Сны про работу

Олег Сенатов

Сны про работу

Вот уже прошло четыре года с тех пор, как я был насильственно изгнан на пенсию с предприятия, где проработал всю жизнь, и которое не было просто банальной «работой», но местом моего присоединения к жизни общества. За прошедшее время я как-то залечил шок, аналогичный тому, что испытывает растение, вырванное с корнем из почвы, и привык, приспособился к своему новому положению, даже найдя в нем свои плюсы. (Ведь каждая ситуация имеет благоприятные моменты, их только нужно обнаружить, и использовать!)
Ладно бы так, но есть обстоятельство, которое меня беспокоит все больше: мне часто снятся сны, и это сны про «работу». Сны, что я вижу едва ли не каждую ночь – это отнюдь не ностальгические пасторали, в них кипят страсти, обиды и страхи, которые раньше, до моего увольнения, как-то всегда подавлялись, а теперь, ничем не сдерживаемые, вырвались и разбушевались. Утром, проснувшись после особенно тягостного сна, я чувствую усталость, как после трудного рабочего дня. Проанализировав событие, случившееся со мною во сне, я даю ему рациональное толкование, но этот психоанализ не снимает породившей его проблемы – она провоцирует все новые сновидения, выступая иногда даже в утяжеленном виде. По-видимому, исток беспокойства лежит не в ментальной сфере, а в сфере эмоциональной, которая воле  не подчиняется. Это навело меня на мысль дать эмоциям какой-то альтернативный способ выражения. Первое, что здесь приходит в голову – пересказать свои сны другому человеку, например, читателю – перевести видения в описания, а мысли – в высказывания; - может быть энергия, которая будет использована для этого, сможет залечить мои психологические травмы.
Итак, я приступаю к описанию моих снов, связанных с «работой». Поскольку такая процедура проводится мною не в научных, а в терапевтических целях, я не собираюсь придерживаться какой-то определенной системы. Так вот, перед вами – не дневник сновидений, а их фиксация в том порядке, в каком они самопроизвольно набегают из памяти. Естественно, что я не проводил никакой их классификации; лишь в некоторых случаях я привожу свою версию их истолкования. Постоянные герои моих снов имеют лишь вестма отдаленное сходство со своими прототипами, поэтому я их наделю условными именами. Описывая обстановку и сюжеты моих сновидений, я постараюсь быть предельно объективным, не проводя никакой обработки, не привнося в них никакой отсебятины, поэтому никаких претензий принимать не намерен.

1. Меня обратно взяли на работу. Первое, что я хочу сделать – вернуться на свое рабочее место. Я прохожу по так хорошо знакомому коридору, сворачиваю в так хорошо знакомую дверь,  ведущую в Мою Комнату, набираю код замка (не забыл), радостно распахиваю дверь, но вместо вожделенной Моей Комнаты оказываюсь на огороженных металлическими перилами  антресолях какого-то большого производственного помещения, в которое из углов ползет полумрак, и нет никого живого. Присмотревшись, замечаю – в дальнем углу антресолей с какими-то железками возится Жеребенков; подхожу к нему, и хочу спросить, куда подевалась Моя Комната? Но он меня опережает своим вопросом: «Что Вы здесь делаете – ведь Вы – уволены?» «Уже месяц, как меня взяли на работу по договору, а Вы как поживаете?» Жеребенков отворачивается, смотрит куда-то вдаль, на мой вопрос не отвечает, и когда я его повторяю, он повисает в воздухе - оказывается, что Жеребенков куда-то исчез. Я подхожу к крутой металлической лестнице, которая ведет вниз с антресолей, и вижу, что у ее подножья стоит мой начальник, Сикакалов, и, задрав голову, повернул ко мне свое землисто-бледное иссеченное морщинами лицо, вперившись в меня взглядом бесцветных глаз. «Валентин Михайлович, вы не видели, куда девался Жеребенков» - спрашиваю я начальника – «Нет, не видел, а Вы что здесь делаете? Вы ведь четыре года, как уволены» - отвечает Сикакалов – «Позвольте,» - возмущаюсь я, - «но Вы же сами меня приняли два месяца назад на работу по договору». «Да, я прекрасно знаю, что три месяца назад принял Вас на работу, но об этом знают лишь Директор и я, а от всех остальных, включая Вас, это должно быть сохранено в тайне. Поэтому где-нибудь спрячьтесь, и никому не показывайтесь!»
В первые полтора года после моего увольнения я был уверен, что без меня не обойдутся, так как из некоторых источников мне было известно, что после моего увольнения производство разработанного мною прибора никак наладить не удавалось, и все время ждал звонка по мобильнику, но мне так никто ни разу и не позвонил. Безуспешность ожидания моего возвращения на работу было сильной психологической травмой, отразившейся в этом и во множестве подобных снов.

