Пепел и кости. Глава 12

Я не замечал, как летели месяцы, как слегка белёсые однообразные дни сменялись такими же беспросветно тёмными ночами, как огни города становились ярче, стоило солнцу исчезнуть с небосвода, как жизнь бурным потоком текла мимо, пока я сидел в старом маленьком кабинете и разбирал бумаги автомастерской. Договор за договором, печать за печатью. Я влился в систему, я стал её неотъемлемой частью, как и мои новые друзья.
Когда же мне в голову пришло осознание этого, прошло целых три месяца с момента моего приезда в город. Целых три месяца потерянной жизни. Всё было так размыто, нечётко, словно на воспоминания кто-то наложил жёсткое табу, накрыл непроницаемым куполом забвения и заставил мой разум работать только для того, чтобы просто существовать. Это ощущение повторяющегося дня ощущалось очень сильно и довольно тяжко, но ничего поделать с этим не мог – тело словно не слушалось.
В голову врезались лишь несколько моментов, и все они были связаны с дневником моего нового выдуманного друга Сандры К. Первые записи её странных мемуаров я пролистал, увидев в них лишь то, как она жила до этого и как переезжала сюда, в этот же город. Намного интереснее были одни из самых последних записей, датированных 1944 годом:

«03.04.1944.

Кажется, я окончательно потеряна. Этот город, эти дома и облака над головой, этот зловещий гул по ночам и смеющиеся люди на улицах – каждая деталь заставляет меня скучать по дому, по родине. Каждый день я просыпаюсь, смотрю в окно и не вижу ничего более, кроме серых каменных джунглей, в которых я могла ощущать лишь тревогу и странный холодок по коже.
Последние дни прошли в забытьи. Я никуда не выходила из дома и, кажется, скоро забуду как выглядят эти проклятые улицы. Только и делаю, что пью холодный чай, который оставляю на столе ночью, да читаю Виктора Гюго. Он помогает мне выжить и хотя бы на несколько часов, на мгновение вновь оказался в месте, в котором я любила бывать больше всего: дом моего любимого.
Небольшое здание в поле, рядом с которым был широкий пляж с блёклым песком. Каждое утро мы выходили на улицу и вместе любовались закатом, смотря как солнце утопает в морской пучине. Это так прекрасно, так невообразимо далеко, что от осознания хочется плакать и молить Бога о том, чтобы он вернул меня домой.
Мне так не хватает его. Я так скучаю».

Я закрыл дневник и огляделся. Вокруг меня была моя комната, рядом на кровати мирно спал Густав, а мне было очень тяжело это читать. Каждый раз, стоило мне открыть эту злосчастную книгу, я вспоминал её, всё, что она говорила, что делала. Порой мне даже начинало казаться, что это дневник той, которую до сих пор люблю. Но я тут же отбрасывал эти мысли, небрежно и на скорую руку тормошил их и пытался вникнуть в то, что было написано на страницах, не привязывая себя ржавыми цепями к скале под названием Прошлое. Она всегда тянула меня вниз, а я совершал фатальную ошибку каждого человека, который пытался начать всё заново: я начинал строить новое будущее, не разрушив дряхлое прошлое. Оно только лишь мешалось, не позволяло мне нормально жить и воспринимать окружающую меня действительность, как если бы я ехал на машине, но одно колесо крутилось бы в обратную сторону.
Я встал и подошёл к окну. Распахнул створки, и в комнату влетел прохладный ночной воздух, пропитанный промышленным духом. Виднелись вдали ночные огни центра, среди них высился мрачный силуэт огромной колонны, что всё ещё держала наше треснувшее по швам небо. Звёзды блистали в умирающей агонии, небо – их кладбище, их могила, последнее прибежище. А мы с таким упоением смотрели вверх и даже не догадывались, что смотрим на мертвецов.
Ветер перемен гнал облака всё дальше за горизонт, а я дрожал от каждого его дуновения, поэтому мне пришлось потеплее одеться и тихо выйти в коридор, стараясь не разбудить крепко спящего Густава.
Снаружи было очень тихо. Ни шагов, ни тихих разговоров постояльцев, ни даже тиканья часов. Казалось, мир замер в томном ожидании нового дня, яркого бледно-розового, а затем и рубинового рассвета, который будет твердить: «Это новый день! Он, наконец, пришёл!»
