БЕСЫ Достоевского - критика

К ЧИТАТЕЛЕЛЮ.
Эта критическая статья взята из моей книги «Критика», которую вы можете найти здесь же, на ПРОЗЕ.РУ. В бывшем Советском Союзе эта книга была строго-настрого запрещена, ибо в точности описывала советскую действительность.  Просто диву даёшься, как человек, за 57 лет до этих событий мог всё предвидеть их. А, впрочем, чего удивляться? Ведь зло, творимое людьми - в них самих. А уж людей-то Достоевский знал в совершенстве.
ГЕНИАЛЬНОЕ ПРЕДВИДЕНЬЕ.
По РОМАНУ ФЁДОРА ДОСТОЕВСКОГО «БЕСЫ.»
(Эта работа, сильно отредактированная, была напечатана в журнале «Полярная Звезда» №1 за январь-февраль 1991 года. Здесь приводится в оригинале.)
В разные времена, в разных странах, написано было множество «страшных» историй. В одних совершаются жестокие бессмысленные убийства и истязания (маркиз До Сад), в других действуют мистические существа из потустороннего мира. Все эти ужасы, по мнению авторов и издателей, должны леденить кровь. Может так оно и происходит с невзыскательным, охочим до нервощекочущего чтива, «массовым» читателем, для которого эти книги и фильмы собственно говоря, и предназначены. Но как бы наивен и легковерен такой читатель и зритель ни был, всё равно, где-то в глубине души осознаёт он: всё это досужие выдумки и в жизни так не бывает, да и не может быть. И ужасы легко переносятся. Но есть истории, действительно страшные. Они не для массового читателя, но для человека вдумчивого, понимающего, умеющего анализировать и знающего, о чём идёт речь. Таковы, например, орвеловский «1984» или Михайловский «Утомленные солнцем».  Даже тем, кому удалось вырваться и серого, с красной полосой, коммунистического рая, делается страшно. Ведь зло в самих людях и можно убежать от репрессивного государственного строя, но от безверия, зависти, жадности, подленького животного страха и пустоты душевной, заложенных в тебе самом и окружающих тебя людях, никуда не убежишь. А именно эти черты человечества и делает общество «1984» возможным.
«Бесы» Достоевского тоже страшная книга. В ней не только предсказана, с невероятной точностью и прозорливостью неимоверной, катастрофа, постигшая Россию спустя 56 лет после выхода романа в свет, но и содержится грозное предупреждение всему человечеству и свободному (пока) Западу, к чему может привести нигилизм, отрицание непреходящих моральных ценностей, атеизм и пустота душевная. Роман, опубликованный впервые в журнале «Русский Вестник» за 1871-1972 годы, был написан в период широкого распространения в России так называемых «революционных идей».  Идея романа появилась у Достоевского уже давно, и он исподволь работал над ним. Обстоятельством, заставившим писателя поспешить с опубликованием «Бесов», явилось дело об убийстве студента Иванова группой участников полумифической организации «Народная расправа (!?)» Руководителем банды и фактическим убийцей, нажавшим на спуск револьвера, был некий Нечаев, по имени которого процесс вошёл в историю как «Нечаевщина». Дело получило широкую огласку как в России, так и во всём мире. По тем временам, убийство было настолько жестоким, чудовищным и бессмысленным, что сами революционеры всех толков, направлений и мастей дружно поспешили отмежеваться от Нечаева и нечаевщины. И мало кто сумел увидеть в этом явлении знамение грядущей беды.
Не следует считать, что одна лишь нечаевщины послужила причиной для появления в свет «Бесов». Отнюдь!  Достоевский давно уже хотел высказать своё отношение к «революционному движению» и самим «революционерам» в России и заграницей. Сам он был знаком с этим движением не понаслышке и не из газет. Как это известно из биографии писателя, в молодости он состоял в кружке Петрашевского. «Петрашевцы» исповедовали невинные, в общем-то, идеи, что неплохо было бы бы сделать государственный строй в России помягче и покультурней. В семидесятых годах ХIХ века на такого рода кружок никто и малейшего внимания даже не обратил бы. Но во времена петрашевцев было ещё свежо в памяти восстание декабристов и малейший дисент воспринимался болезненно и очень серьезно. Петрашевцы были приговорены к смерти, их привязали к столбам и накрыли брезентом для расстрела. Через 18 минут брезент сняли и осуждённым было объявлено, что их величество император Николай I передумал и решил заменить смертный приговор каторгой. Никто из осуждённых не отбыл полностью даже тех, сравнительно небольших сроков, которые им дали. Пребывание на каторге описано Достоевским в «Записках из Мёртвого Дома», а вот о несостоявшейся казни, он высказывался редко и неохотно. Только в «Идиоте» заметил горько, что так поступать с людьми жестоко: человек приготовился умереть, а над ним посмеялись. И никогда, во всяком случае, в оставшихся документах и воспоминаниях современников, он не обсуждал побуждений царя.
Царь Николай Первый любил говорить о себе: «Я строг, но справедлив». Кто знает, может, после некоторых размышлений, он нашёл вину осуждённых не столь уж тяжкой. Или не хотел создавать новых «великомучеников».  Сам царь, единолично вынесший, а затем отменивший смертный приговор, никогда по этому поводу не высказывался. Но все обстоятельства дела заставляют полагать, что с самого начала петрашевцев просто-напросто решено было поучить уму-разуму, дабы у них самих и у других тоже, навсегда отбить охоту к смутьянству. Если это так, то расчёт оказался верным: ни сам Петрашевский, ни бывшие участники его кружка, заниматься вопросами переустройства государства Российского больше не стали. Но не потрясения, пережитые Достоевским во время несостоявшейся казни и, позже, на каторге, вынудили писателя пересмотреть свои взгляды. Он же сам, в полемике по поводу «Бесов » писал, что готов был тогда умереть за великую идею. Просто пылкость молодости, отнюдь не способствующая трезвому взгляду на вещи, уступила место зрелому, неторопливому и объективному анализу всего, происходившего в России и во всём остальном развитом мире - в Европе и в США. В сочетании с недюжинным аналитическим умом писателя, это и привело его к взглядам, отразившимся в романе «Бесы».
Достоевского-писателя отличала от других высочайшая психологичность его произведений. Как никто другой, он всегда старался проследить до конца, какие мысли, чувства и побуждения стоят за любым человеческим поступком, как самым благородным, так и самым гадким и омерзительным. И если единственный соперник Достоевского, другой гениальный писатель Земли Русской, Лев Николаевич Толстой, был больше философом, чем психологом, то Достоевский остаётся психологом и только им. Хотя, как мы выясним позже, была и у него своя, очень своеобразная философская доктрина. И ещё одно различие между двумя великими писателями следует отметить. Толстой принадлежал всему человечеству. К родине своей он относился как вежливый сын к своей матери, не более. Россия была для него лишь страной, где волей судьбы ему довелось родиться и жить. Для Достоевского Россия была единственной любовью и страстью, чаяньем и устремлением. Что бы он не писал, не говорил и не думал, всё преломляется у Достоевского через призму русского и русскости. Этим и объясняются особенности и своеобразный колорит произведений писателя.