2. Я иду по слабо освещенному коридору предприятия, и вдруг вижу, что его пол разорван поперечной трещиной в полметра шириной, через которую виден тускло освещенный подвал. «Что же это делается?» - восклицаю я, показывая на щель проходящей мимо сотруднице завода. «А что вы хотите, предприятие вот-вот рухнет, всех уже выводят наружу, но через проходную пропускают только за деньги» - сказала работница, толстозадая баба. Я порылся в карманах, но нашел только несколько однокопеечных монет, да и то нарисованных на бумаге, и аккуратно вырезанных ножницами. «Попробую расплатиться этими, раз других нет» - говорю я себе и направляюсь к проходной.
В середине девяностых наше предприятие - «Фантасторий» - находилось в состоянии почти полного краха: обесценившуюся из-за инфляции зарплату задерживали месяцами.

3. Голый до пояса Понятовский, играя мускулами и уставившись на меня насмешливо-ненавидящим взором, помахивает перед собой тяжелым ломом, приговаривая: «Я Вам мозги-то отрихтую!»
Один из первых образцов моего прибора был отправлен в Польшу, и для его настройки на месте эксплуатации  Понятовскому  пришлось деформировать его оболочку при помощи лома.

4. Пустая комната. В ней одиноко стоит пустой стол, за которым сидит Баткин. Все поверхности: стены, пол, столешница - идеально гладкие, как натянутое полотно, которое собралось складками в единственном месте – на лице Баткина. Бросив в мою сторону ненавидящий взгляд, Баткин говорит: «Вами коллектив не доволен. Все вас ненавидят». «Я только что оттуда» - показываю я пальцем наверх, и, продолжая держать руку с поднятым вверх пальцем над головой, противной, жалобной, оправдывающейся скороговоркой произношу: «Я сделал доклад, я про все рассказал, я за все отчитался, перед коллективом я чист, я ничего не нарушил, я все предусмотрел, я никого не обманывал, я всех уважаю, я мораль почитаю, я людей люблю, а за свои ошибки я получил прощение от Самого Директора, я ни в чем не при чем, и прошу оставить меня в покое!» Баткин искоса поглядывает на меня крайне неодобрительно.
Однажды, когда я сидел в производственной зоне – «Мраморном Зале», туда пришел Баткин, и не только не поздоровался со мной, но даже и не взглянул в мою сторону. Меня это поразило, так как не было спровоцировано никакими моими действиями.

5. Передо мною ко мне боком стоит нынешний директор Михальчук; его повернутое профилем лицо смотрит куда-то в сторону. Хотя на вид до него – рукой подать, - это только видимость, его контуры размыты, как в бинокле при сильном увеличении; на самом деле – до него так далеко, что то, что я говорю, - ему никак не может быть слышно. А обращаюсь я к своему начальнику - Сикакалову, который в поле зрения отсутствует, но я знаю, что он – везде – в стенах, в полу, в окружающем меня воздухе. Я говорю: «Эта моя точка зрения должна быть доложена Директору, это должно быть сделано в моем присутствии, мое присутствие обязательно, обязательно, обязательно, Директор должен знать мою точку зрения, он должен знать, что она исходит от меня, что мое мнение обосновано, что оно мною выстрадано, что оно не Ваше, и не дяди, а что это мнение мое. Я должен иметь возможность его высказать Директору, чтобы оно дошло до него без искажения, чтобы в его памяти осталось: это мнение мое, оно не Ваше и не дяди, это мнение мое….»
С приходом нового директора – Михальчука – мой начальник полностью отгородил меня от него невидимым барьером, тщательно исключая возможность какого-либо личного контакта.

