Доля абсурда. Три танца

       
        Эпиграф: Темные очки
       
        Китаец изъяснялся на таком ломаном языке, что я снял темные очки, чтобы лучше его понимать.
        И китаец, решив, что я внимательно слушаю его, и что время аудиенции ограничено, затараторил так быстро и взволнованно, что я перестал понимать его вовсе.
        И тогда я снова надел темные очки, чтобы его стало меньше.
        Некоторое время китаец продолжал говорить, но уже тише, а потом умолк и опустил руки.
        Я смотрел на него сквозь темные очки и не находил в себе решимости уйти.
        Китаец ушел первым.
        Я снял темные очки и смотрел ему вслед.
        Он шел, не оглядываясь и что-то бормоча себе под нос.
        Я надел очки и возобновил прерванный путь.
       
       
        Танец вещей
        (Вальс)
       
        За несколько лет совместной жизни мы так и не научилась сообща пользоваться домашним пространством. Так называемое, пространство персональное у каждого было свое – настолько, что мы пересекались лишь за ужином, а иногда и не встречались вовсе (и это было отнюдь не худшим стечением обстоятельств). Но общие коммунальные кубометры по-прежнему оставались для нас предметом споров, пререканий, скрытого соперничества и открытой борьбы.
        Жена теснила меня посредством полномочного представительства личных вещей: флаконов с духами и шампунями, постельного белья, нарядов, кастрюль, чашек и т.д. Вдруг я обнаруживал в своем стенном шкафу ее плащ. Я перевешивал плащ обратно и на следующий день снова находил его в своем гардеробе, с дубленкой в придачу. Или на моей полке в кухонном шкафчике, между кофейной и чайной чашками (предметами чрезвычайно для меня важными), вдруг объявлялись какие-то невероятные граненые стаканы, утратившие расположение моей супруги и очутившиеся там, где они меньше всего ее раздражали – в моем суверенном уголке. Я убирал стаканы. Они пропадали на несколько дней и снова возвращались в компании блюдец.
        Мне не требовалось много места. Но то пространство, что причиталось мне по негласному брачному договору, должно было находиться в моем единоличном распоряжении. И любые посягательства на него (даже такого близкого человека, как жена) вызывали во мне неконтролируемые вспышки гнева. Я прекрасно понимал, что женщины питают слабость к безделушкам. И, значит, им требуется место для их хранения. Но почему количество этой дребедени ежедневно возрастало в геометрических пропорциях? Покрывала становились все толще. Кастрюли и сковородки – тяжелее. Лифчиками можно было обеспечить целый отряд амазонок.
        Иногда жена просила меня переместиться на верхнюю полку, куда она не могла дотянуться, а мне самому приходилось вставать на цыпочки. Это являлось приемлемым для обоих решением вопроса, поскольку вставать на носки не входило в разрез с моими принципами. Но даже в это захолустье ко мне на поселение выдворялись вещи, ради экспатриации которых жене, вероятно, приходилось взбираться на стул.
        Я устал защищать свои пунктирные границы и бороться за шаткие права. Но сдаваться я тоже не собирался. Капитулируют слабые, а я был сильным – настолько, чтобы сильно расстраиваться от мысли, что могу показаться кому-то слабым. Психиатр, к которому я обратился на следующий день после того, как желание задушить жену почти не встретило во мне внутреннего протеста, не стал выписывать лекарств, но посоветовал обратиться в магазин психотропных товаров господина Гринберга.
        За прилавком стоял пожилой мужчины с грустными глазами и брезгливым выражением лица. Должно быть, ему осточертели покупатели. Раздраженно, но внимательно выслушав меня (веко его правого глаза при этом дергалось, что свидетельствовало о нетерпении, которое в людях нервных вызывает необходимость вникать в чужие и оттого мало интересные подробности), он, не говоря ни слова, скрылся вглубь магазина. Когда через несколько минут его отсутствия я собрался уходить, решив, что г. Гринберг отказался иметь со мною дело (на его месте я бы поступил точно так же), он вернулся с черным цилиндрическим предметом, который осторожно водрузил на прилавок.
        – Вот то, что Вам, нужно – констатировал он лапидарно.
        – Что это?
        – Кругопряд.
        Я был вынужден переспросить.
        – Это лишь наименование. Вам придется дать ему настоящее имя. Это очень важно. Необходимо будет установить с ним неформальный контакт. Иначе ничего не выйдет.
        – А что должно выйти?
        – А что Вам нужно, чтобы вышло?
        – Для выяснения этого я, как раз, пришел в Ваш магазин. Мой психиатр...
        – Вы страдаете, – перебил он меня, – оттого, что посторонние объекты пересекают границы Вашего персонального пространства, в результате чего последнее сокращается и кажется еще теснее, чем оно есть на самом деле, уязвляя самолюбие и вызывая тревогу, потому что человек боится жить без любви к себе, а кто полюбит загнанное в угол существо?
        Я изумился его проницательности.
        – Так вот, это – мститель...
        Я еще раз посмотрел на цилиндр, из боковой поверхности которого торчал крюк, а верхнее основание венчала присоска. Он напоминал то ли инопланетянина, то ли калеку, у которого из четырех конечностей остались только скрюченная рука и хромая нога (если единственную ногу уместно охарактеризовать подобным эпитетом).
        – В каком смысле?
        – В прямом. Он обладает способностью вскарабкиваться на любую поверхность и оставаться на ней вплоть до получения дальнейших инструкций. Иными словами, внедряться во вражескую территорию.