Спустившись вниз, я никого не обнаружил, поэтому вышел на улицу, предварительно достав портсигар из внутреннего кармана. Я помнил, что у нас с Густавом был негласный договор, но сдерживать себя в такие минуты – просто нелепость. Иногда не можешь сдержаться, не можешь совладать с собой. Мне приходилось скрываться от него по ночным проулкам, иногда в компании гуляк, что никак не могли насладиться этим ужасным городом, плюющимся кислотой в каждого, кто сделает неверный шаг.
Я закурил и выпустил облачко дыма в ночной воздух воздух. Лёгкие вновь заболели от давно забытого ощущения, на губах вновь остался привкус добротного табака из Бразилии. Голова слегка закружилась, и я сел на скамью, продолжая листать дневник Сандры. В нём было много несвязных дат, абсолютно бессмысленных предложений, читать которые не было ни малейшего желания. От некоторых записей глаза грозились кровоточить, настолько странные вещи она говорила:

«17.05.1943.

Пришла домой поздно вечером. Казалось, от голода я готова была зарубить кошку и съесть её прямо на улице. Скверное ощущение».

В такие моменты кровь стыла в жилах, и любое сходство с ней пропадало, отчего мне становилось только легче. Но были и записи, после которых я был абсолютно уверен, что это была она, как заметка, которую я успел прочитать в комнате всего каких-то десять минут назад.
Вдруг на втором этаже гостиницы вспыхнул неяркий свет. Шторы неярко засияли таинственными светом, играя всеми оттенками красного. Они раздвинулись, и сквозь тёплый нимб ночника я смог разглядеть человеческий силуэт. В нём я сразу узнал женщину: лёгкие изгибы тела, лёгкий блестящий халат с цветком. Девушка заметила меня, помахала мне рукой и открыла окно. Стоило ей немного высунуться на улицу, как мне тут же удалось признать в силуэте Веронику. Она улыбалась и смотрела на меня, казалось, ещё немного – и она прыгнет прямо ко мне во двор, в бескрайнюю манящую темноту чужих мыслей. Спустя секунду окно закрылось, а свет потух. «Наверное, спать ушла», – подумал я и потрогал дневник, лежащий во внутреннем кармане пальто. На месте.
Прошло ещё несколько минут, прежде чем парадные двери гостиницы с едким скрипом распахнулись, и наружу выскользнула маленькая юркая тень Вероники. Она быстро прошла через двор, накинув своё элегантное пальто иссиня-чёрного, как ночное небо, цвета и села рядом со мной.
– Ты куришь? – спросила девушка, принюхавшись. – Тебе не противно?
– Раз курю, значит, не противно. Логично, правда?
– Да, что-то в этом есть, дружок, – тихо проговорила Вероника и повернулась ко мне полубоком. – Дай-ка мне одну штучку, хочу попробовать медленно убивать себя.
Я достал из портсигара одну и дал ей. Она вставила её между ровными белоснежными  зубами и не до конца смывшейся красной посады. Выглядело это, по меньшей мере, необычно.
Вспыхнула зажигалка, и послышался кашель.
– Какая гадость! – сказала она и вновь попробовала. – Но мне нравится. Новые ощущения, новые эмоции... как, на самом деле, без них трудно живётся. Вот так вот выйдешь на улицу посреди ночи, а заняться-то и нечем. Что ты здесь вообще делаешь?
– Не спится мне что-то, – ответил я и посмотрел в небо, полное звёзд. – В такие ночи обычно гуляют по центру города, распивая шампанское, а мы... мы сидим здесь и ни черта не делаем со своей жизнью. Грустно всё это. Моя жизнь превратилась в рутину, теперь уже перспектива работать не такая уж и заманчивая.
– Ты просто устал, – сказала Вероника и, блаженно закрыв глаза, вновь вдохнула дым. Слегка закашлялась, но тут же возвратила себе невозмутимый вид. – В больших городах люди устают быстрее обычного. Тут всё не как в маленьких городах, я бы даже сказала, деревнях. Там жизнь размеренна и в той же степени пуста и не имеет ни малейшего смысла. Там мы не ищем себя, не смотрим в будущее – лишь в прошлое – да и то безуспешно.
– Значит, я абсолютно зря сюда приехал. Если так рассуждать, то всем стоило бы жить в деревнях, но и они бы со временем превратились в города. Неумолимый нескончаемый цикл роста, который уничтожает тишину и покой ради наращивания промышленности. Наверное, это всё же плохо, потому что в своём родном городе я чувствовал себя куда лучше, чем сейчас.
