Черное зеркало Глава 2

Глава 2


Черное зеркало I

(В этой главе повествование ведется от лица Ирены Домек, средней дочери Карла и Доротеи Равински.)


Вчера, перед ужином, я заметила черное зеркало. Очевидно, это был единственный предмет прежней обстановки, оставшийся в доме.

После того как отец женился на ней, Кора принялась обставлять Замок по-своему. Сначала она взялась за свою комнату, потом настала очередь большой столовой, затем маленькой столовой, так называемого салона, зала. Старые вещи исчезали: диваны, кресла, картины и, разумеется, безделушки, всегда стоявшие здесь и так шедшие к нашему дому.

Не спорю, обивка мягкой мебели вытерлась, шкафы и столы нельзя было назвать антикварными, ковровые покрытия также были изношены, и среди картин вы не нашли бы особо ценных работ старых или новых мастеров.

Но я любила каждую вещь в доме такой, какой она была. На этих коврах мы играли, эти картины мы помнили с детства, на софе с выцветшими розами мы сидели, когда мама рассказывала истории про то, что нарисовано на картинах. Истории она придумывала сама, и каждый слушал их как зачарованный, даже мой отец, если он был при этом. Что случалось нечасто.

Когда мама умерла, мне было двадцать три года и я училась в университете. Я уже не жила в Замке, но приезжала на каждые выходные, на все каникулы - практически в каждую свободную минуту. Замок находился недалеко от Франкфурта, в Шпессарте, и ничто на свете я не могла бы полюбить сильнее, чем эти луга и леса, наших лошадей, наших собак и кошек, наш старый дом. Но, конечно, больше всего я любила мою маму.

Прошло пять лет, прежде чем мой отец женился во второй раз, и, поскольку он ни разу не проронил ни слова и даже не намекнул, что думает о новом браке, все мы были поражены. Но мы заверяли друг друга, что должны проявить понимание и быть терпимыми. Тем не менее, нам это давалось с трудом. Точнее говоря, было просто невозможно принять выбор нашего отца.

Мы всегда относились к нему с большим уважением и немного боялись. Иногда мы даже предпочитали не попадаться ему на глаза. То, чего он достиг после войны, заслуживало признания. Потом начался резкий подъем во время так называемого экономического чуда. И после смерти нашей матери он продолжал работать как сумасшедший: сделал из процветающей фабрики средних размеров суперпредприятие, экспортирующее продукцию за рубеж. Работа стала для него своего рода страстью, которая должна была утешить его после смерти жены. Ее мучительную смерть от рака все мы переживали очень болезненно и это наложило на нас отпечаток. Во всяком случае, о себе я могу сказать так: со смертью мамы закончилась моя юность, душа больше не способна была радоваться и веселиться.

Ее любили все: не только муж и дети, но и прислуга в доме, деревенские жители, лесничие, егери, -  буквально каждый, кого жизнь сводила с ней. Ее сердечность, ее по-детски веселая улыбка, умение радоваться вместе с другими или разделять их грусть и помогать не только советом, но, когда возможно - и делом, завоевывали симпатии всех окружающих.

Конечно, то, что я скажу, прозвучит сентиментально: моя мама была словно персонаж из старинного романа, благородная героиня, которая  делает мир вокруг себя прекрасным. Наверное, потому, что ей были чужды какое бы то ни было коварство или злоба. В ней сочетались серьезность и веселый нрав, богатая фантазия и житейская мудрость.

Никто из нас не стал таким, как она. Мы унаследовали от нее немногое. Хелла – живость, умение сопереживать, но она не просто  разговорчива, а болтлива, и таланта внимательно слушать, отличавшего нашу маму, ей не достает. Я, вторая дочка Доротеи, обладаю ее серьезностью, ответственностью, надежностью, за что могу сама себя похвалить, но мне не хватает ее жизнерадостности и любить всех на свете я не умею.

Моя сестра Гизела унаследовала живой ум, юмор, способность видеть людей насквозь… Пожалуй, все.