        – А что он еще умеет?
        – Только это. Но искусством проникать он владеет в совершенстве. Берите, не пожалеете.
        Кругопряд был чрезвычайно тяжелым. Я почувствовал предупредительный выстрел в пояснице и поставил его обратно на прилавок.
        – А как Вы думали? – осудил меня г. Гринберг. – Чтобы удержаться на занятой позиции нужно обладать весом...
        Я вздохнул и согласился. Доводы продавца казались убедительными, но приобретение все равно не вызывало у меня надлежащего восторга.
        – Только учтите, что он требует правильного обращения. Видите индикатор у верхнего основания? Пока он горит зеленым светом, все в порядке. Если стал желтым, устройство нуждается в подзарядке.
        – А как у него меняется батарея?
        – Он заряжается добрым словом и заботливым уходом. Если лампочка стала красной, произошла поломка.
        – Как его чинить? Уговорами?
        – Не паясничайте! Принесете его обратно. Неисправности покрываются годичной гарантией. Теперь слушайте внимательно. Пока он в движении, не пытайтесь вмешиваться в его действия и изменять направление поступательного вектора. Это небезопасно для обоих. Как только он где-то устраивается, то сразу затихает, переходя в режим пассивной готовности. Если оставить его в состоянии покоя, через некоторое время он возобновит движение, отправившись на поиски следующего пристанища.
        – Как он решает, куда идти?
        – Алгоритм, основанный на случайных числах в допустимом пределе жилищных границ. Если развернуть его на 180 градусов, он больше никогда не вернется в данные координаты, удалив их из своей топологической памяти. Кстати, последняя вмещает в себя среднюю площадь уезда.
        – Уезда куда?
        – Одной территориально-административной единицы. Справьтесь в энциклопедии.
        – Он может забраться так далеко?
        – В нормальных условиях он оперирует в пределах квартиры. Повернув на 90 градусов, вы мгновенно приведете его в режим поиска нового места.
        – А если на 360?
        – Останется в данной точке, вплоть до получения новых распоряжений.
        – А на 45?
        – Тяпнет Вас крюком. Не путайте его, пожалуйста. Все-таки это не человек, хотя и мыслящее существо.
        – У Вас есть напечатанные инструкции по эксплуатации?
        – Разумеется, нет! Посудите сами: если бы на инструкции наткнулась Ваша жена, это бы полностью перечеркнуло смысл всей затеи.
        Я поблагодарил г. Гринберга и понес Кругопряда домой, поминутно останавливаясь, чтобы передохнуть и переместить его с одного плеча на другое. В магазине для него не нашлось подходящей упаковки, поэтому прохожие смотрели мне вслед, пытаясь понять, что я несу. И не понимали, но быстро теряли интерес. В этом заключалось одно из преимуществ Кругопряда: он обладал одновременно экзотичным и анонимным видом – привлекал внимание, но не приковывал его к себе.
        Начало было удручающим. Ночью Кругопряд забрался в ванну и, когда я утром развернул его на 180 градусов, согласно полученным инструкциям, стал карабкаться по ее гладким и отвесным склонам наружу, беспомощно царапая эмаль крюком и производя неимоверный грохот. У него был такой несчастный вид, – индикатор оставался зеленым, но мигал (продавец не упоминал подобного режима), – что я помог ему выбраться наружу.
        Затем Кругопряд залез в мой гардероб, примостившись среди обувных коробок. Кажется, он успел привыкнуть ко мне и стремился к соседству, избегая всего нового и неизученного. Алгоритм случайных чисел поперхнулся эмоциональной привязанностью. Я снова повернул его на 180 градусов, и поскольку он не шевельнулся, еще на 90. Мне показалось, что Кругопряд посмотрел на меня с укоризной и медленно двинулся прочь. Его индикатор теперь напоминал мне овдовевший глаз (у этого несчастливца все органы были в половинном экземпляре, что, вероятно, и служило причиной его бесприютности, ибо незаконченное неустанно ищет комплекта).
        Дальше дела пошли лучше. Кругопряд забрался в шкафчик, где жена хранила флаконы с духами, затейливо расставленные уступами и каскадами, словно примостившийся на склоне горы восточный город (а исходившие оттуда ароматы рождали в воображении образ экзотического базара). Я узнал о случившемся по гневному окрику жены. Прибыв на место происшествия, я увидел следующую картину: Кругопряд осторожно втиснулся между духами, не опрокинув ни одной склянки. Его деликатность поразила меня. Глядя на инструментарий крюка и присоски, я бы никогда не подумал, что он способен на столь филигранное маневрирование. С его стороны, тактичность являлась не только данью вежливости, но и знаком мудрости: за ущерб, причиненный ее парфюмерной империи, жена была способна на беспощадную расправу. Она и так всплескивала руками и призывала меня к ответу: зачем я впихнул сюда это?
        – Я ничего никуда не впихивал!
        – Это твоя ерунда?!
        – Это не ерунда.
        – Что это?
        – Устройство.
        – Твое?
        – Да.
        – Ты его сюда поставил?
        – Нет.
        – Кто?
        – Само.
        Жена смотрела на меня с ненавистью. По ее убеждению, я даже не врал: я изгалялся. И я еще упорствовал.
        – Если еще раз такое увижу, выкину эту дрянь прочь.
        – Кругопряда?
        – Кого?
        – Его. Это Кругопряд.
        – А ты идиот!
