Календарь с картинками

  Заглавная страница. Осенний день.




    Приятный не по-нашему молодой человек в окошке улыбнулся и сказал: – O'кей,  приходите в три часа за паспортом.
   Анна растерялась, боясь поверить услышанному. Как - неужели вот сейчас, так обыденно и просто, без фанфар и литавр, незримо для людного зала произошло настоящее чудо? Или она что–то не так поняла? Сдерживая подступающую радость, Анна вопросительно уставилась на молодого клерка, который совершенно буднично склонился над бумагами. Тот внимательно заново просмотрел документы, протянул Анне заполненный бланк, снова приятно улыбнулся - так улыбаются только приглянувшимся женщинам, и повторил медленно, как будто это для Анны русский язык был неродным: – В три часа после полудня приходите получать паспорт. Всего вам хорошего.
  Странное на слух «после полудня» вернули Анне чувство реальности. Она благодарно заулыбалась в ответ, но запоздала, – клерк уже равнодушно смотрел мимо нее, ожидая следующего из очереди.
  Дальше  – провал в памяти, похожий на волшебный обморок. Разум затмило ощущение чистого абсолютного счастья и подавило собой все другие чувства, мысли, даже действия. Она шла (куда?) по улице и колокольчики радостно звенели в голове в такт шагам, и не было никаких мыслей и желаний - только четкое осознание, что она сейчас самый счастливый человек во вселенной. Остальное все казалось мелким, ненужным и неважным -  мир состоял из радости и благодарности: к чудному провидению, к Богу - не может быть такой справедливости без него, к тому приятному клерку...
  Даже странно, что еще сегодня утром мир казался недружелюбным и мрачным. Анна ехала в переполненном метро, с тоской смотрела на свое отражение в темном окне и лихорадочно перебирала варианты: как бы убедить «их», чтобы ей дали визу. Ведь от этого зависела вся их дальнейшая (счастливая, - без сомнения) семейная жизнь. Противно ныло под под ложечкой, Анна трусила, - до тошноты и дрожи в коленях, и со страхом ожидала, что вот-вот объявят «Следующая станция – Баррикадная»...
               
   Весь их авантюрный замысел с переселением в Америку висел на волоске до сегодняшнего дня. Андрей уже пять месяцев был в Калифорнии. Он жил в русской семье, ухаживал за больным хозяином дома. Вернее, семья была американская, но с русскими корнями и уцелевшим в общении русским языком. Андрей писал письма – телефона у Анны не было, писал часто и, несмотря на непреходящий восторг от страны, заметно скучал по ней и по маленькой Соне. И явно тяготился неприятной работой. Он старался не жаловаться, описывал свой день с юмором, но Анна знала, что он страдает от своего зависимого положения и ждет ее с надеждой, что она приедет - и все изменится, и он будет искать настоящую работу. Ну, и главное – пора уже было подавать документы на green card, а без нее и Сони он не мог. В последнем письме Андрей, чтобы подбодрить жену и себя, упомянул с гордостью, что начал прицениваться к подержанным машинам.
 Друзья, - те, что вытащили его в Америку, нашли семью американцев, которые согласились сделать гостевое приглашение для них с Соней. Потом ждали оказию, чтобы переправить приглашение в Россию. И вот сегодня был решающий этап их плана, который давно перестал быть милой бесшабашной авантюркой, а обрел статус чуть ли не самого главного в жизни. И зависел он сегодня только от Анны – у нее не было права провалить их большое дело. Всего то ей нужно было убедить «их», что она не останется в Америке, что она действительно хочет прокатиться (с какого жиру?) на другой конец земли, чтобы повидать семью Джонсонов. Да еще не одна, а с четырехлетней дочуркой. Которая вообще не понимает, куда делся их славный папа и в чем разница между Коломной и Америкой.
  До последнего момента, когда уже подходила ее очередь, Анна не знала, о чем ей говорить, какие найти убедительные аргументы, чтобы ее выделили из толпы подобных ей просителей, и именно ей разрешили бы выезд. И только когда уже шла к окошку и увидела глаза ожидающего ее клерка, она вдруг почувствовала: все должно сложиться хорошо. И она уверенно, как на ответственном экзамене, начала говорить о себе, о семье Джонсонов, пригласивших ее, как они познакомились, и почему те хотят видеть ее с дочкой. По большому счету, она не врала, - она просто рассказывала случайному человеку красивую историю двух заокеанских семей, которая действительно имела место где–то на земле, но, увы, не в ее реальности. Обыкновенная, слегка наивная житейская история оказалась совершенно правдивой и близкой для американца, так, что он почти не задавал вопросов. А то, что по услышанной где–то информации она упомянула Greenpeace и, заодно - о болезни дочери, Анна, сама того не ведая, попала в самую точку. Подсознательно, на уровне интуиции ей удалось нащупать верный ключ к сердцу молодого человека; Анна не могла знать в тот момент, что для обычного американца так много значат всяческие добровольные организации, а личная трагедия в виде больного ребенка вызывает сострадание даже у равнодушных клерков.

  И вот, главное желаемое совершилось - она сделала невозможное. Теперь нет никаких преград для новой чудесной жизни в новой чудесной стране. Да, оставалось впереди много организациооных дел с билетами, квартирой, деньгами и прочим житейским, но об этом еще не пришло время думать; Анна хотела, чтобы сегодня день был только для радости. Ей даже не хотелось эту радость с кем–то делить, да и делить было не с кем: до Андрея сейчас не дозвониться, Соня слишком мала. Все остальные в счет не шли: близким и любящим было жалко, что она уезжает – по бабьему выражению мамы «неведомо куда», всем остальным было в лучшем случае не до нее.
  Она шла от улицы к улице, не замечая ни пасмурного дня, ни хмурых прохожих; останавливалась вместе с толпой на перекрестках и шла, когда и они шли. Ей чудилось, что она уже начала отслаивается от привычной толпы, от улиц и домов, от любимого когда–то большого города. Что у нее своя, особенная от всех судьба, и с сияющих вершин своей исключительности она великодушно взирала на толпу незнакомых прохожих, даже на тех - откровенно хамовитых и злобных ее представителей, кого всегда с избытком в общественных местах и кто обычно вызывал в ней напряженный дискомфорт. Внезапно появилось своего рода сочувствие к спешащим по своим делам людям – мелким и обыкновенным, не сумевшим заглянуть выше планки повседневных нужд, - ну что же, каждому «по потребностям». Анна не была ни глупой, ни самовлюбленной, она просто до сих пор верила, что ей уготовлена жизнь непростая, большая и богатая событиями. Впрочем, кто не мечтает по молодости о своем особенном «большом» пути, тем более такие, как Анна - умненькие девочки, выросшие в самодостаточной идеологии, куда мастерски запихнули романтические иллюзии русских классиков и героически активную позицию «строителя коммунизма».

   До трех часов еще оставалось много времени. Анна постепенно стала приходить в себя. Подумала, что пора бы позвонить Оле, ведь та определенно ждет ее звонка. Но автоматов не попадалось. День был холодный, и ноги в легких туфлях не по сезону стали мерзнуть. Анна поняла, что она устала и хочет есть, – впервые за все время она посмотрела на часы, была половина первого. «После полудня» подумала она и улыбнулась. Нужно было где–то поесть. Анна оглянулась по сторонам и с удивлением обнаружила, что она уже давно идет по Калининскому проспекту. Хоженый сотни раз, знакомый до мелочей и, увы, до понимания, что поесть, особенно в это время дня, просто негде. Впрочем, как и во всей Москве в последние годы.
  Анна зашла в Универсам в надежде там купить хотя бы немного сыра. Но большой  торговый зал оказался скорее похожий на вокзал, а не на продуктовый магазин. Половина прилавков были безлюдны, –  на полках по всей высоте монументально возвышались непонятного происхождения консервы и большие стеклянные банки с соленными кабачками, и другие банки с мутно рыжим соком. Даже продавщиц не было в этих отделах, – видимо, не возникало предположения, что кому–то придет в голову нарушить незыблимость монумента.
   Зато другая часть залы бурлила и извивалась длинными очередями. Как раз в отделе «Сыры» помимо плавленных брикетиков в блестящих обертках сегодня торговали настоящим сыром, из разряда «российско – пошехонского». Очередь за ним была бесконечная и злая, - продавщица уже объявила, что завоз небольшой и всем может не хватить. Еще дальше, там где написано было «Колбасы», колбасы не было, но толпа уже стояла: прошел слух, что колбасу то ли везут, то ли уже разгружают. Анна поняла, что зря она зашла сюда, – надо же быть такой наивной, чтобы понадеяться купить себе граммов двести сыра.  Хорошо еще, что от осточертевшего до оскомины вида пустых прилавков, хамливых продавцов и потерявших человеческий облик толпы у нее не испортилось настроение... Нет, радость все так же была в ней, несмотря на голод и неудобства.
 Анна вышла из душного зала на улицу. Слегка распогодилось, но ноги все равно тут же замерзли. Тут Анна увидела прямо напротив через улицу ряд автоматов. Но еще раньше боковым зрением она заметила торговую палатку, из тех, что в последнее время росли, как на дрожжах. Она подошла поближе. В палатке был привычный набор заокеанских деликатесов: сигареты, жевательная резинка, Кока-кола в больших пластиковых бутылках, еще такие же бутылки с оранжевой и светло–зелеными напитками, пиво в банках. И еще – голубенькие батончики, похоже, шоколадные. Над ними висел ценник, на котором значилось: «Шоколадный бар Баунти. Цена 35 руб». Цена была, конечно, издевательски высокая, и в другое время Анна бы ни за что не раскошелилась на такое баловство, даже для Сони. Но ей срочно нужно было что–нибудь поесть, – Анна чувствовала, как от голода начинает кружиться голова.
 Посреди всего своего заморского богатства сидела королевой крашеная продавщица. Анна хотела спросить у нее, что там внутри у этого бара. Но, увидев презрительно оценивающий  взгляд продавщицы, спросить не смогла. Она просто протянула тридцать пять рублей и сказала - получилось просительно: «Мне, пожалуйста, вот тот шоколад». Она запоздало в уме обругала себя за заискивающий тон и за «пожалуйста». Вот ведь, уже дожила до тридцати, а так и не научилась вести себя с достоинством с такого типа людьми. Надменная продавщица оторвала себя от трона, со скучающим видом взяла деньги и бросила на прилавок синенький батончик. Невольно вспомнилось крылатое выражением о ненавязчивости советского сервиса, только теперь уже российского.
  Она постеснялась тут же, на виду у продавщицы, есть; только отойдя на безопасное расстояние, разорвала обертку. И увидела, что там даже не цельный батончик, а две овальные шоколадные конфеты. Она с любопытством откусила одну, – внутри оказалось что–то необычное – белое и слегка волокнистое. Было сладко и вкусно, Анна почувствовала себя виноватой перед Соней за такую роскошь. Она засунула в рот остатки и расправила фантик. Единственное, что она смогла прочесть, было: «Product of USA». Получилось как–будто знаменательно: даже конфета напоминает ей о сегодняшнем событии, а то она из–за продавщицы уже отвлеклась на серую прозу жизни.
  Анна перешла по подземному переходу на другую сторону проспекта, дождалась свободной кабинки и набрала номер Колешко. Услышав знакомый голос в трубке, уловила напряженные нотки, поэтому быстро проговорила: - Оля, это я – Анна. Представляешь, мне дали визу! И даже долго не мучали. В три часа получу паспорт.
  В ответ услышала: - Привет, привет, - Оля оказалась в благодушном настроении, что в последнеее время случалось не часто. – Вот и чудненько, представляю, как братец обрадуется, - и тут же отвлеклась на детский плач. – Анна, прости, Кирюха сегодня сам не свой, маленький тиран – совсем меня измучил. Приедешь, поговорим. Во сколько ты получишь паспорт, в три? Как удачно, забери, пожалуйста, Лиду из продленки, а то Дима опять задержится. Договорились? Ну, все, жду.
   Анна уступила будку нетерпеливому молодому человеку. Она и не ожидала от колючей Оли большего соучастия, - какая разница, сегодня, сейчас – только о хорошем, - пусть радость побудет с ней подольше... Она медленно пошла назад по проспекту, уже замечая все по сторонам, как бы стараясь навсегда запомнить знакомые места - может, не зря говорят о пресловутой ностальгии?
 

   Лида училась во втором классе в одной из первых гимназий в Москве, открытой еще в советское время. Гимназия, с углубленным подходом к английскому языку и математике, находилась недалеко от дома, на Полянке, что придавало ей дополнительную ценность. Детей туда принимали по строгому отборочному конкурсу, и Анна хорошо помнила, как два года назад Колешко нервничали из-за этой школы, родителям нужно было, чтобы их дочь училась именно в ней. Хорошо, что Лида оказалась достаточно сообразительной, - генетика не подвела, и оказалась в числе избранных, - Оля тяжело переживала неудачные исходы великих замыслов.
 
   Когда Анна зашла в продленную группу, Лида сидела за столом боком к двери. Услышав тихое «Лида», она повернулась к Анне, и бледное личико девочки просияло от радости. Анна даже успела подумать: «Ну, вот, еще один человек сегодня порадуется жизни». И тут же невольно, по укоренившейся привычке, подумала, что Лида чересчур доверчива и бесхитростна, - на мгновение от жалости защемило в сердце. В тайне от всех Анна с обостренным чувством справедливости сопереживала девочке, которой, по признанию самой Оли, не досталось слепой материнской любви. В свое время Лида оказалась недостающим звеном в одном из масштабных свершений мамы: еще будучи студенткой Оля решила подвести отношения с обаятельным преподавателем в завершительную фазу и родить ребенка. Но, вскоре Оля перекинулась на другой проект, - ей наскучила роль молодой хозяйки, и она, с присущей ей самоотдачей, надумала догонять мужа в научной карьере. Потому Лидочку с младенчества отправляли погостить к бабушке в Коломну. Первые несколько лет, почти до рождения Сони, Анна с Андреем жили у свекрови и успели привязаться к смышленной и тихой девочке. Особенно Анна, - что-то в Лиде проступало узнаваемое, - как будто именно они и были изначально кровными родтвенниками.

