Лена

        Лена умерла сразу. То есть, она еще жила несколько часов в больнице, но это больше для статистики. Удар пришелся прямо в ту дверь, за которой она сидела. Ударилась головой – и все. Одна единственная рана – и прямо в висок. Словно прицеливался кто-то. Как это часто бывает, водитель почти не пострадал. У него было что-то с рукой – то ли перелом, то ли растяжение, в общем, в гипсе походил с месяц.  А Игорь, что сидел спереди, сломался посерьезнее, но остался жив.

Саша Сиплов, главный фигурант той злосчастной аварии – еще несколько лет судился по этому ДТП. Кто проехал на красный – он или водитель микроавтобуса – выясняли долго и с переменным успехом. Но из органов ему пришлось уволиться, что, впрочем, всем уволенным шло только на пользу. Шестерку свою он восстанавливать не стал и за руль больше не садился, хоть и имел к тому времени большой и безукоризненный водительский стаж.

Он был пьян той ночью – и значит, виноват. Что-то мне подсказывало, что там было не так все однозначно, в той аварии. Но как бы оно ни было, я не на его стороне. Мы все молчали, когда узнали об этом. Обсуждать было тошно и бессмысленно. Если б я ее не знал, можно было бы и посудачить. Но я ее знал.

Лена Самарская сидела в кабинете напротив моего. По утрам после развода мы с ней  частенько пили кофе, в который она подливала ложечку коньячку, каждый раз заговорщицки  доставая бутылку из нижнего ящика стола. Мы смеялись и мыли кости начальнику, и мне даже кажется, что она была в меня немного влюблена. Ну, конечно же, не как героиня романа, а просто так, как может быть влюблена молодая двадцативосьмилетняя девушка в своего коллегу по работе. Она была не в моем вкусе, но я бессовестно пользовался ее добрыми чувствами, впрочем, без особой корысти и к общему удовольствию. 

Лена была старше меня на целых три года, и казалась мне эдакой умудренной старушенцией. Кто вбил в меня эту дурь, ума не приложу, а ведь и по сей день так. Она смешно косолапила, имела лицо моей классной руководительницы и всегда ходила в брюках. В общем, была похожа на Джоди Фостер, хотя тогда я, кажется, не знал Джоди. Мои подчас глупые шутки всегда смешили ее. Она громко и заливисто смеялась, и это меня воодушевляло. В общем, мы дружили. Жизнь, слава Богу, не сталкивала нас лбами, и отношения наши были безоблачны, хоть и поверхностны.
 
Лена была исполнительна и ответственна, но звезд с неба не хватала. Она была надежна, чистоплотна и хозяйственна – обычное дело для девушки из деревни. Кажется, она имела какое-то образование – то ли среднее, то ли заочное. В любую свободную минутку она жадно курила, закрываясь у себя в кабинете.  При этом  была общительна и водила дружбу со всякими мужичками из смежных подразделений. В общем, самая обычная милицейская девушка, которую вполне устраивало то странное занятие, которое она выбрала в жизни. Я никогда не мог понять, что заставляет молодых девушек окунаться в пучину человеческих пороков и несчастий, но мир, к сожалению для меня, куда разнообразнее, и это еще далеко не самое удивительное, что в нем есть. Да, женщины-следователи существуют. Они, кстати, совсем не похожи на Каменскую: курят, ругаются матом и иногда даже умеют брать взятки. И даже это еще не самое страшное. Мир российских правоохранительных органов – он вообще брутален и вонюч. На мой взгляд, так женщинам там вообще не место. О самой сути женственности часто приходится забывать, погружаясь в эту бесчувственную пучину. И, ужаснее всего,  что они это принимают. Они, то есть, женщины, то есть, чаще всего – молодые девушки сознательно выбирают эту мерзость всем другим альтернативам своей цветущей жизни. Но я отвлекся.

Я узнал о ее смерти утром, прямо с порога, как только вошел в отдел. Все здание гудело этой липкой и холодной новостью, и каждый норовил стать первым, кто тебе ее сообщит. В нашем следственном уголке все уже ходили с драматичными лицами. Новость эта была настолько из ряда вон выходящей, что даже смогла ненадолго нарушить работу целого подразделения. Следователи слонялись тут и там, сбиваясь в небольшие кучки, куря и тихо что-то обсуждая. Вернуть дисциплину сюда мог только один человек, и он не замедлил появиться.