Конечно же, я сорвал. Среди серых угрюмых лиц и бескрайних каменных лабиринтов я чувствовал себе не менее угнетённым, чем когда думал о ней, которая своим отсутствием продолжала портить мне обыкновенное существование. Каждый день я просыпался и первым делом в голове мелькала мысль о ней. О том, как она, где и с кем. Что она делала, с кем общалась и как сложилась её дальнейшая жизнь. Это вопросы мучили мой истощённый бумажной работой разум, высасывая из него все соки, позволяя ему не думать ни о чём другом. Я сидел за столом в своём кабинете и думал. Помогал в мастерской и думал. Ложился спать и думал. Каждая секунда была пропитана мыслями, которые отравляли жизнь, и даже яркое солнце над головой и синее небо не могли разогнать эти свинцовые тучи над моей головой.
– Так почему же ты не уедешь обратно? – спросила, наконец, Вероника, вдыхая в лёгкие смертельный дым. – Что тебе мешает бросить всё ради новой жизни и стать настоящим человеком, который не прикрывается улыбкой, когда ему плохо? Неужели не можешь убить своё прошлое?
– Удивительно, но то же самое я говорил Густаву, когда мы ехали сюда. Ему это помогло, а мне... скорее нет, чем да.
– Ты хотя бы пытаешься? – с надеждой в голосе промолвила девушка и бросила окурок на промёрзлую каменную кладку двора.
– Конечно. Каждый день. Это труднее, чем я думал. Просто сказать может каждый, но вот самому бороться с этим в разы сложнее и отчаяннее.
– Не ты один борешься, – расстроенно вздохнула Вероника. – Все борются, каждый, любой из нас, на кого не взгляни. Может, с виду этого и не заметишь никогда, но внутри, где-то глубоко в сознании человек борется, часто с самим собой, а это, как известно, самый страшный противник, против которого практически никогда нельзя выстоять.
– Люди сдались?
– Нет, – ответила она и замялась. – Да, но не все. Слабые люди уходят, сильные остаются. Так нам говорит природа, разве ты этого не замечаешь? Нас окружают только те, кто смог выбраться из ямы безразличия к жизни и к самому себе. Возьми хотя бы моего муженька, Грегори. Он ведь силён внутренне, это чувствуется сразу, как только видишь его акулий оскал. Конечно же, Грег не опасен, но только в кругу близких, с чужими он часто бывает очень суров. Как знать, борется он в данный момент или просто живёт, как ему заблагорассудится. Непредсказуемый, местами дикий, но очень нежный человек.
– Вот бы все такими были. Не было бы тогда ни войн, ни конфликтов.
– Нет, они бы всегда были, даже если бы каждый человек был самим Господом Богом. Наши руки склонны к преступлениям против человечества, пора бы уже смириться.
– Ну да, – вздохнул я и хотел было глубоко вздохнуть, но продолжил говорить, – подтверждение этому мы можем увидеть лишь тогда, когда выйдем на поле боя. А оно сурово ко всем, к любому человеку, будь он безвольным существами либо же человеком с внутренним стержнем. Уж мне ли не знать.
– Ты был на войне? – удивлённо воскликнула Вероника.
– Да, очень давно. Настолько давно, что все воспоминания о ней кажутся не более, чем страшным сном, кошмаром наяву. Каждый день, пока шла Первая война, я вспоминал о мире и о том, как хотелось бы мне жить в нём. Но смотря на то, как одному моему товарищу отрывает руку гранатой, а второму придерживают вываливающиеся внутренности кровавыми руками, невольно начинаешь понимать, что мира никогда не будет. Не было в прошлом, не будет сейчас и даже в будущем. Никогда. Ни-ко-гда, Вероника.
Девушка смотрела на меня с нескрываемым ужасом. Похоже, мои излишне подробные рассказы шокировали сонный разум девушки. Я вдруг, наконец, вгляделся в её уставшее лицо. Слегка волнистые пряди падали на него, скрывая в своей серой тени бледноватую, словно мрамор, кожу, тонкие покусанные губы, светлые большие глаза и ямочки на щеках. Почему-то до этого момента мне казалось, что она была везде, в каждой женщине, девушке и девочке. Её размытое лицо, размытые воспоминания, похожие на мысли о войне, которые были так же далеки от меня. Всё это перемалывало мне кости, разрезало сухожилия и артерии. Снаружи я казался таким, какой я есть, но изнутри я давно уже истекал кровью.
