Пепел и кости. Глава 17

Наступил понедельник. Это был день день гонки – самой первой и самой важной за всю историю этого насквозь прогнившего города. Утро выдалось мрачным, но в груди почему-то томилась странная лёгкость и мрачная истома от этого мира.
Впервые за несколько дней я вновь начал задумываться о своей жизни. К чему велось моё существование? И какой вообще в нём смысл? Где была та самая точка, последний рубеж, после которого я должен покинуть этот мир навсегда, я не знал и не хотел бы знать. Если бы мне дали книгу с датой моей смерти, то бы просто сжёг её на глазах у того, кто эту книгу мне дал. Надругательство, подумал я поначалу, но затем понял, что смотреть в далёкое будущее настолько же бессмысленно, как и постоянно окунаться в омут чёрного и до дрожи болезненного прошлого. Наше существование сводилось к хрупкому балансу между прошлым и будущим, которое мы называли настоящим. Стоило какой-то стороне перевесить и впустить в человека чуть больше скорби или чуть больше надежды, чем нужно, как тут же наступила мгновенная духовная смерть. Время – яд для каждого из нас, лекарство для мёртвых. Они не могут воскреснуть, они лишь могут сгинуть из этой Вселенной навсегда, оставив потомкам могильную плиту на кладбище и завещание, написанное на скорую руку в тихом кабинете в окружении мрачных воспоминаний. Даже скелет исчезает, исчезает абсолютно всё, кроме воспоминаний, ведь наша память – это не просто надёжное хранилище, но крематорий, в котором каждая секунда жизни рано или поздно подвергается ритуальному акту сожжения в недрах уставшего разума. Но иногда этот огонь перекидывался с головы на тело. И пламя это никто не способен потушить.
То же самое чувствовал я, просидев всю ночь в своей разрушенной комнате. Было темно, сыро и даже немного страшно. В углах слышались странные шорохи, но свет керосиновой лампы, отгоняющий цепкие щупальца тьмы, помогал не потерять рассудок. Я сидел на подоконнике и смотрел на умирающий в ночи город. Он захлёбывался в собственных огнях, но не молил о помощи, потому что был слишком горделив. А я не протягивал ему руку помощи, потому что ненавидел его. «Ты приносишь одни лишь беды, подумал я, смотря вдаль, – А зачем? Никто не может сказать».
Внизу, во внутреннем дворике как всегда ничего не происходило. Мне оставалось лишь смотреть в открытые окна постояльцев и сквозь темноту разглядывать чужую подноготную жизни. Вот мужчина с газетой и сигаретой в зубах, напротив моего окна, но этажом ниже, я увидел ту же девушку, что и когда-то давно увидел, когда только прибыл в этот странный город, в котором случались лишь беды. Девушка сидела на кровати и вновь читала книгу, но что-то в её лице изменилось: оно потускнело, осунулось и как будто потеряло частичку своей души. В ней более не было той искры жизни, которую я видел давно, осталась лишь тайная боль и мучения.
Вдруг лунный свет упал на её щёку. Из тьмы выплыл широкий порез, уже наспех зашитый врачами. Изредка девушка хмурилась и хотела уже было дотронуться до больного места, но пересиливала себя. Я с меланхолией в мыслях смотрел на неё и понимал, что ничем не могу помочь, а так хотелось бы. Кто знает, что с ней вообще случилось? Может, её сбила машина. А может, её избил бандит или, не дай Бог, собственный возлюбленный. Мир так вариативен, так многогранен в способах причинения боли, что я порой удивлялся, насколько сильно может повернуться чья-то судьба из-за очередной прихоти Вселенной. Уж мне ли не знать, как сильно она может ударить или насколько глубоко ранить.
