Колымский листок- и Патология, как культура

  КОЛЫМСКИЙ «ЛИСТОК» И «ПАТОЛОГИЯ, КАК КУЛЬТУРА»
 
    Писатель Марат Конуров знакомит нас с интересной историей некоего «Француза» из «преступного мира», который по призванию, а именно с юных лет, был экспертом в области живописи. Но так же всерьёз увлёкся и воровской романтикой, к тому же, душа его приветила и смелые «кожаные тужурки» «мильтонов», в которых, помнится, ещё похаживала  известная «Мурка». Любил смелых людей еврейский мальчик Хаим или как он их называл «лихие люди». Воры ему нравились больше, ибо «кожаные куртки» были официальным явлением безо всяких тайн, а воровство – оно было больше тайным, поэтому нравилось больше. И ещё потому, что "лихие люди» из воров не были жадными, а были щедрыми (чужого не жалко) и поверили с первого раза, что Хаим, хоть и еврей, но тоже, как и они, не жид, что обозначало скаредность и прочее.  Помнится, поэтесса Юнна Мориц вначале перестройки сразу отметила: что-то много стало жидовства, что-то мало стало еврейства.  Было, значит, в крови у еврейства и не стяжательство и, наверное, не было такой уж редкостью. Однако, просидев в заключение, 37 лет Француз освобождается и сколько-то работает по призванию (экспертом живописи), но обременённый многими болезнями, умирает и просит Конурова, с которым  подружился, его стихи, что писал, как дневниковые   записи,    использовать   «по- своему усмотрению».

   И Марат Конуров  говорит, что «для этого «рассказа» (который мы сейчас и представим) «…я изобрёл совершенно новую литературную форму, чтобы его стихи органично вплетались в его плоть». И здесь не отделаться от той мысли, что Конуров взял на себя литературную обработку ещё не совсем сделанных стихов, которые уже содержали живую мятущуюся душу. И отнёсся к этому тоже не без души. Поэтому в этом, так называемом, «рассказе», по моему мнению, находится две незаурядные души Хаима Бронштэйна (Француза) и Марата Конурова…
 Весь «рассказ» записан, как дневник, – диалог с самим собой и другими  людьми - тревожной, страдающей души, воспроизведённой  в  драматически  диалоговой тональности, почти, как драма одного актёра,   записанная прозой  и  свободным  стихом.  Есть определение свободного стиха, как «верлибра» - так называют во Франции свободный стих.  Но верлибр имеет свободу более ограниченную, чем русский свободный стих, поэтому мне он видится здесь как раз к месту со своей текстовой знаковостью, символикой и грубоватой  метафоричностью – всё от традиций русской поэзии древности, когда она не знала рифмы.  Как раз то, что  Марат Конуров, видимо, и считает, где  стих «вплетались в плоть «рассказа». Но прежде - стихи, написанные в традиционной  форме и песенной ритмике, которую поёт иногда, как шансон,  Михаил Шафутинский.
               
 Дорогая, прочтите листок!
  Вам привет из преступного мира.
  Здесь холодный и Дальний Восток.
  Здесь глухая страна конвоиров.
  Дорогая прочтите листок!
   Вы слыхали про это сама.
   Всюду шахты да золота пробы.
   Колыма – она есть Колыма.
   Лагеря утопают в сугробах.
   Колыма – она есть Колыма.
               
   Что про север ещё рассказать?
    Про шуршащую сеть снегопада?
    Как пургой обжигает глаза?
    Дорогая про это не надо.
     Я ведь знаю, теперь Вы с другим.
     И немного, пускай по - другому,
     Вы зовёте его дорогим,
     Улыбаясь ему дорогому.
               
     Слишком мало я Вам подарил.
     Мне от памяти некуда деться.
      Звон баяна до самой зари
      да лишь Вами живущее сердце.
      Тот, наверное, будет добрей,
      Рыжий перстень подарит с сапфиром,
      Ну а я из страны лагерей
     Шлю привет из преступного мира,
      Дорогая, прочтите листок!»
 
    Я отнюдь не поклонник подобных стихов и песен, но кричащая честная суть непосредственной души не может не трогать просто по-человечески.
    А суть такова, что еврейский мальчик Хаим загорелся когда-то лихой жизнью, не подозревая, что это будет его судьбой. Увязался на воровской «скок», то есть на кражу, где его ставят, как обычно ставят новичков, – «на атас».
   Дальше авторский текст от Француза  будет в кавычках, а мой текст – без кавычек.               
 
