Пепел и кости. Глава 19

В руках я держал дневник загадочной Сандры. Эта потрёпанная временем книга, хранившая в себе целый мир, который я вероломно разрушил, теперь казалась мне всего лишь исписанным куском бумаги и ничем больше. В ней не было более чего-то особенного, и даже читать её мне было противно, тошно. Горечь и страх переполняли мой разум, а Сандра заставляла меня страдать ещё больше положенного. Я не знал, что делать с этим хранилищем странной, такой загадочной души. И потому единственным решением, пришедшим в голову, стало просто избавление себя от этого мерзкого предмета.
До вечера я был у Вероники. Мы продолжали пить и быть счастливыми, улыбались друг другу и говорили самые тёплые слова, на которые были способны и просто мечтали о новой жизни без проблем где-нибудь на берегах Атлантики, где не было войны и не было постоянных преследований. Америка звала нас своими просторами и свободой, но каждый из нас догадывался, что нам обоим не суждено туда попасть, ведь получить визу на въезд в страну – дело практически безнадёжное, тем более, в военное время. Поэтому мы подумали о Франции, где было не менее уютно и безопасно, хотя, может, мы ошибались. «Да в любой стране безопасно, где нет войны», – подумал вдруг я. Ах, если бы этих разрушений не было, если бы нам, обыкновенным людям, не пришлось отправляться на фронт и сражаться за то, чего не хотим. Каждый из нас уезжал, потому что ему сказали сделать это. На самом деле никто не хочет войны и никогда не хотел. А те, кто говорили, что хотят войны, просто страдали от недостатка острых ощущений. Адреналин в крови бушует на фронте как никогда прежде. А самое странное было то, что те, кто желал войны, на ней так ни разу и не были. Они спрятались в своих бункерах и оттуда следили за тем, как росли горы трупов, по которым шли наши новые враги – вся Европа шла на Германию. Но людям, готовым умереть за свою национал-социалистическую партию и своих «партайгенносе», было всё равно – агрессорами и тиранами были другие, не они.
В комнате царил полумрак опускающейся ночи. Небо невозмутимо плыло над нами, словно полупрозрачная вуаль, скрывающая от простых смертных красоты мира, скрытого далеко-далеко за звёздами и солнцем. Облака стояли на месте, закрывая собой только взошедшую полную луну, похожую на огромный прожектор, что бросал маленькую толику света на погасший мир.
Губы мои сжались, руки стиснули приятную на ощупь обложку. Казалось, я должен был выбросить эту книгу в мусорную корзину, но что-то мне мешало оставить её в стенах своего, пусть временного и разрушенного дома. Мой взгляд упал на открытое окно, через которое внутрь влетал свежий, очищающий от плохих мыслей ветер. Он словно зазывал меня прыгнуть за ним и полететь, словно птица в бескрайнее небо и больше никогда не опускаться на землю. Хотелось бы мне стать птицей, а не человеком. Птицы никому не желают зла, а вот люди... как раз-таки наоборот.
Тишина обрушилась на мир тяжёлым куполом. И я понял, что пора действовать, иначе эта книга прирастёт к моим дрожащим рукам, и мне придётся нести это бремя всю оставшуюся жизнь.
Я держал дневник Сандры К. над каменной пропастью, на дне которой блестели лужи после недавнего дневного дождя, назревавшего ещё утром. Теперь мы могли делать невозможное – смотреть в прекрасное небо, угрюмо таращась в холодную землю.
Пальцы разжались сами собой, и в ту секунду я даже ничего почувствовал. Не дрогнула рука, не сжалось болезненно сердце, не было ни единой слезинки сожаления – пустота внутри и снаружи. А дневник беззаботно летел вниз, в бездну, из которой ему уже не выбраться. Оставалось лишь надеятся, что кто-то да возьмёт на себя эту тяжёлую ношу, избавив от неё других. Дневник должен был либо найти своего хозяина, либо идти дальше по миру, неся свои странные и порой непонятные мысли. Я вдруг вспомнил о листке, что когда-то положил в нагрудный карман в пальто. В нём я сохранил лучшую запись из дневника, которую только смог найти, и собирался сохранить её навсегда:

«13.04.1943

Я хотела попросить прощения у Бога, который так вероломно отнял у меня последнюю любовь. Кто знает, зачем он это сделал и что он хотел мне сказать. Мне никогда не приходило в голову, что терять близких людей, это так противно и нестерпимо больно. Стоя на кладбище, смотря на могилу человека, который тебя понимал, я думала о том, как несправедлив Бог ко всем людям на этом свете. Видимо, нам воздалось по делам нашим, карма настигла нас и жестоко отомстила за все грехи самой обыкновенной войной.