   Они шли домой - два счастливых на сегодня человека; Анна крепко держала Лиду за руку, а под ногами шелестела примятая осенняя листва. Анна начала было расспрашивать Лиду о школьных делах, но ответы пропускала мимо ушей, потом неловко перебила девочку и начала единственно важный для нее сейчас разговор.- Ты знаешь, я сегодня получила визу в Америку, так что мы с Соней скоро полетим в Калифорнию.
 - А Калифорния - это тоже Америка? – подумав, спросила Лида.
 - Да, один из штатов, поэтому Америка называется США, значит Соединенные Штаты Америки, то есть в одной стране соединены 50 штатов.
 - А главный штат – Нью-Йорк?
 - Нет, там нет главных штатов, там все равны. Есть большие и есть маленькие.
 - А Калифорния большой штат?
 - Не знаю точно, вроде бы большой, и там Тихий океан. И еще там не бывает зимы.
 - Как не бывает зимы? Не бывает снега? Совсем- совсем? И что же там люди делают зимой?
Тут Лида даже приостановилась, озадаченная, немножко помолчала, а потом, согласуясь со своими мыслями, спросила Анну: - А там, в Калифорнии, тоже живут негры?
Анна не пыталась понять логику девочки и потому согласно кивнула:
 - Да, кажется, в Америке во всех штатах живут негры.
 - И в Нью-Йорке? Но там же зимой холодно? – удивилась Лида.
 - Значит, зимой они надевают теплую одежду.
Лида, похоже, перепутала Америку с Африкой и совсем запуталась, поэтому опять замолчала. И, вдруг, серьезно, «по-взрослому» выдала, волнуясь:
 - А Людмила Семеновна сказала, что все, кто уезжают из нашей страны – они не любят Родину, и что они предатели. Лида замолчала в замешательстве, она сама испугалась обвинительных слов.
Анна поморщилась от услышанного. В устах маленькой девочки такой псевдопатриотический бред звучал особенно отвратительно. Она подумала, что, пожалуй, в нашей стране вырастить нормальный генофонд еще долго не получится при засилии таких людмил семеновных (О необходимости достойного генофонда не раз говорили в «умной компании» у Оли). «Наверняка, учительница», - подумала Анна с горечью, но вслух спокойным голосом произнесла:
 - Я думаю, что Людмила Семеновна имела в виду что-то другое. На самом деле люди не перестают любить страну и людей, даже если они с ними расстаются. Ты же не думаешь, что я перестану любить маму, бабушку и тебя, если я уеду в Калифорнию, правда?
 - Конечно, нет, - уверенно ответила Лида.
 - И ты меня тоже будешь любить?
 - Я тебя всегда буду любить, - торжественно, по детски, заверила Лида.
 - Вот так же и с Родиной. Я тоже буду помнить и любить Россию: Москву, Коломну, все-все: реки, небо, деревья, дома, людей.
 - Но почему ты тогда уезжаешь?
 - Мне хочется увидеть других людей, пожить среди них, узнать их; хочется увидеть океан, другие деревья, другие дома, другой мир. Ведь люди всегда покидали свои дома и так открывали новые места, селились в них; так появились новые народы, новые страны. Представь, что и Америки когда-то не было, да что там Америки - России тоже не было.
 - Как это России не было? – удивилась Лида: - Я знаю, что Колумб открыл Америку, но Россию никто не открывал, она всегда была.
 - Лида, поверь мне, когда-то не было Москвы, да и России как страны тоже не было, жили тут разные народы, с разными языками, друг с другом почти не общались, прошло много времени, пока они соединились в страну, которую мы называем Россией. А ведь в России много нерусских людей, тех, кто в разное время приехал из других земель, из других стран. И их никто не называл предателями, их называли путешественниками и первопоселенцами.
 Лида теперь надолго задумалась, переваривая детским умом услышанную информацию. Анне стало неловко перед Лидой, за то, что она, вслед за дурой учительницей вносит смуту в прелестную головку девочки, подсознательно защищая свою позицию в щекотливом вопросе. Потому она нарочито беззаботно произнесла:
 - Мы там в Калифорнии немножко поживем, привыкнем, а потом и вы приедете к нам в гости.

   Дверь открыла Оля, большеголовый Кирюша сидел на руках, насупившись, и смотрел на входящих серьезным взглядом.
 - Ну, вот и княгиня Анна пришла. И сестренка твоя, - сюсюкая по детски, пропела Оля.
 - Ма–aм, - укоризненно протянула Лида, она не любила, когда мама называла Анну княгиней, ей хотелось, чтобы два любимых ею человека любили друг друга.
 Лида волновалась не зря: за внешним фасадом у молодых женщин не таилась большая взаимная любовь, хотя для подобного вида родства они сносно ладили между собой. Поначалу Анна пыталась было добиться большего расположения со стороны золовки, но, со временем умерила пыл и приучила себя не замечать переменно снисходительного отношения в свой адрес  - могло быть и хуже. Оля относила себя к масштабным личностям, и жена брата оказалась для нее слишком мелкого калибра, одна из многих девушек и, - Анна подозревала, - может зря, что та до сих пор не определилась с оценкой ее интеллекта, тем, что Оля считала визитной карточкой в отношениях. Оля не любила серость и окружала себя достойной публикой, один Саша Мейер – аспирант МГУ, умный и безупречный, чего стоил, и его зеленоглазая подружка Лиля, да и все остальные – их Анна не запомнила, но все они много и красиво говорили, вели себя очень уверенно, общались на грани иронии и флирта и знали себе цену. В их присутствии менялась и Оля: дружелюбная и откровенная, почти подруга – наедине, она моментально, не стесняясь, скорее, не замечая, возводила невидимый барьер, как бы отделяя себя от Анны. Получалось некрасиво, несправедливо, но – Оля есть Оля, ранимость других волновала ее меньше всего.
   Дима Колешко был постарше Оли и, без сомнения, соответствовал масштабу жены, - аспирантура, пусть не такая блестящая, как у Игоря, должность на кафедре, плюс квартира на Добрынинской, - в его присутствии Оля старалась умерять свой нрав, справедливо полагая, что ради покоя в семье ей не следует демонстрировать свою исключительность. Дима в «умные» беседы вступал редко, так, больше позволял жене отводить душу. Анне долгое время казалось, что Дима ее не замечает. Да, конечно, он знал, что у Андрея появилась девушка, потом жена, - как факт, но мнения о ней как о человеке он не сложил за ненадобностью. Пока Оля в порыве откровенности не выдала золовке, что Дима считает Анну цельной личностью, вдобавок - не дурой и без признаков неврастении. Оля, подумав, что переборщила с хвалой в чужой адрес, добавила: - Ну, считай, что по поводу неврастении – шпилька в мой адрес, а все остальное – почему бы и нет... Анна молча проглотила коробящие слова: противно, что тебя обсуждают и дают характеристики с высоты своего неоспоримого превосходства, как подколотой на булавку бабочке; еще хуже, что Оле не хватает мозгов или такта оставить личное мнение супругов при себе.
    А вскоре случился эпизод, который убедил Анну, что серьезный Дима заметил не только ее цельную личность. Что-то они праздновали, и гостей у Колешко собралось порядком даже для их обычных сборищ, в большой комнате раздвинули обеденный стол и еле втиснули разнокалиберные стулья. Кроме Анны и Андрея были уже знакомые Саша Мейер, Лиля, еще громкая девушка, с остальными познакомились тут же. Опять много разговоров, умничания и кокетства, такой милый бедлам, нарастающий под влиянием спиртного. Андрей тоже включился в общий разговор, благо он один оказался выпускником МАРХИ, потому считал себя бесспорным авторитетом в архитектуре и живописи.
   Анна и Дима по мере накала страстей остались в стороне. По правилам застолья, если сам не влезал в разговор со своим драгоценным мнением, тебя переставали замечать, - тут уж не до этикетов. Дима подсел к Анне на освободившийся стул, налил вина в ее опустевшую рюмку, чокнулся и вдруг сказал без тени насмешки: -  Анна, я все смотрю на тебя и поражаюсь: откуда в тебе такое.., как бы правильно сказать... врожденное достоинство? Чувствуется в тебе чистая порода, стать, как будто в роду у тебя по меньшей мере князья. Так и хочется нарядить тебя в бальное платье, прическу кверху и почтительно подойти к ручке, - что прикажете, княгиня?
   Анна не то чтобы смутилась, в подпитии говорилось много глупостей, особенно в адрес девушек. Скорее, она не ожидала такого откровенного внимания со стороны непонятного Димы. Она постаралась, как могла, сделать вид, что оценила оригинальную шутку, хотя знала, что Дима не шутит, более того, - Анна почувствовала, что краснеет, - подсознательно ей польстил комплимент. Она сама знала, что она – никакая не Аня, потому и называла себя всегда полным именем, внутренним чутьем уловив, что оно ей подходит. 
    Дима говорил, как всегда, негромко, а вокруг все уже кричали, разгоряченные. Но сидели близко и кое-кто, похоже, все - таки услышал. В числе немногих оказалась Оля, она полоснула мужа быстрым взглядом, хотя и промолчала. Но, с тех пор Оля величала Анну время от времени княгиней. Что поделаешь, Дима был ее муж, и все остальные женщины для него, даже родственницы, обязаны были присутствовать только в виде бесполых особей. От того «инцидента» осталось, кроме ироничного Олиного прозвища, греющее сердце чувство признанности, которое со временем сошло на нет за ненадобностью. 
               
                ***

    Когда Кирюша, оторав на самых пронзительных нотах положенное время, наконец-то заснул, они сели ужинать втроем, Димы все еще не было. Оля достала ополовиненную бутылку с коньяком, налила себе и Анне; они выпили залпом по рюмочке за визу, выдохнули, и тут Оля сказала: - Можешь не верить, но я действительно рада, что вы уезжаете. Рада, что выбираетесь из нашей идиотской тюрьмы... Сегодня я звонила в отдел – мне ведь скоро выходить на работу. И мне рассказали, что у нас в отделе за последний год уволили четвертого программиста; оказывается, программисты в нашей стране пока не нужны, - во всем мире нужны, а у нас – нет... И ты знаешь, что ему предложили вместо: пойти на курсы бухгалтеров. Ты только представь – высокой квалификации, головастый парень с высшим математическим образованием пойдет на курсы бухгалтеров, а потом возьмет счеты и пойдет отщелкивать доходы от проданных жвачек. Абсурднее ничего не придумаешь... Не знаю, может и меня скоро уволят за ненадобностью: ну зачем им специалист с аспирантурой, пусть лучше торгует в ларьке, больше пользы стране... Уезжай, Анна, и не оглядывайся на белые березки и куст ракиты над рекой. Весь мир перемещается, это и называется свободой, а нам мозги промыли «навек любимой Родиной», чтобы мы подольше рабами оставались.
  Анна была немножко удивлена такой резкой категоричностью золовки - еще совсем недавно Оля казалась более оптимистична по поводу будущего России, как многие из передовой московской интеллегенции. Оля единственная из семьи участвовала в событиях у Белого дома, ради светлого будущего доверив на три дня, к неудовольствию мужа и матери - мало ли что там могло случиться, и случилось, ненаглядного Кирюшу соседке с нижнего этажа.  И до отьезда Андрея не раз зло срывалась, если разговор заходил об Америке, считала их план обывательской трусостью и нежеланием взрослеть, и что «они как дети, решили развлечь себя очередной игрушкой». Андрей злился в ответ, говорил, что Оля пребывает в розовых мечтах и предлагал ей спуститься на землю и т.д., - ничего нового, каждый держался своей правды. И вот, сегодня: «Езжай и не оглядывайся», а ведь Оля так редко соглашалась с братом, - видимо, и ее уже проняло...
   Лида сидела молча во время обличительного монолога мамы, ей было неинтересно. Потому, как только Оля замолчала, быстро вклинилась: - Мам, а можно я подарю Соне книги, я их все равно не читаю, - и кивнула на подарочного издания корешки книг в ярких обложках, что красовались в «стенке». Оля встрепенулась, - Конечно, как я сама не додумалась, -  тут же вскочила со стула, достала из-за застекленной верхней полки инкрустированный чайник и протянула Анне со словами, - Чай там тоже будете пить и будете вспоминать нас за чаем. И тут голос у Оли как будто дрогнул, она попыталась по привычке иронично улыбнуться на прорвавшуюся оплошность, но улыбка получилась жалкой и Оля поспешно отвела взгляд.
 
 
 


 Переезд. 1992

 


  Сентябрьский длинный день останется в памяти неправдоподобно ярким и солнечным - такая праздничная глянцевая картинка, хотя, в то же время, Анна будет помнить и низкое мрачное небо, и как она мерзла, и что ей хотелось есть, - она постеснялась признаться золовке и терпела до ужина. Но, без поправок на странные причуды памяти, тот день станет последним днем, соединяющим ее с Россией, как будто, качнувшись, в ней резко сместится центр тяжести.

    Дальше пошли неприятные будни, связанные с хлопотами о билетах, о квартире, о нужных документах. Начались октябрьские промозглые дни, с неба то сеяло, то лило беспрестанно. Каждый день Анна с утра будила Соню, отвозила ее к Нине Андреевне, и по слякоти шла то к местным чиновникам, то ехала на электричке в Москву.
  Вдобавок ко всему, у Сони с холодами и влажностью опять начались приступы астмы, некоторые дни Анна проводила с ней безвылазно дома, ждала, когда ей станет получше. Еще ее тревожило, что Андрей уже дважды звонил Нине Андреевне и просил, чтобы Анна поторопилась. Она не знала, почему он вдруг так занервничал - видимо забыл, как тут тяжело получить нужную бумажку, сколько нужно времени и терпения, не говоря уже о билетах в Америку. «Может он думает, что я просто тяну время по собственной прихоти?», и в душе появлялось легкое раздражение на эгоизм мужа.
 
  Потом было прощание с родственниками: приехали родители, стало тесно и шумно в их однокомнатной квартире, где уже в углу возвышались две большие дорожные сумки. Мама привезла много «необходимых» для Анны вещей: наборы постельного белья, верблюжье одеяло, подушки, ночные рубашки и много «полезного» для маленькой Сони, вплоть до мочалки в виде половины яблока. Начались бесконечные споры о том, что там пригодится и что обязательно нужно взять. Казалось, что весь смысл отъезда для Валентины Павловны состоял в том, как увезти в Америку побольше нужных вещей. Анна даже стала уже раздражаться на мать, но тут увидела грустный сочувствующий взгляд отца, и вдруг поняла, что мама такими хлопотами скрывает свою растерянность перед непонятной близкой разлукой с дочерью и единственной внучкой.
  На несколько часов подъехал брат Костя; он один не грустил по поводу отьезда сестры, даже наоборот, радовался без стеснения - он уже спланировал, что если у него не получатся дела с бизнесом, он поедет в Америку к сестре. Посидев у Анны полдня, он сказал, что у него еще дела в Москве, пожелал Анне счастливого пути, поцеловал племянницу и уехал в Москву.
   Под занавес устроили совместные посиделки с Ниной Андреевной уже в ее квартире. Последними подъехали Колешко с детьми. Получилось шумно и бестолково, и уже не было времени расстраиваться и переживать, похоже, уже все свыклись с мыслью о близкой разлуке, и теперь просто общались друг с другом, тем более две семьи мало знали друг друга.
  Анна вдруг начала сильно волноваться - ей стало казаться невозможным, что они вот так сядут в самолет и улетят в Америку. А вдруг разболеется Соня, или ее не пропустят на таможне, или они опоздают на посадку, или  - много чего может еще случиться, совершенно непредвиденного. Волнение с каждым часом усиливалось, и она уже не думала о родных, о их переживаниях, она уже хотела поскорее сесть в самолет и успокоиться. Получилось, что она даже не расстроилась, когда уезжали родители. Позднее она подумала, что мама, наверное, в очередной раз убедилась в ее «черствости» и ей было неприятно и немножко стыдно...

 Но Соня не разболелась, и ничего не случилось, и с утра все проснулись очень рано. Дима и Оля везли их в Шереметьево; Нина Андреевна решила не ехать - места в машине оставалось мало из-за больших сумок. Анна отдала ей ключи от квартиры, Нина Андреевна обнялась с Анной и Сонечкой, присели «на дорожку», помолчали несколько секунд, потом Нина Андреевна сказала «Ну, с Богом» и отвернулась, чтобы не видели ее слез; Оля с мужем схватили сумки, Анна взяла за руку Соню, и все они, не оглядываясь, пошли к машине. За окном только светало, природа как будто специально выбрала на прощанье самый неприглядный день: снег с дождем, серое мрачное небо, пронзительный ветер, грязь под ногами и потом из-под колес - в такой день уж точно «хороший хозяин собаку не выгонит на улицу». Вдобавок, был конец 1992 года, все вокруг было в плачевном состоянии, похожем на военное положение, казалось, что жизнь вокруг стекает в черную воронку...