Но теперь, когда я внимательнее посмотрел Веронике в лицо, я заметил, что не вижу в этой девушке её. Никого другого, только Веронику, настоящую, щемяще-открытую и чистую, словно утренняя блестящая роса на траве возле церкви в парке, с большим сердцем и далеко не чистой душой. Иногда её накрывала меланхолия, особенно в обществе мужа, но сейчас, со мной наедине, она была похожа на очень уставшего ангела, что рухнул камнем на Землю: такая прекрасная, но настолько измотана жизнью и её колыханиями в море вечности и хаоса.
– То, что ты рассказал, – растерянно начала она спустя несколько минут тяжёлого молчания, – всё это правда? Ты не преувеличиваешь?
– К сожалению, как бы мне сильно того не хотелось, я не сделал этого, – расстроенно ответил я. – Если бы я хотел соврать, то сделал бы это, а ты бы давно всё заметила.
– Мне и в голову не приходило, что на фронте всё настолько... кроваво и жестоко. Никогда бы не подумала, что люди могут быть настолько безрассудны и глупы. В первой войне мы проиграли, а теперь затеяли вторую и тоже проигрываем. Либо наши противники очень удачливы, либо наши умы недостаточно подготовились ко второму нашествию.
– К сожалению, так оно и есть, Вероника. Лучше иди спать и впитай всё то, что я тебе рассказал. Я сделаю то же самое, когда вернусь к себе. Сейчас мы можем сколько угодно говорить о таком, но лучше ужиться с этой мыслью, а на утро помнить её, как нечто размытое, словно скрытое за стеклом. Так будет лучше, поверь.
– Наверное, так и сделаю, – Вероника встала и улыбнулась. – Спасибо за сигареты, теперь буду к тебе обращаться почаще. Спокойной ночи, Оскар.
– Спокойной ночи, Вероника.
Просидев на скамье несколько минут и выкурив две сигареты, я отправился к себе. Проходя мимо комнаты Вероники, на миг остановился и кротко вздохнул, осознавая, что мы делали то, чего не дозволено. Оставив эту мысль витать в воздухе на втором этаже, я поднялся к себе и, не разбудив мирно спящего Густава, заснул крепким беззаботным сном.

Наутро в мастерской Эдгар позвал меня к себе в кабинет. Я сидел на том же самом осточертевшем диване и смотрел в окно позади моего начальника, за которым открывался прелестный вид на большую площадь, где мило и лениво гуляли молодые пары и улыбались, глядя на летнее солнце. Весна давно канула в лето, дождя нет, небо странно чистое и словно бы не подающее признаков жизни. Люди радовались маленькому кусочку мнимого счастья, я же не мог сделать этого. Наверное, только потому что тёмная туча всё ещё висела над моей головой и покрывала палящие небесные лучи, позволяющие забыть обо всех тревогах.
Эдгар сидел и что-то подписывал за столом. Кажется, это были бумаги, которые я ему принёс.
– Что ж, – сказал вдруг он, отбрасывая ручку в сторону, – у меня есть для тебя новость.
– Хорошая или плохая?
– Не знаю, как ты её воспримешь, но для меня она несомненно хороша.
Я молча смотрел ему в глаза.
– Так вот. Меня и мою Гарсию пригласили поучаствовать в выставке спортивных машин. Это мероприятие довольно масштабное для автолюбителей, которые ценят своих стальных коней, так что, думаю, ты понимаешь, что оно для меня многое значит.
– Но причём здесь я? – спросил я.
– Я хочу, чтобы ты поехал за мной. Насчёт мастерской можно не волноваться. Норман и Шульц будут за ней приглядывать – если быть честным, то такую ответственность я бы тебе не доверил, но только потому что ты ни черта не смыслишь в автомобилях.
– С последним, я пожалуй, соглашусь, – покивал головой я. – Но что мне делать на выставке?
– Будешь моим помощником, что же ещё! – слегка рассмеялся Эдгар и обнажил свои странные желтоватые зубы. – Одному мне там не справиться, ибо велик риск быть обманутым. Я, естественно, этого не хочу.
– Значит, я просто еду с вами и делаю всё, что вы скажете?
– Именно.
– Ну, мне кажется, выбора у меня особого нет, поэтому я согласен, — ответил я и пожал плечами.
– Выбор есть у всех и всегда, надо лишь здраво смотреть на вещи. Ты можешь отказаться, это твоё законное право, которое мне не отнять.
