Это - наше историческое наследие

Каждый год, в апреле, когда дороги в нашем городке подсохнут и станут проезжими, я ходил в свою школу, как когда-то бегал туда каждый день зимой и летом, под снегом и до-ждем. А сейчас я вывожу своего стального «коня» из «конюшни» и еду в школу уже по ас-фальтированному шоссе. Когда-то, давным-давно, я ходил по этой улице, обсаженной береза-ми (теперь она называется «Березовая аллея»), перепрыгивая через лужи и грязь в новых (единственных) ботинках, которые я надевал по «праздникам», торопясь на танцевальный ве-чер в школу. Как это было давно! В памяти сохранился только «остов» воспоминаний с зияю-щими «провалами» событий и лиц, а перед моими глазами сейчас остов здания школы с зия-ющим провалами дверей и окон, перед которым я стою, прислонившись спиной к дереву, мо-ей липы, которую я посадил пятьдесят лет назад перед окнами своего класса. Это уже большое, высокое дерево. Помню, я принес маленький росток из леса и посадил его рядом с другими саженцами липы. Наша школа, бывшая помещичья усадьба О. С. Дубович, в которой бы-вали многие деятели русской культуры, была просторная, красивая, расположенная в парке среди вековых лип, наполненная гомоном птиц. Мы решили «омолодить» наш парк. Вместе с учителем биологии отправились в ближайший лес, который раскинулся за деревней Мамыри, выкопали и принесли маленькие деревца. Каждый школьник принес «свой» саженец и посадил его в парке. Так перед школой появилась новая липовая аллея, которая «омолодила» наш старый парк, который уже поредел и одряхлел от старости. Время не пощадило и нашу школу: она исчезла из нашего парка, но не из нашей памяти. А мы и не заметили, когда разлетелись по стране после её окончания.
Но я не вижу и здание новой школы, которая была построена рядом с барским особ-няком. От неё остался только каменный остов с обвалившейся крышей и зияющими проемами окон и дверей. Я вхожу внутрь и тщетно ищу глазами по привычке на стене напротив входа мраморную доску, на которой были высечены золотыми буквами фамилии моих однокашников, товарищей, окончивших школу с медалью. Но её уже нет: наверное, погребена под об-ломками потолка и крыши. Но она навсегда осталась в моей памяти, осталась навсегда перед моими глазами. Она дорога мне, потому что на ней золотыми буквами было выгравировано моё имя и имя той, с кем я прожил после окончания средней школы всю оставшуюся жизнь. Она мне дорога еще и потому, что видел её каждый день, переступая порог школы: она вселяла в меня неизбывное чувство радости… и гордости.
Поднимаюсь по чудом сохранившейся лестнице на второй этаж в холл, который мы иногда превращали в танцевальный зал. Резко останавливаюсь: предо мною… пустота, так как пол (потолок) обвалился. Закрываю глаза и «вижу» себя, как много лет назад, в вихре вальса, ощущаю аромат девичьего тела, трепет ее пальцев в своей руке, блеск влюбленных глаз и дрожание ресниц той, которая навсегда вошла в мою жизнь. «Средь шумного бала, случайно, в тревоге людской суеты, тебя я увидел». Слышу трогательную мелодию романса и голос Г. От-са: «Где этот вальс, старинный, томный, где этот дивный вальс?». Где вы, школьные годы чудесные, с дружбою, с книгою, с песнею. Как они быстро летят, их не воротишь назад. Пролетели, как птицы, и растаяли вдали, как сон, как утренний туман. И только память возвращает их назад.
Помню: стою, обхватив руками баобаб (его не обхватят и десять человек), дерево сво-ей мечты, далеко-далеко от моей липы, в африканской саванне, почти у самого экватора. А мысли улетели туда, к моей липе, которую я сейчас, как есенинский пьянчужка, обнимаю двумя руками, смотрю на свою школу, вернее, на все, что от неё осталось. Не радостные мыс-ли, невыразимая тоска обуревает меня.
По тропинке, вдоль посаженной нами липовой аллее, «выхожу один я на дорогу», на наш так называемый Боровский большак (дорога, проложенная до войны от железнодорожной станции в Апрелевке до военного полигона в Алабино). Если раньше, когда после занятий в школе мы бежали по большаку домой, то сейчас я иду один, отягощенный годами, думами и воспоминаниями.