Топчан, конечно же, знал о происшествии, но вида не подал и как обычно скомандовал заходить на развод. Развод – это было его поле битвы его бесконечный бенефис. Там он давал полную волю своему праведному гневу, коего у него всегда было припасено. Мы заходили к нему в кабинет с подобострастными выражениями лиц и при этом несколько расслабленно, предполагая, что такое страшное происшествие не сможет позволить Топчану устроить свою обычную экзекуцию.  И все ошиблись.  Топчан, нисколько не смущаясь, толкнул одну из своих блевотных речей про сложность и напряженность, а также низкие показатели. Мало кто обратил внимание, но я вдруг понял, что он наслаждается производимым эффектом. Он был в экстазе от себя, который не изменяет своим принципам ни при каких обстоятельствах. В лице его промелькнуло что-то Ленинско-Сталинское.

Выговорившись, он, наконец-то перешел к волнующей всех теме.
- Про Самарскую все слышали, наверно? – начал он – или есть такие, которые не слышали? Никишин, ты слышал? – обратился он к тому, кто, как ему показалось, недостаточно преданно внимал его пассажам.
- Слышал, Александр Михайлович, - деланно грустно ответил Никишин.
- Так вот, если вдруг кто не знает, что случилось сегодня ночью, так я докладываю, - он взял со стола сводку, напялил на нос огромные очки и стал читать:
«12 марта 2001 года примерно в 0 часов 35 минут на перекрестке ул. Лермонтова и Розы Люксембург произошло боковое столкновение автомашины ВАЗ 2106 белого цвета, г.н. …… , двигающейся по ул. Р.Люксембург со стороны Киринского моста , с а/м «Форд Транзит», двигавшейся вверх по ул. Лермонтова, в результате которого одна из пассажирок а/м ВАЗ 2106 – Следователь СО при ОВД Ленинского района капитан юстиции Самарская Е.И., получила травму головы, от которой скончалась, не приходя в сознание.  Водитель и второй пассажир данного автомобиля, сидевший на переднем сиденьи, получили многочисленные переломы. В микроавтобусе «Форд» водитель и пассажиры отделались мелкими ушибами…»

Топчан прекратил читать и обвел взглядом помещение кабинета. Он любил, когда прячут глаза, искал этого.

-  Ну с Сипловым пусть прокуратура разбирается. Герой-любовник, ночной ковбой! А Самарская тоже хороша, - он повысил голос – вместо того, чтобы дела в суд направлять, она по ночам шаталась по городу с чужими мужьями!

Все привычно молчали. А как по мне, так это было слишком даже для Топчана. Все-таки русская традиция обязывает уважать мертвых. Тем более, в момент трагедии. Я постарался отключиться и ушел поглубже в себя, чтобы не слушать продолжение этого отвратительного бреда. И постарался вспомнить Лену.
 
Я как будто считал себя обязанным вспоминать о ней. И каждую свободную минуту прокручивал в голове какие-то мелочи. Вспомнил, как прошлым летом мы ездили на озеро вчетвером. Пили водку и закусывали колбасой. А потом этот парень, кажется Леня его звали (я с ним в учебном центре познакомился), приставал к ней. А она все хихикала и посматривала на меня. Я тогда отвез всех по домам и уехал с Викой – нашей секретаршей. Отчего-то это воспоминание отозвалось во мне стыдом. 

- Хороводов, - я в снова слышал голос Топчана, - заберешь дела своей подружки. И только попробуй мне сказать, что там чего-то не хватает!
- Есть! – коротко ответил Женя Хороводов.
Женя был добрым и безотказным парнем. От этого он никогда ничего не успевал. А Лена – она жалела его и всегда помогала какими-то мелочами, как будто шефствовала. И, пожалуй, единственным человеком здесь, который по-настоящему скорбел, был Хороводов. Он отчаянно боролся со слезами, и от этого лицо его, и без того добродушное, приобрело совсем уж детский вид.

После развода все разбрелись по своим кабинетам, и работа забурлила своим обычным повседневным гулом, который нарушить не смогла бы не только смерть коллеги, а, кажется, и война смогла бы задеть этот муравейник лишь только прямым попаданием авиабомбы. 

