Пепел и кости. Глава 18

Его могила была такая же, как и у всех на кладбище. Огромное пустое пространство с торчащими из холодной земли надгробными плитами утопало в утреннем тумане и поглощало собой все звуки этого странного мира. Не слышался больше шум машин, топот множества ног, громкий говор и рассеянный смех, не видно больше города вдали, он потонул во тьме, в рассветной мгле, в которой умирало абсолютно всё. Даже я умер в то утро. Все вокруг умерли, оставив после себя лишь сгнившие трупы и горы костей.
Ветер трепал высокое дерево, стоящее рядом с могилой. Оно сбрасывало свою листву от каждого порыва, и могила Эдгара вскоре начала покрываться сухими оторванными листьями. Где-то сверху начиналась нежданная гроза – в вышине изредка слышались отголоски разгневанной природы. А на кладбище, внизу, на земле в окружении промозглого дыма и мертвенной тишины угасших огней и умерших жизней, стоял абсолютный вакуум, чернеющая пустота, бездна, из которой не выбраться никому из нас. Существование заканчивалось под землёй, а это огромное ровное поле с могильными камнями ознаменовало собой природный морг.
Рядом со мной стояли Грег и Вероника. Они молчали, в их взглядах я видел лишь абсолютную беспросветную меланхолию начинающегося дня и тоску по тем светлым дням, что когда-то были у всех нас. Да, мы вспоминали о них с неким трепетом перед силой прошлого, которая была, наверное, безгранична и даже опасна в неумелых руках. Оно часто позволяло насладиться ушедшими моментами, позволяло вспомнить, что дальше будет лучше, что ещё не всё потеряно и многое можно вернуть на свои места и вновь начать жить, как прежде: с тёплой тоской поутру, с кружкой горячего кофе в руках, со взглядом в предрассветные сумерки, в которых можно разглядеть обнажённое плечо возлюбленной, томную улыбку и почувствовать запах духов, оставшихся ещё с вечера, проведённого за чтением любимых книг. Только жизнь нельзя вернуть – она навсегда остаётся закопана в промёрзлой земле.
– Он был, наверное, хорошим человеком, – горько и еле слышно вздохнул Грег, словно боясь что-то говорить. Молчание душило всех нас, хотелось так много сказать, но из горла вырывалась лишь пустота, а слова комом застревали в горле. Слёзы невольно наворачивались на глаза, и ноги подкашивались, становились ватными, отчего стоять иногда бывало очень непросто.
– Поверить не могу, что это случилось прямо у нас на глазах, – так же тихо сказала Вероника и аккуратно стёрла блестящую слёзу с щеки, оставившую после себя влажный след. Я не совсем понимал их горя, ведь они не знали Эдгара – это я должен был горько плакать и кричать изо всех сил, пока не надорву глотку и не потеряю голос навсегда. Я чувствовал, что мне нужно было что-то сказать, но молчал дольше всех, всё ещё забывая, что произошло и как это вообще случилось. Мне было нечего сказать, внутри не было нестерпимой грусти или жалости к умершему, нет, во мне лишь отдавалась эхом пустота, оставленная после огня самосожжения. Было нестерпимо больно, было ветрено и холодно, но грусти не было, и я впервые был не рад этому, потому что ощущал себя самым настоящим подонком. Наверное, Эдгар смотрел на меня с небес и думал, что мне даже его не жаль, что я просто стоял у могилы и молча буравил взглядом мраморную плиту с выгравированным именем и датами жизни и смерти.
В голове вновь пронеслись эти слова:

«Эдгар Боймлер
1902 — 1944»

А под датой была выгравированная наспех эпитафия, лучшая, о которой Эдгар мог только мечтать:

«Гарсиа всегда будет любить тебя. И мы тоже».

Читая эти слова, я вспоминал о его тяжёлой и такой чистой истории любви, которую он мне рассказывал, казалось, совсем недавно. Гарсиа, его первая и последняя любовь, женщина, которой он дорожил больше всего на свете, была воистину особенным человеком для него. Эдгар потерял её в один миг, словно по щелчку пальцев бледный силуэт сгинул во тьме, улыбнувшись на прощание, рухнул в могилу прах, закидан сверху землёй. А Эдгар остался совершенно один в этом пустом мире. И он нашёл для себя жизнь в автомобилях. И лучшую машину на всей земле назвал в честь своей самой чистой, самой красивой и непорочной любви.