Зная людей (а он их знал!), Достоевский понимал, что ни один государственный строй не является, да и не может быть, идеальным. А уж российский-то, тот до идеала не ближе, чем Земля до Луны. Но каждый конкретный общественный строй в каждой конкретной стране определяется не власть предержащими, но развитием общественного сознания и умонастроением подданных данного строя. Вот почему общественный строй каждой нации уникален, неповторим, характерен только для данного отдельно взятого народа. Так как судьба любого народа определяется Творцом, то попытка изменить что-либо, то ли силой, то ли ещё как-то, ни к чему хорошему не приведёт. Примеры якобинцев и только что разгромленной Парижской Коммуны были тому неоспоримые подтверждения. Ибо люди сами не в состоянии распорядиться своею собственной судьбой. Вот откуда и происходило резкое негативное отношение Фёдора Михайловича к революции, революционерам и тем, кто вольно или невольно помогает, поощряет или способствует им. Спектр же этих последних простирается от ярко-красных отъявленных либералов слева и до махровых реакционеров, власть имущих и очень богатых людей справа.
Кто ж они такие, эти революционеры?  О, уж это Достоевский хорошо знал, будучи сам, какое-то время, одним из них. Если можно так сказать!  Известна ему была также и неоднородность массы революционеров. Среди них было много пылких сердец и горячих умов, интеллигентных и образованных личностей. Такие как сами петрашевцы, писатели Герцен, Огарёв, Чернышевский, критики Белинский, Добролюбов и Михайлов (Тургенев, не будучи революционером, очень им сочувствовал). Или фиктивный персонаж, герой романа «Бесы», Степан Трофимович Верховенский. Но были и другие, зловещие личности, «бесы», пользующиеся ситуацией для удовлетворения своих самых низменных инстинктов - жажды крови и неграничной власти над судьбами других. Такими были Нечаев, террористы «Народной Воли» и других подобных банд, а позже - людоед Ленин с его кликой сообщников и последователей. К ним относится и другой герой романа, Петр Верховенский. Вот о них всех - революционерах всех мастей и рангов, и их сознательных и невольных покровителях - и написан роман «Бесы».
За всю историю своего существования, Россия всегда была далека от статуса благоустроенного государства со справедливым общественным строем. Всевластие одних и полное бесправие других, кричащее богатство и вопиющая бедность - делают Россию страной резких и хорошо видимых всеми контрастов. Проводя значительное время на Западе, в особенности в Германии, Швейцарии, Франции и Италии, либералы ХIХ века не могли не обратить внимание на тамошних крестьян и городской люд, сытых, самодовольных и независимых. Вид живописных, нарядных крестьянских домиков, с ветряками, хозяйственными постройками, окружённых благоустроенными полями, садами и виноградниками, вызывал в благородных сердцах русских демократов справедливое негодование и обиду за свою страну, с её вросшими в землю избами под ветхими соломенными крышами. И надо было дорасти до Достоевского, чтобы понять: ничего тут не сделаешь. Следует только предоставить Россию её собственному течению и развитию, и со временем всё устроится. Западного типа демократия не была тогда приемлема (да и сейчас тоже!) для России, ибо страны запада развивались своим, совершено иным путём. И дело даже не особенностях развития. России. Она просто-напросто не доросла до демократии - и всё тут. А революция для русского народа чужда и неприемлема. Бедные люди никогда не совершали революций: им не до этого, им надо заботиться о куске хлеба насущного. За непонимание этих простых истин Достоевский откровенно не любил либералов и «демократов».  В «Бесах», на примере семьи Виргинских, писатель едко и метко проходится по нашумевшему роману Чернышевского «Что делать».
Лепта либералов и демократов в падении России несомненна, но не их надо больше всего опасаться. Блюдце с мёдом, выставленное на веранду, привлекает не только мух, тварей омерзительных, разносящих болезни, но не могущие причинить боль никому. Прилетают на мёд также пчёлы и осы, твари сами по себе мелкие, но способные нанести болезненный, даже смертельный, удар, а по сему, очень опасные. Так и революция, наряду с безвредными (если не считать, что они, как мухи, распространяют заразу) либералами, привлекает таких зловещих типов, как Нечаев, существ ничтожных, но злобных, с ножом в голенище и револьвером в кармане, всегда готовых пустить в ход своё оружие для того, чтобы больно, иногда насмерть ужалить. Достоевский не был ясновидцем, ни, тем более, пророком. Просто, как в своё время, один лишь Коперник, в результате своих наблюдений и размышлений, понял, что не солнце вращается вокруг земли, а совсем наоборот, Достоевский, и тоже лишь он один, знал к чему идёт Россия и кто те бесы, которые приведут её к падению в пропасть. И, желая предупредить и указать путь к спасению, он начал работу над романом «Житие Великого Грешника».  Нечаевщина круто изменила намерения писателя. Понял он: спасения нет и указывать путь к нему- лишь попусту тратить время. Остаётся только предупредить жителей Российской Империи, что их ждёт. Но, судя по запискам писателя, он хорошо понимал, что его предупреждение - это глас вопиющего в пустыне. И как в воду глядел!  Даже события 1905-1907 годов никого не расшевелили. Оставалось 10 лет, чтобы продать всё и бежать подальше от этой залитой кровью страны. Мало кто так поступил, а остальные разделили судьбу Шатова. «Ещё много тысяч предстоит Шатовых».
В художественном оформлении роман «Бесы» намного слабее остальных произведений писателя. Впрочем, не в этом заключалось его назначение, да и художественность, взятая сама по себе, никогда не была для Достоевского самоцелью. В свойственной стилю писателя манере, роман состоит их полутора десятков основных и вспомогательных сцен, соединённых между собой короткой, телеграфного почти стиля, хроникой стремительно развивающихся событий. Как всегда, сюжет многоплановый, с разветвлёнными линиями развития, мастерски подчинённых единому плану. Подобно железнодорожным путям, сюжетные линии встречаются, некоторое время бегут вместе и опять расходятся, чтобы вдалеке встретиться вновь.
