Шрамы

     Больной переходил от стены к стене, не понимая, отчего больничная палата так похожа на его дом. Стены были тёплые, словно под обоями текла горячая кровь и билось живое сердце. Отопление дали. Неужели медсестрички всё-таки добились? Нет же - взгляни, старик, это бумажные обои под твоей шершавой ладонью. Ты дома.

     Больной оторвал руку от стены и вновь оглянулся. Ночь старательно вылизала чёрным языком всю комнату, шифоньер и пол, отчего она была похожа на больничную палату. В той больнице при научном институте ему провели резектомию - вырезали половину желудка, но это же было так давно. Больной присел обратно на край разворошенной тёплой кровати, пахнущей в тёплом воздухе стариковской дряхлостью. В его снах воспоминания об операции предстали так ясно, что он и после пробуждения посчитал себя пациентом. 

     Руки скользнули вдоль тела, поднимая пижамную куртку; под рёбрами, поднимаясь и опадая при дыхании, белел старый послеорепарионный рубец. Доктор крепко зашил, чтобы этого человека потом ничто не беспокоило, но сам вид этого следа пробуждал в больном воспоминания. Каково это - думать о собственном желудке? О его половине, которая больше никогда не станет частью тебя. Она была внутри, а теперь её нет. И ничто в этом мире не обладает такой силой, которая позволила бы вернуть всё как было.

     Желудок разрезали не просто так: после диагноза “липома” жизнь меняется навсегда. Это, конечно, не самое страшное, что могло бы случиться, но имея шрам на животе - в этой трепетной точке, где от страшных новостей или катания на “американских горках” может вдруг ёкнуть, или, как это ещё называют, начинает “сосать под ложечкой” - ты уже не станешь прежним. Оно схоже с рождением ребёнка. С первым поцелуем. И когда доктор объявит о своём решении вторгнуться тебе под кожу, рассечь жир и мышцы, у тебя в один из последних разов засосёт под ложечкой, а потом, будто на прощание, ёкнет в операционной, когда ты уже будешь засыпать. Обычно люди всегда после такого думают о себе, о восстанавливающемся здоровье и никто не вспоминает утерянную половину желудка. И уж тем более никто не стремиться её представить. А старик много думал о том, что с ней произошло. Что делают с удалёнными фрагментами? Утилизируют в специальном мусорном баке, залив раствором, или сжигают в крематории рядом с больницей? Он не мог это представить. Зато ему часто вспоминалось, как он жил до операции.

     Когда он был молод, его сердце зажгла поездка в Италию. Жаркое летнее солнце, терпкое и сладковатое вино, морской ветер, пахнущий рыбой и горячими прибрежными камнями с налётом соли - как же прекрасна была жизнь тогда! Иному и за семьдесят лет не удаётся почувствовать ту толику счастья, которая вдыхалась им тогда ежесекундно. Он никогда ещё не чувствовал себя таким сильным и полным жизни, никогда не любил своё тело - молодое, загорелое, гладкое тело под расстёгнутой рубашкой, в котором всё было прекрасно. Его молодая жена с губами как спелые вишни хохотала, откидывая голову назад, и ветер трепал её блестящие каштановые кудри. Они пили вино на борту теплохода и ели креветки с сыром, чесноком и острым перцем. И его желудок тогда словно не существовал - ни боли при вдохе, ни рубцов на бронзовой коже. Ничто не говорило о том, что он есть и о том, что ждёт впереди. И можно было выпить по целой бутылке вина и есть жареный картофель, острый суп с горошком и мидиями, копчёные рёбрышки, ставриду в масле и свежеиспечённый горячий хлеб, пахнущий ржаными полями.

     Через несколько лет впервые в жизни его живот заболел так сильно, что у врача в клинике не осталось никаких сомнений. “Аппендицит” - сразу впечатал он, и каталка повезла больного на подготовку к операции. Тогда ему всё казалось таким невероятным, почти ошибочным. Когда сестра плавными взмахами бритвы сбривала мыльные хлопья с его живота, он судорожно думал: “Как же так? Мне сейчас разрежут живот и... удалят его?” Сколько людей в мире боятся аппендэктомии? И лёжа на каталке перед дверьми операционной, думают о том, о чём они в жизни не стали бы думать - о червеобразном отростке слепой кишки, который выделяет ферменты для расщепления трудноперевариваемой пищи. У кроликов он в три раза длиннее, ибо всю жизнь они жуют жёсткие стебли. У человека с маленьким шрамом внизу живота точно такая же способность питаться, разве что он пережил опьяняющий наркоз, чувство полёта перед засыпанием и тяжёлое пробуждение. Это больше всего похоже на первую любовь. А может, это она и есть - первое проявление любви к жизни и своему телу, которое вот-вот переживёт вмешательство. И рубец, который будет об этом напоминать.

     Но шрам от удаления части желудка - это совсем другое. Это больше, чем та первая операция. Крупнее и рубец. Старик заметил, что его пальцы неосознанно расчёсывают шрам, и опустил руку. Мысли о том, как это было, о наркозе, о дренаже, консультациях докторов и новой диете не вызывали ничего. Лишь при воспоминаниях об Италии там, под ложечкой, что-то и щекотало. Старик засветил ночник и, подняв пижамную куртку, внимательно осмотрел рубец. Попытался вспомнить, как он заживал, как делали перевязки, но не смог. Сухие сморщенные пальцы надавили на тонкую впалую линию. Боли он не чувствовал. Лишь кожа от расчёсывания покрылась красноватыми полосами. Попробовал надавить сильнее - ощущения были такие же, как и на любом другом участке тела. Старик вздохнул и прикрыл глаза. Затем устало качнул головой и потушил ночник.

     Тихий шум воды в батареях грел больше, чем тёплое ватное одеяло. Закутавшись в него как можно плотнее, старик сомкнул веки в ожидании сна. Близился рассвет, но до пробуждения оставалось ещё достаточно времени. Самое время для того, чтобы вспомнить об утратах и, пожалев о невозвратности былого, снова вернуться в настоящему. Он обязательно уснёт, а старые раны, потревоженные старческими пальцами, быстро утихнут. Трогать их не стоит. Уходит в небытие пара томных минут - и больного в комнате уже нет. Лишь седой старик, отпустивший воспоминания, спит, спрятав в одеяле свои белые шрамы.