Письмо из родильного дома

 ПИСЬМО ИЗ РОДИЛЬНОГО ДОМА

    
         … Она шептала: «Я думала, смерть – это  непреодолимая боль, приходит адская боль и человек, не вынеся её, вдруг переступает себя и вырывается из измученного тела… А я не чувствую боли. Никакой физической боли. Только ощущаю последовательное прибывание слабости… Наверное, правильнее сказать – убывание сил?.. Голова кружится, но ясная-ясная, или это пока?.. И, главное, я понимаю, что умираю, сознаю это, и мне уже не хочется, чтобы кто-то прибежал, помог… Не страшно, за себя ничуть нестрашно…»
         Я лежала на соседнем белом столе и обрывками слышала этот бред, слева… Она уже родила и теперь лежала с песочной «подушкой» на животе. Я не отвечала ей и, если и слышала, что она говорит, то не относилась к этому никак.  Нарастающая боль, сначала терпимая, затем невыносимая – вырывалась из меня ужасным криком, рычанием, хрипом… И вдруг резко отпускала, давала передышку… В минутном отдыхе, в бессильной полудрёме, я  опять слышала голос слева. Час назад  врач-акушерка сообщила, что рожать мне ещё не очень скоро, но рожениц, кроме нас двоих, больше пока не было, и меня отвели сразу «на стол». Сначала я не кричала, думала, что это  стыдно, как-нибудь вытерплю… И терпела, пока не я, сознающая, что кричать стыдно, а «я» – внутреннее, не помня ничего на свете, испугав «себя саму»,  внезапно издала неприятный, чужой голос. Сначала между схватками я ещё соображала, что это стыдно. И даже укоряла себя: «Не умеешь терпеть даже ради этого…». И тут же, забывшись, орала, как полоумная. Один раз молоденькая девочка, медсестра, видно, практикантка, не выдержав, вылетела из  кабинета и  слегка зажала мне рот ладонью: «Замолчи, что ты орёшь? Это всего лишь физиологический процесс, и ничего особенного. Если я буду когда-нибудь рожать, низа что не заору. Посмотрела бы ты на себя со стороны. Ведь противно же». И ушла. Я не обиделась. Но чувство стыда мною уже было утрачено, даже перед собой. А между схватками, в проблесках  сознания, мне слышался уходящий голос слева… Я не сознавала, что она умирает, а то, что говорит – исповедь. Наверное, она говорила непрерывно, а я воспринимала её лишь в мгновения между схватками, и то обрывками отдалённых фраз. Но что-то в сознании моём всё таки оставалось. Оно лишь затмевалось от боли и волной возвращалось вновь.  И опять голос слева… Звучал, как что-то посторонее, не имеющее ко мне никакого отношения. Поверь, я не могла сочувствовать ей не потому, что жестока. Во время родов, оказывается, всё, не имеющее к ним отношения,  удаляется куда-то, исчезает… Я совсем не  понимала, что она умирает… Но сейчас обрывки её горячей речи  чётко звучат в моём сознании… Сначала она звала на помощь. Но медсестра, прибежавшая зажать мне рот, глянула на неё и ушла. Говорят, роженицы часто зовут на помощь по пустякам. От страха, незнания, боли…, а на самом деле всё идёт нормально. Я вот теперь думаю, и мне ведь ничего такого не надо было: подошла бы только медсестричка и, вместо того, чтобы зажать мне рот, сказала бы: «Не волнуйся, милая, всё хорошо. Ещё немного, и твой карапуз передразнит тебя своим ликующим криком…» Да, понимаю, медсестра та была очень молоденькая, сама ещё не рожала. И сердилась напрасно. Но к ней, к ней… она тоже не подошла… Я запоздало реву сейчас… Сейчас понимаю всё. О, если бы тогда… Теперь обрывки её речи я сложила в один непрерывный монолог. Может быть, в те моменты, когда у меня были схватки и я кричала, она сказала самое важное… Она говорила: «Мой мальчик, только бы его не отдали в дом ребёнка… Я не хочу… Я выросла в детском доме. В дошкольном было хорошо… Потом, в другом,  мы так скучали по воспитателям. А там, в другом… Директриса не любила нас, била за что-то, не знаю теперь даже, за что… И фамилия её… Как странно… Фамилия её была Сапогова».
       Нет, всё, что я пересказываю тебе сейчас, не было в той последовательности.  Но это то, что я восстановила для себя, связала, распутала. Она говорила: «Я думала, когда вырасту, отомщу за наших младших детдомовцев… Мы жаловались, нам не верили… Я думала, вырасту, будет у меня много детей и воспитаю их добрыми-добрыми, справедливыми… Мой сын… Как я рада ему… Как я боюсь за него… Сапогова… Вдруг и ему…»

         Ну вот, я рассказала тебе почти всё. У меня начались роды. Врач-акушерка пришла вовремя. Ко мне вовремя… Когда родился наш сын, чувство гордости и счастья переполнили меня, и я засмеялась… Да, засмеялась… На меня зашикали: «Тише вы. Что вы, как ненормальная. Лежите, не мешайте. Женщина умирает…».
         Замельтешили белые халаты. Как я поняла, делали ей вливание крови. Длилось это долго, мне показалось, очень долго. Они, медики, переговаривались между собой короткими фразами. Потом кто-то чётко произнёс: «Всё. Дальше нет смысла. Летальный исход».

         Нет, и ещё не всё. Вот, вспомнилось: она искала свою мать, и нашла её в другом городе. Та была инвалидом, без ноги. Ногу потеряла недавно, по своей вине, пьяная угодила под автобус. Обрадовалась, что нашлась дочь и будет за ней ухаживать…
         Я так благодарна тебе, мой любимый, что ты, ни о чём не расспрашивая, сразу согласился со мной, и сказал: «Прекрасно, вместо одного сына, у нас с тобой будет два, двойняшки – Данька и Димка, в честь обоих дедов сразу». Спасибо, что успел везде сходить, подготовить документы, представляю, как тебе было непросто…
         Послезавтра нас выпишут из родильного дома. В «Детском мире» купи, пожалуйста, ещё один колмплект одежды для младенцев. И не забудь две ленточки, метра по два длиной, такие шёлковые, широкие, синенькие…