А Карл Феликс, наш младший брат, любимец всего дома, получил в наследство всю мамину фантазию. И ничего кроме этого.

Феликсу пришлось хуже всех. Когда умерла мама, ему было всего тринадцать, и его отчаяние заставило нас справиться с собственной скорбью. Он прокрался в лес и спрятался там, словно раненый зверь, и егерь с собакой нашли его через три дня, грязного, зареванного, совершенно апатичного, замерзшего чуть не насмерть и едва не умершего с голоду, - это было в начале марта.

Но он был настолько моложе нас, девочек. Гизела была старше на восемь лет и только недавно обручилась. Мы обе остались дома, вместе с Розиной заботились о мальчишке, водили его в школу, когда он снова смог туда ходить, - он делал это всегда неохотно, поэтому и результаты его учебы были плачевными; - мы ездили с ним кататься верхом и добывали для него книги, потому что единственное, чем он любил  заниматься и что могло немного смягчить его боль, было чтение. Но иногда получалось наоборот: книга настолько волновала его и бередила душу, что он впадал в глубокое отчаяние. Чувство было для него всем и от него не приходилось ожидать ни дисциплины, ни самообладания. В этом не в последнюю очередь виновато его воспитание.

Я пропустила семестр в университете, Гизела вышла замуж на год позже.

Можно ли считать шок, пережитый им в тринадцать лет, причиной того, что из него вышло? Бездельник, фантазер, молодой парень без работы, без воли и жизненных сил, без цели, и к тому же наркоман. Женатый на этой сомнамбуле, на этом цветке паслена, который он подцепил в какой-нибудь компании одурманенных наркотиками. Его часть наследства была давно истрачена, но мы же не могли позволить ему умереть с голоду. Поэтому каждый месяц он получает необходимую сумму из денег фирмы. Ровно столько, сколько нужно ему и Эльзе. Не больше.

Черное зеркало. Зеркало, говорящее правду, - так называла его мама. 

Вчера вечером, когда я нашла его висящим в дальнем углу позади лестницы для прислуги, мне снова все вспомнилось.

Разумеется, само зеркало не было черным. Вернее, черным было не стекло, а лишь рама. Тяжелая резная рама, украшенная орнаментом в стиле барокко. Прежде оно висело в зале.
 
- Почему ты называешь его зеркалом, говорящим правду, мамочка? - спросила я, когда была еще маленькой.

- Потому что это зеркало не лжет. Оно не приукрашивает, не искажает. Оно показывает тебя такой, какая ты есть. И если ты будешь долго смотреть в него, ты узнаешь правду.

- Правду?

- Правду о том, что уже произошло. Правду о том, что должно произойти.

Моя мама, сочинительница сказок. Подходящая история была уже готова.

- Когда я пришла сюда в конце войны, бедная, бездомная беженка, и в первый раз посмотрела в зеркало, то увидела на своем лице страх, тревогу за твоего отца, слезы в глазах. Но я также увидела все, что потеряла. Наш дом там, на родине. Это был дом твоих бабушки с дедушкой. Он стоял на опушке леса, у него была большая красная крыша, которая защищала всех, кто в нем жил. Но крыши больше не было. Я видела луга и густые леса, оставшиеся далеко. Все было потеряно, я должна была покинуть родной край. Но зеркало утешило меня, оно предсказало, что здесь я обрету все снова: дом, леса, луга. И так и случилось, не правда ли?

- Зеркало сказало тебе это?

- Не словами. Оно говорило моими мыслями.

Я кивнула, хотя и не могла себе этого представить. Но если мама говорит - вполне возможно, что все так и было.

- Когда я пришла в Гроттенбрунн, Хелла была совсем крошкой, ей только что исполнилось три месяца. И больше у меня никого не было. Твой отец пропал без вести на войне и я думала, что на этом свете мы с ним никогда не увидимся. Я пробыла здесь почти две недели, мне было очень грустно, люди, которые жили в Замке, были чужими, такие же беженцы, как и я. Я была одинока. Ты понимаешь, что это значит: быть одинокой?

