Витик или долой оружие. Документальная повесть

                ВИТИК
                (долой оружие)
                «А самолёты выше неба летают?»
               
                I

      - Витик!  Ну одевайся! Ой, горе ты моё, на обед опаздываем. Быстрее, где твои носки? - Подросток лет четырнадцати в наскоро одетой на мокрое тело матросской форменке, ломающимся мальчишеским голосом торопит очаровательного малыша, круглолицего, с огромными голубыми глазами. На малыше настоящая бескозырка в белом чехле и с лентами, такая же, как у старшего мальчика, синяя форменка с гюйсом, клёши с настоящим матросским ремнём и чёрные ботиночки. Один он уже натянул , но не может завязать запутавшиеся шнурки, а на другую ногу Коля, старший мальчик, торопится одеть второй.   
   - Давай,  давай,  Витик! - Он добровольная нянька, я давно это понял. Каждый раз, когда команда воспитанников подготовительной группы авиационных техников приходит на стадион лётного училища, Коля ни на шаг не отходит от Витика. Сегодня у них было плавание. Но Витика в воду не пускают. Бассейн, прекрасный, открытый, пятидесятиметровый,  единственный в те годы в стране, слишком глубок для Витика.
     Мне странно наблюдать, как станичный хлопец Коля, не по летам серьёзный и рослый парень, присматривает за малышом, - одевает, причёсывает, шнурует ботиночки и за руку тянет в строй.
Видать, остались у парня где-то на селе малые братья и сестрёнки, а может, и вовсе потерял родных в эти страшные годы. Вся их команда - дети войны. Собственно, весь этот набор будущих авиационных техников был кем-то придуман для устройства и обучения обездоленных и просто беспризорных мальчишек, собранных по всему Краснодарскому краю...
     Витик, ухватив шнурки одетого ботиночка, забыл про Колю. С восторгом и удивлением зачарованно смотрит он на этот светлый мир, на нестерпимые блики взбудораженной глади бассейна, на нашу буйную ватагу. Мы сами ещё школьники. Нам всем, кто тренируется у длинного жилистого Валюна, по шестнадцать лет.      Тренировка окончена.  Валюн, с  секундомером в руках, измочалил нас , гоняя
 на время по отрезкам. Облачившись в свою морскую старшинскую форму, он уходит в часть. У него служба.     Смуглолицый, горбоносый, похожий на  балаклавского  листригона,   рано полысевший Валюн,  Валька, как его звали кореша по училищу, был старой довоенной закалки черноморский моряк с душой вечного ходока, закоренелый холостяк, острослов, но тренер он был зверь, а пловец - от Бога.
Наконец, мы предоставлены сами себе. В нас вселяется весёлый бес здоровой бездумной юности.
Мы кидаемся в бассейн.
Мы бьём друг друга тяжеленным ватерпольным мячом.
Мы топим друг друга, заталкивая ногами на дно.
Мы до изнеможения, щедро тратим остаток сил, носимся по бортику бассейна, прыгаем с вышки.  И, наконец, на подгибающихся ногах, чуть не ползком, направляемся в душевую.
Когда, благоухая свежей кожей охлаждённых тел, мы выходим на стадион под палящую ярость южного солнца, Витика и его команды уже нет...
     Витик был странное создание. Не по возрасту маленький даже для своих десяти лет, круглолицый, с нежной улыбкой, огромными глазами, источавшими голубое сияние, он смешно топал за командой, замыкая длинный строй подростков в матросской форме.
               
                II

     В училище морских лётчиков истребителей работала одна вольнонаёмная. Дом, в котором я жил вместе с родителями, находился в военном городке, рядом со стадионом. Я, можно сказать, не вылазил из бассейна и спортзала. Культ спорта у лётчиков был развит чрезвычайно.
    На всех соревнованиях и спартакиадах эта женщина бегала, прыгала, мастерски метала диск и копьё. Достаточно кокетлива и привлекательна для своего, как мне казалось, слишком «пожилого» возраста, хотя вряд ли ей было тогда больше двадцати восьми- тридцати лет, она была из тех с неустроенной судьбой одиноких женщин, которые становятся заложницами своей податливости. «Матросская жена», вот как называли её в училищном сообществе красивых отборных самцов. Я дружил с курсантами и молодыми лётчиками-инструкторами и некоторые подробности внутренней жизни гарнизона не были для меня секретом. От них я и узнал, что «матросская жена» - мама Витика. Наверное, начальство за её спортивные заслуги помогло устроить сына в группу подготовки младших авиационных техников. Он был, что называется, сыном полка.