А за окном шумел март. Ранняя весна обозначилась первой оттепелью, и стало невозможно пройти по улице, не промочив ног. Все кругом было каким-то грязным и неуютным. Голые уже деревья, слякоть, грязные машины – эти мартовские атрибуты могли бы легко вскружить голову школьнику или студенту и с такой же легкостью вызывали тоску у всех остальных.

Наступил обед, но мне не хотелось выходить из здания, хотя обычно я пулей выбегал прочь, чтобы хоть как-то развеяться. Группа во главе с Никишиным и Харькушей направилась через дорогу на поминки, благо повод был весомый.  Я спустился на этаж и зашел к Хороводову. Там уже сидела Барышникова и стоял Парамонов. Все пили кофе, хотя пахло водкой.

- Ну тогда и мне налейте, - заявил я, хотя пить днем не любил и других не поощрял.
Женя молча достал из-под стола прозрачную бутылку, плеснул в чайную кружку и протянул мне. Я молча выпил, поморщился. Лена Барышникова уже тянула мне помидор.
- Ну что, нет больше Ленки, - сказал Хороводов с влажными глазами.
- Кто виноват? – деловито спросил я.
- Да кто? Конечно же, Сиплов, - сказала Барышникова – А ты, Игорь, как думаешь? – спросила она у Парамонова
- Я о другом думаю, сказал Парамонов, – как косяки в ее делах исправлять?
- Ну ты, Игореша, мыслитель, - сказал Хороводов. При этом он как-то безвольно улыбнулся, достал бутылку и налил, - какая разница? Спрашивать-то не с кого. Сквозь пальцы и пропустят.

Водка приятно растеклась по животу и ударила в мозг. Сразу же захотелось добавить. Я знал, что нельзя, но попросил еще и выпил. На «после обеда» у меня не было следственных действий, поэтому и расслабился. Мы заперлись в кабинете и долго говорили. Все говорили и вспоминали. Мыли кости и снова вспоминали. Выпивали, курили и снова болтали, пока кто-то не вспомнил, что вот-вот будет вечерний развод. К моменту, когда решили расходиться, в кабинет набилось уже человек семь. Это становилось опасно, хотя молодость и водка как-то скрадывали подобные ощущения.

Домой я пришел с больной головой и ощущением потерянного дня. Я не думал о Лене как о существенной потере в моей жизни, мне все это скорее было даже как-то интересно, в новинку. И даже стало стыдно, что я не чувствую совсем никакого горя.

        Горе приходит с возрастом, оно сидит где-то на дальней окраине твоей беззаботной жизни и вдруг набрасывается на тебя, когда его совсем не ждешь. Говорят, что оно должно сделать тебя сильнее, но никто не хочет быть сильным, все хотят оставаться слабыми и жить так, как было всегда, как было раньше, как привыкли. В общем-то, неплохо было, да? А это, новое, это ведь не про меня, правда? Это какое-то наваждение, дурной сон. Ну почему именно со мной??? Я не хочу этого!!! Но приходится смириться и жить дальше. Каким-то образом, непонятно, неизвестно каким, пережить эту боль, пропустить ее через себя, привыкнуть к ней и действительно стать сильнее. Какой режиссер режиссирует эти бесчеловечные драмы? Почему жизнь так жестока? И зачем она вообще нужна, такая жизнь, когда баланс счастья и несчастья незаметно и вязко смещается не в ту сторону?

        Этих мыслей, конечно же, не было тогда в моей голове. Там были совсем другие, что-то про секс, про свои двадцать три уголовных дела, про мудака Топчана и про то, что у меня нет бензина в бензобаке.

        На следующий день были похороны. С утра нам объявили, чтобы никто никуда не уходил. И чтобы все переоделись в полевую форму. Началась странная суета. Никогда не понимал, как вести себя на похоронах. Это отвратительное мероприятие всегда хочется пропустить, но оно, как правило, тебя не спрашивает. И, слава Богу, если ты там просто статист.

        К обеду всех не занятых неотложными делами затолкали в старый служебный ПАЗик. Я мог бы поехать на своей машине, но, во-первых, было жаль бензина, а во-вторых, мне обязательно подсадили бы какого-нибудь начальничка. А таксистом быть не хотелось. Часа через полтора мы были на месте.