Всю ночь я провёл в тяжёлых раздумьях. Я бродил по разрушенной комнате, пытался собрать осколок прежней жизни с пола, но спустя минуту терял всякую мотивацию продолжать. «А какой в этом смысл?» – такая мысль пролетала в моей голове, и мои руки просто слабели, словно они были из ваты и бросали деревянные обрубки столов и стульев обратно на холодный паркетный пол. Затем шёл в ванну и, опираясь на разбитую раковину, умывался проточной водой. От неё пахло металлом и кровью, но других вариантов у меня не было, поэтому пришлось пользоваться тем, что у меня было под рукой. В зеркале отражался уже давно не я, а какой-то совсем другой человек: с другими понятиями морали и чести, с другими целями в жизни, с другим взглядом в глазах – ещё более холодным и безжизненным, чем прежде. Порезы и шрамы, оставленные Гарольдом на банкете, уже начинали понемногу заживать, но всё равно каждый раз напоминали о том ужасном вечере с замужней Анабель. Я часто вспоминал наш дивный фокстрот, этот дикий вихрь страсти, бурление жизни и счастья, её искренняя улыбка и блестящее платье и ожерелье на её тонкой шее. Вспоминал то, как крепко она держала меня за руку, когда нас захватил танец, как сияли люстры под потолком и как близко было истинное наслаждение. Но всё это перекрывалось обыкновенной физической болью, в которой не было чего-то сверхъестественного – я получил по заслугам, хотя виновата была, наверное, всё-таки она. Если бы Анабель сказала мне о том, что она уже обручена с другим, что она любит другого и танцевала со мной только ради ревности, то я бы никогда к ней не подошёл. Но все мы совершаем ошибки. И каждый платит за них по-своему.
Наступило утро, и я отправился в мастерскую, чтобы закончить облагораживание Гарсии, томно ждущей своего часа под брезентом в пустом помещении, теряясь в темноте. Со мной должен был работать Норман, но, когда я прибыл на место, то никого, кроме Эдгара и Шульца, не было, и мне пришлось работать в одиночку. Наверное, его вызвали в гестапо, что пожать руку, испачканную в крови евреев, подумал я, продолжая полировать передние крылья Гарсии. Тяжело было работать в одиночку, особенно зная, что помощь должна была прийти ещё час назад.
– Как продвигается починка моей ласточки? – из своего кабинета вышел Эдгар и теперь стоял прямо, как я, когда приходил к Шульцу. В то утро он выглядел очень уставшим и явно не выспавшимся.
– Ну, скорее это полировка алмаза, – улыбнулся я и зевнул, насмотревшись на сонного Эдгара. – Почему ты не спал ночью?
– Как раз-таки наоборот, мой друг, – он подошёл чуть ближе и посмотрелся в до блеска отполированный корпус автомобиля. – Я только что проснулся и полон сил. Водитель должен быть всегда свеж и бодр, прямо как я в это чудесное утро!
– Я думал, водителем будет кто-то другой, – тихо сказал я, глядя на мокрую тряпку в руках.
– Ага, как же! – язвительно ухмыльнулся Эдгар. – Я никого не подпущу к своей отраде! Только я и никто больше!
– Так, наверное, даже лучше, – заметил я, вставая с колен. – Потому что ты знаешь, как она ведёт себя на дороге.
– Вот это правильный ответ, – улыбнулся он. – Пойдём, выпьем кофе и принесём Шульцу немного, а то он там загнётся без нас.
Я кивнул, и мы вышли в маленькую кухню, что находилась слева от моего кабинета. В неё я обычно не заходил, ибо во время перебирания бумаг и вечной пыли, витающей в воздухе аппетит и жажда начисто исчезали, уступая место сосредоточенности и ненависти к бумаге.