     Однажды мы покидали бассейн раньше обычного, так как начиналась тренировка сборной ватерпольной команды училища, в те годы одной из самых сильных команд. Шла подготовка к спартакиаде военно-морского флота. На стадионе от легкоатлетов не протолкнуться. И вот какой сцены я стал невольным свидетелем. Команда Витика вытянулась в две шеренги на кромке поля, им разрешили полюбоваться на трениров ки сборных команд разных флотов страны. Единственный раз я услышал, как Витик своим нежным голоском крикнул: «Мама». - Она услышала. С копьём в руке, которое подобрала после пробного короткого броска, в спортивных коротких трусах она направилась к строю ребят. Я впервые видел её так близко. Короткая стрижка светлых, чуть вьющихся волос, вызывающе чувственный, но сильный овал лица и подбородка, полные красивые губы, глубокие темно-карие  глаза и взгляд упрямый и сосредоточенный. Она подошла к сыну и молча смотрела на него. Трудно сказать, чего больше было в этом взгляде: осуждения, удивления, грусти? Как объяснить такое. Она смотрела на него, как смотрят на странное, непонятное существо, но существо бесконечно близкое и в чём-то провинившееся перед ней. Не обняла, не поцеловала, лишь кивнула, как кивают человеку, с которым связаны общей, оберегаемой от посторонних тайной. Чуть ссутулившись и слегка косолапя она медленно пошла на поле. Копьё волочилось за ней, и длинный стальной наконечник вычерчивал на выгоревшей траве замысловатые зигзаги. А Витик смотрел ей вслед без осуждения, но с нежностью неизъяснимой.

                III
      Как-то раз на тренировке я стоял на пятиметровой вышке, готовясь к прыжку. Самолёты с курсантами взлетали прямо на нас и низко проносились над бассейном, набирая высоту. Это были «Яки» ещё военного времени, переоборудованные в учебные спарки. Я задрал голову, наблюдая, как лётчик убирает шасси под брюхо истребителя, и так, с откинутой назад головой, вошёл в воду и жестоко потянул шейные связки. По причине столь уважительной я несколько дней не тренировался, а блаженствовал, сидя на бортике бассейна, иногда «случайно» туда сваливаясь, чтобы остыть от сумасшедшего июльского солнца.
Вот в один из этих дней произошло славное событие. Кто-то неслышно сел рядом со мной и ласково прислонил голову к моему плечу. По причине неповоротливости моей шеи я с трудом скосил глаза вправо и увидел белокурую мальчишескую головку. Это был Витик. Он поднял на меня глаза, в них были сочувствие и грусть,
- Больно? Потом ладошкой дотронулся до моей шеи. Лицо у Витика стало совсем страдальческим. Я скорчил свирепую рожу и зарычал. Он испуганно отдёрнул руку и тут же залился смехом. Будто звонкий колокольчик затрепетал под порывом ветра. Витик опустил ноги в бассейн и начал ими болтать, поднимая фонтаны брызг. Я не отставал от него. Забыв об окружающих, мы хохотали, обдавая друг друга каскадами крохотных водяных солнышек, которые вспыхивали над нами в лучах главного небесного огня. Вдруг со стороны прыжковых тумбочек раздался рык Валюна:
      - Я тебе сейчас соску дам, симулянт несчастный, совсем в детство впал! Мы перестали молотить ногами . Витик заговорщицки косил на меня своими голубыми глазищами. Потом вдруг обнял мокрыми руками, прижался и затих.
Это было удивительное состояние. Я боялся пошевельнуться и нарушить этот прилив нежности ко мне, хотя, кто я ему был? Просто старший по возрасту мальчишка, такой же мало сентиментальный и поклонявшийся прежде всего культу физической силы, как и вся наша буйная ватага азовских подростков конца сороковых годов. Бедный малыш. Он так жаждал ласки. Среди его товарищей по команде авиатехников, простых станичных хлопцев, он был одинок. Только Коля был привязан к нему, но их развели по возрастным группам, и Витик совсем осиротел...