Степан Трофимович Верховенский, его друг и покровительница генеральша Варвара Петровна Ставрогина, члены кружка Степана Трофимовича, о которых мы ещё поговорим здесь отдельно, неизбежное «высшее общество» захолустного губернского городка, городские шалопаи - всё это служит дальним и ближним фоном, по которому кометами проносятся две главные фигуры романа - сын Степана Трофимовича, Пётр и сын генеральши Ставрогиной Николай. Образ Николая Ставрогина был задуман писателем давно в качестве того самого «великого грешника», житие которого он собирался описать в первоначальном замысле романа о судьбах России и путях к её спасению. Николай Ставрогин, действительно, великий грешник. Несмотря на несомненно добрые начала, заложенные в нём, он проявляет себя больше в качестве отъявленного негодяя, способного на самые отвратительные поступки. В роман не вошла глава «У Тихона», где Ставрогин исповедуется благочестивому старцу в ужасном преступлении: изнасилованию одиннадцатилетней девочки, которая потом повесилась. Но даже без этого, список его злых дел долог, а добрых – короче голубиного носа. По первоначальному замыслу, Ставрогин должен был осознать всю глубину своего падения, искренне покаяться, и вступить на путь добра, благодетели и справедливости. Но истинный писатель пишет не так, как ему хотелось бы, а исходя из естественного хода событий и личности своего героя. И получилось, что наделённый недюжинным умом Ставрогин понять - понял, а вот раскаяться не сумел. Всё, что он смог сделать - это покончить с собой: повеситься, как это сделала когда-то его невинная жертва.
В отличии от Ставрогина, другой «бес», Петр Верховенский, не отличается ни умом, ни благородством. Зато с избытком наделён он чрезмерным болезненным самолюбием и безудержной жаждой беспредельной и неограниченной власти не только над самими людьми, но и над их душами, мыслями, умами, поступками и чувствами. Поразительна наблюдательность Достоевского, подметившего в Верховенском-младшем характерную черту: любовь к деньгам и материальным благам. «Почему это… все эти отчаянные социалисты и коммунисты в тоже время и такие неимоверные скряги, приобретатели, собственники, и даже так, что чем больше он социалист, чем дальше пошёл, тем сильнее и собственник…»  Вроде как описывает Достоевский, за много лет вперёд, черты совершено реального главного «беса», этого людоеда Ленина и всех остальных «бесов» с ним и после него, утопавшие в обилии и роскоши, в то время как их лишённые всего необходимого подданные буквально умирали с голоду. Помимо стремления к неограниченной власти, деньги были одной из немногих страстей людоеда Ленина. Он всегда держал их при себе в запертом сундучке, ключ от которого был у него в кармане. Своё именье (даже это Достоевский предугадал!), доставшееся ему в наследство от отца (а Петру Верховенскому от матери!), он сдавал в аренду и строго следил, чтобы плата вносилась вовремя. Позволим себе ответить на вопрос милейшего Степана Трофимовича. Всё тут правильно!  Они ведь сами себя так и называли: материалисты!  Пустота душевная, образовавшаяся у «бесов» от неверия и нигилизма, должна же она хоть чем-то заполниться. Вот она и заполнилась собственничеством и приобретательством.
Пётр Верховенский, как и его будущий прототип, субъект не интеллигентный, однако же у него ума хватает, хотябы в сравнении себя со Ставрогиным, осознать своё полное ничтожество. Страдая комплексом неполноценности, он испытывает желание отомстить за это всему человечеству, готов не колеблясь, мучить, калечить, убивать, не брезгуя никакими средствами. А средства для «бесов» все хороши. В этой связи нельзя не поразиться другому гениальному открытию, сделанному Достоевским: зловещий альянс «носителей самых передовых идей» и уголовного мира. Уголовники были ударной силой большевицкого переворота и главным орудием правления страной после захвата власти. Самый страшный в истории человечества преступник, Иосиф Джугашвили, больше известный под именем Сталин, начал свою карьеру мелким бандитом, доросшим до главаря шайки отчаянных головорезов (таких как Камо и Лакоба), грабивших банки, конвои с валютой и почтовые вагоны. Причем, Сталин так сумел организовать дело, что сам он всегда оказывался в стороне. Всей этой самой обыкновенной уголовной деятельности придаётся «революционная» окраска: часть награбленного Сталин пересылает Ленину в Женеву на «дело революции».  И тот от денег не отказывался. Даже если с них прямо капала кровь. Ибо нередко ограбления банды Камо сопровождались хладнокровными, жестокими и совершено не нужными убийствами, шокировавшими даже многих сообщников Ленина. Но только не его самого. И это была предвосхищено Достоевским: описании плодотворного сотрудничества коммуниста Петра Верховенского с отпетым негодяем, уголовником Федькой Каторжным. По приказу Петра Верховенского, Федька совершает убийства, поджоги, надругательство над святыней. И даже каким способом, коммунисты обычно рассчитываются за услуги - и это предвидится писателем. Верховенский убивает, ставшего ненужным и даже опасным, сообщника, проломив ему череп рукояткой своего револьвера. Много лет спустя, Сталин заплатил своим верным товарищам той же самой монетой. Камо, любивший на бешеной скорости лететь на велосипеде вниз по узким Тифлисским улочкам, столкнулся со «случайно» оказавшимся там грузовиком. Лакоба (бывший в то время «хозяином» Абхазии) погиб во время «чисток» 1937-1939 годов (вся семья его была уничтожена), остальные были ликвидированы ещё раньше.
Либерализм, атеизм и, вследствие последнего, отрицание заповеданных Господом непреходящих нравственных ценностей, привели пятерых местных интеллектуалов в одну компанию с «бесом» Петром Верховенским. Это члены его «пятёрки»: Липутин, Вергинский, Шигалёв, Толкаченко и Лямшин. Хотя Достоевский в описании этих «малых бесов» даже не пытается скрыть свою неприязнь к ним, он, по возможности, старается быть объективным. Так, он отмечает острый ум Липутина, исключительную честность Виргинского, принципиальность Шигалёва и, даже, незаурядную музыкальную одаренность столь нелюбезного ему еврея Лямшина. В общем-то, члены пятёрки такие же жертвы Петра Верховенского, как Лебядкины и Шатов. Конечно же, все они были завербованы путём угроз, шантажа и обмана. Но ведь не всякий нечистому по зубам!  К человеку высоконравственному, с чётким пониманием добра и зла, «бес» Верховенский даже близко подойти не посмел бы. И лишь либералы, красочно изображённые писателем в главе «У наших» - это та среда, из которой только и можно навербовать «малых бесов».