Теперь люди убивают друг друга, и у Бога больше нет забот. Он давно покинул нас, а я осталась одна в этом чёрством, холодном городе, что плюнул мне в душу кислотой. И всё, что мне хочется сделать, так это повеситься.
Да, пожалуй, я так и сделаю. Прощай, мой невидимый собеседник. Прощай, моя мнимая отрада и любовь. Я тебе сердечно благодарна, но теперь я должна отправиться в своё последнее путешествие.
В Ад».

Это было так похоже на её размышления. Такие же безысходные и тяжёлые. Каждый раз, когда мы начинали с ней разговаривать, то рано или поздно всё приходило к одной точке, избежать которую мне не удавалось ни разу. Она начинала говорить безостановочно, без передышки и отдыха, потому что знала, что если замолчит хоть на секунду, то вся магия слов пропадёт. А я ей не препятствовал. Всего лишь продолжал слушать её на удивление верные мысли, до которых, наверное, не додумался бы и спустя целую жизнь, а может, даже и две. Эти тирады, проповеди от той, которую я любил, я ценил больше всего на свете и теперь мечтал услышать их хотя бы ещё раз. Но она ушла. Ушла, забрав с собой все самые верные слова. И единственное, что я вспомнил, так это её размышления о небе, о том, что мы живём в лёгких Бога, что день – это вдох, а ночь – это выдох и что сигаретный дым, что он вдыхает каждые тридцать лет – всего лишь война, одна ужаснее другой. Это были её мысли, не мои. Именно поэтому я чувствовал себя пустотой, когда моей любви не было рядом.
Книга рухнула на чистый асфальт с громким хлопком, мёртвым эхом разнесся свой зов по всем закоулкам дворам. Я лишь уныло покачал головой и закрыл окно, ограждая комнату от посторонних звуков.
Спустя несколько минут тяжкого молчания послышался тихий стук в дверь. Сначала три раза, после краткого молчания – ещё три. Мне и в голову не могло прийти, кто же стоял на пороге моей разрушенной обители, но, медленно встав с неудобной кровати, покрытой седым наростом пыли, я подошёл к выходу и, дёрнув ручку, распахнул дверь, впуская в тёмную комнату немного тёплого беззаботного света из коридора.
На пороге я увидел Густава. Правда, если бы я встретился с ним всего один раз за жизнь, то никогда бы не узнал его. Осунувшийся взгляд, морщинистый лоб и дрожащие словно от холода руки. Он смотрел на меня непонимающим взором, но спустя несколько мгновений недоумение сменилось странной радостью. Улыбка медленно расплылась по его лицу. Я же этих чувств не разделял.
– Где ты был? – прошипел я и дал ему звонкую оплеуху, сметая навязчивую улыбку с его побитого жизнью лица. На секунду мой взгляд остановился на его слегка потрёпанном костюме, весь в тёмных пятнах и маленьких дырах будто он прошёл через скотобойню.
– Разве так встречают друзей? – возмутился Густав и, держась за больную щёку, медленно прошёл внутрь и, не найдя, где можно было бы сесть, просто стоял посреди этого погружённого в неизвестность хаоса и смотрел на меня.
– Где ты был? – повторил я и громко хлопнул входной дверью. Грохот разнёсся по комнате и эхом остался в головах.
– Господи, Оскар, – вздохнул парень и открыл окно, вновь впуская внутрь прохладный воздух надвигающейся ночи, – прости меня. Я так виноват перед тобой. Мне очень стыдно, и я не знаю, как тебе объяснить всё то, что...
