Мыс Аркадия

Олег Сенатов

Мыс «Аркадия»

Центр местности, которою был так очарован Астахов, лежал на оконечности мыса, вдающегося в водную гладь водохранилища, - одного из тех, через которые проходит канал имени Москвы. Всю поверхность мыса, поднимавшегося над водой на каких-то полметра, занимало болото, на котором стеной рос камыш; лишь по кромке берега тянулась полоска земли, густо заросшая ивняком и ольхой. А на самом кончике мыса непроходимые заросли расступались, дав место крохотному песчаному пляжу, окаймленному узенькой лужайкой с густою и мягкой травой. Этот пляж омывался кристально-чистой водою ручья, вытекавшего из болота, в котором холодные били ключи.
Направив взгляд прямо, отсюда можно было любоваться лесом, вышедшим на противоположный берег; если повернуть голову влево, перед тобой открывался вид на серебряное зеркало водохранилища, простиравшегося на четыре-пять километров до высокого лесистого Северо-западного берега, на котором в просвете специально прорубленной просеки виднелись створы – (это такой навигационный знак). А повернув голову вправо, можно было вблизи, - в полукилометре, - увидеть пересекающую водохранилище дамбу, посередине которой русло канала проходит сквозь затвор, чья надводная часть – две одинаковые, как столбы ворот, стройные белые башни - была единственной вертикалью в этом равнинном пейзаже. От расположенного за спиною берега, застроенного дачами, тебя отделяли кустарник и обширные камышовые заросли – здесь ты себя чувствовал как бы на острове.
Маленький пляжик, вынесенный мысом вглубь водохранилища, даже в летний зной продувался свежим ветерком, низкорослый же кустарник затенить его не мог, поэтому он идеально подходил для загорания.
Местность оживлялась динамичным зрелищем – по водохранилищу в обоих направлениях дефилировали самые разнообразные суда - сухогрузы и танкеры, рейсовые теплоходы; изредка проходили выкрашенные в серый цвет военные корабли, но наиболее эффектно смотрелись белоснежные четырехпалубные круизные лайнеры, заполненные многочисленной публикой, одетой в элегантную курортную одежду - женщинами в мини-купальниках, мужчинами в белых шортах и темных очках – плавучие Майами-Бич, да и только! Эти гиганты поставляли еще одно развлечение – они поднимали высокую волну, обрушивавшуюся на пляж подобием «морского» прибоя.
Но главным достоинствам пляжика была его малолюдность. Болото не позволяло подобраться к нему  на машине; те же, кто приезжал на водохранилище на поезде или на теплоходе, пользовались пляжами, расположенными близ пристани – от них досюда километра два, и никому сюда тащиться в голову бы не пришло. На пляжик приходили с малолетними детьми лишь жители близлежащего дачного поселка. Сняв обувь, они пересекали болото илистой тропинкой, о существовании которой знали лишь посвященные; придя, они здоровались с Астаховым – он был их старым знакомым, что не удивительно: так как он заезжал сюда по пути к себе на дачу каждый раз вот уже в течении двадцати пяти лет, бывшие дети за это время выросли, сами стали родителями, и теперь приводили купаться собственных детей. Однако Астахов был здесь не только почетным старожилом, но и местной достопримечательностью: - едва ли не единственным, кто плавал на фарватер (расстояние до фарватера - четыреста метров).
Для Астахова же этот мыс давно стал одним из самых важных пунктов – местом отдохновения, примирения с жизнью, обретения радости – его подлинной Аркадией.

Даже когда Астахов вылетал за границу, или возвращался и за границы домой, пользуясь тем, что маршруты авиалайнеров были проложены над его Аркадией, он, прильнув к иллюминатору, впивался взглядом в вытянутый контур водохранилища, в пересекающую его полоску дамбы с затвором посередине, и в расположенный рядом с ней едва заметный сверху треугольник мыса, и не было ему ничего родней…