        Село Благодарное было самым обычным сельским поселением. Дома с крылечками, грязь, женщины в платках. Снег здесь совсем уже сошел, и все дороги были погружены в слякотную жижу. Это была даже не грязь, а какое-то полное отсутствие дороги. Все, что отходило от центральной улицы, погружалось в девственный чернозем, на котором неплохо было бы, наверное, что-то посадить. Так, чавкая, мы дотряслись до ее дома. То есть, родительского дома.

        Мы стали выходить из автобуса, и я с удивлением заметил, что здесь уже и так полно наших милицейских гостей. Начальник отдела Жуйкин о чем-то тихо разговаривал с начальником отдела кадров Гармашем. У Гармаша были выразительные слегка затонированные очки и манеры человека, который не берет взяток. Он был как-то прямолинейно возбужден и с трудом сдерживал себя. Казалось, что он сетует на то, что не принимает участия в организации процесса.

        В толпе мелькали лица из уголовного розыска. Некоторые из них были серьезны под стать ситуации, но не все. Например, Гена Воронов был как-то не в меру трагичен. При этом глаза его блестели то ли, от принятого, то ли от предвкушаемого. Как, впрочем, и у пары его собутыльников.

        Женщины завывали, от чего мне очень быстро захотелось уйти. Безутешность этого русского плача отдавала древностью и какой-то безысходностью. Так, наверное, оплакивали умерших и двести и пятьсот лет назад. Кто их учил? Никто, они сами перенимают эту траурную песнь друг у друга, старшие у младших. Вон, стоит девочка лет десяти – она будет так же затягивать и свой плач, когда придет время.

        Внутри я увидел обычную для похорон картину. То есть, обычной, конечно же,  эта картина может быть только для постороннего.  Во дворе толпились местные зеваки, которые небольшими группами заходили в дом и выходили  из него, создавая тесное двустороннее движение. Я вместе со всеми направился туда же.
В доме посреди гостиной на табуретках лежал красный гроб в белых кружевах, возле него стояли женщины с заплаканными лицами, и две из них неотрывно смотрели на лицо покойницы. Лицо это не было «словно живым», как принято писать в романах. Оно было грубо загримировано яркими мазками, чего Лена никогда с собой не делала.

        Когда я приблизился к гробу, то увидел, что Лена лежит в свадебном платье. Это было жутко – как в фильме ужасов. Позже я узнал, что по старинному русскому поветрию хоронить незамужнюю девушку нужно именно так, но в тот момент я этого не знал и готов не был. Над правой бровью ее сквозь грим просматривалась огромная уродливая рана, которая сразу все объясняла. Гример то ли не смог, то ли не захотел скрыть эту грубую причину ее смерти. Белое ей не шло. То есть, не то, чтобы не шло, а было скорее неуместно. Я вообще видел Лену при жизни только в брюках и никогда – в платье или юбке. Этот гроб с невестой внутри выглядел гротескно и претенциозно. И если бы не ужасный трагизм ситуации, все это можно было бы принять за дешевый фарс.

        Какие-то мужчины с мрачными лицами деловито ходили кто куда, обслуживая этот мрачный ритуал. А один мужчина – нестарый еще, коренастый, с квадратным лицом – стеклянным взглядом смотрел в одну точку. Это был отец. Он потом еще несколько лет ходил по прокуратурам и судам, желая наказать виновных. 
Наверное, самое большое горе здесь испытывал он. Хотя как можно измерить горе? Разве есть на свете какое-то мерило, которое позволит утверждать, что одно горе глубже и сильнее другого? Каждому его боль кажется самой сильной, невыносимой, подчас смертельной. И все реагируют на нее по-своему. Одна картинно заламывает руки, а другая молча пойдет и повесится. И чья боль сильнее?

        Но вот по рядам пошло какое-то движение. Рядом со мной оказалась Римма Ивановна – начальник штаба нашего ОВД. Это была дама под пятьдесят лет, килограмм на сто, с нарисованным лицом и прической старой лесбиянки.

        - Освободите проход, сейчас будут выносить труп, - зычно сказала она. Вся она  была казенна – от каблуков и до заколки, потому эта фраза, несмотря на корявость и бесчувственность, выглядела в ее устах даже как-то органично.