    «- Стой возле этого мужика, Хаим.
     - Это Дюк. 
     - Какой Дюк?   
     - Дюк Ришелье»
     Памятник Дюку Ришелье, который был первым градоначальником Одессы.
    Вскоре воры «скрылись за углом». А Хаим говорит о себе:
     «Я завертел головой.
     Словно это был шар, на тонкой палочке шеи».
Для непутёвой головы – точный образ! Высматривая «мильтонов», как ему было сказано, мальчик задумывается об отце. Отец Хаима говорил о «мильтонах»:
   «Они нам не защита. Наша защита мозг, шо в голове. Хоти им думать!»
   А  Хаим захотел  думать,  как думали «лихие люди». Хотя в жизни и нравоучениях отца,
обременённого семьёй, он ничего плохого тоже не находит.               
               
«Мой фотер – отец пятерых детей.
Я самый непутёвый.
 Мечтатель.
  Романтик»
  -------------------------------
     «Вдруг послышался свист.
 Протяжный… разрезающий воздух.
 Исходящий  из милицейского свистка.
Лихие люди бежали из подворотни.
Тяжелые баулы, били по плечам. 
Я понёсся быстро, не касаясь земли ногами.
 Не зная, что бегу навстречу своей Судьбе!»
 ----------------------------------------
«Мы слетели к морю.
Дохнувшему запахом тухлой рыбы.      
Прохладой,  бегущей к берегу волн
Досчатая будка была засыпана рыбьей чешуёй.
Лихие люди распотрошили баулы.
Из них полетели меховые шубки.
Красивые платья.
Золотые браслеты.
Сверкающие безделушки».
Появился холст какой-то картины…
«- Финкой вырезал из багета.
Фартовый дёрнул плечами
- Мазня какая-то.
Он швырнул его на пол.
Я бросился к холсту…
Руками очистил от налипшей чешуи.
- Ты чё, жидёнок?
 - Не называй меня жидёнком…»
   ---------------------------------------   
   «Это Константин Коровин.
   Коровин – это великий художник, его картины настоящая ценность…»
   ---------------------------------------------          
  «- Так ты ботаешь? – Откуда знаешь за Дюка?
- Дюк Ришелье – первый градоначальник Одессы.
Он превратил нищее местечко в порт…
Близко дружил с Дерибасом. Деволаном, Ланжероном…
Они даровали Одессе её великое будущее!               
Фартовые застыли с открытыми ртами.
Забыли про свои челюсти…
- А кто они были по жизни- Фартовые?
- Нет. Они французы.
Я наполнился терпения.
- Значит и ты француз?
- Раз столько знаешь за них, – заключил, кто был с якорем.
- Точно француз!
- Вот тебе и кликуха, понял?
- Понял дядя Моряк.
 - То - то!»
 --------------------------------
«Какой нынче год на дворе?
 1982?
Лагеря.
Глухая страна конвоиров.
Колыма.
Север.
Стеклянные снегопады.
Пушинка кружится в воздухе, плавно опускается на рваную      телогрейку.
На вязаный серый шарф, присланный мамой из Америки.
Полежала и исчезла.
 Воспоминание прервал хриплый окрик начальника конвоя.
Лязгнули затворы автоматов.
Залаяли овчарки.
Морозный воздух вылетел из злобных красных пастей
С заиндевелых тел отскакивали  искрящиеся льдинки».
-----------------------------   
« Сразу рванул ветер.
Ворвался в тощие арестантские бушлаты.
Бабахнул глухой выстрел.
Просто тупой звук. Бум!               
Рыжий,  молодой зэка повалился на колени.
Обнял голову руками.
Расплывающееся красное пятно засыпал снег.
Был и не стало: а ведь где-то живёт мать.
 Может быть и жена.
 Спишут: убит при попытке…
 Пошли! – рявкнула команда.
 Строй серых валенок дрогнул.
 «Дорогая, прочтите листок! Вам привет из преступного мира…»
 Я мысленно пишу ей письмо.
  Сотое письмо.
  Или двухсотое»…
                -------------------------------
    Он пишет эти «листки» весь свой срок, зная, что очередной листок унесёт северным ветром… но он упрямо пишет и пишет и во что-то, видимо, верит…Верит в будущую Свободу! Ведь эта «дорогая» или как её Мила! За много лет обратилась   в образ
хрупкой девушки-свободы, которая далека и недоступна, но она должна присутствовать, хотя бы в мыслях. В отличие от жестокой реальности, которая ему досталась… Но он смотрит и на эту реальность, не отворачиваясь от неё, через «стеклянную» замять снега…  Не забывая так же и «листок», потому что в него входят и те близкие и живые  символы:  Мама, Фотер-отец  и  Дюк Решелье, что основал Одессу-маму! 
 