Понимала ли я это тогда, в пять или шесть лет? Наверное, нет; я ведь никогда не была одинокой.

-  И тогда я снова стала перед зеркалом и внимательно посмотрела в него. И что же я там увидела?

- Что ты увидела, мама? – Я затаила дыхание.

- Твоего отца. Я видела его лицо в зеркале. И оно не было лицом мертвеца. Это было живое лицо, оно улыбалось мне. Тогда я поняла, что снова увижу его. И так и случилось. Он пришел, правда, лишь два года спустя. С тех пор я верю всему, что говорит зеркало. Перед тем, как ты родилась, я спросила его, будет ли у меня маленький мальчик. Но зеркало молчало. И тогда я вдруг увидела в глубине стекла крошечный луг, и на нем играла маленькая девочка.

- И это была я?

- Это была ты.

- И ты огорчилась, потому что это был не мальчик?

Она взяла меня на руки и поцеловала.

- Ну конечно, нет. Я очень обрадовалась, что у меня будет еще одна девочка.

- А потом зеркало снова показало тебе маленькую девочку.

- Верно.

Моей сестре Гизеле было тогда около трех лет.

- А зеркало ничего не сказало про маленького мальчика?

- Нет, мальчик непременно появится.

- Когда, мама?

- Зеркало пока сохранило это втайне. Но зато я узнала от него, что скоро у нас родится жеребенок.

- Правда, мама? Жеребенок мне нравится гораздо больше, чем маленький мальчик!

Она рассмеялась, и мы с ней пошли в конюшню навестить беременную кобылу.

Жеребенок родился в мае. Что касается мальчика - он и зеркало не спешили.

Мне было десять, когда появился на свет мой брат, Гизеле - восемь, а Хелле уже исполнилось четырнадцать. Она была почти юной дамой.

Мой отец, когда у него родился сын, едва не сошел с ума от радости. Он носил его на руках по всему Замку и показывал каждому.

- Разве он не прелестный? - спрашивал он нас.

Мы, три девочки, смотрели на младенца со смешанными чувствами. Но если уж должен был родиться еще один ребенок – хорошо, что это, наконец, мальчик.

Отец хотел при крещении назвать сына Карлом, как и его самого. Мама добавила – Феликс. Карл Феликс. Я полагаю, до сих пор его так не называл ни один человек.

Его берегли и баловали. К нему относились как к дорогой жемчужине, до которой никто не смел дотронуться немытыми руками. Он остался изнеженным и избалованным уже в том возрасте, когда его воспитанию не повредило бы немного строгости и последовательности. Нам с сестрами пришлось смириться с тем, что младший брат стал центром мироздания.

Хелла говорила: „Вы еще увидите, что из него вырастет. Он же вьет из нас веревки. Когда-нибудь фабрика достанется ему, и мы должны будем ползать перед ним на коленях, если нам понадобится несколько грошей.“

„Нам причитается обязательная доля наследства“, - отвечала Гизела, которая всегда была самой умной из нас.

Позже не было и речи о том, что Феликс унаследует фабрику. Она его нисколько не интересовала, вряд ли он хоть раз заходил туда. 

К и К - совершенная кухонная техника. „КАРА-кухни“, название, олицетворявшее нечто единственное в своем роде, нечто неповторимое. („Название, говорящее само за себя“, - как гласили рекламные девизы.) Феликс считал себя человеком искусства, а не коммерсантом. Это он нам объяснил, когда ему было шестнадцать. Он отказался продолжать учебу в школе, - ведь он станет величайшим писателем нашего времени. Что могли значить для него „КАРА-кухни“? Отец давно понял, что сын не поведет фирму к новым вершинам. Феликс даже не пытался включиться в работу предприятия, и это озлобило отца. В его гениальность он не верил. Но никто из нас не мог предположить, что Феликс начнет употреблять наркотики. Мир наркоманов находился гораздо дальше от нас, чем Марс.