Над нами на малых оборотах снижались самолёты и, едва коснувшись посадочной полосы, взревев, стремительно уходили на новый круг. В училище шёл обычный учебный день.
   Прищурившись на бесшумно скользнувший над нами крылатый силуэт и сморщив нос, Витик спросил: - «А шамолёты выше неба летают?» Он забавно шепелявил и от этого казался ещё более маленьким и беззащитным. Странная улыбка блуждала на этом милом лице с прекрасной, слегка смуглой кожей. Он был здоровый и красивый ребёнок. И такой одинокий. Витика знали в гарнизоне, знали в госпитале, где работал мой отец. Своим очарованием и своим вынужденным сиротством он вызывал сочувствие. И, надо полагать, всеобщее осуждение гарнизонных кумушек вызывала его мать, поглощённая своими, как сказал склонный к философским суждениям Валюн, «самскими» проблемами. Он знал о чём говорил, потому как неустанно бил влёт и сороку, и ворону, благо, в училище вольнонаёмных дам хватало на всех.
     Какой тогда выпал день! Как славно нам было с Витиком. И как благодарно и благодатно сияли его глаза. Прожив такое количество лет и повидав всего, что отпущено человеку на его веку, я могу утверждать: такие глаза бывают только у ласковых доверчивых детей, собак и влюблённых женщин.
   Но было и ещё что-то в этих глазах и в этом лице, что раза два заставляло меня, совсем не суеверного человека, испытывать скрытую необъяснимую тревогу.
Это почти невозможно объяснить, неожиданно он замолкал на полуслове, взор его становился как бы направленным вглубь его собственного сознания. Он отрешённо  молчал, будто на какие-то мгновения уходил куда-то далеко-далеко.   И вдруг, вздрогнув, начинал застенчиво улыбаться, будто провинился передо мной. Согласитесь, для 10-летнего мальчика это более чем странно. О чём он думал в эти недолгие мгновения, что он видел?..  Может то, что выше неба?..
     Господи! Более полувека минуло с тех пор. Но стоит мне закрыть глаза и я снова вижу, как удаляется от меня эта нелепая и трогательная фигурка в мешковатой матросской форме и бескозырке, лихо сдвинутой набекрень. Смешно подпрыгивая, не попадая в шаг отряда, он уходит туда, в далёкие незабвенные годы. И опять в моей памяти звучит как последнее прости: «Салют герою, салют герою, салют!»

                IV
    Шло время. При редких встречах мы улыбались друг другу. Потом я потерял его из вида почти на два года. И только приехав на каникулы после первого курса института, вспомнил о нём при ужасающих обстоятельствах...
    Маленький городок Ейск, куда мы после войны в октябре 1946 г. переехали с Дальнего Востока, лежит в Приазовье на берегу Таганрогского залива, как раз напротив Мариуполя. Узкая и длинная, покрытая ракушечником коса отделяет от залива огромный Ейский лиман. Вокруг на сотни километров простираются ровные как стол кубанские чернозёмные степи. В те годы на окончании косы находился морской военный аэродром. Илистое дно залива и акватория порта за годы войны были щедро усеяны магнитными минами как нашими, так и немецкими. Штормы и течения за несколько лет сделали своё дело. Минные поля были смещены, а сами мины ушли под  донный ил мелкого Азовского моря.
     Я хорошо помню тот день, когда наша команда пловцов и ребята из класса расположились на левом из двух молов, ограждающих морской порт и гавань рыбсовхоза. В тот день рядом с нами на акватории порта грохотала землечерпалка, углубляла главный судовой ход.   Неожиданно грохот прекратился, ковши земснаряда замерли,  и раздался торопливый бой судового колокола.  Команда бросилась в воду и наперегонки устремилась к берегу.  Зрелище было столь же неожиданным, сколь и комичным. Мы хохотали до слёз. И только в городе узнали, что землечерпалка вытащила своими ковшами сразу две магнитные мины.
     Вскоре из Керчи прибыл отряд военных тральщиков. Их силуэты в течение ближайших двух-трёх лет станут привычными в просторах моря. Изредка стали раздаваться далёкие взрывы, - это ловушка, электрический трал, притягивала к себе очередную, притаившуюся в донном иле смерть. А тральщики продолжали квадрат за квадратом перепахивать сотни километров залива.