   А нас, тем временем, всячески приучали  и приучают  к другому «преступному миру»: более кровавому, более лихому, но в основном – виртуальному, то есть не реальному,
Потому что «…возможный, заданный» (полуживой предмет вроде героя произведения), который  бьёт  по нашему подсознанию, затрагивающее  наши плотские инстинкты, ранит наши души криминальной интригой. Тюрьмы и лагеря там ещё более жестокие, чтобы привязать наше внимание крепче. И миллионы нас, устроившись удобно, с едой, иногда с пивом или без…возле телевизоров.  То есть авторы фильмов ослабили нам нравственный «черезседельник» в рыночные времена, чтобы привыкали к упрощённой, но практической (пусть!) и несправедливой  жизни, когда другой  нам и не должно предвидеться.    И зажили мы с «хлебом» и зрелищами!  Вполне, как колониальный, подконтрольный электорат. И всё это «снятое» стоит немалые деньги  налогоплатильщикам!  Но сказал же Бжезинский: «Россия будет разрушаться за свой счёт».
 
   Светлана Замлелова, кандидат философских наук в своей статье «ПАТАЛОГИЯ  КАК КУЛЬТУРА» («Наш современник»,№2.»2015год) пишет о подобном явлении: «Патологическая культура  минует познание действительности, производя ни с чем не связанные  ничему не служащие  знаки. Творчество, таким образом,  оказывается объективно немотивированным и превращается в подобие игры. Причём игры, ориентированной  даже не на потребителя текста, а на создание новой, виртуальной реальности, основанной на знании о первичности инстинкта, требующего непременного удовлетворения». Удовлетворения мести, допустим, денег, секса… Светлана Замлелова продолжает: «С точки зрения А.С. Панарина, текст паталогической культуры интероцептивен, адресован подсознанию. Текст  любой  другой культуры энтероцептивен, адресован сознанию и связан с действительной жизнью: «Вся эротическая и детективно-садистская зрелищность  современной «индустрии знака» основана на этом производстве сенсорных заменителей, призванных дать нашим подавленным инстинктам несравненно большее удовлетворение, чем сенсорика реального чувственного опыта».
Интероцептивен тот кадр из какого-то детективного сериала, где вечно связанная красивая девушка, с перевязанным скотчем ртом, вечный пистолет направленный по неизвестным пока углам (может бандит где притаился), вечный ловкий перехват пистолета, выпавшиго из рук (пистолет валяется на полу, но- кому достанется бандиту или милиционеру!?) И это не просто киношные стереотипы, а стереотипы целого двадцатилетнего большого направления, та самая «зрелишность», на которую нас ловят, как на наживку того самого интероцептива, как прописанного укола от нормального сознания. Зритель наш отупел за 20 лет от этих «вливаний» в его кровь и душу чужеродного элемента, но не замечает этого за собой, поскольку интересно: «чем всё кончится!?»
   
    Применительно к нашей ситуации, наш герой не захотел никаких «заменителей» от подсознательных инстинктов, а со всей силой своего истинного сознания   отдаётся реальному традиционному чувству очень, казалось бы, не надёжному  чувству  «листка»
«да лишь Вами живущему сердцу»! Несмотря на иллюзорность и непрочность жизни, как таковой, в этих северных широтах. Но выбора у этого человека нет, потому, что он человек, сто раз ошибившийся, но человек! Потому что виртуальность всегда связана с принципом авантюрности (ему ли этого не знать), а не с настоящими  с художественными мирами искусства, как такового, где даже далёкое прошлое («…стучит, стучит мне в сердце пепел твоих златых черновиков» - А.Решетов о Пушкине) подлинного искусства является золотым фондом любой страждущей души! Ведь душа это не фантазия: это на самом деле. И я уже однажды говорил, что плохая душа – значит, нет души и она не переносит никаких «заменителей».
    
     Светлана Замлелова заканчивает свою статью такими словами: «Для общества потребления характерно распространение логики товара на все сферы человеческой жизни  и на любые отношения. В том именно смысле, что всё оценивается с точки зрения прибыли и переводится в образы и знаки. И делают это ни какие-то плохие люди. Такое положение дел нормально и неизбежно для паталогической культуры. В своей основе потребление гедонистично и регрессивно, оно основано на редукционизме, на сведение сложного - к простому, высокого - к низкому. Для человека потребления нет больше
трансцендентного, есть только система знаков. Нет онтологического разделения на Добро и Зло, человек растворяется в системе знаков социального статуса».
 