        Когда оскорбленная в лучших чувствах жена выпорхнула из спальни, предоставляя мне возможность заочно загладить вину, я развернул своего слугу на 90 градусов и, поразмыслив, еще на столько же: хотя его возвращение в данное место было бы забавным и отчасти поучительным, не стоило злоупотреблять терпением супруги. В объявленной мною войне основной тактикой должны были стать разнообразие и непредсказуемость ударов, а не напор и давление. Но и велев ему более не возвращаться в темницу плененных запахов, я в благодарность слегка погладил Кругопряда по той части тела, где вместо головы находилась присоска, чтобы он продолжал в том же духе.
        И он продолжил. Кругопряд забирался в кастрюли. Протискивался в шкаф, где были сложены полотенца. Становился в ряд туфлей, равняясь по линии их носков. Он не создавал беспорядка и не причинял ущерба. Как обещал г. Гринберг, он занимал позицию и удерживал ее. Жена более не устраивала истерик. Она присматривалась и обдумывала дальнейшие действия.
        Я назвал Кругопряда Григорием, но вскоре начал величать Гришкой – именем, наиболее подходившим для самозванцев и шарлатанов. И хотя Кругопряд таковым не являлся, он исправно выполнял отведенную ему функцию бунтовщика и авантюриста.
        Однако вскоре начались сбои. Иногда Гришка пропадал на сутки, и я не мог установить его местоположение. Потом он обнаруживался: иногда среди вещей жены, но чаще – моих собственных. Похоже, он начал утрачивать понимание отведенной ему миссии. Я терялся в догадках относительно произошедшей перемены. Возможно, жена каким-то образом нашла на него управу. Она не знала о методах управления устройством. Что тогда? Может, прибегла к угрозам? Нашла чем его подкупить? Окрутила женскими чарами?
        Однажды я обнаружил его под кроватью. Его бока были обшарпаны, крюк согнут, а присоска еле держалась на своем основании. Индикатор горел красным светом. Произошло несчастье. Должно быть, он сорвался в процессе покорения новой высоты и из последних сил приполз под кровать. Я отнес Гришку в магазин г. Гринберга.
        Хозяин встретил меня без особой радости, и когда я заикнулся о гарантии, долго пререкался со мной, доказывая, что внешние повреждения свидетельствами о неправильной эксплуатации. Но я не уходил, и г. Гринберг смирился.
        Я забрал Кругопряда через неделю. Крюк и присоска были выправлены. Индикатор горел зеленым светом, хотя не таким ярким, как прежде. Но я не узнавал своего Гришку. Казалось, его подменили. В движениях появилась апатия. Он подолгу сидел на одном месте, и если я разворачивал его на 90 градусов, неохотно покидал его, но вскоре незаметно возвращался. Он разбил мою чайную чашку и порвал подкладку пальто. А потом он куда-то исчез.
        Я пришел в магазин г. Гринберга и попросил новое устройство.
        – Я заплачу за него, – пообещал я хозяину.
        – Нет, не заплатите, – возразил он, – потому что на душу населения полагается не более одного экземпляра.
        К моему удивлению, жена выразила готовность взять покупку нового Кругопряда на себя. Видно она тоже привязалась к нему. Когда мы обсуждали, как его назвать, жена настояла на «Констанции».
        – Но ведь это женское имя!
        – Кто сказал, что он – особь мужского пола?
        – А как же крюк?
        – Ты забыл про присоску...
        Так мне и не удалось ее переубедить. Мы усадили Констанцию (про себя я величал его Костей) на книжной полке и сразу повернули на 360 градусов, чтобы он никуда не отлучался. Так он и сидел там на правах самодостаточного домашнего идола.
        Крюк. Индикатор. Присоска.
        Крюк. Индикатор. Присоска.
        Крюк. Индикатор. Присоска.
       
        Танец запахов
        (Менуэт)
       
        Все было замечательно в новом (только что отстроенном) доме Попова, – и музейная лестница с выкрутасами, и окно в два этажа с планетарным обзором, и зеркально-мраморное покрытие столов на кухне (в которых отражался приятный аппетит), и много-много другого. И только одна деталь несколько портила блистательный уют: в доме пахло говном. Не то чтобы несло или воняло, а так, слегка попахивало, и то не всегда, а отдельными моментами – когда сквозняк или какой-то иной воздушный поток неизвестного происхождения доносил едва различимый, но явственный отголосок экскрементов.
        Попов облазил весь дом, нюхая щели и стыки, заглядывая под раковины и в унитазы. Оттуда в худшем случае отдавало затхлостью или сыростью, а чаще – ничем вовсе (образцовым анонимным духом новостройки). Но стоило Попову распрямиться и зажмуриться, как запах возвращался – тонким, но пронзительным намеком.
        Все было хорошо в доме Попова, все предназначено для блаженства и покоя. Но разве дано человеку чувствовать себя счастливым, если его ноздри то и дело щекочет непотребный запах, наводящий на мысли об итоговой плачевности результатов любого начинания?
        Попов начал избегать ходить в туалет дома, а испражнялся в публичных уборных, в антисанитарных условиях. Но это не помогало. Ему даже стало казаться, что в доме запахло сильнее, хотя, вероятно, это ощущение возникало от безуспешной борьбы.