А теперь ушёл и он. Сгинул в небытие, оставив меня наедине с собственными мыслями, мрачными ожиданиями и надеждами на лучшее будущее. Бог стоял где-то у меня за спиной и надменно ухмылялся, готовясь нанести очередной удар кинжалом. Казалось, Его больше не было для людей, он превратился в абстракцию, в полупрозрачный мираж, мерцающий на горизонте в знак того, что ещё не всё потеряно. Но чем дольше мы жили и чем больше весь мир погружался в пучину войны и беззакония, тем больше исчезала фата-моргана, спадала пелена с глаз, оставляя лишь слёзы безысходности и каменное выражение лица человека, уставшего жить.
– Что теперь? – спросил, наконец, Грег, когда мы сели во взятую им напрокат машину, чёрный блестящий «Кадиллак», уже слегка покрытый грязью и пылью этого страшного города.
– Ничего, – ответил я. – Да и к чему что-то спрашивать? Грег, ты сам понимаешь, что переживать это тяжело, да что уж я? Тебе тоже тяжело, хотя ты даже не был знаком с ним... и это, наверное, хорошо. Сострадание – лучшее обезболивающее, но худший способ успокоить живых людей и защитить от нападок мёртвых.
Грегори молчал, Вероника тоже.
– А я был настолько глуп и ужасно недалёк, что не сказал на похоронах ни слова, – прошептал я. – Это невыносимое ощущение предательства, Грег. Оно теперь съедает меня изнутри, обгладывает кости. С каждым днём я всё меньше и меньше чувствую себя человеком, и от этого всё становится только хуже.
– Не говори так, – устало шикнул Грег. – Ты до сих пор человек. Не важно, что ты сделал на похоронах, для него, – он указал в сторону кладбища, прятавшегося в плотном тумане, – для него ты по-прежнему коллега и kamerad.
– Возможно, – только и смог ответить я. Затем взревел двигатель, и мы понеслись сквозь ещё спящий город навстречу своей медленной смерти. Мимо проплывали бетонные коробки домов, в них ещё не пылал яркий искусственный свет, внутри царила настоящая, непроглядная тьма, говорящая проезжающим людям, что это и есть настоящий цвет душ тех, кто мирно спал на своих кроватях в то беспокойное утро. Когда не было света, то наступало время всеобщей темноты, время, в которое мы начинаем быть самими собой и больше не прикрываемся масками лицемерия и лжи. Нет страстных улыбок, нет пустых обещаний и комплиментов, не имеющих ценности. Люди тускнеют и выгорают, словно полотна на палящем солнце, оставляя после себя лишь потрескавшийся холст, где можно нарисовать нового, настоящего человека, так глубоко спрятанного в глубинах сознания каждого из нас.
Я не мог так рассуждать, подумал я, потому что внутри каждого человека существует свой мир, своё хрупкое равновесия света и тьмы, добра и зла, будущего и прошлого, и никто не имеет права вторгаться в эту Вселенную и рушить её одной колкой фразой или едкой ухмылкой. Мы – никто в этом мире, так почему ведём себя так, словно вокруг каждого из нас кружится вся планета? Мне, наверное, не дано этого понять, но большинству эта тайна покорилась легко, и теперь на их лицах я видел лишь смирение и чёткую линию меланхолии, называвшуюся в народе горизонтом. Там, где садилось солнце, исчезала надежда на лучшее будущее, и мы превращались в простых обывателей, не скованных цепями морали и совести. Они исчезали во тьме, в бесконечном ночном небе и звёздах, оставляя после себя лишь тишину.
А мне не удавалось отпустить свои цепи и стать настоящим. Поэтому в моих глазах вырисовывалась только чёткая линия боли.
Мы приехали в гостиницу спустя десять минут будто бы бесцельной прогулки, но Грегу нужно было вернуть машину в прокат, поэтому на пустынном внутреннем дворе остались лишь я и Вероника. Мы посмотрели друг другу в глаза и поняли, что нам есть, что сказать друг другу.
– Не хочешь зайти? – прошептала она, стоя на лестнице. Она выглядела очень подавленной, но такой же красивой.
– Хочу, – кивнул я, и спустя полминуты скрипнула дверь, ведущая в тёмные покои двух супругов. Внутри было душно, но Вероника, заметив моё смущение, тут же открыла окно нараспашку, и внутрь влетел свежий запах приближающегося дождя. Грел нас лишь один ночник, висевший на стене, его тёплый свет отгонял тьму лишь ненадолго, но нам хватило и этого.
Вероника достала коньяк и трясущимися руками разлила тёмную жидкость по довольно большим кружкам.
– Пей, – тихо сказала она и, не дождавшись меня, выпила свою порцию залпом, затем налила вторую. Я тоже выпил своё, и на мгновение почувствовал одухотворяющее блаженство и благодатную истому и мнимое ощущение счастья.
