За детдомовским забором

 ЗА ДЕТДОМОВСКИМ  ЗАБОРОМ
              (памяти Зои Соколовой, рассказавшей мне эту историю)

         Ежедневно она…  совершала один и тот же путь: от дома до мельницы и обратно. Что же это за круговорот такой узенький? И всегда одна, сама в себе, не нуждаясь или  не находя по какой-то, тайной для нас причине, никого, с кем бы она хоть однажды перекинулась несколькими словами. Неужели так бывает?  Потом до нас дошло, что ходить куда-то дальше мельницы,  у неё попросту уже не находилось сил.  Она… обходилась самой малостью: двумя-тремя лепёшками и кружкой кипятка на весь день. Мы подглядывали в щёлки дверей, в закопчённое узкое оконце, никогда не видели, чтобы на её столе, хоть изредка, появлялась другая пища.
         Мы и заметили-то её далеко не сразу, - примерно, через год после переселения нашего детского дома в эти незнакомые пока края. Обозрев, наконец, ближайшие окрестности, мы  уже скоро выбрали любимые места, где можно было укрыться от посторонних взоров: озеро, полное раков, золотой от одуванчиков луг и мельницу.  На мельницу повадились бегать за горохом, потому что немного рассыпанного гороха там  находилось почти всегда. Кроме того, и сама мельница сооружение весьма замечательное. Особенно для игры в прятки. Здесь желание пошуметь как будто проглатывалось, а приходило настроение ожидания тайны и чуда. Чудо мы и впрямь вскоре увидели. Оно стало являться каждый день в образе усохшей старушки, на воздушное тело которой было нанизано какое-то тряпьё. Тряпьём же обмотанные ноги передвигались часто и мелко, но всё равно еле-еле, как будто ей нравилось делать бесконечное количество ненужных движений, чтобы приготовиться к дальнейшему важному гигантскому шагу. Но гигантских шагов не происходило и нам было странно, необычно и очень любопытно за ней наблюдать, как за существом, коего мы до сих пор нигде и никогда не видели, даже со сказочным персонажем её не хотелось сравнивать. И смеяться над ней не возникало желания, хотя уж чего-чего, а смеха в нас каталось в избытке. Она держала нас в напряжении и серьёзности всеми своими несуразными и странными действиями. Казалась существом нездешнего мира: лохмотья на металлическом стержне, полусонная марионетка и вообще, неизвестно откуда свалившееся «нечто». В одной  полудохлой руке она удерживала кастрюльку, в другой – щёточку. Аккуратно, едва касаясь поверхности, сметала остатки муки с полок, стола, с пола. Набиралась почти полная  малюсенькая ёмкость.
         Пять пар быстрых  любопытных детских глаз провожали её из укромных углов помещения. С чердака мельницы мы проследили её путь, приложив ко лбам ладони. Но сама она нас ни разу не заметила, может быть, потому что мы и старались, затаив дыхание, оставаться беленькими мельничными мышками, невидимыми, как нам верилось, ничьему постороннему глазу.
         К удивлению, её конечный путь пронаблюдать не удавалось, она исчезала где-то около нашего детского дома. Любопытство требовало удовлетворения, и мы пошли за нею, крадучись, по пятам.