У крайней избы деревни Мамыри, через которую проходит дорога, в тени серебри-стых елей стоит гранитная стела, которую воздвигли жители деревни, чтобы увековечить па-мять о своих односельчанах, погибших на фронтах Великой отечественной войны. Золотыми буквами на стеле написаны имена более пятидесяти не вернувшихся с войны жителей дерев-ни. Первым из них значится Герой Советского Союза летчик Петр Самохин. В Апрелевке родились и жили два героя. Их именами названы улицы в нашем городе.
Новое открытие! В этом мемориальном списке я насчитал 10 фамилий Зароевых, 5 - Кондратьевых и 5 - Константиновых! Оказывается, только три семьи в одной деревне (запом-ните это, друзья!) потеряли в годы Великой отечественной войны двадцать человек. Другие семьи потеряли по два-три человека. Но больше всего меня потрясло другое «открытие». Я читал, вновь перечитывал этот скорбный список и был потрясен: это список-эпитафия отцов, дядей и братьев моих одноклассников. Здесь «увековечен» весь мой класс. Весь класс - это сироты, «дети войны», как сейчас называют наше поколение. Имени моего отца нет в этом списке. Он лежит в братской могиле где-то под Ригой, в Латвии. Но в этом списке значится мой дядя Ф. А. Караев.
Я иду вдоль деревни и машинально считаю дома. И новое «открытие»: в каждом доме кто-то из мужчин (муж, отец, сын, дядя) не вернулся с войны. Война «подошла» к каждому дому в этой деревне и «остановилась» в нескольких километрах, в соседней деревне Бурцево.
Иду по большаку дальше, в эту деревню, где зимой в 1941 году передовой отряд фа-шистов был остановлен на ближайших подступах к Москве на западном направлении. Пред-ставляю, как и два столетия назад во время первой Отечественной войны зимой 1812 года по этому большаку, который, как и сейчас, был тогда обыкновенной проселочной дорогой с яма-ми и лужами, ехали, шли, ползли, падали и умирали, одетые в лохмотья очередные захватчики земли русской, солдаты так называемой великой армии Наполеона. Позднее мы узнали, что наш большак некогда был частью знаменитой новой Калужской дороги (рядом со старой, во-шедшей в историю России, Смоленской дорогой), по которой осенью 1812 года отступала от Москвы французская армия. Этот сброд из всех стран Европы гнали и убивали, не сомнева-юсь, крепостные крестьяне из деревни Мамыри, предки моих одноклассников. По этому большаку вихрем пролетел «эскадрон гусар летучих» во главе со своим знаменитым команди-ром, генералом Дороховым, которые расстреляли и зарубили здесь сотни захватчиков, наем-ников из всех стран Европы. Об этом свидетельствует надпись на памятной доске, установ-ленной на стене храма Вознесения Христова, построенного в деревне Бурцево в 1733 году на берегу реки Десна, младшей сестры Десны, притока Днепра, на берегах которой «писалась» история Древней Руси, колыбели нашей Родины. Вот эти исторические слова: «12.09.1812 го-да у деревни произошло сражение между сводным отрядом русских войск под командованием генерала И. С. Дорохова с передовым отрядом французских войск, рвавшихся к Москве, под командованием генерала Сен-Сюльпесса». Не сомневаюсь: в сражении вместе с солдатами и казаками участвовали вооруженные дубинами и вилами партизаны, крестьяне из деревни Бурцево и других окрестных деревень. История, к сожалению, не сохранила их имен. Только двух: Кожина и Курин, потому что их именами названы улицы в Москве, которую они защи-щали двести лет назад. А их тысячи! И священная обязанность историков и краеведов найти их могилы и извлечь из небытия их имена. Представьте себе, я нашел место упокоения одного такого человека и «раскопал» в пыли деревенского кладбища «имя» одного из участников тех героических событий.
…Однажды, в погожий, тихий летний вечер, когда солнце уже спряталось за маковку собора, я забрел на семейный погост князей Мещерских в деревне Петровское у собора По-крова, построенного в 1756 г архитектором М. Казаковым. Среди безымянных могил с поко-сившимися и истлевшими деревянными крестами я увидел вросшую в землю покрытую мхом и сухими листьями большую гранитную плиту. Палкой разгреб мусор и перед моими глазами открылась надпись с изъеденными непогодой и временем буквами: «Мир праху твоему, наша дорогая няня, Татьяна Осиповна. Во время нашествия Наполеона Т. О. Баранова сражалась с оккупантами в партизанском отряде».