    Я помню год первой трагедии, взбудоражившей весь город. Это было лето 1948 года. В тот день мы с ребятами нашего восьмого класса ходили по лиману на парусном шестивёсельном яле. Мы медленно скользили вдоль низкой косы. Там со стороны моря был виден далёкий силуэт тральщика, но с борта шлюпки казалось, он стоит прямо на косе. Утренний бриз вяло напоминал о себе слабеющими порывами. Паруса то нехотя напрягались, шлюпку кренило на подветренный борт, и за транцем становилось отчётливым журчание воды, то всё стихало. Наше судёнышко ещё скользило по инерции, однако, было ясно - пора рубить паруса и браться за вёсла. Но так не хотелось прерывать это плавное скольжение, этот покой и тишину летнего утра, это состояние невесомости между водой и бездонной синевой над нами.
    И вдруг удар чудовищного молота расколол небо. Звук взрыва, усиленный этой тишиной, был таким резким, оглушающим и коротким, что невольно посмотрев друг на друга, мы просто физически ощутили - случилось непоправимое. Не сговариваясь,  мы обернулись на силуэт тральщика. Он исчез...
    Отец потом рассказал, что в тот роковой день тральщик стоял на размагничивании корпуса, но что-то роковым образом  не  заладилось.  А стоял он, как оказалось, прямо над  миной. Взрывом его переломило пополам, и он исчез в считанные секунды.
   В похоронах погибших моряков принимала участие половина города. Весь личный состав отряда тральщиков в парадной форме торжественной и красивой колонной под звуки маршей прошёл по центральным улицам города. Не траурная процессия, но парад в честь погибших братишек черноморцев.
Через два года я уехал поступать в институт, и новая жизнь в столице заслонила от меня мой маленький, очень уютный и очень провинциальный город.

                V

     И всё-таки я был рад вернуться летом, встретиться с нашими сорви головами и снова, как в школьные годы, беспечно проводить все дни на море в компании друзей и подружек.  Юность освещает мир своим собственным светом. Он гаснет в один не слишком радостный день и мы погружаемся в приглушённые тона обыденности и разочарований.
     В то лето я взялся за Бальзака. Думаю, мне чертовски повезло с дедушкой Оноре. Три года кряду я приезжал на каникулы. Обычно не позже четырёх часов приходил с моря и наскоро поев, растягивался на раскладушке. Стоило мне протянуть руку к полке с книгами, и очередной том «Человеческой комедии» разворачивал передо мной свои бездны. И так том за томом, год за годом, я постепенно погружался в эту пучину, чтобы никогда уже не забыть её завораживающих видений.
    Годы прошли, пока работа, начатая во мне историей нравов французского общества первой половины XIX в. не завершилась пониманием системы, диалектики повторимости человеческих отношений в любви и в политике, в науке и религии, в философии, интригах и стяжательстве, в предательстве ближних своих. Передо мной постепенно открывался этот предначертанный бег по кругу. Все герои его романов - ряженые. В какой костюм их ни одень, в какую страну или эпоху ни перенеси - они будут также лицедействовать и лицемерить, жертвовать собой и идти по трупам к желанной цели, убивать именем Бога и убивать Бога в себе, распутничать и унижать слабых, совершать благородные поступки и бездарно гибнуть в пучине страстей.
    Но как искры, вылетающие из-под рук уличного точильщика, так из этого фатального коловращения нравов вдруг высекаются искры великой любви, великого предназначения и великого страдания. Может ещё подсознательно, на кончике мысли, в дитяте недостойной матери,  в голубом сиянии его огромных глаз, в непонятных мне хрупкости и тонкости его восприятия нашего сурового мира, я провидел его трагическую судьбу.
    И снова был день и была ночь, и было утро за два дня до возвращения в Москву. Я спустился от центра в район порта и шёл на косу морского аэродрома, где находился наш любимый пляж. Уже за портом в районе рыбсовхоза, обдав мои ноги осколками ракушечника, вылетели две большие санитарные машины. Я еле успел увернуться, машины мчались на предельной скорости. И уже перед самым пляжем на меня вылетела третья санитарная машина военного госпиталя с крестами на боковинах и без окон...
    От остальной косы городской пляж был отгорожен невысоким зелёным палисадником, пересекавшим косу от моря до лимана. За палисадником белыми бескозырками и белыми форменками с  голубыми  гюйсами выделялся строй учебного отряда авиационных техников.