Зеркало, ты не предсказало этого, когда мама увидела в твоем стекле маленького сына. Напророчило ли ты ей, что ее сын станет великим писателем? Вернее, что это будет его мечтой? Поверила ли она тебе?

„КАРА-кухни“ оказались в хороших руках; мои сестры удачно вышли замуж. Муж Хеллы управляет делами фирмы, муж Гизелы – дизайнер, причем весьма талантливый. Казалось бы, отец должен быть доволен. Тем не менее, они редко могли ему угодить. Отношения в семье стали натянутыми, чего раньше никогда не было.

Я, Черное Зеркало, устранилась от дел фирмы и от семьи. Поскольку мои сестры привели в дом подходящих мужей, я не считала себя обязанной выходить замуж за менеджера по рекламе. Я хотела идти своей дорогой, зарабатывать собственные деньги и иметь мужа, который не связан с „КАРА-кухнями“.

И мне это удалось, Зеркало. У меня есть свой магазин, я сама зарабатываю деньги, только вот муж меня бросил. Или я его. Тех, кого Бог не соединил, легко разъединить.

По утрам, прежде чем идти завтракать, я заглядываю в Зеркало. Меня немного удивляет,  что оно не приснилось мне и все еще висит там. Как это получилось, Зеркало, что она, хоть и засунула тебя в угол, но не выбросила на помойку? Говорило ли ты ей тоже когда-нибудь правду?

А в чем правда?

Я ненавижу ее за то, что она отняла у меня отца. Она сумела втянуть такого сильного и разумного человека в этот смехотворный брак, который никогда не сделал бы его счастливым. Ведь он должен был понимать, что стал всеобщим посмешищем. Каждый намекал ему на это, если только представлялся случай. Не только мы, его дети, но и все друзья и знакомые, прежде всего - его друзья, которых он приглашал к нам охотиться. Они приезжали теперь все реже, все реже желая быть его гостями.

Сколько гостей бывало раньше в нашем доме, даже после смерти мамы… Тогда одна из нас выполняла обязанности хозяйки, иногда мы все трое это делали, но позже Карл Равински и его молодая жена Кора приводили большинство гостей в смущение.

Кора, моя мачеха - на три года моложе меня -хозяйка так называемого Замка, главная наследница нашего отца. То, что он завещал все ей, несомненно, было задумано как наказание нам, потому что мы единодушно отвергли его жену. Он сделал это из духа противоречия, в порыве гнева, и, возможно, проживи он дольше - изменил бы завещание. Но он умер слишком внезапно, как обычно пишут в извещениях о смерти - совершенно неожиданно, через пять лет после женитьбы. Ему было шестьдесят семь лет, он никогда не болел, и о том, что у него слабое сердце, мы ни разу не слышали.

„Она его убила“, - сказала тогда Хелла. Никто из нас не возразил.

Было ли подлым так думать, Зеркало? Ничего не случилось, мы не заявили в полицию, - а какие у нас были основания? И расследования тоже не было.

Скажи мне правду, Зеркало! Что произошло на самом деле? Вчера вечером эта идиотская ситуация с двумя гомиками, вызвавшая у всех чувство неловкости, показала, кто она есть и до какой степени она нас не уважает. Я могла бы ее убить. Я ненавижу ее. Я прочла ненависть и в глазах Гизелы, и даже Хеллы, обычно таких невинных голубых глазах.

Я знаю, что думает Хартвиг, что думает Розина.

Пусть она наконец уйдет отсюда, чтобы мы ее никогда не видели. Пусть она продает Замок и все луга и леса, как она нам объявила. Мне это безразлично, Зеркало. Это уже не мой родной дом, не то место, в котором я провела счастливые дни своей юности. Я больше не хочу сюда возвращаться.

Нет, это неправда, Зеркало. Нельзя лгать, когда смотришься в тебя. Ничто на этом свете я не люблю так сильно, как этот клочок земли. Я хочу его сохранить.

Сохранить? Он мне не принадлежит. Но она не смеет его продавать. Никогда. Никогда!
 


Конец второй главы.