Теперь мы знаем имя еще одной героини, которая при приближении врага к своему дому не убежала, а взяла в руки вилы и стала бороться вместе с крестьянами своей деревни с захватчиками. Ее муж и старший сын также сражались с французскими оккупантами в рядах народного ополчения и погибли. А ее хозяева, князья Мещерские, с приближением французов к их поместью бежали в Москву и дальше в одно из своих имений, бросив на разграбление свой дворец. А их няня взялась за оружие, чтобы сра-жаться с неприятелем и охранять имущество свое и своих хозяев.
Но меня удивляет, скорее возмущает то, что до сих пор, а прошло уже более двух-сот лет, никто в эту знаменательную годовщину даже не вспомнил о простой крестьян-ке, героической женщине. Ее имя увековечено только на могильной плите в д. Петров-ское. Тысячи и тысячи прихожан, жители окрестных деревень приходят в храм, чтобы помолиться и поклониться нарисованному лику святого, мифическому образу, но ни-кто, не говоря о местной власти, не обращает внимания на то, что за их спиной в не-скольких метрах от входа в церковь, за кладбищенской оградой покоится прах челове-ка, которому они обязаны поклониться в ноги. Князьям Мещерским хватило совести, чтобы увековечить имя своей няни, крепостной крестьянки, защитницы Отечества, хо-тя бы на могильной плите, а нам не хватает времени, да и желания (вот оно равноду-шие), чтобы воскресить в памяти и извлечь из небытия на свет божий имена своих предков-героев. К сожалению, имя Т. О. Барановой «забыли» включить в мемориаль-ный список героев Отечественной войны 1812-1814 гг.  на памятных мраморных досках в храме Христа Спасителя в Москве. Почему бы не назвать, например, школу в д. Пет-ровское именем этой героини?
Князья Мещерские не догадались оставить для истории портрет своей «дорогой няни».  Правда, художник И. Прянишников на своей картине «В 1812 г.» запечатлел группу замерзших, одетых в лохмотья пленных французских мародеров, которых ведут по заснеженной дороге русские крестьяне-партизаны, вооруженные вилами и рогати-нами. Среди них можно увидеть и женщину, Может быть это Татьяна Баранова? Да, есть женщины в русских селениях! 
А ведь можно было бы к 200-летию Отечественной войны 1812 г. сделать это и, может быть, создать здесь мемориальный комплекс. Для этого надо приложить неболь-шие усилия и, главное, желание властей, чтобы восстановить и реставрировать дворец князей Мещерских и открыть в нем музей, посвященный, например, партизанам двух Отечественных войн. Не сомневаюсь; наш народ откликнулся бы на призыв о сборе средств на создание мемориального комплекса.   
Боже мой! Я сделал очередное «открытие»: раскрыл новую страницу истории моей малой Родины.  Оказывается, я родился на «берегу» этой маленькой реки...
По деревянному мосту, по которому, наверное, некогда промчался эскадрон Дорохова (ему установлен памятник в г. Верея под Малоярославцем), преследуя убегавших «шерамыж-ников», перехожу на правый берег Десны. Кстати, следует раскрыть «загадку» этого не пере-водимого на иностранный язык, но понятного каждому русскому слова «шерамыжник».
Русский мужик, ох какой «любитель» придумывать прозвища, писал Н. Гоголь. Он сам наделил героев своих произведений такими именами, которые навсегда вошли в наш по-вседневный быт и лексикон. Если русский мужик, говорил писатель, бросит в адрес своего сварливого соседа или приятеля словцо, которое метко, ярко характеризует его «личность», то оно «прилипнет» к нему на всю жизнь. Это прозвище станет, порой, его вторым именем. Как прозвище «крапивное семя» прилипло навсегда к мундиру российского чиновника.
«Шерамыжники» - такое прозвище дали русские крестьяне французским солдатам наполеоновской армии, которая зимой 1812 года голодная, разутая и раздетая убегала из Рос-сии под ударами русской армии. «Шер ами» (дорогой друг), - говорил оборванный и голодный французский солдат, вползая в избу русского крестьянина и протягивая руку за куском хлеба. Захватчики уже не отнимали хлеб у крестьян, как они это делами по пути к Москве летом то-го года, а при бегстве из России просили, умоляли дать им кусок хлеба. И крестьянин (О, доб-рая душа!) отдавал им, зачастую, последнее, что у него осталось после нашествия «шерамыж-ников».
Это прозвище «прилипло» к французским оккупантам навсегда и вошло в историю и русский язык как синоним человека, который утратил человеческий облик. И сейчас, через двести лет, когда произносят это труднопроизносимое слово, каждый русский понимает его уничижительный смысл.