  В аэропорту оказалось пустынно и неуютно, единственный на то время международный аэропорт почти не отличался от местных, даже странно было, что тут обслуживают не только своих, которым все сгодится, а и более привередливых жителей зарубежья.
Анне в руки сунули декларацию о «вывозимой валюте и ценностях». Ей было стыдно за свои «ценности», но она послушно записала: «валюта - $37. 00, ценности: кольцо сережки, цепочка, общей стоимостью 350 руб. (все куплено было давно, и стоило даже меньше)». Таможенник пробежал глазами декларацию, презрительно перевел глаза на Анну, но тут, при виде статной Анны, к презрению во взгляде у него добавилась сальность. Это было ужасно, Анна сжала зубы, в висках застучало от волнения, а в голове в унисон зазвучало: «потерпи, потерпи...».
 Потом, с тем же взглядом - смесью насмешки над ничтожеством нищей «тетки» и снисходительной оценкой самца, он лениво порылся в ее багаже, отлично зная, что глупо искать контрабанду в ее тряпках. Но желание поиздеваться над красивой молодой женщиной, видимо, развлекало мордастого парня, поэтому он неторопливо перебирал детские вещички, книжки, статуэтки и фотокарточки, потом пошли Анины личные вещи. Тут он ухмыльнулся, глядя в глаза Анне; но, вдруг, боковым зрением заметил, что к нему уже выстроилась очередь других пассажиров, строго отпихнул Анины сумки и официальным строгим голосом «человека на страже закона» сказал: «Проходите».
  Анна не ожидала, что им не дадут шанса попрощаться с провожающими, пришлось только помахать им рукой, те помахали в ответ, что-то крикнули, типа: «счастливого пути», и их не стало видно за все пребывающей толпой пассажиров.

  Дальше, уже в отстойнике - в темной душной комнате, они с Соней долго сидели и ждали, когда все пассажиры пройдут таможню. Ожидание превратилось в бесконечность, казалось, что все уже зашли в комнату, но их все равно держали. Анна после унизительного осмотра не могла успокоиться, у нее опять пропала надежда, что они все-таки улетят. Казалось, что в любой момент зайдет кто-то из тех мордастых в форме и скажет, издевательски улыбаясь: «Ну, все поиграли, потешились, а теперь марш по домам и живите, как все нормальные российские граждане, нечего вам по Америкам разъезжать».
  Скоро стало заметно, что не одна Анна нервничает: люди то и дело тревожно оглядывались назад, тихонечко взволнованно переговариваясь друг с другом. Минуты тянулись, в комнате было душно и тесно, большинство людей стояло, переминаясь с ноги на ногу, но их упорно держали, не обьясняя причин задержки. Скоро даже совсем безразличным к неудобствам и унижениям стало тревожно, но все безропотно ждали - в такой ситуации никто не осмеливался устроить скандал.
  Как выяснилось вскоре: какая-то бабка решила вывезти щенка без необходимого пропуска. Ей не разрешали, но она, несмотря на преклонный возраст, оказалась несгибаемой, да вдобавок не лишенная актерских задатков. Она падала на колени (в ее то возрасте), рыдала в голос, воздевала руки к небесам - сначала умоляла сжалиться над ней бедной, потом, видя, что равнодушных чиновников сочувствием не пробить, попыталась угрожать позвонить и пожаловаться важному лицу, но, почувствовав, что угрозы только разозлили ее мучителей, опять залилась слезами.
  Концерт с бабкой продолжался довольно долго. Люди в отстойнике, узнав, в чем дело, готовы были ринуться на помощь таможенникам и растерзать бедную «мученицу». В конце концов кому-то из таможенников удалось выдавить упрямую старуху вместе с щенком в зал ожидания и заявить ей, что самолет летит без нее. После этого бравая бабка мгновенно перестала рыдать, передала бедного скулящего щенка кому-то из провожающих, и, как ни в чем не бывало, прошла в отстойник. Все смотрели на нее с любопытством и злобой, но ей, похоже, дела не было до других, она стояла с уверенным и независимым видом и смотрела поверх всех.
 Наконец-то их повезли к самолету. Но, похоже, кому-то нужно было, чтобы Анна надолго запомнила момент прощания с родной страной. (Может, для того, чтобы у нее не оставалось никаких радужных иллюзий). Когда пассажиров стали запускать в самолет, Анну с маленькой Соней провели в самый первый ряд - там, где места для пассажиров с детьми. Не успела Анна перевести дух (слава Богу, уже в самолете) и усадить Соню к окошку, как к ужасу своему увидела, что скандальная бабка занимает сидение рядом с ней. Она чуть не расплакалась, нервы ее были на пределе: ей предстояло опять смириться с обстоятельствами и покорно терпеть рядом с собой эту старую склочницу весь полет.

 И как она оказалась права. Бабка, представившись Идой Борисовной, попортила ей крови, пусть и косвенно. И не только ей одной. Бедные – бедные стюардессы, кто привык на таких рейсах слегка надменно относиться к соотечественникам - они забегали перед вредной бабкой, с трудом скрывая злость и раздражение.
  Как самой Анне не было неприятно сидеть рядом с самодуркой, чем-то похожей на  жабу из детской книжки, но порой было занятно смотреть, как та ловко вертит экипажем. Ну, вылитая щедринская барыня со своими дворовыми. Нажимает кнопку над головой, подбегает стюардесса с дежурной улыбкой, и начинается: «Вы знаете, милая, тут дует непереносимо, сделайте что-нибудь, ну дайте хотя бы одеяло», через несколько минут: «Заберите одеяло, стало очень жарко и душно»; потом: «Принесите мне, пожалуйста, минералки», следующее: «Я просила минералки, а вы мне принесли воду, принесите минералки», «Нет, эта сладкая, я хочу простую, без сахара», «Мне что-то опять холодно, принесите одеяло», - и так бесконечно, с перерывами на сон. В это время весь самолет старался не шуметь, чтобы не побеспокоить драгоценный сон Иды Борисовны.
  Впрочем, иногда той, похоже, самой надоедало мучить бедных стюардесс, и она вполне дружелюбно заводила беседу с Анной - расспрашивала ее, но больше рассказывала о себе, о сыне, к которому она летела, о его успехах в новой стране, о его семье и т.д.  В такие минуты Анна понимала, что бабка психически нормальный, довольно умный человек, а с персоналом Аэрофлота она просто «дурит» - то ли в отместку, что ей не дали провезти щенка, то ли просто от скуки - тринадцать часов довольно долгий перелет, особенно для эконом класса.

  За всем этим бесконечным спектаклем Анна так и не смогла подготовить себя к встрече с Америкой и с Андреем. Раньше ей казалось, что за долгие неспешные часы в самолете она наконец-то успокоится и обдумает те важные думы, которые за суетой и тревогой предотъездных дней она гнала от себя, - думы на тему «прощание с родиной» и «здравствуй, новая жизнь». Она сознательно откладывала их на полет, чтобы уже ничто ее не отвлекало - ей хотелось не спеша привести в порядок, подвести фундамент под жизненно  важный поступок - переезд в другую страну. Имеют ли они с Андреем право решать судьбу маленькой дочери: лишить ее бабушек и дедушек, родного языка, привычного менталитета и культуры. О будущем она не думала - ей казалось, что там, в Америке, все сразу будет чудесно, иначе и быть не могло. Ведь главная трудность – добраться до страны, и она преуспела в главном - через несколько часов они приземлятся в Калифорнии.
 Но из-за скандальной соседки глубоких мыслей не получилось, все скомкалось и сложилось впечатление, что они просто долго сидят в самолете, летящем неважно куда. Единственное чудесное, что осталось в памяти - это ощущение сюрреализма, когда долгое время в иллюминаторах с одной стороны самолета было по дневному светло, а в окошках напротив наступила глубокая ночь.
  В перерывах, когда Ида Борисовна наконец-то засыпала, оживала Соня, она начинала задавать Анне многочисленные вопросы: о тетях - стюардессах, об Америке, о папе - она соскучилась по нему и, похоже, сильно волновалась, так, что ни на минуту не заснула. Бабка ее с самого начала сильно испугала, поэтому она со строгим видом смотрела в окошко, хотя там ничего, кроме белесой туманности, не было видно, и поворачивалась к Анне в полоборота, стараясь не смотреть на злую некрасивую старуху.

  Наконец самолет пошел на посадку, и Анна с Соней прилипли к иллюминатору: сначала за окошком стало белым-бело от облаков, а потом неожиданно ярко прорезалась синева океана, скоро она сменилась видом каких-то странных водоемов, почему-то часть из них отливала снежной белизной, потом – опять, совсем близко, волнистая синь океана, и скоро замелькали деревья, полоса воды побоку, и колеса самолета коснулись земли.
 Анна принялась поспешно натягивать на Соню теплую курточку, на что Ида Борисовна со знанием дела сказала: «Да не кутайте вы ее». Анна почувствовала себя неловко, но потом вспомнила, что в Калифорнии должно быть тепло, так что кое-как запихнула ненужные теплые вещички в сумочку, и они встали между рядов, с волнением Колумба готовясь ступить на новую землю.
  Их пригласили на выход и стюардесса вежливо сказала им: «Всего хорошего», и они вроде бы вышли из самолета, но вместо привычного трапа вдруг очутились в довольно узком коридоре, и Анна поняла, что нужно идти по нему вперед, не останавливаясь - сзади них шли уже другие пассажиры. Она крепко схватила Соню за руку и уверенно пошла вперед, как будто она всю жизнь пользовалась при выходе из самолета только таким путем.   

  Дальше память сохранила только рваные яркие куски, как вспышки на фоне черной ленты давно отснятого фильма. Вот Соня вдруг тоненько завизжала, Анна обернулась на нее и увидела, что та смотрит наверх, а там, за стеклом, на втором этаже стоит Андрей и машет им рукой и строит смешные рожицы. Потом Анна помнит себя в обьятиях мужа, помнит состояние вдруг нахлынувшей слабости, как от внезапно вспыхнущего в памяти родного запаха у нее внутри что-то оборвалась и закружилась голова. Но Соня тянула Андрея, и он разжал обьятия, повернулся к дочке и, смеясь, подхватил ее на руки. Потом они ехали втроем на машине по странной дороге в несколько рядов, и было ощущение автогонок на стадионе - все машины ехали на одинаково быстрой скорости и как бы привязанные друг к другу невидимыми веревочками. Потом вдруг сбоку от дороги на фоне лилового заката появились стильные высокие здания необычной формы - Анна не удивилась бы, если в тот момент Андрей сказал бы ей, что они на другой планете - так все было непохоже на мрачную холодную Россию.
   Дальше пошли разноцветные, похожие на игрушечные одно-двухэтажные домики среди щедрой зелени, что немножко напоминало их дачу в разгар лета, только дома  были большие и ухоженные, с дорогами и красивыми машинами, так, что все казалось увеличенным макетом нереальной жизни. «Ведь уже ноябрь», удивилась про себя Анна: «Так не должно быть».

  Но, сюрпризы самого удивительного в жизни дня еще не закончились... Они остановились около одного из домов: - Вот и приехали, - сказал Андрей, - только постарайся ничему не удивляться.
  Хорошо, что он предупредил. Они зашли в дверь и от порога на них дохнуло спертым воздухом, залаяла собака и задребежжал мужской голос: «Shut up, Декси».
  Они прошли в большую комнату с буфетом и овальным столом. Бардак в комнате был необычайный: громозкий буфет как будто специально припорошили слоем пыли, стекла лоснились от отпечатков пальцев, так, что не видно было, что там – за стеклом, по углам были «забыты» какие-то не принадлежащие этой комнате вещи, на грязном полу клочками лежала собачья шерсть. Однако стол был относительно чистый, похоже, что незадолго до их прихода с него смели все в углы комнаты.
  За столом сидели очень полная женщина лет пятидесяти с широким отекшим лицом без шеи и мрачный костлявый старик. Оказалось, это и были знакомые Анне по письмам мужа Галина и Николай Митрохины. Тут же крутился облезший грязный пес со слюнявой мордой. Они познакомились. Галина с трудом подняла свое грузное тело и принялась накрывать на стол, а Андрей провел Анну и Соню наверх по крутой лестнице, туда, где им предстояло теперь жить.
  Наверху находились две небольших спальни распашонкой и ванная, все было достроено гораздо позже, скорее всего, раньше тут был просто чердак. В комнатах, обставленных немногочисленной разномастной мебелью оказалось чисто. Ветхость обстановки не бросалась в глаза, наоборот, Анне показалось, что им предстоит жить в шикарном месте, получше чем их маленькая квартирка в Коломне. В каждой спальне стояло по телевизору с дистанционным управлением; в России такие новшества имели только избранные семьи, и обычно пульт держали завернутым в полиэтилен, чтобы не истерся. А тут пульты просто валялись на покрытом бежевым бобриком полу. Анна вопросительно посмотрела  на Андрея, указывая на телевизоры. Он понял, чему она удивилась и сказал: - Не волнуйся, это их старые, у них самих более современные. И, вообще, многое тебе поначалу покажется странным и абсурдным, но ты скоро привыкнешь.
  Внизу послышался стук в дверь и вслед за стуком собачий лай и голос Николая: «Shut up, Декси». Принесли пиццу, - сообщил Андрей, и они все трое поспешили вниз.
   Стол накрыт был, мягко говоря, оригинально: бумажные одноразовые тарелки с блеклым узорчиком по краям, бумажные салфетки, но рядом с тарелками лежали солидные серебряные приборы и гордо возвышались хрустальные бокалы. А посреди стола – две большие коробки с пиццей. Галина стала извиняться за бумажные тарелки, за такой «демократичный» прием гостей, Анна в ответ стала уверять, что все в порядке, она как раз и любит, чтобы было попроще. Андрей молчал во время их обмена любезностями, а уже после, когда остались вдвоем, на упрек Анны, что он ее никак не поддерживал, он искренне удивился: «Неужели ты не поняла, что со стороны Гали был просто обыкновенный набор положенных любезностей, и ей совершенно безразлично, как ты будешь реагировать, вернее она знает, что ты тоже произнесешь ответный набор любезностей. Но, даже если бы ты сказала, что привыкла только к парадному приему, ничего бы не изменилось».
  Но Анна действительно относилась ко всему серьезно, ей хотелось понравиться в тот первый день, поэтому она старалась быть милой и интересной. Она ожидала расспросов о России, о последних новостях, о настроениях народа. Но говорили в основном о пицце: кто какую любит, о вине, и уж совсем о ненужном и неважном. Анна поначалу старалась повернуть разговор на Россию, но в ответ услышала любезное: «о да, это интересно», и опять разговор поплыл по мелочам. Самое интересное, что и Андрей говорил в таком же ключе: о передачах о природе по общественному каналу, о разнице между непонятных ей Merlot и Cabernet, о каком-то особенном цветке в саду и о недавно прошедших пожарах. Вернее, говорила в основном Галина, Андрей поддакивал, а Николай (Галина звала его Ники) только раздражался на Галю, и время от времени вставлял что-нибудь поперек ей, на что Галина делала заговорщески-покорную гримасу, которая означала: «мы все понимаем, что Ники не в настроении», чем еще больше раздражала последнего. Сонечка сидела тихо, ела пиццу и пила «соду» из банки. Галина пару раз сказала, что Соня «очень мила», но никаких разговоров с ней не заводила, а Ники как будто совсем ее не заметил.
   Видно было, что ему нехорошо, он с трудом проглотил кусок пиццы, хлебнул пива из бутылки и закашлялся. После приступа кашля он совсем ослаб, поднялся из-за стола, пошатнулся и сказал: - Вы продолжайте без меня, а я пойду полежу. Андрей поднялся и предложил проводить его до комнаты, но Ники буркнул недовольно, что он «о' кей», позвал собаку и зашаркал по коридору. Галина театрально громко вздохнула и сказала: «Он сегодня молодец, хорошо поел, мне кажется ему лучше, не правда ли, Андрей», на что Андрей опять согласно кивнул.   
  Скоро и Галина поднялась из-за стола, сказала, что Анне и Соне нужно отдохнуть с дороги, а она пойдет посмотрит «телевизию». Сонечка действительно уже засыпала за столом, да и Анне хватило впечатлений на сегодняшний день, ей хотелось остаться вдвоем с Андреем. Когда они поднялись наверх, уложили Сонечку на диван и Андрей уже уверенно обнял Анну, она отпрянула и сказала: «Ты что, там же Галина еще не спит». Андрей громко рассмеялся и сказал: «Догадайся, что сейчас делает Галина?», - и сам же ответил: «Лежит перед телевизором, а рядом с ней пицца - та, которую мы даже не открыли и пузатая бутылка вина. Она - пьяница и обжора, я же писал тебе, еще необыкновенная грязнуля и неряха, но, в принципе, неплохой человек. Для нее сейчас началось ее любимое время - в одиночестве, с вином и любимой едой, с телевизией и грязным Декси под боком». И он уверенно привлек к себе Анну.