Так уж построено это пророческое произведение, что одно гениальное предвиденье сменяется другим. Не только методы, какими «бесы» захватят власть, но и какой эта самая власть будет - даже это нашло своё отражение в так называемой «шигалёвщине». Местный интеллектуал, либерал, член «пятёрки» Шигалёв, увлечённый и вдохновлённый идеей идеального общества «всеобщей справедливости», решил провести исследование с целью научно обосновать и описать данное общество. Будучи добросовестным исследователем и человеком недюжинного аналитического ума, Шигалёв приходит к результату, неизбежно вытекающим из самой идеи. А чуть более, чем полвека спустя общество, основанное на абсурдной, антинаучной и в корне ложной доктрине Маркса, было построено точно таким, как видел его Достоевский глазами своего героя. Кстати, имя Маркса ни разу не упоминалось, ни Толстым, ни Достоевским. Но трудно поверить, чтобы они, хотябы в общих чертах, не были знакомы с «учением» последнего. А не придавали этому «учению» ни малейшего внимания лишь потому, что для них вся абсурдность доктрины Маркса была очевидна. Марксизм и тому подобные утопии начисто игнорировали человеческий фактор. Если при таких качествах современного нам человека, как корыстолюбие, жадность, лень, амбициозность или наоборот отсутствие таковой, жажда власти и неспособности разделить справедливо кусок хлеба, устроить «общественную собственность», то главари общины (а община ведь должна же кем-то управляться!), будучи тоже людьми до мозга костей, всегда возьмут себе львиную долю общественного продукта и обеспечат себя привилегиями за счёт остальных. А кто же будет руководить общиной?  Ну конечно же, самые наглые и бессовестные из них, то есть эти самые «бесы».
Вот почему, начав со всеобщего равенства (которое, несомненно, включало в себя и общественную собственность на всё), Шигалёв пришел к концепции общества, в котором «Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений - весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны».  Так и случилось. И хотя в дальнейшие подробности Достоевский не входит, но мы-то теперь знаем, какие «меры» правящая верхушка – «одна десятая» - шигалёвско-орвеловского общества применяла для превращения своих подданных в первобытных рабов, многие их которых не только не понимали трагизма своего положения, но и гордились им. 
О том, что коммунизм - противоестественное общество (а, следовательно, будучи построен, может держаться только на лжи и принуждении), знали уже тогда. Не говоря уж о Спарте, Викингах и других древних коммунистических обществах, якобинцах и Парижской Коммуне, были ещё многочисленные подтверждения экономической нежизнеспособности коммунизма, о которых социалисты и коммунисты всех мастей не любят говорить. Дело в том, что многочисленные предприятия и коммуны, типа фабрики Веры Павловны из романа Чернышевского «Что делать», были на самом деле открыты на деньги доброхотов-идеалистов, в основном в США, но также и во многих других странах, включая Россию. Все они потерпели крах в силу причин, нами уже рассмотренных (последние утопические предприятия, владеемые их работниками, закрылись в США в 70-х годах ХХ века). Судя по краткому замечанию, Достоевский был хорошо знаком с коммунальным движением. Деятельность и развал одной из сельскохозяйственных коммун в Америке были описаны теперь малоизвестным писателем-демократом второй половины ХIХ века, Мачтетом, в очерке «Коммуна Грэя».
Много лет спустя после событий романа «Бесы» ещё один «бес», сталинский сатрап и кровавый палач, Лаврентий Берия скажет, что большевицкий («бесовский») переворот стал возможным лишь только благодаря слабости и неэффективности карательных органов самодержавия. Это было несправедливо!  В жандармском управлении служили хорошо знающие своё дело специалисты. Ни одна революционная организация не была ими пропущена или оставлена без внимания. Корпус жандармов был лишь тем, чем он и должен был быть - то есть полицией. В отличии от карательных органов кровавого большевистского режима, они не были ни судьями, ни прокурорами, ни палачами. И не они решали, как поступать с «бесами». И хотя Достоевский с беспощадной иронией описывает несостоятельность и беспомощность блюстителей порядка губернского городка, следует заметить, что борьба с революционными бандами вовсе не всходила в задачи (весьма немногочисленной в те времена) муниципальной полиции. Похоже на то, что понимал это и сам Достоевский. 
Писатель-гражданин и патриот Фёдор Михайлович Достоевский обрушивает всю силу своего благородного негодования на тех, кто сделал победу «бесов» возможной. С одной стороны, это были уже известные нам либералы, распространяющие заразу безверия, материализма и негативизма. Либералу всегда всё плохо. А спросить его, что он предлагает взамен - и он на этот вопрос ответа не имеет. Ибо не знает, да и знать не хочет. В феврале 1917 года либералам удалось даже захватить власть в России. Но не имея чёткой позитивной программы построения «своего» общества, они быстро уступили власть «бесам» - Ленину и его клике. С другой же стороны, вина за торжество «бесов» ложится на власть имущих. Казалось бы, они, как никто другой должны были бороться с «бесами» (ведь те откровенно угрожали именно им), смести их с лица земли, задушить в колыбели. Они, а не чиновники-жандармы, лишь выполняющие распоряжения свыше, должны были дать отпор самим «бесам» и их тлетворной идеологии. Не физически уничтожить или упечь на каторгу, а именно дать отпор, просвещая обывателей (из которых и набирались присяжные в судах), рассказывая и доказывая, кто такие «бесы» и какую погибель они принесут на их мещанские головы. Конечно, таким отъявленным негодяям, как Пётр Верховенский или Нечаев, место лишь только на эшафоте или навеки на каторге. Но остальных-то, в том числе немалое количество «малых бесов», их-то ведь можно было бы отвратить от тлетворного влияния коммунистической идеологии, объяснив, что к чему. Этого сделано не было.
Тем, кто хочет установления полной абсолютной справедливости сейчас же, на следующее же утро, следовало бы доказать: если хотите демократии - наберитесь в первую очередь терпенья. Боритесь упорно и. терпеливо за укрепление и развитие уже существующих демократических институтов, как например, земства, и создание новых - парламента и конституции. Как многократно доказала история, истинная демократия может развиться лишь в результате постепенной и ненасильственной борьбы. Революции же всегда всего-навсего сменяют одних угнетателей другими. И что же?  Никто ничего не предпринял для того, чтобы остановить «бесов». Жандармы добросовестно выслеживали и арестовывали их, а доброхотливые сердобольные присяжные - оправдывали, как была оправдана террорист-убийца Вера Засулич. Ибо присяжные не находили в действиях «революционеров» ничего предосудительного. Ещё бы! Они даже и не подозревали, как опасны «бесы». Им «забыли» об этом сказать. И только небольшое количество убийц-террористов попадало на виселицу.
Но самое трагичное было в том, что столпы общества - царь со своим окружением, высшее дворянство, богатые и знатные, крупные государственные деятели, ответственные чиновники и официальные лица (как губернатор Лембке) не только не сознавали смертельной для себя опасности, исходившей от «бесов», но, даже, заигрывали с ними. «Бесы» их забавляли. Они настолько уверовали в незыблемость своего положения, что не считали даже нужным защищать своё привилегированное существование. Более того, сами «революционеры» происходили из привилегированных слоёв общества - дворян и богатых купцов. Сам большевицкий переворот был ничем иным, как попыткой обнищавших дворян вернуть себе утраченные привилегии. Мелкому дворянину-помещику. Ленину удалось стать во главе правящего класса. Но ненадолго!  «Бесы», побессовестнее, поподлее и побезжалостнее, чем людоед Ленин со товарищами забрали у горе-дворянчиков власть и установили своё правление - беспощадную диктатуру убийц, хамов, подлецов, серых и безликих человекоподобных существ, бросивших Россию в бездну неимоверных страданий и бесконечных бед, нужды и несчастий, продолжавшихся почти 74 года.