         Так вот оно что: дом её находился за детдомовским забором, только был оттеснён в уголок другим, добротным домищем, принадлежащим двум пожилым тётушкам-сёстрам.  Одевались тётушки во всё чёрное,были угрюмы, ни с кем не общались и наш интерес ничем не вызывали.  А её… жилище и домом  можно было не называть, скорее,  здесь раньше держали дрова, то есть, дровяной сарай. Мы и лазили иногда  здесь по крыше, как по сараю, не зная, что  под крышей живёт человек.
         Перед нашими любопытными носами запахнулась дверь, и мы остались снаружи, пронырничать вокруг да около, заглядывая по-очереди в узкое оконце. Никто нас не окликнул, не прогнал. Воображение никак не могло довершить образы, возникающие в нас, в связи с необычностью ситуации и облика. Образ колдуньи мы отвергли сразу, а ничего другого в головы не приходило… Облик её был так печален, что чувство жалости захлестнуло наши детские сердечки, вытеснив потенциальную готовность всегда с налёту, даже если без всякой причины, беспечно расхохотаться.
         На другой день мы отважились подкараулить её у  сарая, когда она как раз выходила с кастрюлькой и щёточкой:
- Вы куда, ребятки, здесь, кроме меня, никого нет, - удивилась она нашему присутствию, а мы удивились её мягкому, но очень слабому, будто идущему из глубины, голосу.
- Можно нам зайти к вам? – Она не оглядела нас своим прозрачным взглядом, а всмотрелась в каждого из нас пятерых, как будто что-то вспоминая. – Входите, пожалуйста. Вы хотели что-то у меня спросить?
- Мы вот  еду принесли. Хлеб, картошку, уже сваренную. Не думайте, мы не украли, а сами уже досыта наелись. А это вам…
         
         Она не отказалась, не поблагодарила. Схватилась рукою за горло, заплакала, присев на  скамейку у стенки. Не зная, что делать в таком случае, мы, немного постояв, ушли домой.
         С тех пор заходили в сарайчик каждый день, а потом поняли, что нас здесь с радостью ждут. Без стука.  Незапертая дверь ждала нас и скрипела, возвещая хозяйке сарайчика о нашем «визите». Мы ставили на стол миску с супом или кашей и старались поскорее уйти. Мы понимали, что стесняемся друг друга, а почему, не знали. Но однажды она нас остановила:
- Ребятки, если у вас есть время, посидите со мной. – И мы присели на скамейку возле печурки, в ожидании, как всегда теперь, чуда. До сих пор ни один взрослый не рассказывал нам о своей жизни, не относился к нам с таким доверием и благодарностью. К всеобщему изумлению, оказалось, что она – бывшая учительница. Сыновья погибли на фронте, в сожжённом фашистами доме погибли все документы. Мужа по чьему-то доносу  репрессировали. Она везде ходила, добиваясь восстановления доброго имени мужа.  Но почему-то ничего не добилась. Мы многого не поняли из её рассказов, но слушали всегда молча, не задавая вопросов, потому что и не знали, о чём тут спрашивать. Но из общения с ней по-взрослому поняли одно: без нас она пропадёт.  Нет-нет, сама она нам этого не говорила.  Но для нас она тоже стала необходима так же, как всё в этой, только ещё начинающей что-то объяснять нам, детдомовским детям, жизни, складывающейся пока из окружающих нас понятий.  Мы, чужие и, в общем, не очень кому-то нужные, разрушили её одиночество и, оказывается, это принесло радость в наши сердца. Сохранялась тайна нашего «союза пятерых»,  мальчишек и девчонки, которая сдружила нас на всю последующую жизнь. Мы тоже поняли, что одиночества нет и никогда не будет. А она… Она никуда уже не могла выходить, к нам привыкла, ждала, говорила, как с самыми родными: что мы – подарок судьбы, что мы вернули ей счастье. А взрослые о ней ничего не знали. Нам так казалось.
        А рядом стоял богатый дом. Две хмурые личности жирели в нём, довольные сытой старостью. У их дома стояла коптильня, разнося по детдомовской округе умопомрачительный запах копчёного мяса. Охранял коптильню здоровенный замок. Как-то нам удалось с ним расправиться. Это было только однажды. Потом нам хорошенько попало от воспитателей. Тётушки пожаловались, а на коптильню водрузили другой увесистый замок. Нас они ненавидели всем своим обликом. Ну и ладно, не очень-то мы от этого страдали. То копчёное сало было самым вкусным, что мы до него когда-либо ели. Только наша старушка-учительница из дровяного сарая есть его не стала, а велела отнести обратно. А мы не отнесли, всё таки съели. Зато этот кусочек сала, разделенный украдкой на пятерых и не возвращённый по совету нашей доброй феи, назад, стал последним, что мы без всякой совести взяли без спросу у чужих людей, потому что фея расколдовала нас, неслухов, и обернула в добрых, честных и помнящих о ней, любящих всех-всех, людей.