Ровно через сто тридцать лет история повторилась, и мы снова встретились с шера-мыжниками (без кавычек) на нашей земле, но только в другом обличии. Помню, как после Великой отечественной войны в нашем городке (тогда посёлок) появились пленные солдаты гитлеровской армии. Их никто не охранял, они жили не за колючей проволокой, а в деревян-ных домах, которые сами построили. В течение нескольких лет пленные немцы жили в Апре-левке, восстанавливали разрушенные дома и строили новые. Жалкие, молчаливые, в обтре-панной военной форме они свободно (без охраны) ходили в выходные дни по посёлку. Мы, мальчишки, конечно, слышали о немцах, но их не видели, бегали за ними и с любопытством разглядывали их. Мы не кричали и не оскорбляли их. Они иногда оборачивались и, видимо, хотели что-то сказать, но мы убегали.  Так же, как и французские шерамыжники, они стуча-лись (не врывались) в наши дома и просили хлеба… и работы. Нет, они не требовали, как раньше на правах захватчика («Матка, яйки!»), а униженно просили, пряча от стыда глаза. Помню, как бабушка что-то давала им. Они двумя руками брали милостыню и тихо говорили: «Данке! Данке!», хотя мы сами не каждый день ели хлеб. В то время мы ели так называемые «тошнотики». Если не знаешь, мой друг, что это такое, спроси у своих родителей (БСЭ не даст тебе ответ, потому что страшный смысл этого слова знает только поколение детей вой-ны).   
…Перейдя через мост на другой берег Десны, я был потрясен открывшейся передо мной картиной. «Бог мой!», - невольно воскликнул я. Перед моими глазами предстал величе-ственный дворец (вернее, его развалины) князей Мещерских, построенный в 18 веке в класси-ческом стиле. Представляю, как в этом мраморном зале могли кружиться в вихре танца гуса-ры Дорохова, а потом, через двести лет, стояли с поникшими головами солдаты советской ар-мии уже у его развалин, оставленных западными ландскнехтами после нашествия. Остов из красного кирпича в виде гигантского цилиндра-восьмигранника с зияющими проемами две-рей и пустыми глазницами окон завораживает своей мощью, монументальностью и красой, как и двести пятьдесят лет назад он восхищал людей
В первозданном виде сохранились хозяйственные постройки владельца дворца (одно-го из первых олигархов в России, известного уральского промышленника Демидова, а позднее князей Мещерских). Монументальные двухэтажные дома, похожие на каменные казематы-крепости, отремонтированы, перестроены и превращены в корпуса современной больницы...
Я стою у окна родильного отделения, пытаясь что-нибудь разглядеть внутри (ведь я родился за этим окном!). Так когда-то отец смотрел на меня, белобрысое писклявое существо, которое мать держала на руках за стеклом окна. А через два года уже я смотрел (последний раз) на отца через стекло в окне призывного пункта новобранцев в одной из школ в Наро-Фоминске, уходящих на фронт, в августе 1941 года. Я не запомнил его лица и больше никогда его не видел. Я только слышал его последние слова, которые мне постоянно повторяла мама: «Аннушка, береги сына! Я вернусь!». «Храни тебя бог!» - только и сказала мать.
…Сколько раз я приходил сюда, сидел на крутом берегу реки, прыгал в неглубокий омут, смотрел на развалины дворца, золотые купола храмов, глазами «перелистывал» историю своего края, своей маленькой Родины. И всегда меня охватывало ностальгическое чувство ще-мящей тоски. Мы ходим, бегаем, ездим по этой земле, по этим берегам, полям и лесам, порой, не задумываясь, что здесь писалась предметная, зримая история твоей жизни, история твоей Родины. «А вдали где-то чудно запел соловей. Я внимаю ему с грустью глубокой и с тоской о Родине вспомнил своей, об Отчизне я вспомнил далёкой» (К. Романов).
Где же моя Родина? Здесь, на берегах этой маленькой речушки, или там, на берегах широкой, полноводной Десны, вливающей свои воды в Днепр, который несёт их в Черное мо-ре и дальше в океан? Наверное, здесь и там. Ведь моя Родина - весь мир.