Представим себе человека, отправившегося в горы поохотиться на оленей. Перебираясь через широкое и глубокое ущелье по железнодорожному мосту, он замечает, что устои дали трещину. Он знает: скоро должен пройти пассажирский состав, а мост явно не сможет выдержать его. Охотник бежит, запыхавшись, по полотну, спотыкаясь о шпалы. Вдруг раздаётся свисток локомотива и из-за поворота показывается поезд. Охотник отчаянно машет руками и шляпой. Но поезд проноситься мимо с рёвом и свистом. Машинист приветливо машет рукой: привет, приятель!  В вагонах идёт своя жизнь. Кто дремлет, кто закусывает, а кто просто смотрит в окно, любуясь нависшими над полотном мрачными и величественными громадами скал. Ведут, от нечего делать, бесконечные дорожные разговоры, заводят интрижки, играют в карты. И никому даже в голову не может придти, что несутся они навстречу неотвратимой гибели. В отчаянье, охотник срывает с плеча винтовку и начинает стрелять в воздух. Но выстрелы тонут в стуке и визге колёс, лязге буферов. Их никто не слышит. И охотник застывает с пустой винтовкой в руках, не в силах ничем помочь. Разве только молиться о чуде. Но чуда не будет, ибо те, кому надлежало следить за незыблемостью устоев, подвели, предали пассажиров поезда и, тем самым, обрекли их на верую гибель.
Вот как, должно быть, чувствовал себя сам писатель после выхода в свет своего романа. Либералы встретили его в штыки, не понимая, о чем речь идёт. Консерваторы больше хвалили, тоже ничего не поняв. И никто в стремительно несущейся в пропасть России не услышал отчаянных предупредительных выстрелов. Да и кому слышать!?  Коммунистам, усилено разрушающим устои?  Или либералам, с умильной улыбкой на них взирающими?  Официальному духовенству, получающему жалование от государства?  Тем, кто обязан был, по долгу службы или своему положению в обществе, заботиться об устоях, но не удосужился этого сделать?  Или, может, русскому «народу-богоносцу», всё более и более погружающемуся в пучину пьянства и неверия. Этот роман Достоевского, как и романы Орвела «1984» и «Хутор Свиней (Animal Farm)» делает страшными именно полная безысходность ситуации. Спасения нет, и нет потому, что те, кому надлежит спасаться, сами этого делать не хотят.
Фантазия писателя позволяет нам заглянуть в окна обреченного поезда. И первый, кого мы там увидим будет Степан Трофимович Верховенский. Ни один роман Достоевского не обходится без подобной фигуры. Персонаж такого рода играет у писателя роль своеобразной точки отсчёта, сообразно которой оцениваются качества и поступки остальных героев. Этот тип, волей автора, соприкасается со всеми сюжетными линиями романа, ни в одной их них, по сути дела, не участвуя, но проходя через всё повествование от начала до конца. Кроме Степана Трофимовича, в романе присутствует и Рассказчик, описывающий события беспристрастно, как бы издалека, и без всякой морализации. Свою же точку зрения автор вкладывает поочерёдно в уста некоторых героев, но весьма скупо, ибо часто сам не знает, как ответить на им же самим поставленные вопросы.
Степан Трофимович, в первую очередь, исключительно честен. Природа наделила его многими талантами. Он очень успешно начинает свою научную и преподавательскую карьеру. Но, наделив Верховенского-старшего способностями незаурядными, та же природа позабыла дать ему твёрдость характера, стремления добиваться поставленных целей, мужество и стойкость духа. В силу этого и некоторых других обстоятельств, мы застаём достопочтимого Степана Трофимовича фактически приживалом у богатой и властной помещицы, генеральши Ставрогиной - одной из главных героинь романа. Несмотря на то, что Достоевскому явно не симпатизировал образ либерала-западника и по-русски толком не говорившего, может вопреки самому себе, он изобразил Степана Трофимовича с теплотой и сочувствием. Это наиболее детально и чётко выписанный образ во всём романе. Несмотря на кашу в голове, отсутствие веры в Бога, чёткого мировоззрения и незыблемых нравственных ценностей, Верховенский-старший оказался единственным, кто громко и открыто поднял свой голос против бесовской людоедской идеологии своего сына и иже с ним. И дело вовсе не в «верховенстве» в отношениях между отцом и сыном, как первоначально замышлял писатель. Просто чистая и непорочная натура Степана Трофимовича отказалась принять аморальную, тлетворную и античеловечную доктрину коммунизма. И не случайно, в конце романа, не великий грешник Ставрогин, а именно Степан Трофимович возвращается к вере в Бога. Правда, сам Достоевский далеко не уверен, было ли это истинное возвращение заблудшей овцы или просто очередной каприз или причуда тяжело больного человека.
Волей судьбы, Степан Трофимович является отцом одного «беса» и воспитателем другого - Николая Ставрогина (а также Лизы и Даши). Но, к сожалению, он не может передать своему воспитаннику всех своих положительных качеств: так не бывает. Хотя, пусть это остаётся невыясненным, но может, благодаря Степану Трофимовичу, Ставрогин был способен, по крайней мере, различать, что доброе, а что злое, в его поступках. И, несомненно, только Степану Трофимовичу обязан он широтой своих знаний и эрудицией. Но никакое воспитание не в состоянии преодолеть злого начала в человеке, коль скоро оно заложено в нём с рождения. Николай Ставрогин появляется в повествовании наскоками и, после недолгого пребывания в нём, опять исчезает в никуда. О его делах во время отсутствия мы узнаём, и то не всегда, лишь из коротких фраз, как бы случайно оброненными другими героями, так, между прочим. И дела эти, почти всегда, нехорошие, недобрые. Автор намерено решил не приоткрывать читателю страшной тайны, калёным железом жгущей совесть Ставрогина. Во-первых, чтобы не копировать сюжеты других своих романов (например, «Преступление и Наказание»), а во-вторых, не об этом ведь шла здесь речь. В образе Ставрогина, как в зеркале, отражалась в миниатюре сама Россия - злая и добрая, слабая и сильная, ленивая и деятельная в одно и тоже время.