    Вот почему Француз  где-то на краю земли российской старается уцепиться хотя бы за какие-то идеалы, правила и законы…хотя бы норм тюремной и лагерной жизни. Не от административных, разумеется, законов и правил…А в основном: уцепиться ещё за лирический «листок», который , конечно же, значительней всяких детективов…
 А  трансцендентное, то есть движение во времени и пространстве  у «листка» безмерное!
В нём  есть  - от посланий Даниила Заточника (12 век) и посланий своим сподвижницам и сподвижникам Протопопа Аввакума(16 век) до треугольных писем с фронта в Отечественную войну, ибо Француз воевал тоже на своих фронтах  в войне между суками и ворами.    
«Я отрёкся от Мамы,
 От Милы. 
 Я запретил носить передачи.
 У меня всего одна наколка. Тутаировка волчицы.
 Той, что вскормила Рема и Ромула.
 Не надо передач и бандеролей.
 Я ушел на войну.
  И пишу вам с фронта, у меня всё хорошо, мы наступаем.
  То «суки» у руля. То воры.
  Мужики дают норму, их не трожь!
  Честный мужик – это святое!
  Он и на «общак» даст. И руку протянет в помощь.
  А «блатной» - что зверь лютый!
   Дашь палец – откусит по локоть.      
   Самое страшное – это когда рушатся «Идеалы».
    У «бродяги»- «Идеалы» «воровского мира».
    Это то, что мы строим  всю Жизнь!
   Несём «Крест» арестантской чистоты».
               
      Вернусь к статье Светланы Замлеловой: « Паталогическая культура, таким образом, является абсолютной противоположностью  идеациональной  культуры, поскольку нацелена  на то, чтобы избавить человека от давления каких бы то ни было норм и ценностей религиозной и светской морали».
  Эти же люди, заключённые десятилетиями грузят себя «Идеалами» «арестантской честности», без которых там не проживёшь или проживёшь, но не останешься человеком.
И можно ли это назвать Культурой??? Я, думаю, можно. Хотя бы субкультурой. Вопреки
всякой паталогии  культуры.
 А далее опять текст от Француза, который попал в штрафизолятор за отказ от работы:
               
  «Выйду с «кичи» обязательно напишу.
  Тут ни ручки, ни бумаги.
  Здесь пять шагов до двери, пять шагов до решки.               
                Но со мной целый мир!
  Достоевский, Толстой, Чехов, Лондон.
  Я плыву в их произведения.
  Я скачу с дядей Ерошкой к Маринке.
  Я из Пушкинской «Метили» спешу к Маре Гавриловне…»
 
    Здесь, сказать прямо, совсем уже  не субкультура, а самая настоящая Традиционная!  И хочется процитировать стихи о пушкинской «Метели»
 прекрасные стихи  пермской поэтессы Валентины Телегиной:               
               
  Мы все из пушкинской «Метели»   
  На перепутье ста дорог,
  Мы крещены в её купели,
  Как только вышли за порог.
  ---------------------------------------    
  И пусть в неистовом смятенье
   Нас крутит жизни карусель,-
  Но мы выходим из метели
  И возвращаемся в метель.

  И, конечно же, колымская  метель  тоже считается…  « Господи! Да не сокрушится дух мой раньше тела!» - взывает к небу православному Француз, еврей, заключённый с пятнадцати годами срока…пока с пятнадцати… когда заключённых подвели к зоне с работы.

«Вот они топчутся «мусора»!
Одетые в тёплые овчинные полушубки.
 Курят папиросы.
 Разглядывают карточки.
 На вышках тёмный снег
 В сгустившихся сумерках на «колючке» в плотном порядке,
 Нахохлившись, снегири
- Внимание отряд!
- Первая пятёрка…пошла в зону!
Дёрнулись стылыми ногами.
 Они едва гнутся.
 Я - первый в пятёрке.
 Я зэк авторитетный.
  Не Эйнштейн.
  Не Менделеев.
   Не Гагарин.
   Рецедивист Хаим Бронштейн.
   Из Одессы-мамы».
 
      Удивительно, но всех и всё помнит Француз - и кинематографистов, и учёных, и космонавтов! А ведь такую жизнь прожил противоречивую. Крепко в нём, видимо, какая-то культура и какие-то знания засели. Нынешнее поколение растёт таким, что и на свободе  запросто может перепутать Менделеева с Карлом Марксом, потому, что оба с бородами  на фотографиях…
     Академик  РАН Всеволод Троицкий в своей статье «ПЕРЕД  ГРЯДУЩИМ СУДОМ ИСТОРИИ»   пишет, что  в нашей школе, подколонианого уже типа вырастают те ещё недоросли…  «Это потому, - с иронией объяснил мне один из учителей, - что хорошо работает ОТПАД (Общество тайных последователей Алена Даллеса)».
Нетрудно понять, что эти откровенно разрушительные «реформы» являются по масштабам их последователей государственными преступниками, а осуществление их де-факто – по содержанию и направленности своей деятельности  - государственными преступлениями, подрывающими  и уничтожающими культурный потенциал страны».
 (ж. «Молодая гвардия», №3, 2015 год.)

  Вот, оказывается, кому Колыма бы тоже не помешала, но вряд ли они писали бы какой-то «листок» оттудова.
   
 А Француз наш всё переживает  на краю земли  российской вместе с Пушкиным и Достоевским… которых никогда не забывает. Наряду со своим «листком».   
               