6. Моя Комната. На фоне окна – бесстрастное, ничего не выражающее, бледное, изъеденное морщинами, злое лицо моего начальника Сикакалова, которое упорно смотрит мимо меня. Я громко ору в него: «Вы не имеете права так со мной обращаться! Я – Главный конструктор единственной продукции, которую производит Ваше подразделение, мое место – рядом с Вами, а Вы пригласили на совещание всех и каждого, включая самых незначительных людей, а меня не пригласили! Что Вы себе позволяете? Ладно, меня бы не оказалось на месте, но я здесь сидел безвылазно, и отсюда до вашего кабинета два шага, а Вы меня не вызвали на совещание, которое без меня – недействительно, ибо я – Главный конструктор единственной продукции, которую Вы производите. Вы не имеете права со мной так обращаться, Я этого не потерплю, поняли? Потому, что я – Главный конструктор…». Несмотря на то, что от моего крика сотрясаются стекла, лицо начальника остается невозмутимым, как будто он меня совершенно не слышит. Тогда я подхожу к нему, и обнаруживаю, что он – рисунок на оконном стекле.

7. Я иду по коридору предприятия в поисках туалета, так как страдаю по большой нужде. На втором, директорском, этаже дверь туалета заперта, в чем я убеждаюсь, несколько раз с силой дернув неподдающуюся ручку. Тогда я прохожу в дальний конец коридора, там туалет ярко освещен, но его кафельный пол так густо загажен, что мне едва удается найти место, куда можно поставить ногу. Один из унитазов разбит, другой – доверху переполнен канализационными стоками, но я вдруг замечаю в полу дыру, на дне которой клокочет вода. Но едва мне удается над нею присесть на корточки, как вваливается старуха-уборщица, и меня метлой прогоняет. Я спускаюсь на первый этаж, и нахожу туалет, и в нем – свободную кабинку, но едва я заперся, и расстегнул брюки, как кто-то начал яростно стучать по двери и фанерным стенам, заставив меня выбежать наружу. Наконец, в темном углу какой-то кладовки я обнаруживаю пустое ведро, и оглядываюсь по сторонам, прежде чем над ним пристроиться, но в этот момент просыпаюсь.

8. Посередине Моей Комнаты; мы с Хвостовым стоим друг перед другом. У Хвостова круглая голова с коротко остриженными густыми седыми волосами; он смотрит на меня сквозь очки пристально и глумливо. «Ку равно двумстам» - говорю я Хвостову. «Ку равно пятистам» - ответил на это Хвостов, и осклабился. «Ку равно двумстам» - повторяю я твердым голосом. «Ку равно пятистам» - сказал Хвостов и показал мне кукиш. «Ку равно двумстам» говорю я Хвостову с раздражением. «Ку равно пятистам» - сказал Хвостов и, согнув правую руку в локте, и подперев ее ладонью руки левой, покачал у меня перед лицом. И тогда я сбиваю его с ног, и начинаю избивать ногами; Хвостов верещит и катается по полу, все время уменьшаясь в размерах и превращаясь в колобок, на котором сначала еще различимы лицо в очках, и прижатые к сферическому телу ручки и ножки, но, потом он превращается в совсем маленький шарик, и закатывается в угол.
Мои влиятельные враги постоянно административными методами навязывали мне Хвостова на роль идейного лидера, и он участвовал в этой кампании с тем большим рвением, чем более я его отвергал.

9. «Мраморный Зал». За стендом сидит Баткин и проводит измерения. Я к нему подхожу замедляющимся шагом. Баткин поворачивает ко мне лицо и меряет меня враждебным взглядом. «Ку равно пятистам» - говорит он мне с вызовом. В это время рядом проходит Хвостов и смотрит в мою сторону издевательским взглядом. «Ку равно двумстам. А Вы подсоединили развязку?» - спрашиваю я Баткина с надеждой, что он не подсоединил. «Подсоединил, разумеется. Ку равно пятистам» - отвечает Баткин с ледяным взглядом, а я думаю: «Мне бы вот здесь же, на этом кране, повеситься!»
Посередине «Мраморного Зала» стоит кран со свисающим с него крюком, который я рассматривал, как символ самоубийства, решающего все проблемы. Он и сейчас мне время от времени снится.