– Учитывая, что гестапо охотится за каждым, кто говорит что-то не то, странно вообще слышать такие вещи, – вздохнул я и невольно посмотрел на свои грязные ботинки, которые испачкал этим утром в грязи, что не высохла в тени домов.
– Ну, гестапо – это уже другой разговор, – промолвил Эдгар, на миг прикрыв глаза, – у него везде есть свои глаза и уши, поэтому с выбором слов нужно быть аккуратным. Странные нынче времена, не находишь?
– Нахожу. Но что делать с этим, я ума не приложу.
– А никто из нас не может ничего изменить, – процедив эти слова, ответил начальник, – Возможно, Богу доступны такие великие силы, но нам – определённо нет. Остаётся уповать на Всевышнего или на тех, кто осмелится выступить против всего этого кошмара.
– Или просто ждать, пока закончится война.
– Или так. Верно, Оскар.
– Когда мы уезжаем?
– Через три дня мы должны быть уже там. Поэтому, – он на миг замолчал, прикидывая что-то у себя в голове, – через два мы должны уже выехать. Это недалеко – всего-то несколько десятков километров от города, но лучше приехать раньше и занять лучшие места сразу, а не толпиться у входа.
– Хорошо. Я понял. Значит, в пятницу мы выезжаем. Отсюда?
– Конечно. Прямо на Гарсии, прямиком к победе на выставке.
Я кивнул и, спросив, нужно ли ему ещё что-то, вышел из его душного кабинета и очутился в коридоре. Дверь, открывающая дивный вид на мастерскую, в которой в тот день работал один только Шульц – молодой парень лет двадцати пяти – он сидел возле слегка грязного «кадиллака» и чистил хромированные диски колёс.
Я вышел и спросил, есть ли у него закурить. Шульц вытащил из кармана своих штанов несколько помятых сигарет. Взяв по одной, мы тихо вышли на улицу.
– Как тебе тут работается? – спросил меня Шульц, держа между зубов тлеющую смерть.
– В первые дни было просто прекрасно, а сейчас...
– Уже не то, да? – перебил меня он и рассмеялся, почесав свою щетину. – У меня тоже так было, но потом просто потонул в рутине, тем более, что когда на меня начало охотиться гестапо, идти было некуда, а мистер Боймлер разрешил залечь на дно у него в мастерской.
– За тобой охотится гестапо? Не боишься доносчиков?
– У нас их нет, – отмахнулся Шульц, а затем прищурился и внимательно посмотрел мне в глаза, – надеюсь, что ты не один из них. Мы с такими разбираемся в два счёта.
– Нет-нет, что ты, – ответил я, прекрасно понимая его страх быть пойманным. – За что тебя хотят взять?
– Еврей я, – непринуждённо и даже как-то чересчур громко сказал юноша и вдохнул сигаретный дым в лёгкие. – Даже странно произносить это, стоя посреди немецкого города. Буквально смеюсь опасности в лицо, хоть оно и очень страшное. А страшно бывает, особенно по ночам, когда гестапо выходит на охоту за неугодными.
– Почему ты не бежал в Швейцарию или куда-нибудь ещё? Думаю, тебе бы помогли.
– Не знаю, не знаю. Вряд ли на границе Швейцарии висят таблички для беженцев с надписью «Добро пожаловать, евреи» – было бы слишком легко. Да и мать моя была бы против. Сейчас-то ей, конечно, всё равно, ровно как и отцу.
Даже без его дальнейших разъяснений я понял, что его родителей забрали тихой, ничего не предвещающей ночью и заперли в тёмных глубоких подвалах одного из зданий гестапо. Я знал десятки людей, родителей которых забирали точно так же. Может, и с моими случилось то же самое, а я просто не мог догадаться? Во всяком случае, оставалось только гадать.
Шульц заметил, что я смотрел на него с жалостью, отчего он слегка сморщился.
– Не надо этих слов, ты же знаешь, что от них мне легче не станет.
– Понимаю, – растеряно ответил я и посмотрел на раскидывающуюся перед нами дорогу, оканчивающуюся широким ровным полем площади, по которой вальяжно и шумно прохаживались люди. – Но иногда чувствуешь себя скотиной, если не скажешь.
– Тут ты прав, друг мой. Но что от этого изменится?
– Наверное, ничего.
– Нет, – помотал головой Шульц и бросил окурок на землю, потушив его ногой. – Просто крики умирающей совести будут слышны не так отчётливо.