Я не выдержал: слушать его пространные рассуждения мне совершенно не хотелось. Не хотелось вливать в себя эту чёрную желчь лжи, которую он мне говорил. Густав притворялся униженным и оскорблённым, пытался сделать из меня идиота, но зная, какой беспорядок он учинил и скинул на мои хрупкие плечи, я не мог так просто стоять и выслушивать его оправдания. Каждому хаосу есть оправдание. Каждая неразбериха несёт в себе смысл. Но что творилось в голове моего почти погибшего друга, мне даже в голову не приходило.
Пелена странной грустной злости застлала мне глаза, и я набросился на Густава, сбивая его с и без того ватных ног. Будучи неготовым к такому, он попытался отбиться, но я чувствовал в себе непреодолимую силу, что велела мне во всём разобраться. Казалось, ещё секунда – и изо рта пойдёт кровавая пена, а глаза вылезут из орбит. Я бил своего друга, бил его, не щадя, но уже спустя пару ударов первой крови, разлившейся по паркету, страх привёл меня в чувство. На секунду остановившись, я вскочил с места и посмотрел на свои дрожащие от напряжения руки, с которых капала свежая чёрная кровь. Взгляд вновь упал на Густава, дёргающегося на полу от боли, и вся злость тут же схлынула, ушла в небытие и забылась, как страшный сон. На место праведному гневу пришла меланхолия и жалость, сострадание и желание помочь, а ведь это были самые редкие – и оттого самые ценные – эмоции военного времени. В век, когда люди убивали друг друга просто по приказу, такие чувства были не в ходу, потому что были опасны для солдата. Стоило тебе проникнуться к врагу, наполнить своё сердце отравляющим ядом жалости, как тут же получал пулю, а то и несколько выстрелов, в грудь. И от этого самого сострадания уже не оставалось и следа, потому что кроме смерти ничего уже и не было, только бесконечная тьма, в которой царило лишь сожаление и смирение.
В ту секунду я почувствовал, будто в меня выстрелили, и от моей злобы не осталось ничего. Только привычная грусть.
– Бог мой, Густав, – ошарашено прошептал я, испуганно смотря то на него, то на свои окровавленные руки. – Я... я не знаю, что на меня нашло. Прости меня, ради Бога.
– Раз ты так говоришь, то Бога, очевидно, нет, – улыбнулся он и попытался встать, но, поскользнувшись на небольшом пятне крови, тут же рухнул на пол и учащённо задышал. Я ринулся помочь, и уже через пару минут, мы оказались в ванной.
Из крана лилась ледяная вода, изредка окрашивающаяся в алый. Кровь сходила с лица Густава медленно, натужно, словно успела присохнуть и запечься за каких-то несколько минут. Я усадил его на хлипкий низкий стул и, смачивая руку, продолжал смывать с него последствия своей злости.
– Даже не знаю, что хуже... – прошептал вдруг Густав, растерянно улыбаясь. Он изредка смотрелся в зеркало и поправлял свои засаленные волосы и галстук-бабочку на шее, – то, что я тебе расскажу, или то, что меня избил, даже не выслушав?
– Ни то, ни другое, – я озадачено застыл, смотря на него. – У меня даже нет сомнений, что случилось что-то ужасное, ведь так?
Густав кивнул:
– Ты как всегда наблюдателен. Мне это нравится.
– Так что случилось?
– Очень многое, мой друг. Как видишь, наше временное убежище тоже разрушено, и я сделал это не потому что мне так захотелось, нет. Были свои причины.
– И какие причины требовали от тебя сломанных стульев и столов? Слава Богу, ты не решился разломать шкаф, иначе мы не расплатимся за то, что ты тут устроил.
– Я всё оплачу... не беспокойся об этом...
– Это вряд ли, – ответил я и случайно плеснул ему воды в лицо. Густав на мгновение зажмурился и встрепенулся, – вдвоём – может быть, но не строй из себя спасителя. В наше время это довольно опасно, да и не по силам тебе это.
– Тогда, если ты не против, мы сможем вместе оплатить это и уехать отсюда навсегда, – сказал он вдруг резко. Я на пару секунд застыл, пристально смотря на него, думая, пошутил ли он или всё же говорил довольно серьёзно. Шумящая вода заполняла тишину ванной комнаты.
– Уехать? Но куда? – спросил я, поворачивая кран. Воцарилась тишина. Густав взял полотенце, лежавшее на целой части раковины и вытер им свои лицо.