        Люди молча расступились. Через несколько минут четверо мужчин с повязками на руках, кряхтя, вынесли гроб с телом из дома. Они поставили его на приготовленные табуретки, и начался обряд прощания. Толпа вокруг преобразовалась в некое подобие очереди, которая стала медленно двигаться мимо гроба. Я тоже стал в этот траурный поток.

        Многие целовали Лену в лоб, но я не смог заставить себя сделать это. Я не целовал ее живую, так отчего же целовать мертвую? Мне казалось нечестным фальшивить в столь важный момент, и я просто прошел мимо. «Я напишу тебе стихи» - пообещал я Лене. И написал прямо на следующий день. Мне кажется, этим я искупил свою брезгливость.

        - Хороводов, Симонов, подойдите, - услышал я голос Топчана. Откуда он появился, я не заметил. Но еще пару минут назад его здесь точно не было.
        - Сейчас, когда я дам команду, возьмете гроб и понесете, - сказал Топчан. Он не мог просто стоять и не командовать.
        - Вдвоем? – спросил я
        - Куда? – спросил Хороводов.
Топчан скривился, как от зубной боли.
        - Ну что вы за люди, русские? Ни петь, ни рисовать! Не найдете еще двоих, что ли? – сказал он.

        Искать никого не пришлось. Парамонов и Харькуша вызвались помочь. Примерно через полчаса прибыл оркестр и катафалк. Водитель хотел занести гроб в машину, но кто-то объяснил ему, что гроб понесут на руках. Зачем? Никто не понял, авыяснять было недосуг. Потому, когда пришло время, Топчан дал отмашку, и гроб взвалили на плечи мы вчетвером. Почти сразу я понял, что далеко мы его не донесем. По моим ощущениям он весил килограмм двести. С телом, конечно же.
Процессия двинулась. Впереди с гробом на плечах шли мы вчетвером. Позади нас ехал пустой катафалк, а за ним – оркестр, родственники и дальше – все сочувствующие и скорбящие. Всего было человек триста. Большую часть этой толпы составляли «наши», то есть люди в форме. То есть, которые в нее специально зачем-то вырядились. Позади держалось начальство. Топчан что-то шептал на ухо Жуйкину, Гармаш с Риммой Ивановной шли молча с траурными лицами.

        Я не тяготился своей обязанностью, но и не чувствовал важности в своей миссии. Молча и покряхтывая, мы ступали по некоему подобию дороги, как никогда ощущая каждую ее неровность. Впереди показалась большая лужа. Свернуть не представлялось никакой возможности, и мы вступили прямо в нее. Погружая ноги почти по щиколотку в холодную и грязную мартовскую жижу, я уже не думал о похоронах, а только о своих мокрых и грязных ногах, а еще о том, что левое плечо горит адским пламенем и будет ужасно, если я уроню гроб. Похоже, об этом думал не только я.

        Мы прошли метров триста. Может быть, по нашей вихляющей походке, а, может быть, по опыту или здравому смыслу, нам прислали смену. Четверо таких же молодых людей в форме мягко перехватили нашу ношу, и мы вышли из-под нее, облегченно потирая уставшие плечи.

        И на меня вдруг навалилась целая лавина ощущений. Прямо позади несколько женщин громко и надрывно рыдали, перекрикивая старательный духовой ансамбль, который ступал прямо за катафалком. «А ведь у них тоже у всех мокрые ноги» - ни к чему подумал я. Пахло весной, но не городской весной – с выхлопными газами, запахами еды из вездесущих кафешек и парфюмом прохожих. Здесь пахло как-то девственно, что ли. Это была терпкая смесь из запахов навоза, прошлогоднего сена, голой вспаханной земли и других атрибутов незатейливого крестьянского быта. Сквозь редкие барашки туч проглядывало нежаркое еще, робкое солнышко, которое-таки успело развезти по дорогам всю эту грязищу. А на голых ветках сидели наглые вороны и внимательно, но в то же время безучастно пялились на траурное действо.

        Облегчение было недолгим – призывные глаза Жени Патютько отчаянно прокричали мне, что он на пределе. Я вновь залез под гроб. За мной последовали остальные отдыхающие. Так и шли мы, меняясь по-хоккейному каждые сто-двести метров. Процессия двигалась через все село, через его центральную улицу. Люди выходили из домов, старики крестились, молодежь подходила, некоторые присоединялись, и толпа росла. Когда мы дошли до края села, как раз пришла моя очередная смена, и я оглянулся назад. Мне представилось внушительное зрелище. Число участников похорон увеличилось минимум вдвое. Некоторые ехали позади на машинах. А, может быть, они просто не могли обогнать.