 
 Дом Митрохиных. 1993



  Вот так они и зажили: Анна, Андрей и Соня наверху, в своем уютном и чистом мирке, а Галина, Ники и Декси внизу, куда спускаться было просто пыткой для брезгливой Анны. Такой грязи в доме она не видела за всю свою жизнь. Особенно поражал контраст с суперчистой Америкой снаружи. Какое-то время спустя Соня, когда ее нарядили по какомо-ту случаю в нарядное платье и отпустили на время поиграть в сад, и велели быть аккуратной, чтобы не испачкать новое платье, в ответ мудро заметила: «Ну как я могу испачкаться, ведь грязь бывает только дома».
  В доме совершенно точно не убирались несколько месяцев, те что на памяти Андрея. Он старался по мере возможностей поддерживать порядок на кухне и в комнате Ники - там он проводил много времени, но все остальные комнаты буквально заросли хламом и грязью. Вдобавок, никто не выводил любимого пса на улицу, ссылаясь на то, что у него больные ноги. Ему стелили в коридоре газеты, и Декси пользовался для отправления своих нужд их тоненькой стопкой, которая быстро промокала насквозь и обновлялась не каждый день, так что в доме постоянно стоял запах собачих экскриментов; запах был настолько сильный, что проникал даже на их «чистый» этаж. Еще большим бедствием оказались блохи: невозможно было, побывав внизу, не принести к себе наверх парочку насекомых - приходилось держать рядом с лестницей балончик с антиблошиным ядом и обрызгивать себе ноги, прежде чем ступить в комнаты. Чем-то похоже на обстановку с секретной лабораторией, где при входе наверх нужно было пройти специальную дезинфекцию. Соне вообще запрещалось подолгу находиться внизу, она чаще всего быстренько пробегала по лестнице и играла в саду. Тем более, что дочь боялась Декси, пес был препротивный: он трусливо жался  по углам, пока Галина была на работе, но с ее приходом вдруг задирал свою слюнявую морду и начинал злобно лаять на всех.

 Ники болел, у него был неоперабельный рак. Он как раз прошел большой курс радиации, куда его возил Андрей, и теперь страшно ослаб, еле волочил ноги и почти не выходил из своей спальни. Галина ездила на работу - она работала в каком-то государственном учреждении, после работы сразу же ехала домой, шла в свою спальню, звонила в ближайший магазин, и заказывала десяток ненужных продуктов и обязательную пузатую бутылку крепленого вина. Через минут десять стучали в дверь, заходил посыльный с коробкой продуктов, Галина выписывала ему чек, а после его ухода вытаскивала из коробки бутылку и еще что-нибудь сладкое, типа мороженого или торта и шла к себе в спальню. Включала громко телевизор и «отдыхала» от тяжелого дня. Весь заказ был ради бутылки вина. Остальные продукты так и оставались забытыми в коробке на столе. После такой дозы алкоголя женщина засыпала сном богатыря, с могучим храпом, слышным даже им наверху. Засыпала прямо в одежде; недопитая бутыль и остатки еды часто так и оставались у ее кровати. Утром она исправно вставала, - она была ответственной американкой – не могла опоздать или пропустить работу, и в той же одежде садилась в машину и ехала на работу.
   Ники тоже не мылся, у него едва хватало сил, чтобы дойти до туалета, он почти все время лежал в своей спальне у телевизора. Спали муж и жена без простыней, несмотря на то, что специальный шкаф в коридоре был сверху до низу забит стопками с хорошим постельным бельем. Ники постоянно мерз, и на его широкой кровати громоздилась куча из одеял и пледов. Еще в его комнате помимо обычного бардака имелись два стола со «священным» бардаком: книги, чертежи, справочники, предметы непонятного назначения. Все это неприкосновенное «богатство» было связано с Никиными бизнесами; оказалось, - кто бы мог подумать, что больной был по натуре «прожектер», и в течение всей своей жизни придумывал проекты, чтобы быстро обогатиться. Образование у него было далеко не гарвардское, но его этот факт не смущал: ему казалось, что у него достаточно смекалки, чтобы придумать простую по исполнению, но очень нужную всем вещь. (Не секрет, что таких «мечтателей» в Америке пруд пруди, и порой действительно единицы вдруг обогащаются с поразительной быстротой, но большинство из них, - увы, просто теряют вложенные деньги).
   Ники определенно относился ко второй категории: он уже спустил все деньги Галины (она была единственной дочкой небедных родителей) и года два назад взял деньги под залог их уже выплаченного дома. Сейчас как раз наступало время выплачивать долг, а Никин новый бизнес так и остался на столе. Ну, и самое трагичное, - у Ники обнаружили раковую опухоль, и уже не было надежды не только на эфимерные доходы от бизнеса, но даже на то, что он вернется на работу. Не мудрено, что Галину так тянуло к спиртному - ее психика уже не могла выдержать всех свалившихся на нее проблем.
   Ники знал, что Галина напивается каждый день, знал, что значит вечерний стук в дверь после прихода Галины с работы, но у него уже не осталось сил как-то реагировать. Его недовольство выражалось в его постоянном раздраженном тоне в общении с Галиной. Он презирал ее за пьянство, за ее равнодушие к его состоянию, за то, что дом превратился в помойную яму; но он понимал, что не имеет права предъявлять ей претензии - ведь именно из-за его нереализованных проектов они находятся на грани нищеты, и Галине приходится работать.

  С приездом Анны уход за Ники переходил в основном на Анну, исключая те дни, когда Андрей возил его к доктору. Особенного ухода больному пока не требовалось: главное – присутствовать в доме на случай, если ему станет плохо, приготовить еду, сварить кофе, ну и прочие мелкие услуги. На второй день Галина принесла Анне исписанный листок, под заглавием Agreement, и пояснила, смущаясь: - Вы знаете, Анна, мы уж так привыкли в Америке обо всем заранее договариваться. Я вам сейчас переведу на русский, тут совсем немного, а если у вас будут несогласия, мы сделаем «коррекцию».
И она зачитала: «Договор. Галина Митрохин и Анна Алпатин заключаем договор: 1. Анна обязуется оказывать услуги Николаю Митрохин в течение года». Тут Галина сказала: «Вы понимаете, так тяжело найти подходящего человека, а Ники к Андрею так привык», и продолжала: «или до специальных обстоятельств, определяемых Галиной Митрохин». Тут она опять улыбнулась извинительно и пояснила: «Ну, не знаю, всякое может случиться, может Ники совсем скоро поправится». Но обе понимали, что «специальные» обстоятельства» означают скорее всего смерть Ники.
2. Галина Митрохин обязуется обеспечить жилье и продукты семье Алпатин в течение года. Если же обстоятельства изменятся, Галина Митрохин должна сообщить за 30 дней до истечения договора».
Галина добавила: «Мы вам будем платить еще $300 каждый месяц на мелкие расходы, но я не могу включить это в договор - мы не имеем права нанимать за деньги, если у вас нет легального разрешения на работу», - и она опять улыбнулась виноватой улыбкой. Они обе подписались под договором, и Галина отнесла листок к себе в комнату.
  Уже позже Анна не раз имела возможность убедиться, насколько, несмотря на постоянное пьянство и бардак во всем доме и особенно в ее комнате, Галина была до мозга костей американкой: она умудрялась платить по всем счетам, в срок заправлять налоги, отвечать на запросы по страховкам, назначать визиты к докторам. Вся документация хранилась у нее в пластиковых продуктовых пакетах тоже рядом с кроватью среди пустых бутылок, коробок от недоеденной еды и бесконечного мусора и комков шерсти Декси. Оставалось загадкой - каким образом она находила в них нужную информацию. Скорее всего их договор тоже поместился в один из таких «надежных» пакетов.
  Вторым, и последним деятельным шагом со стороны Галины явилось решение дать им отдельный телефонный номер. Теперь Алпатины могли звонить всем без ограничения и стеснения, что получалось очень удобно. Но, как выяснилось вскоре, удобство имело свою обратную неприятную сторону. Дело в том, что как у всякого обычного человека, у Галины после первых двух стаканов вина, когда уже мозг начинал расслабляться, появлялось желание пообщаться. Ники для роли собеседника не подходил - пьяный вид жены вызывал в нем отторжение, доходившее до ненависти, звонить просто знакомым часто выходило неловко и, получилось, что Анна оказалась самым подходящим собеседником. Разговоры длились по часу и более, причем темой разговоров был обычно Ники, вернее, забота о Ники. Галина, как правило, начинала  с расспросов -  как он сегодня, потом, не вникая в ответ, быстро переходила к главному – как улучшить заботу о больном. О, нет, у нее не было претензий к Анне, ей просто хотелось поделиться своими идеями о возможности сделать жизнь Ники более комфортной.

  Бывают в жизни моменты, когда жизнь строит гротескные ситуации, которые похлеще любой выдумки. И, участвуя в них, кажется, что ты сходишь с ума. Так было и с вечерними разговорами. Галина, которой было в тягость зайти в комнату Ники и справиться о его здоровье, звонила Анне и говорила бесконечно о своих переживаниях по поводу мужа: о его аппетите, настроении и предпочтениях. Говорила она громко, не стесняясь, так, что Ники мог слышать о трогательной заботе супруги, а для Анны создавался стереоэффект: одним ухом она слушала голос Галины в трубке, и параллельно те же слова шли снизу, из комнаты Галины, - голос ее по мере опьянения крепчал.
  Разговор начинался приблизительно одинаково: - Здравствуйте, Анна. Это Галина вас беспокоит. Ну, как вы? – и сразу же (слушать ответ ей не хотелось) - как Ники сегодня? Я вот вчера не могла заснуть (спала она после выпитого беспробудно), и думала, а что если нам... Дальше она делилась своей очередной идеей: покупка соковыжималки (у них в шкафу их было две), специальных витаминов, его любимой колбаски в русском магазине, особой подушки, аквариума и т.д. - фантазии Галины оказались неисчерпаемыми.
  Потом слышно было, как Ники прибавляет звук телевизора у себя, чтобы заглушить голос Галины, а порой, разозлившись, в отместку начинал громко звать жену. В таких случаях разговор временно прерывался, и слышно было, как Галина шлепала к нему в комнату. Потом Ники кричал на нее своим ослабевшим голосом, на что у Галины была заготовлена одинаковая реакция, типа: «Ну, Ники, ты почему-то сегодня не в духе, может тебе чего-нибудь хочется, чтобы развлечься, может фильм заказать или пиццу», и в ответ звучало еще большее раздражение: «Галя, ты пьяница, у меня все болит, а ты – развлечься. Иди отсюда». Галина с чувством выполненного долга шаркала назад, выпивала там еще стаканчик вина и опять звонила Анне.
  -  Вы знаете, Анна, я сейчас была у Ники, думала, может он захочет посмотреть какой-нибудь фильм, чтобы не скучать, но он что-то сегодня не в духе. Я тут видела на телевизии рекламу одеяла с грелкой внутри, я думаю, ему понравится, ну, вы знаете, он потерял вес и ему холодно спать. Как вы считаете, стоит ему купить такое одеяло? Я, пожалуй, закажу...
   На следующоий день она забывала об одеяле, и уже делилась с Анной другой идеей. Но, тем не менее, порой в выходные с утра она ехала делать shopping, и приезжала с новой соковыжималкой или же с чудо-подушкой. После таких «заботливых сюрпризов» Ники раздражался на Галину еще больше, пользуясь тем, что она еще трезвая. Галина спокойно переносила его вспышки бешенства и при первой же возможности скрывалась у себя в комнате, чтобы по случаю выходного начать приятную часть дня пораньше, с чувством выполненного долга.
  Совсем скоро Галины телефонные беседы стали просто наказанием, и они с Андреем старались поменьше бывать дома, до позднего вечера ездили по окрестностям, сидели в парке или на берегу океана или заходили в Shopping Mall, где, как туристы смотрели бесконечные товары в бесконечных магазинах - на покупки у них не было денег...
 
  Но все это случилось потом. А пока Анна и Соня впервые проснулись в новой стране для новой счастливой жизни. Была суббота, и их ожидали чудесные выходные втроем -  то долгожданное время, совсем недавно казавшимся недосягаемым раем.
 И они себя оправдали по полной - эти два дня. Они определенно вошли в копилку самых счастливых дней. Соня, как проснулась, запрыгнула в родительскую кровать и стала тискать Андрея, разбудила их обоих и, довольная, радостно защебетала обо всем: о самолете и о злой вчерашней старухе, о вкусной газировке и о собаке, о бабушке Нине, об умной Лиде и о книжках, что они привезли, и, видно было, как Андрей соскучился по ней, как он гордится тем, что у него такая милая и смышленая дочка.
  Они бы долго валялись втроем, им и так хватало счастья, но их ждало знакомство с Америкой, и Андрею пришлось первому вылезать из кровати и идти вниз, делать им первый завтрак. Вскоре он появился на лестнице с огромным подносом. На нем был свежевыжатый (!) апельсиновый сок, йогурты (что это такое?), омлет с шампиньонами, кофе для них с Анной и шоколадный пудинг для Сони. Он поставил поднос на столик, и любовался произведенным эффектом. Что-то такое Анна видела в зарубежных фильмах, когда герою с утра приносили поднос с изысканным завтраком (обязательно с кофе и апельсиновым соком). Поэтому она даже не удивилась - иначе и быть не могло в их первый день, только так - все, как в чудесном фильме.
 Андрей включил телевизор, и на экране вдруг запрыгал веселый фиолетовый динозавр, а вокруг него резвились радостные раскованные дети, - не иначе, специально отобранные. Они вместе с динозавром пели песни, танцевали и смеялись. Тут Соня широко открыла глаза и буквально прилипла к экрану, забыв даже о пудинге. Передача, к счастью для них, скоро закончилась, и Андрей велел ей быстро доедать и одеваться, чтобы ехать на океан. Соня задумчиво доедала, но, видно было, что увиденное на экране не отпускало ее. Уже одевшись, она спросила Андрея: - А тот, фиолетовый, в телевизоре, он что – динозавр? – и получив положительный ответ, спросила, - а он что, настоящий? Разве настоящие динозавры бывают фиолетовые? – и обрадовалась, услышав от Андрея, что динозавры бывают разные. Потом добавила, как бы между прочим: - Да я сама узнала, что он настоящий.
  Андрей шепнул Анне: - А то, что он песни распевает на английском, - это в порядке вещей для настоящих динозавров.