«Я летел над редкими посёлками якутов               
Вдоль замерзших великих рек.
Ещё долго надо было лететь.
Ой, как долго! Там была Мама.
 Где-то и Мила
 Могила фотера. Город Одесса. И Дюк Ришилье».
«Дорогая, прочтите  листок. Мне от памяти некуда деться…»

 За тридцать семь лет не могли выбить из него всю добрую память и живую душу, потому, что в юности, наверное, учился в нормальной школе!.. И здесь на Колыме он смело говорит:      «Я иду под своим флагом! И я пишу девиз на флаге!»
         Какой «девиз» - не говорит.  Но мне по счастливой случайности попадается небольшой  очерк  писателя из Иркутска Андрея Румянцева, который беседует с поэтом
Юрием Кузнецовым:
  - Ты написал в предисловии к одной своей книге, что недолго  увлекался  метафорой  и круто повернул к многозначному символу. Я понимаю, что иной поэтический образ может звучать, как многозначный символ. Например, в твоём стихотворении:
               
 Но рваное знамя победы
 Я вынес на теле своём.
 Я вынес пути и печали,
 Чтоб поздние дети могли
 Латать им великие дали
  --------------------------------
 И дыры российской земли.         
 
  Как будто Француз поднял это знамя (или флаг), чтоб залатать «дыры»  колымской дырявой действительности! Хотя Кузнецов намного моложе и вряд ли читал его, колымчанина. Но пространство культуры не имеет времени.
  Критик Инна Ростовцева пишет: «генетическая память литературы» - и возрасты здесь – простая условность. Поэт зачастую не знает и не подозревает, что он пересказывает мысли, сказанные до него несколько веков назад и, наоборот, старик «заимствует» у молодого опыт и знания, как и образы на подсознательном психологическом творческом инстинкте…

   И есть ещё в  жизни Француза отнюдь  не виртуальная  личность, личность   Акулы.
               
 «У него огромные уши.               
   Как у слона.
    На них растут длинные волосики. Седые.
    Он дряхлый.      
    Сидит четвёртый десяток.
     Обыграл всю зону в «тэрс».
     Всего за пару месяцев, как пришел этапом с «Мульдяка».
     Он не ходит на работу.
      Заплатил «бугру» сто рублей.
      Большие деньги в зоне!
     «Бугор» «рисует» ему «норму».
      - Здорово, Акула! – буркаю я.
      - О-о-о! Рабочему классу почёт и уважение! Как там  в тайге? 
       Акула со мной участлив.
       - Солнце спряталось в тундре, - отвечаю я ему.
      - Колесо?
      - Солнце – упрямо распечатываю я губы.
      - Солнце – рыжее колесо! Пока оно закатывается и выкатывается –
     Жизнь будет продолжаться, Француз!»
   
     Акула удачливый картёжник или «катало», или «стирало» (карты – стиры).
   В лагерях удачливых картёжников, вернее - умеющих играть в азартные игры «катал»  не очень уважают. Они курсируют по лагерям, пока в какой - то зоне  есть возможность пожить, кого-то обыграть…
Потом дают взятку, чтобы отправили на другую зону и.т.д.
 - Слышал, обыграть хотят?
 - Слышал.   
  - Не могут.- Акула глядит испытывающе.
  - Как только «штымпы» не изошрялись! И колоду «заряжали», и «коцали», и
   «исполняли». Нет, не обыграют, - заключил он.
    - Бери конфеты.
    Здесь к чифиру,  в самый раз…
   Акула любит подушечки».
      
« Ну, а я из страны лагерей шлю привет из преступного мира. Дорогая, прочтите листок» - шепчу я, ненаписанные строки».
  « Поешь,твоя пайка.
  - Ага.
  - Всё пишешь письмо?
  - Ну не закончил.
  -Ого!   
  - Куда торопишься срок большой.
  ----------------------------------------
  - Поспи.
  - Угу.
  - Фашист   сейчас придёт на «катку».

 Но Французу легче отдохнуть, чем вникать в картёжную иерархию.
 
   «Сухие руки  Акулы теребят колоду.            
    - «Пулемёт» на фарт?   
    Закрыл глаза, и провалился в Одессу.
    У причала застыл теплоход.
    На «Ланжероне» плавятся девичьи тела.
    Мороженое в киосках»…
      -----------------------------------
    - Покупайте розы!
     -------------------------------
     - Сучара!  Я тебе пасть порву на портянки!
     Раздался какой-то визгливый лай!
     « Колыма, она есть Колыма!»
     «Я не сплю. Я лечу мимо якутских редких селений.
      Мимо великих замёрзших рек…   
      Ещё долго надо было лететь.
      Ой, как долго!
      Там была мама. 
       Где-то и Мила.      
       Могила фотера. Город Одесса.
       И Дюк Ришилье».
    «- Вставай, Француз! Просыпайся! Я Фашиста «укатал»! За шестьсот рублей «прибил».
       - Радуйся!
      - А я при чём?
      - Ты же «кент».
 