        «Лена бы гордилась собой» - подумал я. Сентиментальные слезы выступили на моих молодых глазах, и мне тоже захотелось таких же похорон: массовых, ярких, с речами.

        Село заканчивалось. Вот уже и дома стали реже, справа и слева начали появляться какие-то хозпостройки, а впереди уже показалась гладкая лента междугородной трассы. Словно в ответ на немой вопрос, витавший в среде носильщиков последний километр, сзади поступила команда положить гроб в катафалк. Кто режиссировал всю эту процедуру, в чем глубокий смысл проноса гроба с телом на плечах – я так и не узнал. Но, думаю, без живой милицейской мысли здесь не обошлось. Мы пошли к автобусу, где всех нас, кто нес гроб, почтительно пропустили внутрь первыми и позволили занять лучшие места.

        Только я уселся, сзади мне протянули пластмассовый стакан с водкой. Холодно мне не было, но я выпил. И сразу почувствовал, что очень устал. Минут через десять мы дотряслись до кладбища.

        Там уже стоял расчет автоматчиков. Четыре срочника во главе с молоденьким лейтенантом внутренних войск, судя по красным носам, прилично замерзли. Они оживились при появлении процессии и стали трогать свои автоматы. Они выглядели странно здесь, среди могил. Словно почетный караул, который забыли сменить.

        Глубокое жерло могилы неприветливо ждало свою пищу. «Выдержать! Не упасть, не умереть!» - наверное, это было главным у тех, чьи лица распухли от слез. Ритуал спасителен для них, он отвлекает их от самого главного, от осознания того, что этого человека больше нет и НИКОГДА не будет. Все эти цыганские танцы с бубнами – на самом деле не больше, чем спасительная психотерапия. На чем и наживаются ловкие могильщики с деловыми и безучастными лицами.

        Спустя какое-то время, двое мужчин сильным движением оторвали мать от гроба, а двое других ловко надели на него крышку и стали забивать гвозди. Мать взорвалась последним громким рыданием и затихла обессиленная, словно выполнила свою скорбную миссию, сделала все, что смогла. Отец стоял здесь же, но он не шевелился и не плакал. Он стоял в оцепенении, словно тень. Никогда ему уже не быть прежним, никогда не смириться с потерей дочери. Мудрая природа дала нам достаточно сил, чтобы пережить смерть родителей, но она почему-то не позаботилась о тех, кто теряет детей. Мрачными призраками следуют они по жизни, кое-как заставляя себя жить дальше и все-таки не понимая, зачем им это.

        Когда над могилой появился пригорок, автоматчики, стоявшие немного поодаль, дали залп. Я не слышал команды, и сухой треск «Калашей» заставил меня вздрогнуть. Все стали смотреть в сторону выстрелов. Лейтенантик, немного смущаясь, вполголоса скомандовал: «То-овсь! Пли». Грянул второй залп. За ним третий, после которого автоматчики бодрым шагом направились к выходу с кладбища.
Залпы эти не выглядели и не звучали, как траурный салют. Расчет автоматчиков своим внешним видом скорее напоминал расстрельную команду, которая ошиблась местом. Или временем.

        - Так, следователи, все подойдите ко мне, - услышал я громкий призывный голос Топчана. И когда вокруг него все собрались, он продолжил:
        - Кому совсем нечего делать, можете ехать на поминки. Остальные – по рабочим местам!

        Как можно ехать по рабочим местам, он не объяснил, а потому все молча погрузились в автобус и поехали в столовую. Да кроме того мы просто хотели есть.
Я постарался представить, что Лены больше нет, и не смог этого сделать. Как можно представить, что чего-то или кого-то нет? Никак. Только время сотрет ее, занесет новыми эмоциями и ощущениями. Кто-то забудет о ней назватра. Кто-то будет иногда вспоминать ее, как я. А кто-то будет всегда жить с ней в сердце, разговаривать с ее изображением на могиле, своей памятью, своей любовью продлевая ее так внезапно и несправедливо оборванную жизнь.