  Тут Соня заявила, что она не будет надевать новые ботинки, потому что у нее болит ножка. Анна подумала, что Соня устала от избытка впечатлений и просто капризничает, но потом осмотрела ступню дочери и ахнула, - на нежной пятке красовался большой набухший волдырь. Бедная Соня вчера даже не пожаловалась на боль, терпела до вечера. И когда она только успела так натереть ногу, ведь они почти не ходили целые сутки. И главное – это были совершенно новенькие ботиночки, купленные перед отьездом на рынке за огромные деньги.
   Им пришлось первым делом ехать в магазин за новой обувью для Сони. Андрей не очень ориентировался в магазинах, сказал, что покупал себе полукеды в ближайшей аптеке. Поехали туда. Анна вспомнила читаные ею романы об Америке, где упоминались аптеки со странным выбором товаров, начиная от таблеток, заканчивая спиртными напитками, и подумала про себя: «Ну, вот, я увижу первое из того, что мне тогда казалось странным».
  То, что она увидела, оказалось еще более необычным, совсем не похожее на нарисованную в воображении картинку. Первым делом они зарулили на большую стоянку, окруженную всякими магазинами и ресторанами. Очень красивые и новые машины стояли в аккуратных рядах. Анне на фоне тех машин их старенькая Хонда уже не показалась такой шикарной, как вчера. Дальше она увидела, как из этих машин выходили женщины (!) - конечно, были и мужчины, но именно женщины за рулем таких сверкающих красавиц – машин поразили ее больше всего, каждая из них воспринималась как инопланетянка, садящаяся в персональный космический корабль. Что казалось еще более удивительным: они, похоже, совсем не ощущали своей значимости, напротив, создавалось впечатление, что быть инопланетянкой для них совершенно будничное занятие; они спокойно выгружали продукты в багажник, нередко тут же в тележке сидел маленький ребенок, другие дети просто терпеливо ждали своих мам. Одеты они были совсем не под стать машинам: штаны, майки, кроссовки или сланцы на всех без различия, как униформа: на мужчинах, на женщинах и на детях. Анне тут же стало неуютно, что она выбивается своим видом, в юбочке и туфлях. Она даже обмолвилась Андрею, на что тот неподдельно удивился, и велел «не брать в голову», т.к. «тут никому нет дела до твоего вида», и показал на толстую черную тетку, одетую в обтягивающий розовый трикотаж. Зрелище было уникальное, но никто на нее не обращал внимания, и она сама вела себя совершенно естественно: подсадила своего сына, похожего на черную куклу, погрузила свое большое розовое тело в машину-красавицу и вырулила со стоянки.
   Дальше в ряду чудес шла сама аптека. Перед широкими стеклянными дверями   стояли горшки с цветами, а в ведрах - прозрачные конусы с букетами. Оказалось, что разноцветный цветник - часть товаров аптеки, с довольно странной системой покупки: выбрав цветы, нужно было зайти внутрь и там расплатиться, т.е. сразу подразумевалось честное отношение – вполне беспрепятственно можно было взять букет и пойти дальше.
  Дверь автоматически, как будто получив мысленный приказ, раздвинулась перед ними, и они втроем шагнули в огромный зал, сплошь перегороженный высокими рядами полок. Андрей уверенно повел их вглубь, к обувному отделу, и они одновременно увидели белые детские кроссовки с блестящими камушками. Соня тут же застыла с просящей физиономией, а Анна чересчур поспешно усадила дочь для примерки, как будто боясь, что волшебные башмачки раскупят, и даже не поинтересовалась о цене. Каково же было ее удивление, когда до нее дошло, что такие славные кроссовки стоят всего лишь $5.99. Анна тут же заявила Андрею, что в такой стране даже нищему вольготно жить: машина (их) стоит $1, 500, обувь - $6 - почти коммунизм. Андрей согласился, но как-то совсем без энтузиазма. Совсем скоро и Анин энтузиазм пошел на убыль, оказалось, что за милой маской человечности прячется самый настоящий капитализм.
  Но, «всему свое время», и время сетовать, а тем более – плакать, еще ждало своего часа. А пока они со счастливой Соней в новых ботинках и большой конфетой в руке поехали на океан. День был солнечный, и океан появился неожиданно, как будто случайно: они ехали по похожим зеленым улицам и, вдруг, за очередным поворотом в конце улицы, всего в нескольких блоках от них открылась безбрежная живая синева. Показалось, что машина скатывается с горы навстречу волнам. На минутку стало жутковато, но они уже въехали на парковку, и Анне стало смешно за свои страхи: город и океан разделял не только высокий бетонный парапет, но и широкая полоса песчаного берега. На смену глупым мыслям пришло ощущение нереальности, океан поражал и подавлял своей несоразмеримой масштабностью. Огромные волны ритмично и гулко наплывали на песчаный берег, оставляя за собой белую кромку пены, и, не успев отхлынуть назад, опять захлестывались очередной мощной волной,  - как будто отмеряя секунды вечности и гипнотизируя сознание заданным ритмом. А дальше - далекая водная гладь, переходящая в высокое небо. Впервые в жизни Анна вместе с восторгом перед вечной мощью природы ощутила свою незначимость, временность своего существования во вселенной. Стало на мгновенье неуютно и страшно, но совсем скоро страх опять сменился радостью: впереди еще целая жизнь, хватит времени на думы о смысле жизни. Но океан со своей магической аурой так потряс сознание Анны, что она загадала: они обязательно будут жить рядом с океаном, слушать его вечный гул и думать о вечном.
   Дальше они поехали по знаменитому мосту и вокруг было так пронзительно красиво, что Анна вдруг разрыдалась - ее наконец-то отпустило напряжение последних дней - до нее дошло, что вся немыслимая красота вокруг отныне принадлежит ей, и что Россия с мрачностью и неустроенностью осталась уже в другой жизни, а впереди – совершенно новая страница с таким изумительно-красивым фоном. Она плакала, и Андрей и даже Соня понимали, что слезы Анны - от радости.
  После того случая на мосту Анне не раз приходилось плакать, но уже никогда она не плакала от счастья.
  Те два дня вместили в себя очень много: первое узнавание страны, первые картинки нового «букваря», совершенно беззаботное настроение, долгожданную радость быть опять вместе, и, главное, абсолютное бесстрашие перед будущим. Как будто судьба подарила им эти дни -  затишье и передышку в бесконечной череде больших и маленьких проблем. И они радовались, не подозревая, что будущее далеко не безоблачно, что впереди у их маленькой семьи еще не одна битва, и будут более серъезные и более кровопролитные, - воистину «незнание – смело».

  К концу второго дня они встретились всей компанией недавних переселенцев. Собрались все у самой преуспевающей пары – друга Андрея по институту Бориса Ларинцева и его жены Лизы. Ларинцевы уже выбрались из первой нищеты и снимали свой небольшой апартмент. Лиза работала в Русско –Американском  сообществе, а Борис в маленькой строительной компании, которая занималась в основном покраской домов. У семьи был устойчивый доход (довольно приличный по общему мнению), они покупали мебель и прочую утварь в магазинах, а не на гаражных распродажах, присматривались к новым машинам, и даже совсем скоро должны были получитъ green card. Ларинцевы вполне закономерно гордились своими достижениями и радушно принимали гостей на правах полноценных граждан Нового Света. Особенно старалась Лиза: она много говорила, особенно о себе и своей работе, как бы между прочим хвалила Бориса и сына, и невинно, но слишком назойливо сводила любой разговор на свои успехи.
  Анна знала Лизу давно, они часто встречались в общих компаниях, обе с симпатией относились друг к другу, но подругами так и не стали. Лиза всегда удивляла Анну, - и не ее одну, забавной раздвоенностью; с одной стороны, та была очень способная и бесстрашная особа: она училась в специальной школе с английским уклоном и уже собиралась поступать в ИнЯз, но в старших классах познакомилась со студентом из МАРХИ, и ей вдруг захотелось стать архитектором. Лиза занялась рисунком, и за год так преуспела, что с первого захода поступила в престижный архитектурный. Наделенная отличной памятью и собранностью, она легко схватывала все предметы, и оказалась в ряду первых студенток. Но, с другой стороны, Господь, одарив ее такими неординарными способностями, позабыл позаботиться об ее умении толково житейски мыслить, анализировать поступки и делать разумные жизненые выводы. Лиза, уверенная в своей исключительности, постоянно главенствовала в обществе, совершенно не заботясь о том, какое она производит впечатление, при этом порой несла такие глупости, что начинала всех раздражать, особенно мужа Бориса.
  Но именно Лизе они были обязаны тем, что сидели сейчас в Америке. К моменту развала Союза и, якобы, наступившей демократии, у Лизы осталось много школьных друзей, закончивших ИнЯз, и именно через них она и познакомилась с американцами, которые им всем сделали вызов в Америку. Остальное, как говорится, история... И теперь они все - те, кто не побоялся сдвинуться с насиженного места, сидят вместе по другую сторону земного шара. Почти все: жене их третьго друга, Толи, так и не дали визу, поэтому Толя сидел сумрачный и молчаливый, он даже не сделал вид, что обрадовался Анне - как будто она была частично виновата в том, что ее с ребенком выпустили из страны, а его Люду – нет. Было жалко его, особенно с позиции собственной удачи, тем более он был всегда самый симпатичный Анне человек из всей компании Андрея.

  Анна привезла всем подарки от родственников из России: хрустальные стопочки для водки (две из которых тут же разбили), шоколад для Олега, сына Лизы и Бори ( на который он даже не посмотрел), баночку икры и еще много совершенно ненужных вещей, которые с таким трудом доставали в нищей России. Единственной ценностью оказались письма и фотографии для Толи от его жены, и для него же - золотой крестик на цепочке.

 Кроме своих, в гостях оказалась незнакомая Анне пара, Вова и Мила. Как выяснилось из общих разговоров, они примкнули к их привычной, давно сложившейся компании несколько месяцев назад. Кажется, они выиграли green card по лотерее, оба были экономистами и уже работали почти по специальности, хотя жили пока у русской старушки. Анне с первой минуты не понравилось присутствие посторонних людей, вдобавок ee раздражало, что муж и жена оба, как заведенные, жонглировали незнакомыми Анне словами и понятиями, типа insurance, benefits, и постоянно приводили какие-то цифры. Их задорная эрудированность на тарабарском языке казалась скучной и назойливой, но, только позже до Анны дошло, что все непонятные разговоры велись в основном для нее, чтобы произвести впечатление на новичка.
   Да и сама пара не понравилась Анне. Вова был, явно из того, почти совсем забытого круга «друзей Игоря Мейера»: с таким же апломбом, самоуверенностью и инфантильностью в одном лице. У него была довольно пригожая наружность, особенно притягивал бархатный взгляд светло-карих глаз, но что-то чудилось в фигуре и в лице как будто немножко непропорциональным (слишком большой рот и черезчур узкие плечи?), что делало его похожим на Буратино. Мила - его жена, несмотря на все старания, выглядела совсем не «мило»: небольшое лицо с острым носом, темные пристальные глаза и надменное выражение лица, - при совершенно ординарной наружности такие женщины на родине почему-то имеют репутацию «знающих себе цену».
  Вдобавок, у супругов прослеживались видимые на глаз напряженные отношения: они оба согласно говорили о своей успешной американизации, о смышленности сына (у них был мальчик примерно такого же возраста, как и Соня), но когда обращались друг к другу, что-то тяжелое повисало между ними. Закончились посиделки тем, что Вова напился больше всех и стал открыто приставать к Анне; всем стало неприятно, хорошо хоть Андрею хватило выдержки свести всю некрасивую сцену на шутку - он помнил, что Анна не переносит мужчин такого типа и поведения; но Мила всерьез рассердилась и обиделась на мужа, и поспешила увезти его домой.

   Дальше сидели привычным своим кружком, посмеялись над Вовой и его ревнивой женой, а потом Лиза повела Анну на кухню, чтобы «немножко посплетничать», и, действительно, вывалила на Анну поток информации: что и где покупать, какие здесь носят джинсы, какие у них с Борей доходы, как их сын до сих пор не любит школу, и что им нужно будет переехать в район, где школы лучше, и какой он способный, особенно в математике, и дальше: об особых сковородках, дантисте, и о каком–то Николае на работе. Она так простодушно радовалась приезду Анны, ей наскучило быть одной среди мужчин, - поэтому она и привела Вову и Милу в компанию, но «они оказались немножко странные, хотя и ничего».
 Анна устала и ей уже хотелось домой (как быстро она стала считать дом Мирохиных домом!), Соня уснула на диване, и еще предстоял неблизкий путь в ночи, да и после таких интересных и необыкновеннх дней Анну утомлял и раздражал разговор о каких-то дурацких мелочах, хотя она и сочувствовала Лизе в ее желании выговориться. Андрей тоже утомился и вскоре пришел за Анной на кухню, чем спас ее от бесконечной Лизиной экзальтации. Отговорившись тем, что теперь они никуда не денутся, и у них впереди много времени для общения, они посадили сонную Соню в машину и поехали в свой новый «дом».
   К слову сказать, у них с Лизой так и не получилось «многих встреч» в новой жизни, каждому из них был уготовлен свой путь, и вскоре от их дружных посиделок остались только нечастые звонки по телефону...   

    В понедельник начались будни. Анна приступила к работе. Скажем прямо, работы, как таковой, не было: спуститься после ухода Галины вниз, зайти к Ники, пожелать ему доброго утра, спросить, что он хочет на завтрак (тут вариации из трех: хлопья с молоком, теплую овсяную кашу из пакетика или же, чаще всего – «он пока не голоден»). Иногда, когда он уставал от телевизора, то хотел, чтобы Анна поговорила с ним (говорил он один), дальше - обед (чаще всего тунец из банки с соевым соусом) и все. Ей даже не нужно было сидеть у него в комнате, просто быть у них на этаже. Ничего сложного, но как тягостно оказалось такое бездельное многочасовое сидение среди грязи, вони и бардака. Анна в первый же день решила понемножку постепенно прибирать дом. Но Галина, заметив более - менее чистые участки в доме, отреагировала очень неожиданно. Она, как всегда, с извинительной улыбкой, сказала Анне, что не стоит ничего трогать с мест, а то «Ники переживает, когда не находит нужную вещь». Что в переводе Андрея означало: «Галина боится, что ей придется тебе платить дополнительные деньги, она не понимает, что тебе просто противно находиться в грязи». Пришлось смириться с грязью; единственное место, где она действительно навела порядок, была кухня. Кухней никто, кроме нее, не пользовался, и она перемыла всю посуду, вычистила холодильник от прошлогодних продуктов, и чаще всего проводила там весь день. Еще Ники как-то упомянул, что он любит борщ, и Анна взяла за правило пару раз в неделю варить борщи, что всем понравилось: Ники действительно сьедал теперь каждый день тарелку любимого супа, а Галина радовалась, что они нашли подходящую для Ники еду. Сама она по-прежнему питалась пиццей, китайской едой и тортами у себя в комнате.
   Все это было терпимо; ужас случился на третий день. Ники вдруг попросил Анну потрогать шишку. У больного была злокачественная опухоль – саркома, и на спине около правой лопатки выпирал довольно большой нарост, заметный даже через одежду. По прогнозам врачей у пациента после сеансов радиации постепенно должно было произойти размягчение опухоли, и потом, при удачном раскладе, она должна бы совсем исчезнуть. Мысли о состоянии шишки справедливо волновали Ники больше всего. Но, как бы в насмешку над ним, больной сам никак не мог проверить результат лечения. И на третий день он, по его понятиям вполне резонно, попросил Анну потрогать его tumor. Она не сразу поняла значение слова, а Ники уже повернулся к ней спиной и задрал пижаму. Анна остолбенела от ужаса и отвращения: на белой дряблой спине совершенно неестественно торчала шишка величиной с картофелину, обтянутая такой же белой кожей. Анна почувствовала, как к горлу подступает тошнота, - чувство брезгливого отвращения оказалось сродни тому, как если бы Ники вдруг снял штаны и попросил потрогать его член.
  Она пробормотала что-то, кажется, - «ей нужно помыть сначала руки», побежала в ванную, включила воду, и постояла там в нерешительности. Потом опомнилась, увидела, что стоит в грязной вонючей ванне Митрохиных, двумя пальцами осторожно закрыла кран и пошла на кухню. Там она действительно вымыла руки, решила, что выхода у нее нет, схватила коробку с салфетками и пошла назад к Ники.
  Тот так и сидел с задранной пижамой, и шишка торчала так же безобразно, но Анна уже пришла в себя. Она сказала Ники, что у нее холодные руки и она лучше потрогает опухоль через тонкую салфетку, чтобы ему было приятнее. И, не дожидаясь ответа, схватила из коробки несколько салфеток, накрыла ими шишку и уже более хладнокровно стала осторожно жать ее. На деланно-равнодушный вопрос Ники: «Ну как там, все еще твердая?», Анна уже спокойным голосом ответила, что ей трудно сказать, ведь она не знает, какая она была прежде. И тут же спохватилась, подумала, что нужно было сказать, что шишка уже мягкая, пусть больной порадуется. Но Ники, похоже, остался довольным: теперь Анна будет знать, как было на сегодняшний день и сможет наблюдать за будущими изменениями.
    В первое время Анне казалось, что она никогда не привыкнет к жуткому виду неестественного нароста на спине, но, к своему удивлению, совсем скоро стала смотреть на шишку совершенно спокойно, хотя и продолжала трогать ее через салфетку, пока не обнаружила в аптеке одноразовые перчатки. Вообще, она быстро свыклась со своей новой ролью, только временами на нее вдруг накатывал приступ тоски, и в голове проносилось: «Боже мой, почему я здесь, что я тут делаю?», но такие минуты возникали редко и быстро проходили под влиянием волшебной фразы: «это временно, нужно потерпеть».   