Двойственность натуры Ставрогина отображено уже в самом его облике. «Поразило меня тоже его лицо: волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны, цвет лица что-то уж нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые - казалось бы писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен».  В Ставрогине постоянно происходит отчаянная борьба двух начал, заложенных в нём от рождения. Он наделён недюжинным умом, беззаветно храбр, щедр и благодушен. В отличии от другого «беса», Петра Верховенского, у него есть какие-то зачатки сострадания к людям и, самое главное, совесть. Впрочем, последняя оказывает плохую услугу нашему герою, ибо наряду с описанными выше качествами в нём спокойно уживается ещё и натура хладнокровного убийцы и подлеца. Он ни горяч, ни холоден, лишь тёпл. Человек неверующий, конечно же может быть очень честен, добр, и иметь какие-то критерии добра и зла. Однако, лишенные эталона объективной оценки своих действий, неверующие люди склонны передвигать границу между добром и злом, устанавливая эту нулевую точку начала отсчета положительного и отрицательного соразмерно своим действиям. Да, обманывать нехорошо, но это «святая ложь».  Да, лжесвидетельствовать плохо, но это для правого дела. Да, прелюбодеяние дурно, но ведь у нас же такая любовь... Среди верующих людей, как и среди всех, могут попадаться негодяи и подлецы. Но, в отличии от неверующего, верующий всегда знает, что совершил грех, какие бы оправдания он сам себе ни придумал. Нельзя, не различая чётко между добром и злом, творить первое и сопротивляться второму.
Воспитатель Николая Ставрогина, Степан Трофимович, никак не мог научить своего воспитанника четкому различию между добром и злом, ибо сам их чётко не различал. Так, в своё время, он, для уплаты карточного долга, сдал Федьку-Каторжного в солдаты, подтолкнув эту и без того порочную натуру в бездну низчайшего падения. При этом предобрейший Степан Трофимович никаких упрёков совести не испытывал (хоть какая-то польза: толку, мол, от него никакого, а там он, может, человеком станет. Как мы видим из дальнейшего, «человеком» он так и не стал). Не чувствовал он также угрызений совести и за судьбу своего собственного единственного сына, которого не видел со дня рождения. А когда, двадцать пять лет спустя, пред ним предстало страшное, закостеневшее в своём моральном уродстве чудовище, он был искренне удивлён и разочарован. Несмотря на сентиментальные излияния, Степан Трофимович и этом ничего дурного не усматривает. Стоит ли тогда удивляться поведению Ставрогина, у которого к отсутствию религиозного и нравственного воспитания добавляются ещё и врождённые пороки, не замедлившие превозобладать, как только молодой человек оказался предоставленный самому себе. Однако, недюжинный интеллект, обширные познания и аналитический ум нередко наводили Ставрогина на мысли о Боге. В один из таких моментов он и внушает Шатову мысль о «русском народе-богоносце».  Но жить с верой в Бога для таких, как Ставрогин, хлопотно, неудобно и беспокойно. Его, как на грех, всё время тянет на злое. И он гонит подальше от себя благочестивые масли. Тогда он внушает Кирилову мысленное направление, прямо противоположное тому, которое проповедовал Шатову. Без чёткого морально-этического эталона, Ставрогин всё чаще оказывался по ту сторону от добра.
Даже тот список злых дел, который автор считает нужным поведать читателю, длин и тяжек. Он примыкает к организации Петра Верховенского, не делает ничего для предотвращения убийств своей жены, её брата и Шатова. Даже сама женитьба на Марии Лебядкиной – тоже, сам по себе, жестокий, несмотря на благие намерения, поступок. Он бросает на произвол судьбы, беременную от него, бывшую жену Шатова, Марию, попавшую по его милости в очень тяжелое положение. И, наконец, губит Лизу, светлое и чистое существо, беззаветно его любившее. Не говоря уже о Даше Шатовой, обращение с которой высокомерно и унизительно для этого кроткого ангела.
Попытки Ставрогина совершать добрые дела вялы и неубедительны, хотя порой требующие неординарного мужества. Решив «больше никого не убивать», он спокойно стоит под дулом наведенного на него почти в упор пистолета. И только злоба, застилающая глаза, и трясущиеся от ярости руки его противник на дуэли, спасают его от верной смерти. Ещё, он великодушно прощает Шатову публичную пощёчину и пытается предупредить Шатова о готовящейся над ним расправе. Но поняв полную бесполезность и тщетность любых своих попыток изменить себя, он кончает с собой, совершив этим своё последнее доброе дело: спасает Дашу от несомненных бесчисленных страданий и унижений. Нет, Ставрогин явно непригоден к роли раскаявшегося грешника, ибо нет в нём достаточно силы, крепких нравственных устоев, да и желания переделать себя. Будучи единственным персонажем романа, кто более всего был близок к пониманию всей опасности таких типов, как Пётр Верховенский, и, даже, имея некоторое влияние на последнего, он, тем не менее, не делает ничего, чтобы остановить «бесов». Многие такие Ставрогины, полвека спустя, примкнули к большевикам, навсегда успокоив растревоженную совесть свою и окончательно отказавшись от последних попыток стать на путь добра. Ставрогин жил и умер черствым атеистом и нераскаявшимся грешником, «бесом».
В плане злого, отвратительного и морально уродливого, все грехи Николая Ставрогина просто-таки бледнеют по сравнению с деяниями Петра Верховенского. Это, воистину, настоящее чудовище, олицетворение всех тёмных сил ада. Для Петра Верховенского нет ничего святого. С брезгливой усмешкой глумится он над самым лучшим, что только может быть в человеке: чистотой души, любовью, дружбой и товариществом, искренними и благородными порывами. По-видимому, он совершено безразличен к женской красоте, но не дурак выпить за чужой счёт. Ибо он феноменально скуп. Вот, например, Верховенский приказывает своему подручному Липутину очистить карманы обреченной на заклание жертвы, дабы вернуть деньги, выданные Лебядкину, для привлечения к нему внимания убийц. Он врёт, запугивает, шантажирует, обливает грязью, а когда ему это надо, даже не гнушается и убийствами, собственноручно убивая Федьку-Каторжного и ни в чём не повинного Шатова. Морали у него никакой. «Цель оправдывает средства» - этот иезуитский лозунг составляет всю его нехитрую философию. Цель же у Петра Верховенского была одна: неограниченная власть над людьми, их душами, действиями и мыслями. Что он будет с этой властью делать, как ею распорядится, коль скоро он её добьётся - про то он предпочитал пока не думать. В данный момент задача была расшатать власть существующую, и этим он как раз занимался, не брезгуя ничем. Сомнения морально-этического или религиозного свойства его не мучили, ибо, как мы уже отмечали, ни морали, ни этики, ни религии у него и в помине не было.