К полудню небо окрасилось из безжизненно-серого в чуть бледный синий. Для меня он был цветом чистоты и наивности, слепой радости и искренней улыбки человека, который по-настоящему любил. Солнце лишь дополняло эту картину слащавой истомы, отчего на душе иногда становилось противно, и в моменты свинцовой меланхолии вся природа и весь город прогнивали на глазах и становились абсолютно ненужными и даже язвительно ухмыляющимися элементами мира. Такое чувство возникало, когда я вновь в неподходящий вспоминал о ней, и на меня вдруг рушился тёмный купол отчаяния. Воспоминания лихорадочно метались в голове, сокрушая и без того очень хрупкое равновесие разума. Прошлое перевешивало будущее, и от настоящего не оставалось и следа. Я проваливался всё глубже на дно, давление вышибало истошные крики, и пузыри воздуха застилали глаза. Хотелось вырваться из этой беспросветной тьмы, но у меня ничего не выходило очень долгое время. В такие моменты я обычно понимал, со существование – это всего лишь бездна, в которую мы проваливаемся на протяжении всей жизни, и чем глубже падаем, тем больнее будет умирать либо от пули в висок, либо от петли, мерно качающейся под потолком.
Мы – я и Эдгар – стояли в специально отведённом для нас гараже и осматривали гоночную трассу, вернее, её маленькую часть. Вокруг бродили люди и с заинтересованными лицами что-то перетаскивали, клали друг на друга коробки так высоко, что они казались деревянными горами, и смеялись, куря сигареты в тени деревьев.
Гарсиа томилась прямо за нашими спинами и была готова к заезду, как никогда раньше. Я сделал для неё всё, на что были способны мои неспособные к ремонту автомобилей руки, и теперь оставалось лишь уповать на то, что соперники Эдгара окажутся дилетантами.
– Хороший день для того, чтобы победить в первой гонке чемпионата, – вздохнул Эдгар, мечтательно поглядывая в бескрайнее синее небо, испещрённое белыми пятнами медленно плывущих облаков. Жара обухом опускалась на мир, и гонщик был вынужден протирать платком своё красноватое лицо. Я делал то же самое, но заметно реже. В воздухе по-прежнему чувствовался запах свежего бензина и аромат цветущих клумб, что расположились неподалёку от трассы.
– Хороший день, чтобы умереть от жары, – прошептал я и облокотился на Гарсию.
– Лучше жара, чем холод, – ответил Эдгар. – Потому что если в холоде ты будешь медленно умирать, то ничего не сможешь сделать с этим, а вот в жару... в жару можно пойти искупаться на речке или в море. А в кипятке мало кто купается в мороз или метель.
– Ну, из-за жары приходится раздеваться практически догола, – парировал я. – А наше общество не приветствует наготу, разве нет? В холоде мы можем согреться тёплой одеждой и горячим кофе. А в жару можно только купаться в нагретой солнцем воде, да молча умирать.
– Возможно. Я ничего не утверждаю, – ответил Эдгар и вдруг встрепенулся: к нас уверенным шагом шёл Карл Согарт, тот самый человек, пригласивший нас на эту судьбоносную гонку.
– Добре утро, Эдгар! Как настроение перед заездом? – спросил мужчина радостным голосом и энергично пожал ему руку. Затем повернулся ко мне. – Доброе утро, Оскар!
– Доброе, мистер Согарт, – спокойно и даже невозмутимо ответил Боймлер. – Дела у нас как всегда прекрасны, тут уж нечего говорить.
– Это хорошо, потому что нам нужны радостные победители, – заметил Карл и что-то посмотрел в своём тостом блокноте. – Я добился того, чтобы вашу машину поставили четвёртой по счёту. Думаю, это хорошая фора для первой гонки, не правда ли?
– Замечательно! Благодарю вас, Карл, – Эдгар заметно воодушевился и, бросив на меня полный беспросветного счастья взгляд, ещё раз пожал мистеру Согарту руку, и тот удалился где-то среди работающих людей, буркнув на прощание нечто похожее на «У меня ещё полно работы». Я облегчённо вздохнул.
– Нам сегодня определённо везёт! – сказал Эдгар. – Надеюсь, что Норман не объявится в мастерской, иначе Шульца мы больше не увидим. Оскар, ты запер все двери?
– Да, конечно, а как же иначе, – ответил я. – Норман туда точно не войдёт.
– Тогда нам больше не о чем волноваться. Если мы будем на четвёртом месте с самого начала, то мы наверняка победим. Соперники даже не поймут, что я их уже обогнал.