    Галина и Ники относились к ней хорошо. Галина радовалась, что Анна пришлась по душе капризному Ники, и что с ней можно вечерами побеседоватъ по телефону. Ники нравилось, что Анна спокойная, он устал от чужих (Галиных) эмоций и откровенного безразличия к его положению, нравилось, что Анна готовит ему борщи, следит за его опухолью и слушает его жизненные мудрости. Всеми заброшенный, он не подозревал, что слушать его мудрости оказалось для Анны тяжелым бременем, одной из неприятных обязанностей, из разряда «что поделаешь – терпи». Ники, то ли под влиянием болезни, то ли по натуре - а скорее всего, от того и другого вместе, был совершенно мрачным человеком. Вся его мудрость, честно говоря, сводилась к одной фразе: «В Америке зад свой не подставляй, ......». Анна просто не могла переносить ни его примеры из жизни, ни его философские выводы. Она только что приехала из мрачной безнадежной страны в Америку, чтобы начать строить новую светлую жизнь, и тут тебе этот больной мрачный старик – неудачник поучает тебя, как жить в новой стране.
  Она так и не смогла примириться с мрачным пессимизмом Ники и через это не смогла по человечески пожалеть бедного и одинокого старика, так и воспринимала до конца общение с ним, как неприятную работу. Самое интересное, что потом она не раз вспоминала его фразу по поводу «не подставляй» - в ней действительно оказалась немалая доля правды. И еще: годы спустя, сама оказавшись в тяжелом положении, ей стало стыдно за себя ту, молодую и эгоистичную, за то, что у нее не нашлось тогда жалости и сочувствия к умирающему человеку...
 
  Андрей с облегчением сбросил заботу о Ники со своих плеч, ему нужно было наконец то закончить составления application for asylum - заявление в иммиграционные службы на политическое убежище. Большой труд в несколько десяток страниц был уже написан и вчерновую переведен все той же незаменимой Лизой, и теперь осталось только, чтобы его отредактировал человек, для которого английский – родной язык. И тут не обошлось без Лизы; через свое Русско –Американское содружество она нашла для Андрея волонтера – американку Лорен, которая предложила свои услуги. В то время еще не угас интерес к недавнему врагу Америки – бывшему СССР, поэтому американцы нередко помогали русским адаптироваться в новой стране.
  Андрей уже отдал Лорен свой труд, и, похоже, рассказанная там история жизни молодой семьи заинтересовала своей необычностью американку, настолько, что та часто встречалась с Андреем и расспрашивала его о жизни в России. Когда приехала Анна с Соней, ей захотелось встретиться и с ними...
 
  И вот, неделю спустя после их приезда, в субботу, Лорен появилась у них в гостях. Андрей сразу же пригласил ее наверх, извинившись за грязь на первом этаже - ему было стыдно, но Лорен не поняла, почему он извиняется за чужой стиль поведения, ведь у них на этаже чисто и довольно уютно. Анну совсем не радовала подневольная встреча с незнакомой женщиной, после первой недели работы ей хотелось отдохнуть и провести выходные втроем. Но, в то время она полностью доверялась Андрею. Она верила, что он уже успел за полгода адаптироваться в Америке, более менее уверенно ориентируется в новой стране и знает, что лучше для них.
  Анна вообще по-новому глядела на Андрея. Все эти месяцы у нее сохранялся образ мужа, расцвеченного разлукой до идеала - родного и близкого, любящего, веселого, остроумного, заботливого и верного, и главное, своего. Но, оказалось, что она успела немножко отвыкнуть, так, что теперь смотрела на него слегка со стороны. И то, что она увидела, не разочаровало Анну, напротив, ей польстило, что Андрей вполне органично вписался в новую страну. Его слегка удлиненное лицо, голубые глаза и открытая улыбка естественно делали его похожим на типичного американца, и Анна даже внутренне возгордилась, что у нее такой муж – симпатичный, умный, самостоятельный.
  Андрей немножко рассказал ей о Лорен, - что ей где-то лет сорок и она преподает английскую литературу в старших классах. После такой информации Анна ожидала увидеть классическую училку, что-то типа Валентины Павловны лет пятнадцать назад. Каково же было ее изумление, когда на лестнице вслед за Андреем появилась одна из тех прекрасных инопланетянок: стройная, в джинсах в обтяжку, с длинными светлыми волосами до плеч и ослепительной улыбкой кинозвезды. Анна растерялась и почувствовала себя гадким утенком рядом с такой красавицей. Лорен уверенно протянула руку для пожатия, назвала себя, и Анне оставалось только ответно пожать ей руку и тоже представиться. Потом Андрей познакомил ее с Соней, та засмущалась, насупилась, а Лорен произнесла «so pretty». На этом более менее сносная часть приема закончилась. Ситуация для Анны складывалась неестественная и неприятная: она почти не знала английского, абсолютно не понимала Лорен и не знала, как себя вести в ее присутствии. Андрей переводил Анне отдельные фразы, Анна односложно говорила yes или no, сидела напряженная, внутренне злясь на себя и на Андрея за такое «чудесное» знакомство и ждала, когда же все закончится. Самый радостный момент из всей встречи для нее настал, когда Лорен наконец-то поднялась с дивана и сказала, что она была очень рада познакомиться с Анной и Соней; эту часть Анна поняла и согласно закивала в ответ, как китайчик, и так же радостно сказала good bye, в надежде, что знакомство их на этом закончилось.
   Но, как оказалось, обрадовалась она зря. Через пару дней Андрей, сделавший вид, что не понял настроения жены, обьявил, что она и Соня очень понравились Лорен, и та хочет повозить их по интересным местам, чтобы они поближе познакомились с американской жизнью. Видя, как Анна протестующе напряглась в ответ, добавил миролюбиво, что общение с Лорен поможет ей раскрепоститься с языком. Вполне логично, хоть Анну немножко задело, что Андрей не спросил ее мнения.
   Весь следующий месяц вечерами и в выходные Лорен заезжала за ними и возила в музеи, в детские парки, на ярмарки. Когда Андрей не мог ехать – ему дали небольшую работу от компании, где работал Борис, то они ездили без него, втроем с Соней. Анне по-прежнему было неуютно с Лорен, она не понимала ее из-за языкового барьера и чисто по человечески – новая знакомая так и оставалась для нее инопланетянкой с загадочным менталитетом.
   Скоро, правда, Анна разглядела, что Лорен действительно не так молода, да и не красавица, просто хорошо сохранившаяся тетка с традиционной американской улыбкой на лице. Вдобавок, вопреки самоуверенному виду, она оказалась неожиданно откровенной и дружелюбной, не кокетничала и правдиво отвечала на все щекотливые воросы. Но этого было мало, чтобы действительно подружиться. Главное, Анна не понимала, почему Лорен тратит все свободное время на нее и Соню, для нее самой были в тягость визиты «подруги» и совместные поездки по интересным местам. Получалось, что у Анны кроме прямой обговоренной работы – общением с Ники (и вечерами с пьяной Галиной), вдруг появилась дополнительная, тоже неприятная работа –дружба с Лорен. Конечно, она была благодарна, что Лорен переводила их бумаги, помогала им, но зачем ей нужна была она, Анна?
  Но дружба продолжалась. Более того, она вдруг пригласила их на празднование Дня благодарения к своей тете. Анна всячески отнекивалась, ей совершенно не улыбалась идея провести дополнительный выходной вместе с Лорен и ее тетей. Но Андрей уговорил ее, сказал, что ей не стоит дичиться, лучше быть более открытой к новой жизни, культуре, праздникам. Анне пришлось согласиться.
 Впоследствии Thanksgiving станет один из любимых Аниных праздников, как и для большинства американцев. Но тот первый праздник тоже навсегда останется в памяти, как один из самых неприятных дней...
 
   В тот день они, как им было сказано, поехали к тете Лорен к четырем часам. Жила тетя недалеко, в соседнем городке. Они без труда нашли улицу и дом, позвонили в дверь, украшенную венком из осенних листьев. Дверь открыла очень пожилая седая женщина и немножко недоуменно уставилась на них. Анне тут же захотелось повернуться и убежатъ, Андрей тоже немножко смутился, стал что-то говорить про Лорен, слово Thanksgiving он забыл, то что они приглашены, он тоже не решался сказать - а вдруг они ошиблись и это не тетя Лорен. Как выяснилось - действительно, это была не тетя; женщина крикнула вглубь дома и показалась другая пожилая женщина, более осанистая и помоложе, теперь уже действительно тетя. Настоящая тетя изобразила на лице приветливую улыбку, представилась - звали ее Джен, пригласила в гостиную, сказала, что рада их видеть, и что Лорен еще нет, и она, к сожалению, вынуждена их оставить одних, - у нее в кухне готовится обед. Вторая женщина тоже ушла – помогать тете. Они уселись на диван и молчали: Анна с немым укором, Андрей – с независимым видом. Даже Соня молчала, ей объяснили дома, что едем в гости, и она не понимала, почему они оказались совершенно одни в чужом доме. Правда, любопытство не оставило ее, она исподтишка рассматривала комнату, камин, картину над ним и статуэтки на каминной полке.
  Сидеть пришлось минут пятнадцать, показавшимся им вечностью. Наконец –то прозвучал звонок, и тетя поспешила к двери - слава Богу, это была Лорен. Вся изизвинявшись, она сообщила, что забыла дома пирог и пришлось возвращаться за ним с полдороги. Посидев с ними пару минут, она пошла к тете, чтобы помочь ей накрыть стол. Они опять остались одни, правда, столовая была прямо рядом с гостиной, и они видели, как Лорен бегала из кухни в столовую, расставляя тарелки и приборы, ободряюще кивала им головой и опять исчезала. По всему дому разносился аромат зажаренной индюшки, Соня тихонько пожаловалась Анне, что она хочет есть, Анна так же тихонько велела ей потерпеть.
  Уже начинало темнеть, когда их наконец-то пригласили к столу. Суетились женщины не зря – их взору предстала сервировка, достойная королевского приема. Стол, застеленный праздничной скатертью - осенние листья на бежевом фоне, приглушенно освещался большой люстрой, создавая атмосферу уюта, у каждого прибора стоял подсвечник в виде тыквы с оранжевой свечкой, и посредине стола - ваза янтарного стекла с декоративными плодами. Тарелки и салфетки были в той же осенней гамме. На столе уже стояло несколько больших блюд (как выяснилось потом, с приготовленными овощами), соусница, еще небольшая вазочка с чем-то красным, похожим на варенье – и все. Лорен подсказала, где им лучше сесть, и после того, как все расселись и наступила напряженная тишина, тетя внесла гигантскую запеченную индюшку. Пир начался.

  Они сидели за столом странной компанией: две пожилые женщины (вторая оказалась одинокой подругой тети), Лорен, их дальняя родственница лет пятидесяти и они втроем. Парадность сервировки, по мнению Анны, никак не сочеталась с едой: зеленые бобы с луком, брюссельская капуста, странная запеканка из хлеба. Единственно съедобным казались сама индюшка с подливкой и картофельное пюре. Да и то, когда Анне передали вазочку с красным желе и объяснили, что это клюква, и  Анна послушно, как все, положила ее на кусок индюшки, то ее чуть не вырвало: мясо птицы и варенье, пришлось тихонечко соскрести клюкву в сторонку. Соня съела только кусочек индюшки и пюре, от всех остальных деликатесов она решительно отказалась.
  Зато все остальные с удовольствием поглощали наготовленные блюда и нахваливали их так, как будто на столе было действительно что-то необычайно вкусное. Анна не могла понять: почему среди такого продуктового изобилия в магазинах нужно в большой праздник есть скучные овощи и индюшку с вареньем. Когда пришло время для сладкого, их спросили: какой пирог они предпочитают - яблочный или тыквенный, она, не задумываясь, тут же выбрала яблочный для себя и для Сони, и удивлялась, что вся американская часть стола ела и восхищалась тыквенным пирогом (за которым Лорен пришлось вернуться с полпути).
  Но самым неприятным оказалась не еда, - о вкусах и традициях не спорят, а странная компания, в которой они очутились по милости Лорен. Анна чувствовала себя совершенно чужой на чужом для нее празднике, Андрей старался как-то вести разговор, но у него тоже получалось неловко: его английский был не настолько хорош, чтобы поддерживать беседу в незнакомом обществе. Пожилые американки, когда обращались к ним, говорили медленно и почему-то громче обычного, как будто их так лучше поймут. Лорен старалась больше всех - ей так хотелось, чтобы им было комфортно и чтобы понравилась еда и сам праздник, но своими чересчур задорными восклицаниями действовала на нервы больше всех. Анна буквально считала минуты до того момента, когда можно будет поблагодарить за чудный праздничный ужин и откланяться. Андрей, вне сомнения, понимал ее настроение, но старался не замечать, и продолжал играть роль благодарного гостя, общаясь уже в основном только с Лорен - благо все расслабились, и пожилые американки стали обсуждать что-то свое. Он подливал себе и Лорен вина - Анна больше не хотела, и, казалось, не видел умоляющего взгляда жены с немой просьбой поскорее уйти. 