Тогдашняя критика и «революционеры» со всех сторон дружно поспешили заявить о «не типичности» образа Петра Верховенского в качестве представителя «революционного движения».  Но Достоевский видел намного дальше всех своих современников. Он понимал: «благородные революционеры», как реальные, так и из книжек, слишком мягкотелы для совершения настоящих революций с их грязью и реками крови. И только Верховенский и есть истинный революционер. Этот не погнушается ничем, не ужаснётся делам рук своих и не отшатнуться от груды кровавых тел у ног своих. По-видимому, Достоевского совершено не занимал вопрос, откуда мог взяться такой монстр, как Пётр Верховенский. То ли намерено, то ли нет, он отмечает неоднократно отсутствие всякого какого бы то ни было внимания со стороны Верховенского-старшего к своему сыну. Однако, не следует питать иллюзий, что находись Пётр всё время со своим отцом, под влиянием его идей - и всё было бы совсем по-другому. Совершено реальный «бес», этот людоед Ленин, вырос в многодетной, дружной, интеллигентной и, в общем-то, работящей семье. А всё отличие людоеда Ленина от Петра Верховенского лишь в том, что Ленин сам не стрелял, а заставлял это делать других. И обоих «бесов» привела в революцию злоба. Верховенского - злость на бросивших его на произвол судьбы родителей, а Ленина - на весь русский народ, не хотевший принять (для своей же собственной пользы) проповеди молодого агитатора.
Происходя из разночинцев, то есть, среднего городского сословия, Достоевский не был, да и не мог быть, знаком с подробностями жизни простого люда - крестьян, немногочисленных ещё тогда фабричных рабочих и мелких ремесленников. И, к чести писателя, он никогда даже и не пытался детально описывать жизнь этих людей. Вот почему образы фабричных рабочих в «Бесах» выписаны хотя и красочно, но весьма поверхностно. Но, не зная частностей быта простого народа, Достоевский, тем не менее, осознавал настроение и чувства «низов» российского общества и их резко отрицательное отношение к революции и революционерам. В этой связи интересны описанные Достоевским волнения на Шпигулинской фабрике. Писатель справедливо и достоверно указывает на абсолютно неполитический характер забастовки. Бунт являлся результатом стихийного недовольства доведенных до отчаяния рабочих, не могущих найти управу на мошенника-управляющего, а не подстрекательских листовок, разбросанных группой Петра Верховенского. Рабочие не понимали заумный язык коммунистической пропаганды и, не читая, относили листовки начальству. Такого рода беспорядки спорадически вспыхивали то тут, то там, по всей Руси и всегда имели конкретную и специфическую причину. Один из таких бунтов, например, описан Львом Толстым в повести «Фальшивый купон».
Никогда участники народных волнений не ставили перед собой цели изменить существующий строй и правопорядок. Шпигулинская забастовка не была исключением из этого правила. Но, так уже повелось на Руси, реакция властей на народные бунты всегда была болезненной, преувеличенной и негативной. Вместо того, чтобы разобраться во всём, наказать виновных, восстановить справедливость и, тем самым, разрядить обстановку, устранив причину для недовольства, власти обрушили свой гнев на головы участников забастовки. У Толстого крестьяне, убившие деспота-помещика (кстати, застрелившего одного из них, что и вызвало реакцию), были повешены. В «Бесах» мирные, никому не опасные забастовщики - разогнаны. На действительно опасных «бесов» - никакого внимания, зато у безвреднейшего Степана Трофимовича устраивают обыск. Всё это беспощадно и метко замечено писателем. И, вдобавок к этому, такого рода действия властей только лили воду на мельницу коммунистической пропаганды.
Ответственной за неумелые и неправильные действия полиции Достоевский вполне справедливо считает администрацию губернатора Лембке. Здесь пришло время поговорить об отношении великого писателя к немцам, евреям и, вообще, «инородцам».  Достоевский достаточно долго жил заграницей, чтобы не быть знакомым с иностранцами. Тем не менее, его высочайшая требовательность к самому себе, как к художнику, не позволяла Достоевскому судить о них, не зная этих людей досконально, как он знал, скажем, быт своего сословия. В чём Достоевский не сомневался - так это в том, что «инородцы» являлись носителями иной, чуждой, неприемлемой для русского народа и развращающей его, культуры. Этим и объясняется весьма нелестное мнение писателя о немцах и евреях, которое он на страницах своих произведений не пытался даже и скрывать. Многочисленные записки и высказывания самого писателя позволяют думать, что, лично, он не был ни ксенофобом, ни антисемитом. Вся его забота была лишь в том, чтобы оградить самобытную русскую культуру от чуждых влияний.
Во времена написания романа «Бесы», немцы и евреи были самыми многочисленными «инородцами», живущими в метрополии почти повсеместно среди русских. Немцы начали селиться в России ещё в допетровские времена. Это были ремесленники, торговцы, служащие посольства. Жили они обособлено, общаясь, в основном, лишь друг с другом. Но во времена Петра I и, в особенности, императриц немецкого происхождения Елизаветы и Екатерины II, немцы стали прибывать в Россию в огромных количествах и вскоре стали играть важную роль в управлении государством, армии, промышленности, науке, литературе и искусстве. Будучи нацией более развитой, чем русские, граждане немецкого происхождения несомненно внесли огромный вклад в дело превращения России в страну с более-не-менее развитой экономикой и культурой. Евреи появились в метрополии России в осязаемых количествах после присоединения Украины, Литвы и части польских земель. Вначале на их появление никак не реагировали, но позже, по совету шовиниста Державина, сановника и модного в те времена, а ныне совсем забытого, поэта, императрица Екатерина II ввела многочисленные ограничения, запрещающие евреям владеть землёй, селиться где-либо за пределами гетто («черты оседлости»), продавать водку, занимать должности в присутственных местах и многими другими видами деятельности, учится в гимназиях, лицеях и университетах. Однако, во времена прогрессивного императора Александра II – «освободителя» (кстати говоря, позже убитого «бесами»), эти ограничения, хотя формально не отменённые, так ревностно в силу уже не приводились. Тем из евреев, кому удалось тем или иным образом умудриться получить образование, не возбранялось больше заниматься частной практикой в качестве врачей, адвокатов и инженеров. Появились евреи музыканты, художники, литераторы, чиновники и, даже, учителя. Всем им разрешалось жить за пределами «черты оседлости.».
Интересно отметить, Достоевский, по-видимому, ничего не имеет против немцев и евреев, занимающихся своим делом и, с его точки зрения, не лезущих, не вмешивающихся, то есть, в русскую жизнь. Так, не жалея едких слов и выражений для губернатора Лямбке и члена «пятёрки» Лямшина, он с добродушием описывает немца-врача, посещающего смертельно больную девочку в «Униженных и Оскорбленных» и с уважением - врача-еврея, приглашённого Варварой Петровной Ставрогиной к Степану Трофимовичу. Но, тем не менее, эти деятели иностранного происхождения, успевшие, по мнению Достоевского, развратить народ в своих странах и правящую верхушку в России, представляли для него смертельную угрозу для русского народа. Были у Достоевского, по-видимому, на это свои причины. Писатель пытается свернуть бездарность Лямбке на его немецкое происхождение. Но ведь разве предыдущий губернатор, чистокровный «русак», не был ещё большим бездарем?  И кто на Руси получил губернаторский пост исключительно благодаря своим деловым качествам и без всяких связей?  А тот факт, что Россией всегда правили, правят и, похоже на то, будут править, бездари, дураки и серые личности, Достоевский даже в глубине души признать не хочет. А ведь вопреки известной пословице «Каков поп, таков и приход», на самом-то деле, «Каков приход, таков у них и поп».