    В руках некоторых курсантов, стоявших отдельной группой и также одетых по полной форме, были стянутые поясными ремнями большие узлы.  Зловещий смысл происходящею мне объяснил один из моих друзей,  Герка, он в тот день раньше меня пришёл на море.  Герка  был в плавках, с мокрой головой и каплями на веснушчатом лице, он только что выскочил из воды. Увидев меня, коротко бросил :    
    - Мина!
    - Когда?
    - Может час назад или больше. Негромко так.  Я думал, учебные стрельбы, даже из воды не стал выходить.
В воздухе был какой-то кислый привкус. Что-то горело или тлело позади шеренги курсантов. Да. Это опять был страшный подарок отгремевшей шесть лет назад войны. Никто не мог припомнить, когда на берегу лимана, у самого уреза воды, появились два обрубка, похожие на обломки свай. Покрытые плотной коркой из мелких ракушек, заросшие зелёным мохом водорослей, наполовину утопленные в прибрежном ракушечнике, они пролежали так не два и не три года.
     Забегая вперёд, объясню, что же произошло за час до моего появления на пляже. Вся команда юных авиационных техников купалась и загорала, растянувшись по берегу лимана. Кто-то плавал неподалёку от берега, многие просто загорали на мелководье. Двое ребят играли в шахматы:  Их обступили болельщики. Один из игравших ребят сел на полузатопленный обрубок. Тут же раздалось шипение и сквозь образовавшееся отверстие показалось пламя.
От момента срабатывания запала до детонации всего заряда проходит не более пяти-семи секунд, время, оставшееся мальчишкам на всю их короткую жизнь. Кто-то первый, опомнившись, крикнул: 
    - «Хлопцы! Полундра, тикайте!..» Они бросились врассыпную, кому-то повезло, кто-то, кто был подальше от берега, успел нырнуть, но большая группа была накрыта осколками и взрывной волной.  Вторая мина не взорвалась…


                VI
     ...Я внимательно всматривался в лица мальчишек, стоявших за палисадником. Они заметно возмужали и выросли за последние два года. Это уже были матросы - по выправке, по тому, как они стояли в строю, по тому изяществу, с которым они носили свою форму. В них трудно было узнать тех салажат, станичных мальчишек, голодных и оборванных, какими их когда-то привезли в училище. Я скользил взглядом вдоль строя, что-то высматривая, не думая даже, зачем? Так бывает, когда приезжаешь домой после долгой разлуки и не сразу понимаешь, что изменилось в родном доме.  Витик!  Ну, конечно. Стоило вдруг ощутить даже не воспоминание, а предчувствие его, как во мне, подобно глухой ноющей боли стала нарастать безотчётная тревога. Это можно назвать знаковой памятью, магической памятью, памятью-призраком. Не в этом суть. Стоит лишь на мгновение затронуть эту, затихшую до времени струну, и образ-невидимка выходит на свет, всплывает, слетает с неба...
     Витика не было среди них. Ну и что? Да, может, его уже давно нет в отряде. Или так подрос и возмужал, что я не узнаю его? Нет и нет! Я снова пробегал взглядом ряд белоснежных форменок и чёрных клёшей, Витика не было. Герка, облокотившись на палисадник,  вдруг он сказал, показывая на узлы в руках ребят:
     -  Вроде не сильно рвануло, а сколько раненых - Раненых?! Санитарки!  Ну да! Те, что несколько минут назад летели мне на встречу.  Значит в госпиталь, к отцу, там я узнаю всё. Но мы ещё поговорили с Геркой, немного поплавали, вспоминая Валюна и нашу команду. Словом, когда я вернулся в город, то на проходной госпиталя мне сказали, что отца нет, его вызвали по начальству. Оставалось топать в военный городок.
Вечером отцу позвонили из Москвы он долго молчал, слушая какое-то начальство, скорее всего из Главного политуправления ВМФ, потом отрывисто сказал: «Нет, четыре машины, первой была складская открытая полуторка, да человек пятнадцать, сплошное месиво» - и бросил трубку.
Я так и не узнал, сколько ребят погибло сразу. Знаю только, что в госпитале скончалось ещё пять или шесть человек, причём трое - прямо на операционном столе...