– Хороший настрой. Но одним везением ограничиваться нельзя. Надежды на счастливый случай убивают волю к жизни, когда они оказываются неоправданны.
– С твоим везением я бы тебя за руль не пустил, – заметил Эдгар. – Но с моей фортуной всё в порядке, думаю, всё получится, и Гарсиа в очередной раз оправдает своё имя, данное мной.
– Так и будет, – ответил я.
– Проверь Гарсию ещё раз, прошу тебя, – сказал вдруг Боймлер. – Чтобы всё было идеально, а я пока проверю трассу и посмотрю, как поскорее выиграть.
– Ты же не собираешься жульничать?
– Нет, конечно! Я за чистый спорт! Просто осмотрю трассу, чтобы быть готовым ко всему.
Голос из мегафона объявил о начале гонки. Зрители начали усаживаться на места, постепенно освобождая пространство возле ангаров с автомобилями. Я же проверил Гарсию и оставил в  том же самом ангаре. Поднялся повыше на трибуны и принялся смотреть на то, как мой друг выигрывает самую важную гонку в его жизни.
Вдруг рядом с собой я увидел знакомые фигуры, грузного мужчину и хрупкую женщину. Они пробирались всё выше к моему ряду кресел, где я, как ни странно, сидел один. Вскоре женщина уловила мой трепетный взгляд и повернулась ко мне. Она тут же кротко улыбнулась и шепнула что-то на ухо своему кавалеру. Тот посмотрел в мою сторону и широко улыбнулся. И теперь в тандеме они направлялись ко мне.
– Какая встреча, Оскар! Какими судьбами? – громко сказал Грегори, садясь слева от меня. – Я думал, ты давно уехал из города.
– Нет, что ты! У меня теперь есть важные дела, – я указал на трассу.
– Любишь гонки? Я тоже, – мечтательно проговорил он и оглянулся на Веронику, что села справа от меня. – Душа моя, тебя всё устраивает?
Она кивнула и продолжила апатично буравить взглядом ещё пустующую трассу.
– Вероника сегодня сама не своя, – тихо сказал Грег так, чтобы она не услышала. – Ты же, наверное, не знаешь последние новости?
– Нет, что случилось? – настороженно спросил я, прекрасно осознавая, что что-то пошло не так.
– У неё обнаружили туберкулёз. Пока что он на ранней стадии, и не особо заразен, но если не пройти курс лечения, то... – Грег осёкся, но тут же взял себя в руки. Я видел, как в его глазах постепенно угасал дух сегодняшней гонки и жизнелюбия, – то она просто погибнет. Я не могу этого допустить, ты знаешь, Оскар, что я люблю её больше всего на свете.
– Поэтому решили прийти в последний раз на гонку? Неужели ты уже провожаешь её в последний путь? – возмутился я шёпотом.
– Конечно, нет! С чего такие мысли? Вероника не захотела оставаться одна, но тебя не нашла. Она мне рассказывала о том, что ты неплохо разгоняешь скуку в моё отсутствие. Спасибо тебе за это.
Я бросил удивлённый и одновременно напуганный взгляд на девушку, что сидела справа от меня. Вероника не выглядела больной, но просто уставшей от этой жизни. Не обращая внимание на яркое солнце и прекрасный летний день, она сидела и меланхолично рассматривала людей, рассаживающихся на свои места внизу. Я знал, что она думала, об этом нетрудно догадаться, но переживать такое, конечно же, сложнее, чем просто рассуждать. «Недолго мне осталось», – наверное, подумала девушка и, еле сдерживая слёзы, продолжала молча сидеть и делать вид, что всё хорошо. Такие странные ощущения нас погубят. Лазурит с трещиной, который однажды рассыпется в прах, и от него ничего не останется. Людей ждала та же участь, но не настолько ужасная.
– Обращайся, – пожал плечами я, вновь повернувшись к Грегу. – Я всегда готов помочь.