        Попов купил благовония в особой африканской лавке, где грозные маски, загадочные амулеты и пестрые, как экзотические твари, домотканые ковры сулили благословения и проклятия далеко за гранью обыденной жизни с ее тривиальными выделениями. Теперь в его доме горели ароматические свечи, курились в подвешенных чашечках благовония, а в стратегических точках стояли на карауле аэрозольные баллончики с эссенциями лаванды, эвкалипта и прочих растений, известных способностью забивать любой запах. Но через всю эту приторно благоухавшую завесу подавало свой писклявый голосок подспудное говнецо – точно некормленый младенец, прободающий криком шумную вечеринку решивших вспомнить добрые старые времена родителей.
        Попов стал чаще выпивать. Но хотя в состоянии охмеления запах переставал щекотать ноздри, у алкоголя появлялся какой-то странный привкус.
        Положение казалось безвыходным, пока Попов однажды не забрел в дорогой ресторан. Он уже приготовился заказать что-нибудь привычное, когда официант привлек его внимание к специальному меню, приготовленному известным шеф-поваром, которого пригласили со стороны ради повышения престижа ресторана. Все блюда в этом меню – от супов до десертов – были приготовлены из фекалий: местных и импортных, людей и животных. Здесь было много французских и непонятных Попову наименований. Официант без запинки и тени смущения зачитывал меню по памяти; вероятно, оно появилось в ресторане давно и пользовалось успехом. Попов оторопел. Он перестал слушать официанта, но наслаждался еще смутным для него самого, но уже радостным чувством принадлежности.
        Хотя Попов не стал заказывать из специального меню – все-таки данный рацион был еще несколько непривычен, – он покинул ресторан и вернулся домой новым человеком. Запах больше не беспокоил Попова. Теперь, едва уловив его, он закрывал глаза и расширял ноздри, чтобы не упустить ни единой молекулы, и улыбался. Жизнь в новом доме заиграла яркими красками. Периодически Попов приглашал друзей и в разгар трапезы заставлял их встать из-за стола (где аромат мог перешибить запах пищи) и дышать полной грудью. Сначала гости ничего не улавливали и только смущенно пожимали плечами и разводили руками, извиняясь за грубость обоняния, но в итоге соглашались с хозяином: да, пожалуй, действительно, пахнет; еще как, похлеще, чем в нужнике!
        И Попов был вне себя от восторга.
       
       
        Танец сезонов
        (Хоровод)
       
        Наступила трепетная пора года, когда распускаются почки (и не только), расцветают цветы (и не только они). Но, главное, в душе оживают прежние надежды и появляются новые. Одним погожим весенним утром под окнами молодоженов Игоря и Марины Новоселовых появился гигантский ***. Вернее, он был не таким уж большим – в человеческий рост, но для данного органа это внушительные размеры.
        Сначала Новоселовы решили, что здесь имеет место розыгрыш – неприличный, но забавный. К примеру, друг семьи Спиридонов славился практическими шутками, в которых часто фигурировали дохлые мыши и крысы. Но когда Игорь позвонил ему, чтобы пожурить, тот не понял, о чем речь; причем, его искренность не вызывала сомнений. Хорошо хоть Игорь ограничился намеками на случившееся и вовремя повесил трубку, чтобы избежать расспросов и издевок. Но если не Спиридонов, кто еще из их друзей был способен на подобную выходку? Правда, *** стоял на лужайке, куда выходили окна многих домов. Может, он не имел к Новоселовым прямого касательства?
        Это был удивительно реалистичный муляж. Все анатомические детали были прослежены в нем с такой скрупулезной точностью, что на *** было противно смотреть, и, вместе с тем, его вид завораживал.
        Новоселовы легли спать в уверенности, что непотребство устранят за ночь. Шутка ли: вокруг дети и пенсионеры. Но на следующий день *** остался на прежнем месте. Это было уже не очень смешно, ибо хорошую шутку отличает краткость, а затянутая острота перестает веселить. Конечно, с одной стороны, наплевать, но у Новоселовых возникло неприятное предчувствие, что разбираться с ***м придется именно им: все-таки он находился ближе к их дому, чем к остальным. И тогда Марине пришла в голову блестящая мысль, которая обладала еще и тем достоинством, что исполнять замысел пришлось бы Игорю: сдвинуть хуй к центру лужайки, чтобы он стал коллективной проблемой.
        Игорь выразил сомнение: пусть муляж, но ему неприятно прикасаться к хую. Марина насмешливо фыркнула и вызвалась помочь. В полночь, когда окна погасли, а те, из которых еще струился вороватый свет, скрылись под веками занавесок, молодожены вышли на дело, вооружившись садовым инвентарем: лопатой, мотыгой и ножницами для стрижки кустов.
        Они приблизились к хую, заговорщически подмигивая друг другу, словно предстоящее являлось формой утонченного развлечения. И тут их ждал не совсем приятный сюрприз. *** не был ни скульптурой, ни муляжом. Он жил... Первой это обнаружила Марина. Она отпрянула, невольно прикрывая рот рукой. Игорь не сразу понял мотивы ее поведения, но, присмотревшись, заметил, что рельефная вена, извивавшаяся вдоль ствола, пульсировала. И вообще казалось, что *** дышит и слегка покачивает головкой.
        О том, чтобы двигать такое, не могло идти речи. Новоселовы отошли на безопасную дистанцию. Игорь спрятал ножницы за спину, чтобы он не подумал ничего плохого. Но ведь это было чудовищно! Что бы из земли, которая в данной климатической полосе расщедривалась лишь на худосочные деревья, а чаще отделывалась не слишком густой травой, испещренной сорняками, вылезло такое?