     Два партнёра по игре Акула и Фашист – очень заметные, незаурядные, смелые
   личности.
    Акула смелей. Он в прошлом был вором, как говорят, - в законе. Он «стирало» или   «катало» - «исполнитель». Таких и воры возле себя не держат, чтобы воров не обыгрывал. «Иди, дури фраеров», – говорят ему, а к ворам не касайся, если без карт своей жизни не представляешь. Наверно он из тех поселений на Волге, где были испокон профессиональные картёжники. В поле не работали. Разъезжали по ярмаркам: закончилась одна, едут на другую. Несколько таких мужиков из своей деревни, помогающих друг другу, никогда не проигрывали – только выигрывали. Выигрывали: лошадей, дома, имения… Акула, мне кажется, из этой породы русских людей. («Родной до безобразия, до клёкота в груди» - как сказал один поэт о своём народе). Он всегда имеет честь и достоинство перед своими людьми. И за такими, как он, всегда увязываются целые «кодлы»  «помогал» и «кентов». И хотя он «дряхлый» уже, но за ним многое и многие. За Фашистом тоже кто-то есть, но за ним гораздо меньше, ибо не без дешевки человек, хотя и тоже смелый: уходил в побег «на рывок»…Прошел км. 200. Якуты сдали. Получили муку, сахар. И главное – не чист в игре, не чист и после игры… Вот и сейчас с Акулой рассчитался не полностью. «Фуфло» за ним осталось. На пересылке, говорят, зарежут. Вряд ли. Кому это надо? Акуле? Так иди – сам и режь! Он ведь тоже никакой «партии» - не принадлежит – ни сукам, ни ворам… Может только беспределу, а у них все только за себя. Акулу, между тем, как говорит Француз «дёрнули на «крест»: отправили на этап в больницу. Недели через две Акулу привезли… Француз объясняет:   
 «За «тюб» чая прошмыгнул  к нему в «локалку».
  Видимо в карантин или сан часть…
    - Ты как?    
    -  Нормально.
     В измождённом теле жили только глаза.
      Они впервые наполнились смыслом.
      - Письмо дописал?
      - Нет.
      - Допиши. Ты порядочный человек. Хочу просить тебя об одном,
        исполнишь?
       - Попробую.
        - Нельзя отказывать умирающему…
         - Говори.
         - Вот крестик,- он разжал сухую ладонь.
         Перед последней посадкой познакомился с одной.
          Родила она. Сказали, что пацан.
               
              Акула чеканил с трудом.
             
         - Найди его. Передай ему. Сделаешь?
         - Если освобожусь.
         - Освободишься. Запоминай адрес:
          - Москва…
          - Второй Мосфильмовский переулок…
          Ещё через минуту.
           - Дом два, квартира двадцать. Зовут его как меня.
           - Ах! Мы так и не познакомились.
            - Ванька я. Иван Загайнов.
             
           Я взял крестик. Ночью он успокоился.
            - Да примет Господь душу грешную!
            Желтый ноготь у Акулы сломан
             На большом пальце правой ноги.
             К нему привязали бирку.
             Химическим карандашом вывели номер.
              Арестанты помянули чифиром.
              Костерок дымит»…
               
                * * *
      После смерти Акулы Француза везут в Норильск. Этап не принимают. Везут почему-то в «крытую» тюрьму. Видимо, заработал дополнительный срок или имел «Постановление» от администрации лагеря: там это раз плюнуть. Побег, драка, запрещённые речи… Но что интересно: заключенные из лагерей везут в «крытую тюрьму» пачками журналы из лагеря: «Москва», «Нева»,»Октябрь», «Дружба народов», «Сибирские огни»…Время перестройки! Время надежд! Особенно заключённым…В лагерях  разрешали выписывать эти журналы. А в них в то время было немало интересного. И Француз, интересуясь событиями, записывает… проникновенные вещи! Как будто его власти в тюрьме не держат. Как будто  нет  у него причины весь белый свет ненавидеть…

 «…Да не страдаю я вовсе!
  Тюрьма мой «дом»!
   Это линия моего окопа».
  Я на войне»!

  Очень хорошо чувствовал Француз свою борьбу против камуфляжа «паталогии культуры» значение своего «листка», хотя бы  арестантской идеалогии.  Да, он говорит, что на войне «психологической» находится уже тридцать лет, когда воюет сам с собой за свою праведную душу (и не только, видимо, за свою). Мама его в Америке, прислала вязаные носки ему на Север. Зачем было ездить в Америку, - думает он, - чтобы связать там носки? Глупая женщина. В «крытой тюрьме» он «словно тигр» в полосатой телогрейке, а небо над ним в «клеточку», ибо прогулочные дворики сверху перекрываются железной сеточкой, чтобы из дворика во дворик зэка ничего не перекидывали. Но он верен своей скорбной идее – прожить честным зэком.
 