– Не будем о грустном, хорошо? – спросил он и распрямил спину, достал сигарету и закурил. Серый дым таял в свежем воздухе. Ветер гнал его на трассу, далеко в бесконечность и небытие, как и жизнь Вероники, что катилась в пропасть неизвестности, и её существование сводилось постепенно на «нет». Остановится сердце, замрёт дыхание, исчезнет пульс. Всё будет просто, без прикрас и драматизма, как это обычно и бывает. Последние минуты жизни я, наверное, мог бы провести с ней, но мне почему-то совершенно не хотелось видеть её измождённое лицо и тусклый взгляд, наполненный вселенской грустью и смирением. Такой взгляд был и есть у каждого, кто медленно умирает, и это, на самом-то деле, было очень печально. Люди уходили в мир иной угрюмо, без единого лучика солнца на лицах. Оно и неудивительно. Смерть – довольно безрадостная затея.
– Где вы будете лечиться? – спросил я Грега.
– В пансионате «Святой пик», – непринуждённо ответил он. – Далеко отсюда, на горе Фельдберг. Там просто чудесно, я там был как-то раз на отдыхе. Теперь пришла пора и лечиться.
– Думаю, у вас всё получится, – улыбнулся я, хотя мои надежды уже не раз рушились в прах после этих слов, но не сказать их было бы свинством.
Наконец, мы замолчали. Через десять минут началась сама гонка. Сияющая Гарсиа стояла на четвёртом месте и уверенно рычала на остальных соперников. В воздухе повисло напряжение и запах бензина и касторки. Каждое мгновение тянулось вечность, но когда голос из громкоговорителя оглушил притаившиеся трибуны, то напряжение тут же спало, осталась лишь приятная расслабленность и лёгкое дыхание.
Машины тут же взревели и бросились вперёд. Слышался скрип шин и рёв бушующих моторов. Через несколько секунд на старте не оставалось уже никого, оставив после себя лишь облачка пыли.
Гарсию можно было заметить издалека. Блестящая, словно только что из салона, она неслась по сухой дороге, от которой поднимался жар. Эдгар вёл машину уверенно, и практически на каждом повороте у него подворачивался шанс обогнать трёх своих главных соперников, но тот почему-то медлил. С виду казалось, что у всех гонщиков автомобили были абсолютно идентичные, но у меня закрадывалось сомнение, что внутри каждого железного коня стояли разные запчасти. Такие вот заурядные рассуждения человека, который не разбирался в автомобилях так, как делали это Шульц или хотя бы Норман.
Прошло десять минут, но гонщики проехали только половину всех кругов. Гарсиа уже неслась вторая, но Эдгар явно рассчитывал победить в этом непростом состязании. Машины вновь заходили на большой поворот, сверху похожий на лезвие серпа и слегка поубавили скорость, чтобы не вылететь с трассы на зелёную траву. Но вскоре я почувствовал, что что-то было не так.
Эдгар не сбрасывал скорость на повороте и хотел на нём обогнать первую машину – чёрную стрелу, несущуюся с огромной скоростью. Первые десять секунд Гарсиа ещё была абсолютно подконтрольна своему хозяину и выжимала из двигателя все лошадиные силы, чтобы обогнать соперника. Хватило бы и двадцати секунд такой экстремальной езды, но Эдгару почему-то не терпелось стать первым и уже не заботиться ни о чём. Я с замиранием сердца смотрел на всё происходящее и думал: «Хоть бы он знал, что делает». Оставалось лишь уповать на его сознательность.
Вдруг послышался визг шин и грохот двигателя. Что-то вспыхнуло и словно комбайн покатилось по зелёной траве, выбрасывая в лёгкий, беззаботный день чёрный тяжёлый дым разочарования и проигрыша.
Я встал с места. Грег и даже Вероника встали вместе со мной и смотрели вниз, на трассу.
От Гарсии практически ничего не осталось. Она лежала в огне и дыме, плевалась запчастями и отравляла небо огромным столбом смерти, оставляя после себя лишь пепел. Пепел горящих надежд.