      Госпиталь был моим вторым домом. В нём тогда работали высококлассные специалисты с большим фронтовым опытом. Мы дружили семьями. Мне пару раз пришлось лечиться в госпитале. Ещё в возрасте шестнадцати лет у меня не было сомнений в том, кем я буду. Только хирургом, и только военно-морским. Культ флота - это от отца. Близорукость поломала мои планы.
     В госпитале работал капитан второго ранга Слуцман Евгений Михайлович.  Острослов, любимец медсестёр и нянечек, он был блистательный хирург. Ходил Слуцман в развалку, как старый морской волк. Жёсткие чёрные усы, которые, казалось, были продолжением его мужественного характера, странным образом контрастировали с необыкновенной красоты тёмными глазами, обрамлёнными, как у хорошенькой женщины, пушистыми длинными ресницами под густыми насупленными бровями.
Отец как-то проговорился ему о моих наполеоновских планах. Это было, когда я ненадолго попал в госпиталь. После выздоровления шёл я по коридору мимо операционной.
- Эй, хирург, - услышал я насмешливый голос Евгения Михайловича, будешь мне ассистировать сегодня? Кубынична, - крикнул он в конец коридора, - а ну дай нашему ординатору халат и маску». Подловил он меня классно. Кубынична, старшая хирургическая медсестра, полная, рослая, разулыбалась, казалось, всем своим большим телом:   
    - Ну, Михалыч, помощничка нашёл. До он от первой крови в обморок грохнется. Слуцман, с очень серьезным лицом, оценивающе так посмотрел на меня и сказал спокойно:
     - Грохнешься, я тебе уши к заднему месту пришью, марш в операционную!
Тут же, обряженный в новенький накрахмаленный халат, такую же шапочку и марлевую маску, я был введен в святая святых госпиталя. Операция в тот день была полостная, но не сложная, под местным наркозом.  Мне было интересно всё - от первого разреза до наложения швов. Но интереснее всего было наблюдать за самим хирургом. Мы подружились после этого, у нас установились доверительные отношения. На них не повлияла и моя вынужденная измена медицине.

                VII
     ... Утром следующего дня, набравшись храбрости, я пришёл в госпиталь. Беда, свалившаяся на училище, нарушила и здесь привычную размеренную жизнь. Может, поэтому, не вызывая отца, меня пропустили на территорию.
Я плохо помню тот день. Какие-то разрозненные, не связанные между собой эпизоды. Невыносимое, тягостное ощущение смерти, присутствие которой здесь, в привычном для меня месте, казалось особенно ненужным, нереальным и невозможным. Никому не было до меня дела. Сновали из корпуса в корпус врачи и медсёстры, санитары разносили в бачках еду по палатам.
    Повинуясь скорее не логике, но страху, который охватывал меня всё сильнее, я двинулся в сторону операционной. В вестибюле хирургического отделения на первом этаже невольно остановился, после яркого солнца здесь было совсем темно и прохладно. Поэтому я не сразу увидел её... там, в узком проходе, на скамье, зажатой между лестничным маршем и стеной. Женщина лежала в неестественной позе в состоянии сумеречного оцепенения. Лица разглядеть я не мог, да и не нужно было. Витик наверху, а иначе зачем она здесь... и такая. У входа в операционную пришлось остановиться. Кто-то изнутри открыл дверь. Я услышал, как всхлипывает и причитает до боли знакомый женский голос. Дверь опять закрыли. Глухой говор, чьи-то шаги.
    Кто-то опять подходил к дверям и отходил. Теряя последнюю уверенность, я хотел уже отступить. Вдруг дверь резко распахнулась. В белом халате, наброшенном прямо на китель, на пороге операционной стоял отец. Он был непривычно спокойный и грустный. В операционной замолчали. Очень тихо отец сказал: «Войди». У противоположной стены у самого окна стоял стол. Он был белый, белый. И на нём под простынями что-то лежало. Это что-то было неестественно коротким. В стороне, закрыв лицо полой халата, стояла Кубынична. Плечи её била мелкая дрожь. Сквозь всхлипывания еле были слышны слова, она отвечала отцу:
     - Несчастная, несчастная, что я ей скажу, Карпович, пожалейте меня...
     - Мария Васильевна, - это уже был голос отца, - Мария Васильевна, вы же с ней как-никак дальние родственники, она ведь теперь одна, как перст,
    - Не могу, не могу, пожалейте, Карпови-и-ч...»