        Марина предложила позвонить в полицию. Почему не пожарникам? – остановил ее Игорь. Он не желал больше связываться с ***м. Уже достаточно, что тот видел их приближающимися к нему с острыми садовыми инструментами и неясными намерениями, и мог затаить обиду. А тут еще донос в полицию. Нет, увольте – пусть разбираются сами!
        Впрочем, по ходу неудачной операции переселения выяснилось, что *** находился не так уж близко к окнам Новоселовых. Он торчал почти посередине лужайки, и небольшой сдвиг в их сторону вполне мог быть случайностью. Что значит «мог»? Именно являлся ею! А раз так, пусть им занимаются те, кому он досаждает больше всего. Новоселовы отличались либеральным отношением к жизни. Они не имели ничего против фаллоса, даже таких противоестественных пропорций. Природа наделила их чувством юмора. Пусть о нем переживают, к примеру, старики справа. Пусть о его ликвидации заботятся родители двух маленьких детей, что жили напротив. А Новоселовы будут наблюдать и потешаться.
        На том и порешили. Теперь, с утра пораньше, Игорь торжественно раздвигал шторы в спальне, словно конферансье, представлявший публике курьезный номер, театральный занавес. И членик, – так они в ту весеннюю пору иронично называли ***, – действительно стоял под окнами, будто ожидал аплодисментов, прежде чем приступить к лицедейству. А Марина один раз демонстративно пила рядом с ним кофе, постелив на траве пляжное полотенце, правда, на некотором отдалении. Они даже начали считать себя в тайном сговоре с ***м против ханжества и фарисейства. Когда его начнут устранять, – а это несомненно произойдет в ближайшем будущем, – они обязательно заявят в какое-нибудь общество, например, защиты животных, подлив масло в огонь скандала.
        Шли дни. *** стоял. А больше не происходило ничего. Новоселовы пытались убедить себя, что наслаждаются щекотливой ситуацией. Однако эта ситуация начинала надоедать. Удивительнее всего было то, что никто не принимал мер. Игорь старательно следил за соседями и прохожими, чтобы подсмотреть их реакции. Реакции были странными. Точнее, их как будто не было вовсе. Иногда на лужайке появлялся физкультурник. Он бежал трусцой, глядя себе под ноги и не взирая на то, что должно было приковывать внимание человека, уделяющего столько времени заботе о собственном теле. Физкультурник обегал препятствие стороной, но в его поведении не наблюдалось той скованности и осторожности, которые вызывает физическая близость к чудовищному, даже если оно стало отчасти привычным. Или неподалеку от *** семья устраивала пикник. Но никто не смотрел в его сторону, точно там находилось пустое место. Какое невероятное, поистине нечеловеческое, самообладание требовалось для подобного притворства?
        И тут Игоря посетила жуткая мысль. Что если они с Мариной были единственными, кто видел ***? Нечто вроде коллективной галлюцинации. Но ведь они были такими разными (иногда им казалось, что судьба свела их по ошибке или ради эксперимента): Игорь – сдержанным и рассудительным, Марина – веселой и нетерпеливой. (Ну, ты не больно тут, – обиделась Марина, – я тоже умею рассуждать и заботиться. А я терять терпение и веселиться, – не уступил ей Игорь.) И все-таки, чтобы двум настолько разным людям (пусть уже порядком притершимся друг к другу за месяцы совместной жизни), мужчине и женщине, которые, как известно, походят к жизни с разных сторон, пригрезилось одно и то же, и не раз, а каждый день на неизменном месте? Такого не могло быть! Значит, остальные, не ведая, как поступить с ***м или опасаясь даже думать о нем, претворялись, что рядом с ними нет ничего необычного.
        И тогда Новоселовы отважились на первый шаг. Потому что *** стал порядком действовать им на нервы. Игорь любил классическую музыку. Но как он мог слушать ее, если под окном днем и ночью возвышался он (теперь они обозначали *** местоимением третьего лица единственного числа, что свидетельствовало о затаенной неприязни и отчуждении). Ни один композитор не мог справиться с этой напрягшейся мерзостью, подчинив ее мощь своей музе. Обращаться к Баху казалось издевательством. Ни Бетховен, ни Вагнер, ни Брукнер, ни Малер не могли одолеть хуя, но становились торжественным или трагическим аккомпанементом его перманентной эрекции. Брамс и Дворжак суетились вокруг него, как хоровод девиц на выданье. Чайковский звучал двусмысленно. Деликатные Дебюсси и Равель разбивались об него, как теплые средиземноморские волны о скалу. А склонные к диссонансам модернисты усиливали болезненное воздействие хуя на психику до невыносимой степени. И только Моцарт и Гайдн кое-как уживались с ним, ибо смотрели на мир с юмором – так сказать, ложась под него и широко раздвигая ноги.
        Марина тоже признавалась, что без *** ей жилось бы легче. Например, в сложившейся ситуации она не могла пригласить к себе в гости родителей. Конечно, они были просвещенными людьми, почти вольнодумцами, но всему есть свой придел. Она даже не решалась позвать подружек. Сначала, конечно, будет весело. Под сенью *** приятно посудачить о насущном и пооткровенничать о накипевшем. А потом? Начнутся бесконечные расспросы и отчеты по телефону. Поползут сплетни. Новоселовы превратятся в посмешище среди своих знакомых. И никто не станет вникать в нюансы. Объяснения тщетны; хуй наложит на них свою каинову печать.