Как-то во время отпуска я отдыхал от земных забот на Украине, на берегу той, боль-шой Десны, в бассейне которой некогда жили мои пращуры, откуда «есть пошла русская зем-ля», где зародилась Киевская Русь, предтеча Великой России. По вечерам я сидел на берегу у костра, любуясь алым закатом, собирал на ближайшем заливном лугу шампиньоны (грибы), купался, бродил босой вдоль берега у водной кромки по теплому влажному песку. Но одна-жды, гуляя по берегу Десны, забрел далеко от места своей «стоянки» и подошел к рыбаку, ко-торый, как мне казалось, сидел на стволе большого упавшего в воду дерева и лениво подерги-вал удочкой. Я подошел к нему и (О, боже!) обомлел: рыбак сидел на корме большой, изъ-еденной временем древней ладье (лодка древних славян), которая уткнулась носом в крутой песчаный берег реки. Эта ладья, на которой плавали тысячелетие назад наши пращуры (мест-ные славянские племена), была выдолблена, очевидно, из ствола дуба (такие лодки я видел во множестве в Африке, которые там называются пирогами). Такая миниатюрная пирога из чер-ного дерева (эбена) сейчас стоит на моем письменном столе для хранения письменных при-надлежностей. Дерево, из которого сделана ладья древних славян, «сморщилось» от старости до такой степени, что стало похоже на кору столетнего дуба. Я сразу догадался, что это транспортное средство передвижения по воде древлян или полян, которые когда-то жили на берегах этой реки. Позднее я увидел подобную ладью в стеклянном саркофаге в Историческом музее в Москве.
Мы сидим на берегу Десны у костра, любуясь «догорающим» закатом. Солнце уже скатилось за горизонт, только птицы продолжали перекликаться в прибрежных кустах, гото-вясь к ночлегу. Сгущались сумерки, облака на горизонте вдруг потемнели, постепенно пре-вратились в черную тучу и пришли в движение. Вскоре они поглотили все видимое простран-ство вокруг нас. Мы поняли: надо сматывать удочки. На мгновение в природе все замерло, притихли и птицы. Первая вспышка молнии осветила все вокруг, и над нашими головами раз-дался страшный удар грома. И вот уже ливень барабанит по крыше нашей палатки. Резкий по-рыв ветра едва не сорвал её с растяжек. Ветер крепчал: буря набирала силу. Было слышно, как волны ударяют о берег, а наша дюралевая лодка, как собачонка на привязи, прыгает на волнах. В конце концов, волной её выбросило на прибрежный песок. Еще долго «ревела буря, гром гремел, во мраки молнии блистали».
Вот так, наверное, подумал я на другой день, сидя на корме «моей» ладьи (не знаю почему, но все вещи, предметы, которые нахожу, мысли, которые «открываю» в книгах, места, где живу, рощу, где я гуляю, на правах хозяина я называю «моими»), её выбросило на берег во время бури, а, может быть, она зачерпнула бортом набежавшую волну и затонула. Постепенно лодку занесло песком, со временем русло реки изменилось и отступило от своих берегов. И ладья осталась погребенной под песком. И вот через тысячу лет вода снова размыла берег, ре-ка вошла в старое русло и «вытолкнула» на поверхность пирогу.
О, боже! Я сделал очередное «открытие» (для себя), нашел археологический артефакт и перевернул еще одну страницу в «книге» по истории своей страны. Эта суденышко, думал я, единственное водное транспортное средство у древлян, полян, вятичей (славянские племена в Древней Руси), на котором они плавали по Днепру, по большой Десне и, наверное, по малень-кой, «моей» Десне, на берегу которой я родился. Но ведь эта лодка «торчит» (ее половина, но-совая часть, зарылась в крутой берег и засыпана песком) на берегу Десны, наверное, уже мно-го, много лет, и никто не обращает на неё внимания, никто не задумывается, а что это «за зверь», что это за предмет. Не задумывался даже тот рыбак из ближайшей деревни, который, наверное, много раз сидел на этой лодке и ловил рыбу. Да, очевидно, люди не знают, вернее, не хотят знать прошлое, историю своего края, историю своей великой реки, колыбели восточ-ных славян, своей Родины. Просто-напросто они не любят (простите, слишком категорично) свою землю, на которой живут, значит, не любят свою Отчизну. Ведь от «истории» никуда не убежишь, не спрячешься, не закроешь глаза, не зароешь, как страус, свою голову в песок. Она напоминает о себе каждодневно, каждый час археологическими находками (моя ладья), собы-тиями (гражданская война на Украине), таинственным видом разрушенного дворца 18 века на берегу маленькой Десны, где я родился. Истоки и причины этих событий мы находим в исто-рии. Можно не «любить» (не знать) историю своей Родины, но невозможно любить Родину, не зная её историю.