  Все кончается, в конце концов закончился и их визит. Анна всю дорогу назад молчала, Андрей делал вид, что все прошло замечательно, Соня наконец-то разговорилась, и полились ее нескончаемые вопросы и мудрые рассуждения по поводу увиденного, Андрей с показной радостью общался с дочерью, чтобы не чувствовать молчания жены. Так, «усталые, но довольные» они вернулись в дом Митрохиных. Анна, совсем выжитая физически и психически, мечтала только, чтобы поскорее уложить Соню спать и самой лечь в кровать и посмотреть - не понимая, какой-нибудь фильм.
   Но неприятный день продолжался. Галина, услышав, что они вернулись из гостей, тут же набрала их номер, и в трубке раздалось традиционное «ну, как вы..». Голос у нее был, конечно, нетрезвый. С настойчивостью пьяного человека она начала выспрашивать, понравилась ли им индюшка, и какие овощи были у них на столе и какой пирог подавали на десерт. Анна послушно, ровным голосом отвечала на все ее вопросы. Удовлетворив любопытство, Галина рассказала, что она заказала им с Ники праздничный обед в ресторане, и поделилась радостью, что Ники сьел половину куска индюшки и поел овощей, правда в этот раз у них в меню почему–то не было его любимого sweet potato, а тыквенный пирог оказался суховатым. И дальше пошел разговор о Никиных приорететах в еде, плавно перетекающий в заботу о Ники, и заодно подключились просто отвлеченные вещи - Галина решила устроить себе удовольствие в честь праздника – общение на пару часов с подневольной Анной;  так долго и так откровенно Галина еще ни разу не позволяла себе говорить. Анна слышала, как речь Галины становится все более бессвязной, она знала, что Галина параллельно разговору опустошает бутылку вина, и терпеливо ждала, когда та уже будет не в состоянии продолжать беседу.
  После того, как Галину наконец-то сморил богатырский сон, и до их комнаты донеслись характерные раскатистые звуки, Анна молча прошла мимо сочувствующего взгляда Андрея, легла ничком на кровать и разрыдалась громко, истерично, с подвываниями - так, что, наверное, слышно было и внизу – если бы там было кому слушать. Андрей сначалa бросился утешать, но потом даже испугался истерики жены, он никогда еще не видел Анну в таком состоянии. Он принес ей воды, силой заставил выпить полстакана, потом сидел рядом, гладил по спине и говорил тихонько ласковые слова: просил прощения за черствость и, вообще, за все. И, действительно, в его словах чувствовалась и любовь, и забота и раскаяние.  Раскаяние было очень трогательным и искренним, - Анне даже стало неловко, что Андрей так тяжело переживает свою вину, ведь он не виноват (ну, разве, самую малость) в том, что получился столь непереносимо тяжелый день. Постепенно Анна успокаивалась, - жизнь уже не казалась сотканной сплошь из горечи и обид, и вскоре даже улыбнулась сквозь слезы торжественно-серьезной фразе Андрея, что он «больше не позволит Анне так расстраиваться». День, прошедши так паршиво, заканчивался на хорошей ноте. Ах, если бы на этом закончились бы все их беды...

    Документы для эммиграционных служб были оформлены, проверены и отправлены. Оставалось ждать официального разрешения на работу, и они немножкo расслабились. Андрей сделал за cash небольшую работу для компании Бориса, в результате чего у них появились небольшие деньги для ремонта машины (уже!) и для мелких радостей в виде Макдональдса, Барби для Сони и прочиx недорогиx развлечений. Лорен по-прежнему приходила в гости и всегда готова была их сопровождать, но, к удивлению Анны, Андрей теперь сам старался избегать ее визитов. Анне, с ее щепетильностью, показалось такое его поведение непонятным и даже некрасивым: ведь Лорен действительно помогла им с документами, а теперь, когда ее помощь больше не нужна, Андрей, похоже, не хочет продолжать с ней знакомства. И она уже сама соглашалась на дружбу с Лорен, чтобы сгладить неловкие моменты с переменой настроения Андрея. Они теперь иногда вдвоем ездили в магазины с женской одеждой или сидели в кафе, и Лорен терпеливо общалась с Анной, пытаясь помочь ей с разговорным английским. Как ни странно, Анна даже начала привыкать к Лорен, как свыкаются с новыми родственниками, хотя та по-прежнему ставила ее в тупик своим менталитетом: например, она могла сказать что-нибудь откровенно нелестное о себе или отвесить неожиданный комплимент в адрес Анны - причем за ее фразами не чувствовалось задней мысли понравиться или сделать приятное, так – походя - констатация факта. Как-то раз, увидев Анну в короткой юбке, Лорен сказала ей, что у Анны очень красивые ноги. Анна смутилась и не знала, как реагировать: во-первых, она всегда считала, что у нее слишком тонкие ноги - что было правда по российским меркам, а во-вторых, для нее было непонятно, как одна женщина может так беспечно сказать другой о ее достоинствах - тоже было непривычно по российским меркам. Несмотря на такие странные мелочи, Лорен уже не казалась Анне человеком с другой планеты, и она смирилась с мыслью, что в их жизни отныне будет присутствовать американская подруга Лорен.      

   ...Беда пришла в виде обычного телефонного звонка. Звонила Лиза; они первое время часто перезванивались, Лиза на правах старожила по-дружески давала Анне советы, расспрашивала о их житье – бытье, рассказывала много о себе и о Боре, еще больше об Олеге; за неимением частых встреч (жили они не очень близко) Лиза старалась почаще звонить днем, зная, что у Анны много свободного времени.
И в этот раз она начала с обычной невинной болтовни, рассказала, что у них был Толя в воскресенье в гостях и что они перепились с Борисом, так, что Толе пришлось остаться у них ночевать, и дальше что – то смешное на тему русских посиделок. Анна слушала и смеялась, и даже не сразу заметила, что Лиза вдруг переменила тон на серьезный и говорит что-то об Андрее. В сердце неприятно заныло - оно откликнулось раньше, чем включилось понимание. А потом ей захотелось положить трубку, чтобы не слышать продолжения, но она так и сидела, уставившись на грязный стол и слушала Лизу, заранее зная, что та скажет.
  А Лиза говорила о том, что она случайно услышала, как пьяные Борис и Толя обсуждали отношения между Андреем и Лорен. Лиза тут же извинилась за то, что стала вестницей такой неприятной новости, и что не ее дело влезать в чужие семейные дела, но она, конечно, на стороне Анны и против того, чтобы их, женщин, дурили, тем более - это она, Лиза, познакомила Андрея с Лорен и, получается, что она тоже немного виновата. Анна молчала, а Лиза пыталась свести свой разговор к банальному «не бери близко к сердцу, всякое бывает», но, не слыша реакции со стороны Анны, спешно и скомканно закончила разговор и положила трубку.
   Анна тоже осторожно положила трубку на телефон и сидела молча, глядя на тот же грязный стол. Она ничего не думала, ей только было очень-очень плохо. Как будто жизнь кончилась. Она поняла в тот момент, что жизнь действительно может кончиться при жизни, и это то, что случилось с ней. Как будто из души вынули большое и главное, и на месте того большого стало пусто и тоскливо. Как тяжело проживались минута за минутой... Сколько их ей еще отмерено в жизни – и уже всегда так тяжело?.. Самое невыносимое – что она осталась одна в этом новом мире (Соня не в счет), и не знает, как же ей жить дальше. У нее даже нет денег на билет назад, да она и не хочет назад, но и оставаться здесь после всего уже тоже невозможно... 
  Так и сидела она, застывшая, не думая, что уже время обеда, и хорошо бы покормить Ники или хотя бы справиться о его самочувствии, забыла, что наверху Соня сидит уже какой час в пижаме перед телевизором, неумытая и голодная; все стало неважным и ненужным, она очутилась в тоскливом и мрачном безвременьи.

  Вдруг она услышала знакомые шаги и увидела, что в столовую входит Андрей. Он как-ни-в-чем-не-бывало улыбнулся ей, и она, прозревшая, наблюдала, как он умело делает вид, что рад ее видеть. «Боже мой, как гадко и противно, а она сама - доверчивая слепая дура». Анна подняла на него тяжелый взгляд, в котором сконцентрировались обида, презрение и ненависть одновременно. Андрей испугался:
- Анна, ты что?... Что случилось?... Что-то с Соней?... - но увидел, что Анна отрицательно качнула головой, выдохнул с облегчением, - как ты меня испугала, ты даже не представляешь.
Но видя, что Анна по-прежнему молчит и смотрит на него с презрением, начал догадываться о причине, все еще надеясь, что он не прав. Он ласково взял Анну за руку и хотел приобнять ee привычным жестом, но Анна с брезгливостью отстранилась от него. Андрей покорно сел на соседний стул и уже виновато спросил: - Анна, ну что с тобой, ну нельзя же молчать... Скажи, что случилось, и мы с тобой поговорим.
 «Мы с тобой» резануло Анну, она вспыхнула на этих словах, посмотрела ему прямо в глаза, улыбнулась с насмешкой и горечью, и выдавила из себя: - Не ломай комедию, противно. Прибереги свое мастерство для Лорен. И оставь меня, пожалуйста... Видеть тебя не могу..., - сама того не ведая, она повторяла типичные фразы обманутых женщин.
  Но, в ее голосе было столько неприступной ненависти и презрения – такой жену  Андрей еще не знал и не представлял, - он  понял, что самое правильное для него сейчас действительно молча уйти.

  Вот и все: Анна смотрела, как уходит ее самый родной человек, виновато, со сгорбленной спиной, знающий, что предал ее доверие, ее любовь, ее надежды. Уходит и оставляет ее одну с горем, одиночеством и пустотой...
  На ее счастье по коридору зашаркал Ники и заглянул в столовую. Он виновато посмотрел на Анну и проскрипел: - Я, похоже, заснул и не слышал, как ты заходила (Анна не заходила к нему), не осталось ли там вчерашнего борща?
  Анна встрепенулась, посмотрела на часы: было почти три часа дня. Бедный Ники сидит весь день голодный. Она вскочила, побежала разогревать борщ, а потом сидела у него в спальне, и пока он ел, смотрела вместе с ним программу новостей. Ники обрадовался, что Анна не уходит, и стал объяснять ей что-то по поводу политических дебатов на экране. Анна послушно кивала, и в тот момент впервые смотрела на него с сочувствием, видя в нем родную душу такого же одинокого и ненужного никому существа. Потом пошла на кухню и медленно перемыла посуду, всячески оттягивая момент, когда ей нужно будет идти наверх...

   Стрелки часов приближались к пяти. По их обоюдному негласному уговору с Галиной они не сталкивались вечерами. Анна уходила наверх в пять часов, а Галина приезжала минут через пятнадцать. Галине не хотелось никого видеть – ей нужно было срочно заказывать delivery, она не могла терять драгоценное время на разговоры. Анне в свою очередь не хотелось видеть Галину, в трезвом виде у той всегда был слегка виноватый вид, - женщина она была неглупая, и стыдилась своих пьяных телефонных откровений.
 Сегодня впервые Анна не обрадовалась желанному освобождению от своей незавидной службы, - она не хотела видеть Андрея, не хотела даже видеть смешную Соню, единственным желанием было залезть в темную нору и завыть тихонько, чтобы ее никто не слышал. Но норы не было, и, даже чтобы уйти из дома, ей пришлось бы подняться наверх за курткой – по вечерам уже было прохладно. Но куда идти – дом Митрохиных находился среди одноэтажной Америки в небольшом городке, и до ближайшего культурного центра нужно было ехать на машине. Андрей уже учил ее водить, но прав у нее еще не было. Да и куда бы она поехала – она до сих пор шарахалась от любого американца, не понимала их разговор и с трудом сама изъяснялась простыми заученными фразами.
  Но, выбирая, между чужим миром и предстоящими объяснениями с Андреем, она предпочла первое. Район их безопасный, можно просто походить по улицам, полюбоваться на праздничные декорации. Близилось Рождество, и Америка превратилась в сказочную картинку. Каждый дом, за редким исключением, сверкал полосками огней на крышах, спиралями закручивались невидимые стволы деревьев, у некоторых домов стояли светящиеся снеговики, пингвины, олени, а кое - где даже целые сцены с Девой Марией, волхвами и младенцем - Иисусом. Они любили ходить с Соней по соседским улицам и любоваться декорациями - поневоле на душе становилось радостно даже у нее, а Соня как будто попадала в чудесную сказку, своего рода бесплатный Диснейленд...