        Наступила пора решительных действий. Игорь мрачно извлек из чулана пилу и топор, закатал рукава и сделал грозный вид. Но Марина пришла в ужас: как, своими руками терзать живую тварь? Наверное, ее муж сошел с ума... Игорь вздохнул с облегчением и спрятал инструменты, которыми никогда не пользовался даже по назначению. Связываться с ***м было противно и страшно.
        Нет, здесь требовалась хитрость – тонкий расчет. У Марины на этот счет имелись кой-какие соображения. Игорь выслушал ее резоны и отправился на следующее собрание кооператива их жилищного комплекса. Он выдвинул предложение: построить посреди лужайки беседку на деньги кооператива. Это недорого и станет прекрасным местом для культурного отдыха. Знакомя собравшихся со своим проектом, Игорь внимательно следил за реакциями. И опять в них сквозила какая-то пугливая недомолвка – но... не более того. Никто не вскочил с гневным выкриком: Вы предлагает строить беседку там, где находится...?! Нет, они как-то украдкой переглянулись и слегка нахмурились. А, может, потупили взгляды. Или их просто смутило бессмысленное, но корректное по форме предложение Игоря. Они пожали плечами и согласились.
        Новоселовы торжествовали. Скоро понаедут тракторы и бульдозеры (может, понадобится и подъемный кран), и от *** не останется мокрого места. А если останется, то вскоре высохнет. Шли дни, но ни тракторов, ни бульдозеров не появлялось. Новоселовых терзали дурные предчувствия, и они взвешивали, стоит ли напомнить о себе в кооперативе. А когда, решили, что, пожалуй, не помешает, приехали землемеры со своим традиционным оборудованием. И не воспользовались им. Они ходили вокруг ***, не глядя на него. Озабоченно изучали землю, смотрели в небо, прикрывая глаза рукой от солнца, и взволнованно спорили друг с другом. Потом они уехали. Вскоре из кооператива пришло письмо с уведомлением о нецелесообразности постройки беседки из-за неподходящего состояния грунта.
       
        Пришло лето – пыльное и жаркое. От него было одно спасение – пляж, но в этом году о поездке к морю можно было только мечтать. Игорю обещали отпуск не ранее сентября. Как-то все пошло наперекосяк. Похоже, с ***м приходилось на время примириться. Игоря посетила странная мысль, которой он поделился с Мариной. *** не был галлюцинацией в психиатрическом смысле этого слова. Там, за окном, действительно что-то находилось, некий вполне реальный феномен. Однако каждому он представлялся по-своему, в зависимости от его убеждений, ценностей и тонуса. Допустим, некоторым он казался отвратительной абстракцией или вообще воспринимался на уровне эмоций: что-то не так.
         Так, довольно путано, он объяснял жене. Но Марина отвергла его гипотезу, показавшуюся ей псевдо-философской абракадаброй. Она привыкла доверять своим глазам, не подводившим ее еще ни разу, а эти глаза видели (и не раз) *** за окном. Игорь мог заигрывать с идеями Шопенгауэра (не в самый, к слову, подходящий для этого момент), но Марина ценила простую и в то же время глубокую мудрость Козьмы Пруткова.
        Игорь не настаивал. Он сам не до конца верил в возможность видеть в одном разное. И все-таки иначе получалось, что все вокруг кривили душой. А в это тотальное притворство как-то не очень верилось. Неужели, не нашлось никого, кто бы крикнул, что король голый?
        Потом у Игоря начались проблемы самого деликатного свойства. Марина оставалась желанной, но на пути желания вставала непреодолимая преграда. Все начиналось, как положено. Но по ходу процесса, когда мысли должны были временно покинуть голову, чтобы она могла сосредоточиться на основной функции человека на земле, Игорь вспоминал про него, стоявшего за окном. И мужская сила сразу пропадала. Происходило ли это от невыгодного для него сравнения, или от ощущения, что кто-то третий наблюдает за ними снаружи, или еще по какой-то причине?
        Марина не упрекала Игоря. Она все понимала. Ей самой в последнее время не слишком хотелось близости. Не было настроения. Нужно дать этому пройти. Жизнь вернется в наезженную колею. Игорь слушал ее и успокаивался, а потом его снова начинала глодать серая бесформенная тоска бессилия.
        Однажды он заметил, что Марина наблюдает за ***м. Отодвинув занавеску и спрятавшись за ней (наверное, чтобы остаться невидной извне), она пристально, – как показалось Игорю, зачаровано, – смотрела на *** из окна. Можно было подумать, что она любуется им. В другой раз Игорь случайно обнаружил ее прямо там, всего в нескольких шагах. Марина стояла, опустив руки и словно задумавшись о своем, вполоборота подглядывая за чудовищным отростком. Потом, чтобы ее присутствие здесь не начало вызывать подозрений, она уронила ключи на землю и долго искала их, шаря ногой в траве и продолжая коситься на него. Игорь ничего не сказал ей.
        Марина стала позже возвращаться домой. На расспросы Игоря (одновременно раздраженные и неуверенные, словно он боялся правды, которую стремился выпытать у жены) она отвечала, что задерживается на работе (где же еще?). Игорь убеждал себя, что верит ей. Но в глубине души накапливались досада и горечь. Во всем был виноват Он. (По мере того, как роль *** в жизни Новоселовых возрастала, Игорь стал думать о Нем с заглавной буквы.) И тогда Игорь совершил подлость. Пользуясь вечерним отсутствием жены, он вскипятил таз с водой. Эта процедура заняла немало времени, терпения и усилий. Как всегда в эту пору, у них отключили горячую воду. Игорь кипятил ее в чайнике, который опорожнял в обернутый в шубу таз. Когда воды накопилось достаточно, Игорь осторожно подкрался к хую, стараясь не опрокинуть таз и остаться незамеченным, и окатил его кипятком, заранее ужасаясь и раскаиваясь в содеянном. Ему послышалось, что *** встрепенулся и издал мучительный стон. Игорь отскочил в сторону и трусливо помчался домой.