Как в тумане, совершенно утратив чувство реальности происходящего, я двинулся к столу.
    - Нет! Не смотри, не надо! - Это уже кричала Кубынична. Недоумевая я стал поворачиваться к ней, проваливаясь в темноту... Потом помню, как отец держал меня за плечи, а Кубынична, зажмурив зарёванные, распухшие от слёз глаза, поднимала покрывало...
    Это был Витик. Это всё, что от него осталось. Две короткие, пропитанные кровью, забинтованные культи вместо ног. На голове, как белоснежный шлем, плотная повязка, через которую робко проступали алые пятна. Его глаза, некогда с удивлением и восторгом взиравшие на наш такой жестокий и такой обманчивый мир, глаза маленького пророка, были мертвы. Глазные яблоки отделились от полуоткрытых век, опустились во впадины и оттуда смотрели на меня с выражением невыносимой, нечеловеческой боли.
     Во всём облике осунувшегося, без кровиночки, лица, в этом взгляде было нечто странное и непонятное. Будто мучительно и неотрывно он наблюдал за тем, что происходило вне операционной, вне досягаемости нашего разума. Видел ли он нас? Думал ли о нас после смерти? Или в полном одиночестве уходил всё дальше и дальше, унося тайну последнего ужасного прозрения.
     «А самолёты выше неба летают?..» Почему мы так поздно постигаем смысл самых простых вопросов! Белое покрывало опустилось...
     Потом отец и Кубынична, как по кругам ада, спускались к той несчастной, которую страдание возвысило над всеми смертными, чтобы не оставить до её собственного конца.
     На пороге операционной, вынырнув откуда-то из глубины коридора, на меня налетел Слуцман: «Понимаешь, - заговорил он так, будто мы всего на минуту прервали разговор, - понимаешь, у меня на фронте здоровенные мужики под скальпелем, как поросята визжали... А этот малыш, как он держался, нет, как он держался! Просто герой! - А почему голова? - спросил я Евгения Михайловича, занятый своими мыслями. Он остановился резко, как от неожиданного толчка. -  Трепанация черепа, ему раздробило лобную кость, осколки...
      - Евгений Михайлович, Витик успел что-нибудь сказать?
      -  Под утро, когда пульс стал пропадать. Он уже отходил, слышу - задыхается, наклонился к нему, а он в бреду тоненько так тянет:
  -  «Ма-ми-не... ма-ми-не...» - Маме ничего не говорите, вот что он хотел сказать, вот любовь... И мой хирург, умница и настоящий мужик, вдруг часто-часто заморгал своими пушистыми ресницами и стал уходить, упадать от меня в глубину коридора, раскачиваясь, как боцман на палубе, давшего крен корабля.
Отец потом рассказывал, как приходили прощаться с Витиком другие врачи - боевые фронтовые офицеры, и плакали от бессильной ярости.
     Я вышел во двор госпиталя. Было солнечно и ещё свежо. Под навесом летней столовой, служившей одновременно и клубом, и кинозалом, играли в шахматы выздоравливающие старшины и матросы. К ним, как стайку белых птиц, прибило легко раненых ребят. Их выпустили погулять и подышать свежим воздухом. У всех были повязки: на голове, через плечо, через всю грудь. Вокруг шахматных столиков стояла тишина, мальчишки, обступив игроков, с интересом следили за игрой, и если бы не белые бинты и больничные халаты, можно было подумать, что идёт обычная шахматная олимпиада. Но в этой тишине, в этой доверительной близости со старшими виделась спокойная, удивительная сила мужской солидарности, не требующая ни доказательств, ни объяснений...
    На маленькой иссохшей клумбе, на тонких и упругих стеблях раскачивались и трепетали аурами разноцветных лепестков садовые ромашки. Я стал машинально их гладить и пригибать. Они сердито вырывались из под моих пальцев и недовольно встряхивали головками, словно говорили: «Не тронь нас, не тронь нас, не тронь».
   И когда уже за Ростовом, погромыхивая на стыках, поезд всё дальше уносил меня на север, в сумраке вагонного тамбура, всматриваясь в размытые дождём проплывающие огни, я ещё долго слышал: «Не тронь нас, не тронь нас, не тронь, салют герою, салют герою, салют". 
1993 -2001, Москва