– Знаешь, Оскар, – начала вдруг Вероника слегка дрожащим голосом, – на кладбище я могла не сказать ни слова, и мне было бы так стыдно, пока мы ехали обратно. Я этого человека не знала, но... – она на секунду осеклась, всхлипывая, – но я видела последние секунды жизни Эдгара. Это так тяжело осознать и так тяжело пережить, что я больше не знаю, что делать с собой.
Я пересел из кресла на кровать и легко обнял её.
– Ты уже, наверное, знаешь о моей болезни? – спросила она, посмотрев на меня. В глазах блестели слёзы.
– Знаю, и мне очень жаль это слышать. Мне правда жаль.
– Всё нормально, – Вероника грустно улыбнулась, и в одно мгновение мне самому хотелось плакать вместе с ней. – Я уже начинаю привыкать к этому странному осознанию того, что очень скоро я могу умереть.
– Ты не умрёшь, перестань говорить такое, – серьёзно сказал я. – Вы же с Грегом едете на Фельдберг, там тебя вылечат, и всё станет, как прежде. Может, мы с тобой даже встретимся и не раз.
– Всё то время, что я знаю тебя, Оскар, – прошептала девушка, – я надеялась на взаимность, но так и не получила её. Оно и понятно, я знала, что в этой жизни всё не так просто. Хотелось опустить руки и продолжить жить с чувством испорченной жизни. Это, на самом деле, очень гадкое чувство, противное и липкое. Стоит мне закрыть глаза, как я вижу свои похороны и толпы плачущих людей. Мне очень страшно. И я не знаю, что с этим делать.
– Пойми, Вероника, – начал вдруг я и налил себе уже третью порцию конька, – я не начал ухаживать за тобой не потому что не люблю тебя. Не потому что я боюсь ненависти Грега, хотя теперь я отношусь к этому с большой долей осторожности и скепсиса. А потому что не хочу навредить. Я уже однажды потерял любовь по собственной вине, и не хочу, чтобы ты страдала из-за меня больше, чем кто бы то ни был.
– Кто же она была? – спросила с интересом она.
– Девушка, любовь всей моей жизни, которую я искал, наверное, на протяжении нескольких лет. Такую я никогда не встречал и ни за что не хотел отпускать, но теперь, когда прошло много времени, я даже не могу вспомнить, что же такого сделал, из-за чего она решила оставить меня.
– Может быть, ты не виноват, – рассуждала Вероника вслух. – Может, дело было в ней, а не в тебе. Так ведь часто бывает. Думаешь, что виноват ты, но выходит как раз наоборот. У меня так же было с Грегом, когда мы только познакомились на отдыхе в Пиренеях. Думала, что это я веду себя глупо, но после свадьбы всё оказалась ровно наоборот.
– Когда ты уезжаешь? – спросил вдруг я.
– Завтра утром. Сегодня мой последний вечер здесь.
– Тогда почему вы с Грегом не отправляетесь куда-нибудь в ресторан?
– А не за чем.
– Почему?
– Какой смысл в еде, если чувство голода давно пропало? – развела руками она и встала. Я заметил, что руки у неё больше не дрожали, а мертвенная бледность лица сменилась на приятную красноту щёк. Казалось, её бушующее море сомнений и страхов успокоилось, и ветер перемен сменился полным штилем спокойствия. Вот бы мне так.
– Тем более, что я хотела провести этот вечер с тобой, – сказала она и поставила пустой бокал на прикроватный столик. – Это лучший прощальный вечер.
– Ну раз так, то я просто обязан сделать всё, чтобы ты была сегодня счастлива.
– Я уже счастлива, – Вероника подошла к проигрывателю и поставила одну из пластинок. Заиграла меланхоличная мелодия, похожая на перестукивания дождя в пасмурный день или бурю мыслей человека, стоящего перед могилой близкого друга. Я бросил взгляд в окно и увидел, как расцветал город от такой музыки. Страшная, мрачная красота бетонных лабиринтов, мрачные люди, застрявшие в бесконечном водовороте времён, иссиня-чёрное море, которое никто из нас не видел уже давно, маяк, мерцающий вдалеке томной надеждой. Все это смешалось и превратилось в дивную мелодию, наполненную искренним счастьем и необъятной пустотой грусти.
– Потанцуем? – улыбнулась Вероника.
– Для тебя – всё, что душе угодно, – сказал я и взял её холодную руку в свою, а вторую положил на тонкую талию.
Мы закружились в танце. Он тянулся медленно, словно бы натужно и в то же время прекрасно. Замерцал вдалеке ночник, распростёрла свои объятия тьма и смерть, но нас она достать не могла – ей оставалось лишь смотреть на этот вихрь счастья и обвивать нас своими цепкими лапами да пристраиваться у ног, чтобы в подходящий момент разлучить нас – двоих людей, что вечность искали друг друга, и уже готовились попрощаться навсегда. Это было странное чувство, последний вечер, мрачное счастье и мелькающая на горизонте жизнь или смерть – силуэт разобрать невозможно, оставалось лишь только гадать.