    Но вот заканчивается его срок этой тюрьмы – три года. Осталось семь лет.
Он называет их ласково «семёрочка»! Одна женщина – лекарь говорила: «Если у тебя болячка, то не ругай её, а проси её ласково, чтобы она ушла потихоньку! И он пишет:
«Я уже не Француз. Теперь обзывают Дедом Французом. Нет – нет, да и опять говорит:

   За что страдаю?
   Если согласно «статье», то за Кустодиева…
   На последнем «скачке» взял два холста.
   «Скинули» жидам.
    Они и «сдали».               
      
   За это и страдает. Пишет о своей боли:               
               
     «Если сердце – что хочет Оно?
      Я всё ему дал.
       Арестантских мук?
      Страдай!
        В полной мере!
        Неизбывную гложущую тоску
        Бери да пей горстями!    
          
       Незримая психологическая война за сохранение своей души, война нескончаемая! Но её никому не видно. Не одной «медальки»,- говорит Дед Француз, - мне за это не дали.
После трёх лет «крытой» везут снова в старую зону: опять тот же вонючий барачный запах портянок, тот же «тэрс», то есть карты. Но «семёрочку»… С кем «сидеть»? С этими
«Айфонами? «Айнадами»? Видимо, Зоология… «Речь превратили в РЫК»! Пришло в лагеря и тюрьмы поколение «поросячьей дипломатии», которая заменяет многие слова
даже из лагерной фени. Никаких разговоров о литературе, политике…Никто ничего не читает, не интересуется, кроме чего-то потребительского… Только «бардаки» да «тёлки»говорит  Француз о новом поколении зэков.   А о России он говорит:
               
 
  «Я спрошу её речью невнятною,
   Ярлыков шелуху теребя,
    Как любить мне тебя?
    Ненаглядную!
    Как мне жить,
    Не поранив тебя?!»               
 
    Это не просто – вор что-то осознал, что-то понял: это разум человеческий из самой преисподней возник на русскую литературу, как на светоч, среди сумрачных и холодных широт Колымы.   Много ли такой патриотической   совести у людей сейчас на и на свободе?.. Всё это взывает не только к совести, но к творчеству и к Вере…
   Большое стихотворение о протопопе Аввакуме меня убеждает, что    все страсти еврея, с ещё советским менталитетом в традиционно русском историческом ключе, как было во всех учебных заведениях  - рождены подлинными страданиями и даже сродни аввакумовским.  Тот был сослан в первую ссылку в Хабаровский край.
               
  «На синем Амуре
    я молебен служил,
    бураны и стужи
     едва пережил. 
     Мне выжгли морозы
      клеймо на щеке.
      Но к Богу дорога
      Извечно одна,
       По дальним отрогам
       проходит она.
       И вытерпеть Бога
       Пронзительный взор
       Немногие могут               
       С Исусовых пор.
        ---------------------------
        Наш спор не духовный.
        О возрасте книг.
         Наш спор не церковный
         О пользе вериг.          

«О пользе вериг» Аввакум знает слишком много!  Но понял его и Хаим! И, наверно, по праву заслужил  своего Ангела, но речь пока об Ангеле Аввакума.
               
«Мой Ангел от стражи
 Крылами закрыл
И хлебом с водою
Меня напоил.
Не в брёвнах,
 А в рёбрах
 Церковность моя,
 В усмешке недоброй
 Лицо Бытия.
Сложеньем двупёрстным
Поднялся мой Крест,Горя в Пустозёрске
Блистая окрест.
Я к Богу,
Как голуб,Поднялся с Костра.
Тебе обещаю,
Любимая Русь! Врагам, не прощая,
Я с неба вернусь.
Пускай я осмеян
И предан костру.
 Нет участи слаще,
 Желанней конца!
 Чем пепел,
 Стучащий в людские сердца.               

 Страдал – да и умер
 За старый «обряд».
 Нелеп этот сирой
  Толпы приговор.
  В нём истины нету,
  А слышен укор.
  -----------------------
  Для Божьего взгляда
   Обряд – ерунда!
   Нам рушили «Веру»
    В делах «старины»
     Без чести,
     Без меры,
    Без всякой вины!               
     -----------------------
     Служители тьмы.