10. После увольнения мне удалось проникнуть на «Фанаторий» нелегально, и, стараясь остаться незамеченным, я, боязливо заглядывая наверх, подымаюсь по лестнице на второй этаж Главного корпуса. Наконец, закончив подъем, я быстро оглядываюсь кругом, и, прижимаясь к стене, крадусь вдоль стены длиннющего коридора по направлению к кабинету начальника производства Пирушкина, чтобы предложить ему принять меня на работу. Я уже почти добрался до цели, когда в коридор вдруг выходит Начальник Режима Букетов. Я замираю, стараясь прикинуться неодушевленным предметом – стоящим у стенки огнетушителем, но Букетов, поравнявшись со мною, останавливается, и смотрит мне в лицо своими водянистыми глазами. Потом он разражается следующей страстною речью: «Знайте, Сенатов, «Фанаторий» добился выдающегося успеха: закуплено три тонны колючей проволоки, и будьте уверены - мы ею все обмотаем!»

11. Встреча Нового Года. публика сидит вокруг праздничного стола. Пришел даже начальник, Сикакалов, и сидит, насупившись, как сыч. Публика разношерстная: Баткин, Хвостов, и другие. Чесакова смотрит мне в глаза, и говорит: «Сенатов, произнесите спич!». Я встаю и говорю: «Давно мы с вами все вместе Новый Год не встречали! В последний раз это было тридцать лет назад, в ресторане. Так выпьем же за возобновление старой традиции!» Хочу налить себе вина для тоста, но на столе - только несколько картонных упаковок с опивками на донышке; вместо закусок – объедки, червивые яблоки и подгнившие апельсины; поднимаю глаза – передо мною сидят одни только старые бабы из цеха.

12. На техническом совещании обсуждается состояние руководимой мною работы. Не помню, чтобы я делал какой-то доклад, но все, кому не лень, выступают. Дольше и громче всех говорит Нилин, закончив свою речь следующими словами: «Главный конструктор – Сенатов – ситуацию не контролирует, потому, что у него нутро гнилое». Потом выступил Хвостов, и сказал гнусавым голосом: «Ку равно пятистам, а, может, и восьмистам, и это меняет дело». Наконец, Сикакалов, который до этого все время молчал, обращается ко мне: «Что вы можете сказать в свое оправдание?» Я собираюсь сказать, что Ку равно двумстам, но вдруг обнаруживаю, что лишился голоса: могу издавать лишь какой-то сиплый шепот. Увидев мои тщетные потуги, все присутствующие разражаются дружным хохотом. Когда смех постепенно стихает, поднимается Сычев и, упершись головой в потолок - он оказался ростом два с половиной метра – с издевательской улыбочкой говорит: «Главный конструктор не Сенатов; Главный конструктор – Хвостов».

13. Намечается важное совещание в дирекции, но меня никто о времени его проведения не уведомил, и меня вдруг охватывает подозрение, что оно уже началось, и меня на него не пригласили. Эта мысль меня сразу обжигает обидой и ревностью – я поднимаюсь на второй этаж в надежде повстречать коллег, и, если они не на совещании, значит, совещание не проводится, и я не исключен из его участников. Но нет, я в тревоге меряю коридор ногами, и никто мне из предполагаемых участников не попадается, и я начинаю терять самообладание, и в поисках коллег – предполагаемых участников совещания заглядываю подряд во все комнаты. В комнате, где сидит Якушев, самого Якушева нету – там пьют чай его девицы. «Где Павел Евгеньевич?» - спрашиваю с замиранием сердца. – «Ушел куда-то» - «А куда?» - «Не знаем». Дальше по коридору комната Сухова: дверь не заперта, но в комнате никого нет – и растет моя тревога. Чуть ли не бегом направляюсь в теоретический отдел – распахиваю дверь – там сидят молодые парни, уставившись компьютеры, головы не поднимая, но их начальника – Поморова – нет в комнате. Наконец, в полном отчаянии пытаюсь открыть дверь в лабораторию Гутова, но дверь заперта, и на звонок никто ее не открывает. «Все ясно» - решаю я – «совещание идет, и меня не пригласили». Но мне трудно смириться с масштабом катастрофы; я, - как кипятком ошпарен - ноги сами меня несут к секретариату. Думаю, загляну, поздороваюсь с секретаршей. Дверь открыл: в секретариате - пусто. Подкрадываюсь к двери в кабинет Директора и, почти теряя сознание от страха, наклоняюсь, и приникаю глазом к замочной скважине. Сначала мне ничего не видно, но потом я начинаю различать контуры приземистых серых зданий, маячащих на окраине тусклого пейзажа, состоящего из заборов, торчащих из земли бетонных свай, пустырей и свалок…