Эта «история» на берегу Десны не закончилась в тот грозовой, памятный для меня день. В суматохе будней я забыл о своем «открытии», и только через несколько лет я вспом-нил о нем, когда стоял на берегу другой, маленькой Десны у стен разрушенного дворца князей Мещерских в деревне Петровское, стены которого испещрены ядрами и снарядами, оставлен-ными иноземными захватчикам в годы Отечественных войн. Вот она, история, вернее, «сле-ды», которые предстали перед моими глазами.
У меня, поверьте, защемило сердце. Почему тогда я никому (в соответствующее учреждение в Киеве) не сообщил о своей находке? Я до сих пор задаю себе этот вопрос. А те-перь, наверное, уже поздно, потому что «моя» ладья, видимо, уже превратилась в щепки под ударами топора того «рыбака» (кстати, уже тогда я увидел на борту ладья следы топора) или сгнила под открытым небом. У каждого человека, я думаю, есть в сердце хоть одна «заноза», которую он никогда не сможет «вытащить». И однажды она напомнила о себе острой болью вины.
Как-то с внуком-школьником мы пошли в Исторический музей в Москве. В одном из залов музея я увидел в стеклянном саркофаге (ящике) ладью, «мою» ладью, которую я нашел когда-то на Десне. Неужели это она? Неужели археологи все-таки нашли её? Этого не может быть, потому что этого быть не может!
Мы присели на скамью у стены, и я рассказал внуку историю своей находки, так по-хожую на сказку. Я долго рассказывал ему о том, как давным-давно, мальчик, одетый в льня-ную рубаху и онучи (лапти), отправился со своим отцом на лодке на рыбалку. Много раз бро-сали они в реку сеть, но рыба не попадалась: она как будто куда-то исчезла. «К ненастью это, сын, - сказал отец. - Пора возвращаться домой». Они опустили весла в воду и стали грести. Неожиданно небо заволокло тучами, подул порывистый ветер и на них обрушился ливень. Они причалили к берегу, вытащили пирогу на песок и побежали в свое стойбище. На другой день они не нашли свою лодку там, где они её поспешно бросили. Очевидно, она затонула.
Малыш внимательно слушал мою сказку, а потом спросил: «И ты нашел их ладью?».
«Может быть, - подумал я. - Нет, конечно. Эта лодка лежит где-то на дне реки, зане-сенная песком», - только это мог я сказать своему внуку. Я и сам хотел поверить в эту «сказ-ку».
Я резко встал, взял внука за руку, и мы направились на поиски археологического от-дела музея. Женщина-смотритель в зале музея указала нам на дверь. Мы вошли, и я сбивчиво стал рассказывать сотруднику отдела о своей находке на Десне. Но вдруг я заметил, что «де-журный» по отделу равнодушно слушает меня, не проявляя никакого интереса к моим словам. Потом он что-то записал в журнале (очевидно, это была «книга жалоб») и, не сказав ни слова, попрощался с нами.
Равнодушие! Это самая «страшная» черта характера человека. Оно может «погубить» человека… и страну. Психология равнодушного человека: «Моя хата с краю, я ничего не знаю». Это психология чиновника, его жизненная философия, которого не волнуют ни судьба людей, ни судьба страны. Его волнует только своя «хата». Вот она, я её вижу, трехэтажный особняк за трехметровым забором на соседней улице с такими же, как у князей Мещерских, хозяйственными и подсобными помещениями. Одним словом, это неприступная крепость, охраняемая двуногими и четвероногими волкодавами. Мы не владеем собственностью, а соб-ственность владеет нами, говорил древнегреческий философ. Мы не «владеем» духовным бо-гатством, а материальное богатство «владеет» нашей душой.
 …Снова останавливаюсь у загадочного кургана у обочины нашего большака. Может быть это забытое захоронение, может быть, это братская могила русских солдат, погибших в годы двух Отечественных войн?  Эта мысль не дает мне покоя с самого детства, когда я бегал по этой дороге в лес по грибы и ягоды. Позднее, заинтересовавшись историей своего края, я стал задумываться, почему моя земля, моя Родина на протяжении тысячелетия притягивала, как магнит, многочисленных захватчиков со всех сторон света? Но они всегда находили свою могилу на русской земле. Это – истина. Она стара, как сама история, которая повторяется, но не всегда в виде фарса. Это - наше историческое наследие, которым мы должны гордиться, бе-режно охранять на Земле и с благоговением хранить в своем сердце и памяти.