Пережитого у Француза  очень  и очень много. И не случайно обратился  он к образу самого трагического страдальца  старой испытанной на кострах Веры. Да он  и сам взошел бы на костёр за какую-нибудь старую  арестантскую чистоту понятий,  этот «последний романтик преступного мира»!  И тем более не только за свою чистоту, но и  за общую Правду и Честь, уже касающихся и нас сегодняшних, отнюдь не арестантов…

  Пятнадцать  лет прошло, как умер Акула. Сколько «шмонов» было у его заключённого за это время – сто или пятьсот?.. Но он сохранил этот крестик для сына Акулы, пряча его во рту, поскольку просил умирающий человек его сохранить и передать сыну…
 И за это время сколько же раз его арестантские заботы и мысли посещали мысли и от литературы?          
    
  «Перекличка.
   Булгаков «Белая гвардия».
   «Перекличка.
    Бунин «Окаянные дни».
    Лязг, стук.
     Есенин. «Ты жива ещё моя старушка»
     «пусть струится» над твоей американской  квартирой
     «несказанный свет».
     Я умираю за «Идею»!
   (Не скупится сердце)
   А её «замылили», «прохавали».
   Разбежались по углам, дожовывая   колбасу».
             
  Не будем выяснять за какую идею умирает Француз, вопреки «свету» над  американской квартирой его матери. Даже у нас на свободе большинство бы склонилось к американской квартире, «дожовывая колбасу».               
               
«…Ну вот и всё!
 Неужель?   
 Не верится.
 Правда что ли, кум?
 Да иди уж, Дед Француз».
 
    И Француз уже без боли оглядывается на свой бывший «Дом», то есть зону и прощается с ней - навсегда ли… За зоной его дожидается Мила! Поседевшая! Но потом оказывается, что никакой Милы нет.  Просто ему показалось.  Может её, вообще, никогда не было! Её просто необходимо было выдумать…с цветами, в солнечной Одессе,  хрупкими  пальчиками берущими  цветы … Ведь девушка у «последнего романтика преступного мира» - должна  была обязательно быть!  Она нужна была для сохранения его души.
   
  «Поезд идёт на Москву. В кармане Акуловский крестик».

Сын Акулы оказался «шефом» какой-то очень небедной фирмы. И Француза встретили настороженно:
 - Первый, приём, шеф выходит!
 - Понял, встречаем!   
 « Сразу узнал.
 Такие же, как у Акулы, огромные уши
 Пробиться бы к нему!
 - Ты Иван?
- Я Иван. А ты кто такой, старче?
- Я сидел с твоим отцом. Он перед смертью взял с меня слово,
 что я разыщу тебя. Просил передать крестик.
 - Зачем он мне?
 - Я прятал его пятнадцать лет,
  прежде чем прийти сюда.
  - Выбросил бы!
  - А Слово?
  - Что Слово?
  - Я дал ему Слово!
  - Иди своей дорогой, старче.
  Он плюхнулся в салон «мерседеса».
  Слоновьи уши стали багровыми.
  Я с трудом распрямил спину.
   Кинул крестик в салон сквозь опущенное стекло.
   И пошел своей дорогой.
    Через два дня звонок.
    - Ты Хаим?
    - Я.
    - Мой шеф послал за тобой, машина у подъезда.
     Я мнгновенно всё понял.
    Два дня ему понадобилось для осмысления.
    ------------------------------------------------
    - Где его похоронили?
    - Зарыли на лагерном кладбище.
    К большому пальцу ноги привязали бирку.
     Ванька поморщился, взял в руки мобильный.
     - Кто там губернатором края?
      Набрал.
      - Алло! Загайнов говорит…
       Говорил долго. Выключил «трубу».
      - Завтра полетим. Будут эксгумировать.
       Отправьте туда хороший гроб.
       Ты старик полетишь с нами.
        ------------------------------------------
        Я исполнил данное Акуле Слово.
        Что делать дальше не знал.
               
          Но мой сын!
          Он встретил в порту.
          - Отец!
           В сердце нет звука.
           Не стучит проклятое!
            Мёртвый ком.
           Я забыл, как общаться с людьми.
           Всё внутри мертво.       
           Но вот кучерявый мальчик.
           Мальчик ткнулся в колени.
          В мои старческие колени.
          Я заплакал.
          «ГОСПОДИ, ДА НЕ СОКРУШИТСЯ ДУХ МОЙ РАНЬШЕ ТЕЛА!
         - Рыжее колесо закатилось за стеклянные небоскрёбы:
         «Хорошо, не в бурелом, на лесоповале».               
               
          * * *
В этой истории самое интересное то, что у непробиваемого современного деляги берут верх всё-таки религиозные традиции, хотя бы по захоронению отца… И можно предсказать, что наше общество придёт, таки, от криминала, который опоясал всю нашу жизнь, в конце – концов, сначала к релегиозности, а потом, может, и к вере, что предполагал, по - видимому, и автор колымских стихов из «преступного мира»…