Что же предлагает Достоевский в противовес мертвящей доктрине «бесов?»   В романе эти мысли вкладываются в уста Шатова, вместе с Лизой Тушиной и своей сестрой Дашей, представляющий немногочисленных неотрицательных героев романа (именно «неотрицательных», ибо положительных героев в этом уникальном произведении нет). Шатов благороден, исключительно правдив и честен. Всегда говорит лишь то, что думает, не скрывая своих симпатий и антипатий. Несмотря на смертельную опасность, он категорически порывает с «бесами», заплатив за это своей жизнью. Николаю Ставрогину он советует «добыть Бога трудом».  Бывшая жена, в своё время, так легко и вероломно его бросившая, попав в тяжёлое положение, направляется прямо к нему, хорошо зная, что ей помогут, ни о чём не спросив. Никто другой в романе, просто-напросто не подходил на роль выразителя сокровенных мыслей самого Достоевского о «русском народе-богоносце».   Но в устах Шатова тирада звучит как-то неубедительно. Шатов (откуда и фамилия) шатается от веры к безверию, ибо мечется между этими двумя и сам Достоевский. (Если бы) «пошатнулась в народе вера в православие, то он тотчас бы начал разлагаться и как уже и начали разлагаться на Западе народы…  Теперь вопрос: кто же может веровать?  Возможно ли веровать?.. А если нельзя, то чего же кричать о силе православием русского народа. Это, стало быть, только вопрос времени. Там раньше началось разложение, атеизм, у нас позже, но начнётся неприметно с водворением атеизма… Можно ли веровать, быв цивилизованным?  На этот вопрос цивилизация отвечает фактами, что нет, нельзя…  Но если православие невозможно для просвещенного (а через 100 лет половина России просветиться), то, стало быть, всё это фокус-покус и сила России временная».
Что и говорить, весьма далёкая от совершенства, но бурно развивающаяся наука того времени оставляла человеку много иллюзорных надежд типа: «Мы этого не знаем пока, но неприметно будем знать завтра... ну, пусть, через пару лет - это точно...»  Словом, черпать поддержку для своей веры в тогдашней науке (как мы это делаем теперь, когда уже ясно, что наука может объяснить, а что нет), Достоевский не мог. Но, не зная, можно ли верить, он знал наверняка: не верить никак нельзя. К чему может привести неверие, он наглядно продемонстрировал на нарочно утрированном для этой цели образе Кирилова. Кирилов человек трудный, но, в общем-то, славный малый. Он безупречно честен, бесконечно добр, справедлив и принципиален. Только вот присутствует в нём нерусская какая-то, немецкая совсем, капитальность, стремление всё обязательно, коль начал, довести до конца. Это-то капитальность и приводит Кирилова к кажущейся абсурдной, однако же, не лишенной своеобразной логики, доктрине. Капитально изучив христианство - единственную мыслимую для себя религию - он обнаружил полное отсутствие свободной воли для последователей этой религии (евреям это было ясно с самого начала). То есть, свободная воля-то была, но она сводилась лишь к выбору: совершить грех или не совершить. Желая для себя больше этой самой свободной воли, Кирилов начисто отбрасывает христианство, даже не заметив, как вместе с водой выплескивает и ребёнка, то есть, заложенные в этой вере нравственные эталоны, какие только и позволяют отличить добро от зла. Будучи прекрасным психологом и знатоком человеческих душ, Достоевский хорошо знал, что за редчайшим исключением, люди не могут распорядиться свободной волей мудро. Не смог этого сделать и Кирилов. Он нашёл единственное проявление свободной воли в самоубийстве. Это Кирилов-то!  А как далеко может завести этот концепт людей менее щепетильных!?
Независимо от вопроса существования Бога, Россию могла спасти только беззаветная и безоговорочная вера в него. Почему же, однако, только русский народ подходит больше всего на роль «богоносца», а только православие - на роль знамения Божьего?  Ответ на этот вопрос у Достоевского был. Русский народ только вышел из эпохи феодального средневековья и не был ещё заражён духом собственничества, столь характерным для развитых народов Запада. Что до православия, то оно было свободно от властолюбия и собственничества католицизма и протестантства - преобладающих религий Европы. Дух же собственничества, будучи положительным в плане стремления носителей такового к развитию, совершенствованию в создании материальных благ и способствующий выработке чувства собственного достоинства (нередко граничащего с самодовольством), способствует также к усугублению стремления к безудержному накопительству. А от этого, последнего, до нигилизма и материализма рукой подать. Достоевский, конечно же, был прав. Но, к сожалению, правильная идея не всегда является правильным средством к достижению конкретной цели. Лучше всего эту истину иллюстрирует известный анекдот. Собрались как-то мыши обсудить вопрос, что им делать с котом. Прямо житья от него мышам не стало: то одну съест, то другую. После долгих дебатов пришли к решению, что лучше всего надеть коту на шею колокольчик. Идея у мышей была абсолютно верная. В самом-то деле, уж с колокольчиком, злодей никак не сможет беззвучно подкрасться к своей жертве. Но остаётся лишь маленький вопрос: как мышам одеть колокольчик на шею коту?..  Как сделать так, чтобы русский народ обратился к Богу?  И Достоевский со всей отчётливостью видел: никак.
Реформы Александра II пробудили к жизни силы, ранее придавленные в мужике крепостничеством, барщиной и патриархальным укладом жизни: предприимчивость, желание получить должное вознаграждение за свой труд и вкус к материальным благам, которые наиболее удачливые из них могли теперь себе позволить. То есть те самые качества, которые Достоевский неприязненно наблюдал у швейцарцев, немцев, французов и итальянцев, качества, неизбежно развивающиеся в людях при наличии частной собственности и маломальской свободы действий. И хотя до уровня жизни развитых стран Запада России было ещё далеко, к этому всё шло. И только приход к власти «бесов»- большевиков отбросил страну на триста лет назад, обратно в средние века. При столь бешеных темпах развития капитализма в тогдашней России, о возврате к патриархальному образу жизни уже и речи быть не могло. И понадобилось почти 74 года неимоверных потерь, страданий и лишений (и ещё 40 лет уйдёт, чтобы залечить последствия коммунизма), прежде чем русский народ начнёт обращать мысли свои и чаянья к Богу. Этот процесс происходит сейчас на наших глазах. Но и в обновлённой России места для патриархального бытия уже не найдётся. Оно навсегда ушло в прошлое. И Достоевский уже тогда это хорошо понимал. Знал он: ничто не в состоянии остановить «бесов», и огромная страна безудержно несётся навстречу своей гибели, а писателю-патриоту оставалось только скорбеть об этом.