        На следующий день он боялся выглянуть из окна. Марина первая заметила, что *** увеличился в размере (Игорю послышалось в ее тоне затаенное злорадство). Он не поверил, вышел из дома и остолбенел у порога. Марина была права. *** стал явно выше и раздался в ширину. В участке, куда Игорь угодил кипятком, гневно пылало багровое пятно.
       
        Осень не принесла Новоселовым облегчения. Прежде они часто выезжали на прогулки в парк. Пестрая, но гармоничная осенняя палитра пленяла воображение, настраивая на возвышенно-лирический лад. В этом году карнавал природы оставлял обоих равнодушными. Игоря обуревало отчаяние, окрашенное снаружи налетом желчного цинизма. Иногда он пытался склонить Марину к близости, чтобы доказать ей и себе, что еще способен на что-то. Он грубо сдирал с нее одежду и опрокидывал на кровать, стараясь накопить в себе импульс, который по инерции вынесет его к финишной прямой. Но запал быстро иссякал. Игорь рисовал в воображении других женщин – с развратным обликом и дурными манерами, – но это лишь ускоряло фиаско. Только представляя, как он уничтожает ***, – душит его, как Лаокоонт удава, рвет на куски и топчет ногами, – Игорь мог продлить эту взаимную муку. Марина нежно высвобождалась и сочувственно смотрела на Игоря, приводя его в бешенство своим всепрощающим взглядом. Они стали избегать друг друга.
        Игорь стал часто отлучаться из дома. На шумных улицах города он ненадолго забывал о своих напастях. Он брел мимо кафе и магазинов, где сновало много привлекательных женщин. Игорь вспоминал годы до женитьбы и жалел, что поспешил променять веселую холостяцкую жизнь на тягостную верность одной. Он всегда пасовал перед неопределенностью и стремился заручиться беспроигрышными гарантиями. Игорь шел по улице, и ему казалось, что счастье еще возможно, что оно – на расстоянии вытянутой руки. Но наставало время возвращения домой, принося горечь отрезвления и сознание, что он стал придатком ***, причем, чужого.
        Он, всегда снисходительно относившийся к ругани, но избегавший пользоваться срамными словами из какого-то филологического целомудрия, много матерился в эту пору. Изо рта вылетали выражения, о существовании которых Игорь не подозревал. Наружу лезло когда-то услышанное, забытое, а теперь дождавшееся своего часа.
        Он поделился своим горем с единственным сотрудником, которого мог назвать приятелем. И вовсе не для того, чтобы получить от него сочувствие или совет. Что-то дернуло его за язык, и, еще не закончив своей фантастической исповеди, он с отвращением понял, что рассказывает все это, чтобы поставить сотрудника в неловкую ситуацию – впутать его в свои сомнительные делишки с ***м. Сначала тот отнесся скептически, вероятно, опасаясь, что имеет дело с параноиком. Но повествование Игоря было настолько упорядоченным и изобиловало такими выразительными деталями, что сотрудник внезапно поверил. Теперь, когда они встречались по утрам, Игорь насмешливо наблюдал за его замешательством. Сотрудник явно мучался дилеммой: стоило ли ему узнать, как у Игоря дела, или тактичность требовала молчания; нуждался ли Игорь в сочувствии или, напротив, рассчитывал услышать шутку, сводившую на нет значительность событий?
        На очередном заседании кооператива, Игорь хотел встать и спросить: ну, и как мы будем жить дальше, с ***м? Да-да, вы не ослышались, с ***М! Но, представив изумленные, шокированные и полные упрека взгляды, вместо этого дипломатично осведомился: не вызывает ли у членов кооператива опасений возможное падение цен на недвижимость в их жилищном комплексе в силу некоторых недавних обстоятельств. (Уже несколько месяцев на продаже стоял один из тех домов, чьи окна выходили на лужайку, и, похоже, никто не собирался его покупать.) И снова в ответ молчание, апатия, озадаченный вид. Кто-то спросил, почему Игорь считает, что дома падают в стоимости, и какие недавние обстоятельства он имеет в виду, а тот только пожал плечами.
        Но дом вскоре купили. В него вселились какие-то сомнительные личности, часто устраивавшие шумные сборища. На продажу поставили соседний дом, хотя, возможно, это было совпадением. Новоселовы обсуждали, не стоит ли и им убраться отсюда поскорее. Но на смену жилья не было средств.