14. Завтра прибор должен быть отгружен заказчику, но в нем чего-то не досмотрели, и его нужно срочно доделать. Я беру напильник, и начинаю его обрабатывать. Работаю упорно и долго, но результат незначителен. Тогда вместо напильника я беру рашпиль, и удваиваю усилия. Мне становится жарко, я раздеваюсь до пояса, после чего мимо меня то и дело прошмыгивают откачницы, работающие в ночную смену, и строят мне глазки, а одна  из них даже призывно похлопала по своему причинному месту, но я на них не обращаю никакого внимания. Я должен до утра вогнать прибор в размер, но уже глубокая ночь, я обливаюсь потом, пол вокруг меня усыпан металлическими опилками, а я ни на йоту не приблизился к цели! Я все усиливаю темп опиловки, напильник скрепит, напильник дребезжит, напильник визжит – и этот визг переходит в звон будильника…

15. Сборщик Петрухин по прозвищу Шнурок собирает мой прибор, и я подозреваю, что он пьян. Я к нему подхожу, и спрашиваю, как он себя чувствует. «Хорошо» - отвечает Петрухин с дурацкой ухмылочкой – «а почему вы спрашиваете?» «Да так» - отвечаю, а сам принюхиваюсь, не пахнет ли у него изо рта спиртом – «слышали, в мире распространилась эпидемия птичьего гриппа». Шнурок в ответ мелко хихикает, что увеличивает мои подозрения. «Вы не устали?» - спрашиваю – «Может быть, отложим сборку на завтра?» «Нет, я полон сил и энергии» отвечает Петрухин, и в доказательство начинает колотить кулаком правой руки в ладонь левой. Мое подозрение о том, что он пьян, усиливаются. «Что вам далась эта сборка? Пойдите, погуляйте на двор, - там погода хорошая!» говорю я Петрухину – «Сами гуляйте» - мне он отвечает, насупившись, и берет инструменты, чтобы возобновить работу. «Стоп!» – говорю – «Я отстраняю вас от работы: вы пьяны!» «Я----а? Да нет человека меня трезвее!» Он вскакивает с табуретки, и, раскинув руки, проходит передо мною, желая продемонстрировать твердость походки, но его шатает из стороны сторону. «Вот видите» - говорю я – «вы пьяны, и извольте прекратить работу!» «Это вы пьяны, а я только выпимши» - говорит Шнурок, берет в зубы отвертку, и изображает, что танцует лезгинку, дико вращая глазами из стороны в сторону.

16. Мы с Сикакаловым сидим за столом в его кабинете, и составляем текст договора, по которому  я буду работать. «Я – руководитель направления» - говорю я, и от руки вписываю эту фразу в договор. «Вот этого вам как раз и не светит» - говорит Сикакалов, и стирает резинкой написанную мною фразу. «Нет, вы не правы! Я – руководитель направления!» и я снова вписываю фразу на прежнее место, а Сикакалов молча ее стирает. Так повторяется несколько раз, и на бумаге образуется дырка, с каждым следующим циклом она все становится шире, и когда места для надписи не остается, Сикакалов смотрит на часы и говорит: «Обеденный перерыв», а я запихиваю бумагу себе в рот, долго жую и, давясь, глотаю.