За окном расцветал город. Мы расцветали вместе с ним, и с глаз у нас катились горькие слёзы, оставляя на сердце рваные раны, которые не заживут, наверное, никогда. Так странно смотреть на человека и понимать, что его душа может погаснуть, что пульс остановится и тело начнёт разлагаться. Я словно бы смотрел на живого мертвеца, но самого прекрасного, самого желанного мертвеца.
Но как бы не была прекрасна наша любовь в мечтах, я не мог себе этого позволить. Я не мог впустить её в себя и занять этим тёплым чувством всё пространство моей пустующей души. Нельзя ведь строить будущее, не разрушив прошлое. Воспоминания не достаточно просто забыть, их нужно уничтожить, искоренить, истребить и оставить в голове чистый лист, пустой холст, на котором я смог бы нарисовать вечный силуэт Вероники и остаться с ним навсегда.
Музыка струилась и нагоняла смертельную грусть и тоску. А мы продолжали кружиться по комнате, впитывая последние часы совместной счастливой жизни, которой не суждено получить продолжения.
– Я люблю тебя, – прошептала она.
– И я тебя, – соврал я, понимая, что если не скажу ей этого, то окончательно разобью ей сердце и вобью последний гвоздь в крышку её гроба. Она коснулась своими горячими губами моих, и я почувствовал себя самым счастливым человеком на свете, но лишь на краткое мгновение, которое тут же исчезло, оставив лишь горечь будущего расставания.
Музыка смолкла. Город продолжал цвести.
Я закурил, стоя у окна. Вероника сделала то же самое.
– Тебе не страшно убивать себя? – спросил я, понимая, что сигарета ещё быстрее убивала её.
– Если нам суждено расстаться навеки, то какой смысл продолжать сдерживать себя? – пожала плечами девушка. – Я чувствую приближение смерти, Оскар. Она стоит буквально у меня за спиной и ждёт, когда я дам слабину и её цепкие лапы схватят меня и утащат в глубины Ада.
– А вдруг ты попадёшь в Рай?
– Это вряд ли. Все мы совершили множество грехов. В Рай уже давно никого не пускают, а Ад переполнен.
– Тогда и смысла жить нет, – прошептал я, вдыхая едкий дым в свои лёгкие, приближая свой момент смерти. – Я могу хоть сейчас бросаться с крыши.
– А разве мы живём ради Рая и Ада? – спросила Вероника, смотря в сияющий вдалеке город.
– Наверное, нет, – смущённо ответил я.
– Мне кажется, мы живём ради любви, живём ради наполнения души этим странным, но на удивление прекрасным чувством. Сколько жизней было спасено с помощью любви! Мы и представить себе не можем. Но с уверенностью можем сказать, что она и есть наш смысл жизни. И заключается он и в том, чтобы найти свою вторую половинку и прожить с ней самую счастливую жизнь, наполненную приключениями и счастьем.
– А мне всегда казалось, что мы живём только того, чтобы удовлетворять свои потребности и получать вечное наслаждение от жизни. Но любовь под это определение, как ни странно, подходит, так что у нас с тобой, Вероника, смысл жизни один и тот же.
– Но будет ли исполнено наше предназначение быть вместе? – грустно спросила она. Я обнял её за плечи.
– Конечно. Нам осталось пройти последнее испытание.
– Как жаль, что ты не можешь поехать со мной, – сказала девушка, немного помолчав и выкинув сигарету во двор. – Мне было бы намного легче.
– Мне кажется, Грег нас неправильно поймёт.
– Тут ты, конечно, прав. Но ехать с ним – самое большое испытание в моей жизни.
– Но разве ты не привыкла за всё время время твоего замужества? – удивился я.
– К чрезмерной опеке нельзя привыкнуть, – вдруг серьёзно ответила Вероника. – А вот к равнодушию – запросто.
– Часто ли ты чувствуешь равнодушие?
– Иногда. Но к нему так быстро привыкаешь, что не успеваешь перестроиться в нужное русло, когда вновь настаёт время опеки, – девушка продолжала смотреть на город. На её глазах блестели слёзы, ветер слегка трепал дивные локоны, ниспадающие на лицо. – А ты когда-нибудь его испытывал?
Я ответил не сразу, потому что слова и воспоминания застряли комом в горле, мешая говорить. Мне самому хотелось плакать, но я держался, и сохранял грустно-серьёзное выражение лица. Наконец, я вдохнул поглубже и, подойдя к девушке, прошептал:
– Практически каждый день, Вероника. Каждый божий день.