        Чтобы рассеяться, решили пригласить в гости друзей. Однако наряду с желанием отвлечься, супруги также руководствовались иным мотивом. По крайней мере, для Игоря не стало сюрпризом, что никакого веселья не вышло. Гостей специально пригласили днем – чтобы и с учетом неизбежных опозданий все собрались засветло. Шторы в выходившей на лужайку комнате были задернуты: все подготовлено для необычного театрального представления. Гости нахваливали дом – многие видели его в первый раз. Потом Игорь раздернул занавеси: а вот как у нас снаружи. О *** не было вымолвлено ни слова. Игорю и Марине даже не пришлось сговариваться на этот счет; оба чувствовали, что обойтись с другими следует так же, как поступили когда-то с ними: без эпиграфов, преамбул и пояснений. Воцарилось натянутое молчание. Кто-то хихикнул. Кто-то вздернул брови. Иные разинули рот. Но все воздержались от комментариев. Может, тут имела место оптическая иллюзия? Только одна простушка воскликнула: а что у вас там нах... Но поперхнулась и оборвала себя на полуслове. Хозяева невозмутимо молчали, словно за окном не было ничего экстраординарного. Еще поговорили о всяких скучных пустяках. Никто не решался упомянуть курьеза снаружи. Если он был фактом, не стоило тревожить хозяев. А если фантомом – тем более. И только Спиридонов на прощание хитро подмигнул Новоселовым и многозначительно произнес: ну, вы старики даете... Видно он ожидал, что они станут расспрашивать о смысле этой фразы. Но Игорь усмехнулся в ответ и крепко пожал ему руку.
        Однажды, встав раньше обычного и выглянув по привычке в окно (последнее время зрелище доставляло ему мазохистское удовольствие), Игорь увидел жену. Марина сидела перед ним на корточках и чем-то сосредоточенно занималась. Игорь в бешенстве задернул занавеску. Когда Марина вернулась, он в первый раз осмелился спросить впрямую: что она делала там?! Марина не смутилась: она сажала семена. Какие еще семена?! Настурции. Почему? Потому что других не было под рукой. Марина решила испытать землю на плодородие. Наверное, это была какая-то особая почва, способная дать невиданный урожай.
        Семена погибли. По крайней мере, цветов из них не выросло. Хотя, возможно, в этом было повинно время года. Заканчивался ноябрь. Осень собрала свои пожитки – пестрые ковры и драгоценные ожерелья – и готовилась вслед за стаями птиц перебраться в более теплые края.
        Игорь завел себе любовницу. Ее звали Ириной, но Игорь старался не обращаться к ней по имени, предпочитая местоимение «ты». С ней у него получалось все, на что он раньше был способен с Мариной, а до нее – с любой. Встречались только у нее дома. По отношению к Игорю она проявляла автоматичную покорность (так человек с пробуждением открывает глаза и закрывает их, ложась спать). Наверное, подобным образом она бы вела себя и с другим мужчиной. Иногда Игорь задавался вопросом о том, зачем он ей вообще нужен. И не находил ответа, поскольку не нуждался в нем. Ему она была нужна только для одного: сохранения иллюзии былой стабильности.
        Они редко разговаривали на посторонние темы, выходившие за пределы вежливости и необходимости условиться о следующем свидании. Так, короткий обмен информацией о самочувствии и погоде. Но однажды Игорь спросил Ирину, как бы она себя повела, если бы под ее окном вдруг вырос фаллос. К изумлению Игоря, она не знала такого слова. Потом, получив разъяснение и поразмыслив, сказала, что поливала бы его. Этот ответ привел Игоря в мрачный восторг. На подоконнике ее кухни стояли герань и кактус. Ирина любила цветы.
       
        Декабрь принес первые заморозки. Размышляя над своей жизнью после водворения ***, Игорь отметил, что прошел через следующие эмоциональные этапы: изумления, комизма, бунта, борьбы, отчаяния и апатии. Но даже этот диалектический анализ и выстроенный с его помощью ряд не помогли ему предвидеть заключительную фазу прогрессии: ностальгию...
        К концу декабря, когда в окнах зажигались рождественские елки, *** стал утрачивать жизненные силы, словно живительные соки покинули его, отступив глубоко в почву, куда не досягала мерзлота. Он съежился и сгорбился. Холодный ветер мотал его, как расшатанную доску в заборе. Потом он стал напоминать щепку. А одной ночью он исчез. На его месте лежала плоская безжизненная оболочка, напоминавшая сброшенную змеиную кожу. Потом пропала и она, вероятно, унесенная ветром.
        Игорь перестал видеться с Ириной. Отношения с Мариной потихоньку наладились, хотя прежней близости уже не было. Все казалось каким-то серым, но, возможно, так действовали зима и недостаток солнечного света. Теперь, когда он думал о ***, Игорю казалось, что они с Мариной излишне драматизировали ситуацию. Следовало сохранять спокойствие и наблюдать за сверхъестественным феноменом. В конце концов, такая возможность представляется лишь раз в жизни, и то далеко не каждой. Никто не требовал от них бескомпромиссных действий, никто не ожидал безутешных страданий. Ох, уж эта невротическая впечатлительность! Игорь мог бы вести дневник. Он всегда чувствовал склонность к данному занятию, но как-то не доходили руки.
        Жизнь продолжалась – тусклая и размеренная. И только от одной мысли в животе прокатывалась волна тревожного возбуждения – то ли страха, то ли затаенной надежды: что если он вернется опять в следующем году?
        Но пришла и миновала весна, а *** больше не вырос.
       
        Эпилог: Китаец
       
        Я спросил китайца, как мне пройти туда, куда я намеревался попасть, не зная дороги. Китаец попытался что-то сказать. Я не понял ни слова и переспросил. Китаец стыдливо улыбнулся, подобострастно развел руками, сделал шаг назад и слегка поклонился. То ли он не знал, то ли не мог выразить себя. В его глазах проступила такая нестерпимая мука, что я пожалел, что забыл дома темные очки, притупляющие восприятие мира. Я продолжал смотреть на китайца, зачарованный его беспомощностью. Он побледнел и закрыл глаза.
        И мне расхотелось идти туда, куда я шел.
       
       
        Май – июнь, 2017 г. Экстон.