17. Мне нужно срочно отыскать комплект конструкторской документации, разработанной много лет назад. Меня приводят в хранилище старых чертежей – огромное мрачное полутемное помещение, в котором высится колоссальная груда бумаги, состоящая из придвинутых вплотную своими краями многих десятков, а, может быть сотен штабелей лежащих плашмя друг на друге скоросшивателей, папок, и пачек документов.
Я помню, что нужные мне чертежи были положены в  надорванную с угла папку зеленого цвета, которую мне теперь и предстоит отыскать. Я подхожу к первому штабелю – он мне высотой до подбородка, - смахиваю многолетнюю пыль, и начинаю его перекладывать на новое место, чтобы, обнажив торец следующего штабеля, проверить, не лежит ли в нем зеленая папка. Нет, не обнаружилась, и я вгрызаюсь все дальше в бумажную груду, отставляя в сторону штабель за штабелем, которые по мере моего перемещения к стене комнаты, становятся все выше, и, чтобы добраться до их верха, приходится взбираться на табурет. И вот, наконец, показалась зеленая папка – до нее еще надо добраться; чихая от поднятой пыли, я разбираю штабель, и вот держу ее в руках, судорожно открываю, и обнаруживаю, что это – не то, что мне нужно – и действительно, у моей папки был зеленый цвет другого оттенка. Значит, придется продолжить поиски – их цель теперь мне представляется более значительной, чем в их начале – это уже стало, как свет в окошке – на данный момент самым важным в жизни. Но продвижение вглубь груды серьезно осложнилось: отставленные штабели, занявшие все свободное место, стоят неустойчиво, грозя развалиться от любого моего неосторожного движения. Несмотря на это, я продолжаю перекладывать штабели, и добираюсь до последнего их ряда, стоящего у стенки – самого высокого, и поэтому грозящего обвалиться. И вот – ура! На самом дне самого высокого штабеля я, наконец, вижу зеленую папку – это она, у меня нет ни малейшего сомнения – вот он – надорванный угол. Но, чтобы до нее добраться, нужно разобрать весь штабель, а добраться до его верха с табуретки невозможно. Но вот я замечаю в углу комнаты длинную метлу, и с ее помощью поддеваю и сбрасываю вниз папку за папкой; падая, некоторые из них пребольно бьют меня по лицу, обдавая пылью и высохшим мышиным калом. Наконец, высота штабеля снижается настолько, что я могу снимать папки руками, и процесс его разборки ускоряется, и, наконец, я протягиваю руку к зеленой папке, с чувством одержанной победы ее открываю, и мое сердце падает: она совершенно пустая!

Я мог бы продолжить этот ряд и дальше, но с меня хватит: я уже разгадал загадку о моих снах про «работу».
Когда я был включен в функционирование общества (эту деятельность для простоты именуют «работой»), в моей индивидуальной производственной жизни были не только падения, но и взлеты; черные полосы чередовались со светлыми; за печалями следовали радости. Об этом свидетельствует моя сознательная память. Во снах же моих собраны одни неприятности, неудачи, унижения, страхи – сплошные страдания. Видимо, сознательная память работающего человека формируется избирательно, поддерживая и лелея то, что приятно, и вытесняя мучительное, неприятное - в подсознание. Такая цензура приводит к тому, что работник  привязывается к работе, как к наркотику. Когда же его изгоняют на пенсию, обрекая на насильственную и убийственную праздность, он отсекается от источника новых впечатлений от «рабочей» повседневности; ему остается питать душу одними лишь воспоминаниями. Эфемерная, призрачная сознательная память, поддерживаемая слабеющими ресурсами ума, быстро и необратимо гаснет. Но память подсознательная, записанная мучительными воспоминаниями на языке подавленных чувств и перенесенных страданий, остается живой гораздо дольше. Она хранит про запас яркий образ этой пыточной камеры – погруженного в труд человеческого общества, и этот образ периодически прорывается в виде снов из подсознания – в сознание, тем самым поддерживая в нем жизненный тонус, подпитывая эмоциональной энергией, помогая держаться на плаву в обступающем океане безразличия и забвения.
Брось лицемерить, ты вовсе не хочешь избавиться от своих ночных ужасов; всякий раз, отправляясь ко сну, ты как бы идешь в кино, чтобы посмотреть очередной фильм в жанре садо-мазо, и от этого взбодриться! Скажи спасибо родному «Фантасторию»: он снабдил тебя запасом негативных эмоций, которых с лихвой хватит на всю оставшуюся жизнь!