– Не важно. Главное, как можно дальше. Мне смертельно надоел этот город. Слишком уж он... опасный для меня, – юноша осёкся и оглядел меня, – да и для тебя, наверное, тоже.
– Эти порезы я получил не здесь.
– А где же?
– В Браденхофе.
– Что ты там делал?
– Ездил на автомобильную выставку. Которая... которая в итоге закончилась не очень хорошо. Очень нехорошо.
– Что случилось, Оскар? – напряжённым голосом спросил Густав и, встав со стула, вышел из душной ванной в просторную, но по-своему пугающую комнату. Я медленно проследовал за ним, невольно вспоминая то, что зарёкся никогда больше вспоминать. Эдгар... как я скучал по нему и как сильно сожалел о том, что он так и не сумел прославить имя Гарсии на весь мир. Он этого заслуживал как никто другой на этой планете. Человек безграничной любви к жизни и к этому жестокому миру, сущность, без которой я бы чувствовал себя куда хуже. Теперь его больше нет. Нет ничего, пустые обрывки фраз и части картин из памяти. В голове всплывали его слова: «Воспоминания – ничто, и их следует отпускать. Желательно, навсегда». Верно, думал я, но не мог претворить это в жизнь, сам не зная, почему так было. Мой разум поглощал всё, что происходило со мной и вокруг меня, не оставляя пустого места для радости, счастья, беззаботности и яркому солнцу прошедших дней. Во мне бушевали сомнения, раздражение и злость на самого себя за то, что никак не мог расстаться со своим прошлым и стать другим Оскаром. Настоящим.
– Мой... мой друг разбился в катастрофе. На гонках, – только и выдавил из себя я, угрюмо смотря в пол. Густав обнял меня.
– Мне очень жаль, – он прошептал это настолько жалобно и тоскливо, что я вновь чуть не начал впадать в грустную ярость. Может, это был «эмигрантский колер», я не мог точно сказать, но чувствовал я себя примерно так же, как и люди, что бежали из страны в страну, чтобы банально выжить и стать обыкновенными людьми.
– Я знаю, что тебе жаль, – сказал я и отстранился. – Но что случилось с тобой и где ты пропадал всё это время?
– Помнишь Астрид? – непринуждённо начал Густав. Я кивнул. – Так вот... она оказалась не самой целомудренной девушкой в этом городе.
– Ты с ней спал? – выпалил я.
– К сожалению, да, – разочарованно ответил юноша, пиная ногой кусок разломанного стула. – И теперь у меня проблем стало слегка побольше, чем обычно.
– О чём ты говоришь, Густав? – нахмуренно спросил я и подошёл ближе. Тот растерянно покачал головой.
– Сифилис, Оскар. Она заразила меня, – парень на секунду осёкся и обернулся на скрип старого окна. Вздохнул и вновь бросил на меня меланхоличный взгляд. – Теперь мне, наверное, не долго жить осталось. Я не знаю, что делать. Я совершенно потерян.
Моё оглушительное молчание Густав воспринял как отрицательную реакцию:
– Я пойму, если ты не будешь со мной общаться. Кому нужен такой... такой больной и бедный друг, как я, – он сел на холодный пол и руками зарылся у себя в волосах. – Не стоило мне вообще возвращаться. Глупец! Идиот! Зачем я только вернулся?! Мне ведь и так суждено умереть!
– Замолчи! – прикрикнул я, не выдерживая этого мракобесия. – Не смей так говорить о себе! У тебя есть я, есть Вероника и Грег. Мы тебе поможем, в этом можешь не сомневаться. Да и как я могу бросить единственного человека, который так много для меня значит?
– В наше время такое – редкость. Трудно верить в эти слова, Оскар. Очень трудно.
– Погоди, – вдруг начал я, вспоминая, что наутро Вероника и Грегори должны были уехать в пансионат на лечение. И меня посетила занятная мысль отправить Густава вместе с ними. Я не знал, согласится ли Грег и сможет ли он такое сделать, но для нас надежда умирала последней.
– Что? – спросил Густав. – Что ты задумал?
– Утром я тебе всё расскажу, – ответил я. – А я бы с удовольствием послушал твою историю о происхождении этого хаоса в нашей комнате.