Сезон начинался весной: первое купание происходило в конце апреля, когда по  водохранилищу еще дрейфовали ледяные поля; разбив ногами не успевшую растаять образовавшуюся за ночь тоненькую ледяную корку, отчего на коже возникали порезы, Астахов бросался в воду, чтобы поплавать минуты полторы-две, потом, как ошпаренный, выскакивал из воды и докрасна растирался полотенцем. На температурный шок тело отзывалось всплеском жизненных сил и состоянием эйфории: хотелось от радости петь. Если погода была солнечной, то Астахов, найдя защищенное от ветра место, устраивал себе ложе из высохших стеблей прошлогоднего камыша, и на нем загорал. В каждое следующее воскресенье вода и воздух становились заметно теплее, зеленым пламенем трав занималась лужайка, распускалась листва на кустарнике, рвались к небу зеленые стебли камыша, отгораживая пляж от внешнего мира, и солнце пригревало все жарче. И не успеешь оглянуться, как наступало лето, и вода уже не обжигала, а была приятно прохладной, и можно было свершать любимое приключение – заплыв на фарватер. Собственно, в таком заплыве не было ничего опасного – восемьсот метров туда и обратно - были для Астахова пустяковой дистанцией; нужно было  только следить за тем, чтобы поднятая ветром зыбь не плеснула воду в рот в тот момент, когда он открыт для вдоха. Кроме того, выплыв на фарватер, нужно было держаться подальше от проходящих кораблей, чтобы тебя под них не затянуло. Кульминация заплыва наступала в тот момент, когда Астахов достигал середины водохранилища; в этом он убеждался, глядя на створы – устройство, состоящее из трех башен: двух стоящих рядом, и одиночной, стоящей поодаль.  При пересечении фарватера одинокая башенка оказывалась ровно посередине между башнями пары, и Астахову казалось, что прошедшая через створы прямая линия, - это направленный на него взгляд Гения места.
В солнечную погоду после купания Астахов на травяном ковре ложился на спину, расслабив тело, закрыв глаза и ни о чем не думая; через некоторое время он погружался в транс - блаженное полубессознательное состояние, которое достигалось лишь на солнечном свету. И здесь сказывалось еще одно из свойств этого удивительного места. Даже когда в небе вплотную друг к другу теснились облака, над мысом стояла полынья синего безоблачного неба. Погруженный в состояние блаженного небытия, Астахов сквозь смеженные ресницы видел, как очередное облако, подойдя к краю солнечного диска, и едва его задев, в нерешительности останавливалось, затем нехотя пятилось назад. Казалось, мыс проявлял заботу об Астахове, отгоняя облака!
С приближением осени привлекательность мыса возрастала – Астахов все чаще на нем оставался совсем один – компанию ему составляли лишь две вороны, постоянно сидевшие на верхушках белых башен. Противная своей пошлой теплотой вода июля сменялась благородной прохладой воды августовской, а затем и бодрящей осенней прохладой. Потускневшая летняя зелень лесов уступала яркому золоту осеннего наряда.
Купальный сезон Астахова продолжался до середины ноября, до жестоких северных ветров, от которых водохранилище покрывали барашки, а в воздухе летали белые мухи.
Так прошла четверть века – тысячи часов, проведенных Астаховым в своей Аркадии. Астахов приезжал сюда в любую, даже в дождливую погоду, – раздевшись и укрыв одежду, он плавал под дождем, что представляло собой особое, утонченное удовольствие! В солнечную погоду здешний пейзаж был радостным; в пасмурную – выражал неизбывную и прекрасную печаль. Астахов мог сюда приехать рано утром, когда над теплой водой в прохладном воздухе еще стелился пар, а мог заглянуть и вечером, чтобы увидеть расплавленное золото, разлитое по поверхности воды закатным солнцем. Но во всех этих пейзажах большое значение имела рама: песчаная полоска маленького пляжа; слева от нее – березка; справа – ольха, корни которой омывает ручеек; сбоку, вправо и влево – чаща ивняка; за спиной - стеной стоит тростник. Это была как бы царская ложа в театре местной природы.

В этот год Астахов припозднился с открытием сезона, отправившись на мыс только в середине мая. По мере того, как он заканчивал свой трехкилометровый пешеходный маршрут, начинавшийся от железнодорожной станции, его душа радостно предвкушала предстоящую встречу со своей Аркадией. Свернув с шоссе на проселок, Астахов привычно дошел до того места, где от него отходил съезд на грунтовую дорогу, спускающуюся через лес к берегу водохранилища. Здесь Астахов заметил, что эта обычно заросшая травой колея была сильно разъезжена тяжелыми грузовиками. Преследуемый тут же возникшими нехорошими предчувствиями, Астахов поспешил через рощу, и вскоре вышел на край болота. Открывшийся перед ним вид был ужасен: местность стала неузнаваемой. Все болото было засыпано слоем привозной глины, исполосованной следами бульдозера; заросли ивняка и  деревья, окаймлявшие берег, были под корень вырублены; по какой-то непонятной причине на кончике мыса осталось единственное жалкое дерево, которое выглядело, как последний зуб во рту старика. В состоянии глубокой скорби Астахов прошел по глиняной насыпи, пытаясь угадать, какое будущее уготовано мысу. Скорее всего, площадку, насыпанную на месте болота, заасфальтируют, и здесь раскинется автостоянка, а мыс превратят  в «зону отдыха», которая будет заполнена  галдящей толпой, человеческим мясом. Так или иначе, Астахов больше сюда никогда не придет – место, в течение стольких лет бывшее его Аркадией, обезображено, поругано и навсегда потеряно.
Это был уже не первый раз, когда места, в которых проходила жизнь Астахова, для него закрывались, - утрачивались безвозвратно, ничем не заменяясь; – в том, что его жизненный ареал все время сжимается, была какая-то горькая правда, но как это больно! Что там еще у него осталось? Надо провести внеочередную инвентаризацию.

                Июль 2015 г.