– Ах, здесь даже рассказывать нечего, – вздохнул юноша и встал с пола. – Астрид уговорила меня устроить здесь праздник. Я не смог отказать ей, уж слишком много она для меня значила. А теперь она просто ушла. Сказала, что она меня больше не любит и хочет начать всё заново далеко отсюда. Как и я. Как и ты, наверное.
– Я тоже хотел бы уехать, – вздохнул я, подошёл к окну и посмотрел вниз. Дневника во дворе уже не было, только ровные зеркала луж, отражающие сущность нашей Вселенной.
– Я успел подглядеть, куда она уезжала, – слегка смущённо сказал Густав. – Этот город мне неизвестен, да и не в этом дело. Я решил написать ей письмо.
– Зачем же?
– Чтобы получить ответы на свои вопросы. Она ведь так и не сказала, почему разлюбила меня.
– Очевидно, она тобой пользовалась, – сказал я и неожиданно закурил, совершенно забыв о нашей с ним договорённости. – Оглянись! Что сталось с нашими домом, Густав? Где он теперь? В небытие! А всё из-за неё. Она тобой пользовалась и просто исчезла, чтобы окончательно не разбивать тебе сердце.
– Ты правда так думаешь?
– Несомненно.
– Письмо я всё равно отправлю. Я даже приготовил его к отправке. Хочешь посмотреть?
Я вяло кивнул: на меня тяжёлыми волнами начинала накатывать сонливость.
Густав сунул мне в руку слегка мятую бумажку. На ней неаккуратным почерком было начертано письмо:

«Я ищу тебя очень давно. Очень давно. Каждый день я думаю о том, как бы было прекрасно коснуться твоего прекрасного тела хотя бы на миг, почувствовать твой вечный запах лаванды, обнять тебя и больше никогда не отпускать. Но ты всё время бежишь как можно дальше, так и не сказав, почему решила сделать это. Так вот, я хотел хоть раз получить ответ на свой скромный вопрос. По крайней мере, пока я не уйду из этого мира, а случится это очень скоро. Ты сама знаешь, сколько мне осталось. Может, ты прочтёшь письмо и прослезишься, может, просто порвёшь и выкинешь, но знай, что что бы ты не сделала, я всегда буду любить тебя.

Твой, и больше ничей, Густав»

– Как давно ты её ищешь? – спросил я, глядя на начало письма.
– Уже несколько недель. Она ушла ещё до того, как ты уехал из города, я не решился сказать тебе сразу. Затем она вернулась и уговорила устроить у нас небольшой праздник и вновь испарилась. Странно всё это, очень странно, оттого и немного страшно. Неопределённость очень пугает меня, – он на мгновение замер и бросил уставший взгляд в окно, за которым бушевал красками и огнями ночной город. – Она пугает всех людей на планете. Когда ты не знаешь, что делать и не знаешь чего ожидать от жизни, то иногда просто опускаются руки. Не зная, какой выбор нужно сделать, ты сидишь и не желаешь абсолютно ничего. И это бездействие настораживает и не даёт никому жить в спокойствии. Разве я не прав?
– Конечно, прав, – вздохнул я и вернул своему другу письмо. – Нам лучше поспать. Хотя бы последнюю спокойную ночь. Хорошо?
– Да, так определённо будет лучше для всех, – криво улыбнулся Густав и направился к своей кровати. – Надеюсь, скоро всё наладится. Я так устал от всех этих тягот жизни.
– Я тоже, мой друг. Я тоже.
Свет не было нужды выключать – его никто не включал. За окном сияла жизнь беспечных людей, никогда не задумывающихся о бесконечных превратностях судьбы и боли. За горизонтом заживо горели люди, слышались канонады пулемётов и взрывы, где-то там далеко лейтенант гнал на передовую своего подчинённого, а затем видел искалеченного в госпитале, где он умирает, корчась от мук. Там царил настоящий хаос. А мы лежали в своих кроватях и молча думали о завтрашнем дне. Эт было так странно – слушать тишину собственных мыслей, зная, что вдалеке, где светило солнце, люди убивали друг друга и не знали о том, что без войны можно жить. В голове метались мысли, следующий день уже сиял сквозь окно, а мы лишь мечтали о нём. О дне, который должен был стать для нас самым важным за всё время нашего пребывания в этом проклятом Богом городе.