 Анна поднялась по узкой лестнице наверх, тихонько прошла в спальню, взяла куртку, и уже на выходе ее увидела Соня и радостно закричала: - А папа мне купил гамбургер с курицей и милкшейк.
Потом увидела в руках у Анны куртку и спросила: - Мы идем гулять? Вдвоем или с папой?
Анна стала было объяснятъ Соне, что ей нужно одной срочно сходить по делам, а завтра они погуляют все вместе. Но момент был упущен: Андрей загородил лестницу, взял у нее куртку из рук и сказал: - Не ходи одна, уже поздно. Я тут взял Соне The Wizard of OZ, она пока посмотрит, а мы с тобой сходим «по делам».
 Делать было нечего, не устраивать же сцену перед ребенком, пришлось согласиться, и они «дружной парой» спустились на улицу. Анна тут же зло вырвала куртку из рук Андрея и сказала сквозь зубы:
 - Не противно ломать комедию, заботливый муж? Оставь меня, дай мне побыть одной... Я не могу видеть тебя, неужели ты не понимаешь.
   И ринулась к переходу. Но Андрей не отставал от нее, он обогнал Анну и резко перегородил ей дорогу так, что она чуть не уткнулась ему в плечо. Он схватил ее за руку, чтобы она не убежала и быстро заговорил:
 - Анна, подожди, ну куда ты пойдешь, я не могу тебя отпустить, ты заблудишься в темноте. А дальше что? Подумай хотя бы о Соне… Она же не виновата. Вернись домой, я тебя очень прошу. Не хочешь меня видеть - я уеду… Если ты не готова пока меня выслушать…
 - Что слушать? – взорвалась Анна: - О твоей любви ко мне и к дочери? Как ты нас ждал, дни считая. Чтобы сбросить на меня Ники? А самому проводить приятно время с очаровательной американкой... Главное, без лишних трагедий и комплексов – все мы друзья - ты, Лорен, я, можно еще кого-нибудь пригласить. Пусть все завистники хихикают над нами – мы выше этого... Сегодня ты с кем проводишь ночь, со мной? Спасибо. А с Лорен когда, завтра?  Чудно. А потом мы с ней вдвоем пойдем в кафе. Как мило, не правда ли. Хочешь составить нам команию?.. Как все удачно сложилось: чудная новая страна, прекрасные новые отношения... Может, законной жене поначалу покажется странно, так мы лучше ей и не скажем. А если и узнает, какая разница, все равно ей некуда деваться: ни денег, ни языка, ни документов, ни знакомых - никого и ничего.
  Анна начала свою речь сухо и зло, но под конец не смогла совладеть с эмоциями, голос у нее сорвался, и она резко замолчала, чтобы не расплакаться от жалости к себе. Она почувствовала внутреннюю усталость и безразличие, и подумала: «Ну, зачем я все это говорю, и без слов все понятно и ужасно». И она горестно замолчала, машинально продолжая идти. Андрей шел рядом, держа ее за руку, как маленькую девочку.
    Они молча обошли блок и опять очутились перед домом Митрохиных. Дул сильный холодный ветер, впервые за все время со дня их приезда на улице было промозгло и неуютно, хотелось домой, в тепло. Андрей потянул ее к машине, открыл дверцу и сказал: - Может, лучше посидим немного, согреемся – неподходящий  вечер для прогулок.
  Она послушно села в машину. Все было плохо, даже погода против нее. Можно, конечно, продолжать терзать себя и культивировать обиду без конца, но, в конечном счете, они оба понимают, что деваться ей с обидой некуда, и рано или поздно нужно будет снизойти до «объяснений». Противно и тошно, но что делать: можно быть гордой и непримиримой, но с оглядкой на реальность, а реальность - хуже не придумаешь. «Боже, как все было хорошо еще вчера. Как дальше жить после всего?»
   Андрей включил обогрев в машине, вместе с теплом на Анну накатилась усталость    от ужасного и долгого дня, захотелось спать  - ее мозг уже не мог вместить новых эмоций, наступило отупение и безразличие. Она уже смирялась с ролью жертвы, ей вдруг очень захотелось увидеть Соню – единственное родное существо. Странным и неприятным казалось присутствие Андрея, но уже не хотелось умереть и тем самым отомстить ему… Она не любила истерик, - насмотрелась до тошноты в родительском доме, и было немножко стыдно за свой недавний срыв. Хорошо, что не дошло до “выяснения отношений “; все - момент слабости прошел, жизнь продолжается, даже в таком жалком и ущербном варианте.
 Анна открыла дверцу машины и пошла в дом. Наверху по телевизору все еще шел фильм, но Соня уже спала на диванчике под бодрые звуки песенки. Личико у Сони было такое родное и милое, такая славная и доверчивая мордашка - Анна чуть не расплакалась от радости и умиления. Она разложила диван, положила спящую Соню и сама легла рядом. Соня во сне обхватила ее за шею, Анна хотела поцеловать ее пухлую ручку и почувствовала, что ладошка у нее липкая и сладкая - дочка сегодня даже не умывалась. “Маме было не до тебя, родная, - подумала Анна, - все-таки нужно взять себя в руки и не распускаться”.
  И тут она услышала, как по крыше заколотили громкие капли дождя. И совсем скоро дождь зашумел с такой страшной силой, как будто действительно разверзлись небеса, и их дом скоро снесет потоком воды в океан. Стало страшно, - над ними была только досчатая прослойка крыши, а над ней настоящий ураган. Анна лежала, не могла заснуть и мысленно воссоздавала хронологию событий прошедшего дня.
   Уже давно, - Анна не помнит когда, скорее всего с замужеством, у нее появилась привычка в затруднительных ситуациях искать совета у абстрактного собеседника. Таинственный поверенный в бедах вмещал в себя кое-какие черты конкретных лиц: немножко мамы, - той, из далекого детства, немножко – каждой из “лучших” подруг,  в зависимости от ситуации, но по большей части оставался существом эфемерным и безликим, но, вместе с тем, мудрым и внимательным. Сегодняшний ночной собеседник состоял еще из Оли - золовка никогда не идеализировала Андрея, что было важным, и Лизы.
   Анна рассказала терпеливому слушателю обо всем, что случилось, стараясь быть обьективной по отношению к себе и к Андрею. Выговорившись, пожаловалась, что ей очень плохо, - так плохо, как никогда, но главное, ей не хватает поддержки: как ни ужасно сознавать, но она осталась совсем одна перед большим решением, ответственная за Соню и за их будущее… Для убедительности добавила чужую незнакомую страну, незнание языка и отсутствие нужных документов, как бы отстаивая позицию отьезда, - вот тогда Андрею станет плохо, - хуже, чем ей сейчас. Но все ее аргументы, основанные на мести, наталкивались на здравый смысл: “А что, там, в нищей развалившейся России, без Андрея, тебе будет легче? Ты захотела назад?  Милости просим, деньги на билет можно скопить, можно даже занять у Лизы, квартира ждет тебя, возвращайся”.
   Нет, назад в Россию пути не было - нужно учиться жить одной, без Андрея, своими мозгами. Она прислушалась к бушевавшей буре и уже с горьким юмором подумала, что получилось все, как в плохом романе: она узнает об измене мужа, и даже небеса сопереживают ее горю – посылают страшный ураган, и тут неверный муж прозревает и понимает весь ужас им совершенного… Кстати, где он? Она не слышала его шагов, не может же он в такую погоду сидеть в машине. Но тут же приказала себе не переживать за него, прижалась к теплому тельцу Сони и заснула.
 С утра она проснулась от радостного визга дочки: Соня увидела спящую рядом с ней маму и пришла в восторг, полезла обниматься и хохотать. Анна тут же, едва отойдя от сна, вспомнила вчерашнее, и сердце противно заныло; но она не могла устоять перед Сониным ликованием, тоже стала смеяться и увертываться от Сониных чрезмерных шалостей. Вот и наступил новый день: их не смело вчерашней бурей, Соня рядом и счастлива, Галина ушла на работу – внизу хлонула дверь, залаял Декси - совсем уже выжил из собачьего ума - пора вставать и спускаться вниз, к Ники… Жизнь продолжается, как будто ничего и не случилось. Вот только сердце ноет, и так сильно, что хочется тихонечко скулить. Она собралась и даже не заглянула в спальню - так и не узнала, ночевал ли Андрей дома.

  Ники встретил ее необычно торжественным видом. Он тут же спросил Анну про вчерашний ураган и сказал, что наконец-то они дождались знаменитых калифорнийских дождей. При этом у него был вид, как будто он лично причастен к устройству вчерашней бури. Анна благосклонно выслушала его размышления по поводу изменения погоды (что поделаешъ – раньше и дожди были сильнее и девушки красивее), принесла ему кофе и овсянку, посидела с ним немного за компанию и пошла на свой постоянный пост - на кухню, готовить завтрак Соне и себе.
  Она задумалась и не заметила, как на кухне появился Андрей. Выглядел он ужасно: хмурый, небритый, серый, таким он был, только когда заболевал. Анна вопросительно и недружелюбно уставилась на мужа, всем видом показывая, что кухня – это ее убежище и нечего ему тут делать. Андрей понял ее взгляд, но не смутился, несмотря на больной вид, настроен он был решительно. Он сказал, что уже покормил Соню и она досматривает вчерашний фильм, и что он был у Ники и предупредил, что им на часок нужно сьездить по делам (фантазия не работает – опять “по делам”). Тут Анна заметила, что в руках у него ее куртка - значит, он заранее был уверен, что она согласится.
   Сегодня новизна новости уже успела притупиться, и к Анне вернулось ее обычное внешне спокойное состояние: она, понимая, что разговор не может не состояться, согласно кивнула Андрею и они спустились к машине.
   За ночь заметно изменился и обновился вид улицы: кругом лежали груды листьев, деревья оголились и фасады домов выступили из-за зелени, воздух был все еще влажный, с примесью мокрой листвы и запаха топившихся каминов – не оставалось сомнений, что в солнечной Калифорнии наступила осень - вернее, зима. Несмотря на тягостное душевное состояние, Анна с любопытством смотрела вокруг - ей нравились случившиеся перемены, - декорации ее жизни менялись, под стать ее внутренним переменам.
   Оказалось довольно прохладно, и Андрей повез ее в кафетерий при большом магазине. Он удачно выбрал место: там было шумно, бестолково, никому не было до них дела, и в то же время можно было позавтракать - он даже в такой ситуации оставался заботливым мужем.
   Анна молча выпила кофе, надкусила несколько раз аппетитную плюшку с ягодами, Андрей сидел с бумажным стаканом кофе и ждал, пока она поест. Молчание затягивалось и начинало раздражать, Анна решительно отодвинула тарелку с плюшкой и вопросительно посмотрела на Андрея. Он тяжело вздохнул и начал, видимо, заранее подготовленными фразами: - Анна, ты же знаешь, что я очень люблю тебя и Соню, - но поймал на себе иронично - неприязненный взгляд Анны, вдруг неожиданно для самого себя сказал: - Я виноват перед тобой, сильно виноват.., но, пойми, я молодой здоровый мужчина, шесть месяцев разлуки – очень большой срок. Тут сплошная физиология: она - он не смог сказать Лорен, действительно баба без комплексов, спровоцировала меня слегка, я и поддался… При этом у меня к ней нет никаких чувств, да, похоже, и у нее ко мне нет претензий… Это даже трудно назвать изменой, так: секс ради секса. Я действительно очень ждал тебя, я даже звонил, чтобы ты поторопилась, если сможешь. Она (опять она) мне даже не нравится, ни как женщина, ни как человек…
  Анна слушала его сбивчивую речь, и, действительно, верила ему сейчас. Но потом подумала, что он ей выкладывает стандартный набор изменившего мужа: что он любит только ее, а с той, другой – случайность, сплошная физиология. К сожалению, даже факты против него. Она усмехнулась и прервала его монолог: - А после моего приезда как, физиология или психология, или просто банальная измена при долгожданной жене?
- Не знаю, что у нее в голове было.., - медленно начал Андрей, - похоже, решила доказать себе и мне, что для нее присутствие жены ничего не меняет… А я оказался в дурацком состоянии, вроде бы она нам помогает, бумагами занимается. И вдруг я с приездом тебя отвергаю ее услуги,.. ну, не смог сказать “нет”, боялся обидеть ее женское самолюбие. Тем более, когда тебя откровенно и настойчиво соблазняют… Я понимаю, что для меня это небольшое оправдание, но при тебе это только один раз произошло, а после Thanksgiving я вообще избегал ее общения. Ну, ты и сама это видела, в последнее время она приходила только к тебе... Мне кажется, что ты ей понравилась даже больше, чем я.
- Надеюсь, от меня «услуг» не потребуется, - спросила Анна и тут же сама покраснела. Андрей непонимающе уставился на нее, и прежде чем он понял, она спешно добавила: - Я пошутила. 
 Потом подвинула к себе недоеденную плюшку и откусила снова, подумала совсем отвлеченно, что надо бы Соне купить такую же, очень вкусно, она обрадуется. Но тут увидела впереди себя часы и испугалась, что отпущенный ей час уже закончился, сказала «мне пора» и заспешила к выходу. И уже когда подьезжали к дому, сказала: - Позвони Лорен, чтобы она больше не приезжала.

    Следующие пару дней они почти не общались, только при Соне, старались, чтобы дочь ничего не заметила. Анна не присматривалась к Андрею, но невольно замечала, что у того совершенно больной вид: осунувшийся, с воспаленными красными глазами, усталым взглядом. Спали они по-прежнему врозь - на радость Соне, и Анна даже не заметила, что на третий день Андрей не вышел из спальни. Только час спустя, когда она понесла завтрак Соне, дочка торжественно обьявила ей, что папа заболел и не велел ей заходить к нему, чтобы она не заразилась. Тут до Анны дошло, что, действительно, Андрей последние два дня выглядел хуже некуда.
  Она зашла в спальню и увидела, что муж лежит совсем серый под двумя одеялами и дрожит. Он открыл глаза, и во взгляде его была благодарность, нежность и просьба пожалеть его, как у провинившейся верной собаки. Анна стало так жалко его, бедного, больного, что она даже слишком поспешно подошла к нему и положила руку на лоб. Ладонь моментально нагрелась, - наверняка под сорок, и при этом прерывистое, с хрипом дыхание, - похоже на то, что бывало с Соней во время приступов астмы. Стало страшно – вот они, маленькая семья в чужой стране, бесправные и беспомощные, они не могут поехать к врачу - они даже не знают, где тут врачи и как к ним можно попасть и сколько это будет стоить, никому до них нет дела, ведь они даже «не значатся в списках», они вне реального мира, как привидения. И, по иронии судьбы, Лорен, единственная, кто мог бы помочь, теперь уже только случайное и обидное прошлое...
   «А если он умрет?», - подумала Анна и тут же рассердилась на себя за глупость, потом со злостью подумала о Лорен, как первопричине их бесконечных проблем. «Дрянь, шлюха, стерва», - она уже не думала о вине Андрея, как будто он болезнью искупил свою вину, но хотелось винить кого-то за мучительно тяжкие последние дни, и вся злость Анны вылилась на недавнюю подругу.
  Но, злостью проблему не решить - нужно было что-то делать. Она принесла Андрею горячего чая, развела уксус (нашелся только яблочный) с водой, обтерла лоб и тело, старательно избегая его признательного взгляда, принесла еще одно одеяло и побежала звонить Лизе.
  Слава Богу, Лиза была дома. Она обрадовалась звонку - как вы, помирились? И тут же искренне расстроилась из-за болезни Андрея и пообещала приехать. Жар у Андрея немножко спал, и он стал засыпать, но вдруг задрожал еще сильнее и захрипел одновременно, и стало опять страшно; за всю их совместную жизнь Андрей ни разу серьезно не болел, и Анна не представляла, что муж может выглядеть таким жалким и беспомощным, совсем как ребенок; она старалась отгонять от себя плохие мысли, - пережитая недавно трагедия казалась такой далекой и неважной, и она уже винила себя за то, что совсем недавно злилась на Андрея и хотела отмщения, тем самым накликав на него беду. Теперь она молила об обратном: «Господи, помоги, спаси Андрея, Господи, помоги...».
   Она металась бестолково между больным Андреем, Соней - опять заброшенной, больным Ники и кухней, и ей казалось, что она сходит с ума. Но вот внизу раздался стук, залаял Декси – это приехала Лиза. Анна обрадовалась ей, как будто пришла не она, а компетентный доктор. Оказалось, что Лиза пришла скорее как добрая фея с медицинской ориентацией: она высыпала из сумки целую гору коробочек и баночек и стала рассказаывать Анне, что и как каждая лечит. Мазями следовало натирать больному грудь и горло, красивые вишневые микстуры полагалось принимать от кашля, разноцветные пилюли - от температуры и болей, и были еще витамины и чаи. Но, когда Лиза увидела самого больного, его вид отрезвил чересчур благодушный настрой целительницы. Она порылась в сумочке, извлекла из нее початую пачку русских таблеток, дала их Анне со словами: - Все, что я принесла, это лекарства «с полки» - здесь в аптеках свободно продают только самое безвредное, то что обычно нужно при простуде, а все остальное – строго по рецептам... Я боюсь, что у него, - она с тревогой посмотрела в сторону Андрея, - не простуда, а что-то посерьезней, может бронхит, или воспаление легких. Вам бы лучше к врачу, но, я даже не знаю, как и куда; в крайнем случае нужно его везти в Emergency - но это, действительно, в крайнем случае. А пока попробуй русский пенициллин, у него правда срок годности только что закончился, но, я думаю, это ничего.
  Анна растерянно взяла у нее старую потрепанную коробочку, и тут вспомнила, что она тоже привезла с собой несколько пачек антибиотиков, на случай, если у Сони начнутся приступы астмы. Но Соня с их переездом в Калифорнию ни разу не закашляла, и Анна за кучей навалившихся проблем даже забыла и о ее болезни, и о своей постоянной тревоге за ее здоровье.
   Она обрадованно побежала в другую комнату и стала рыться в ящичках, ища заветные коробочки. Скоро они с Лизой, как две умелые медсестры, накормили больного антибиотиками, красивыми пилюльками, витаминами, намазали горло мазью, напоили травяным чаем и, немножко успокоенные, пошли к Соне в комнату, чтобы самим попить чаю.
  Лиза скоро уехала; наказала держать ее в курсе, а они с Борисом тем временем узнают, где у них ближайшее Emergency, и если - не дай Бог, Андрею не станет лучше, они отвезут его туда. Анна была бесконечно благодарна Лизе за отзывчивость и за реальную помощь. Удивительно, но после ее отьезда Анна почти успокоилась, где-то внутри появилась уверенность, что Андрей выздоровеет. Откуда и почему иногда в ней возникали подобные прозрения, она не знала и никому об этом не говорила, но уже не раз убеждалась, что едва ловимые предвидения всегда сбываются.
   И действительно, предчувствие не обмануло: на следующий день температура у Андрея спала, а еще через два дня он уже вылез из кровати, и постепенно стал превращаться в человека, - пока еще слабого, худого и печального, но, как пишется в романах: «Было ясно, что смертельная опасность миновала..» Он почти все время проводил с Соней: играл в ее бесконечные игры, рисовал вместе с ней и для нее, читал ее любимых Чуковского и Хармса. За это время Соня и он очень сблизились, стали друзьями «не разлей вода», так, что Анна даже немножко заревновала Соню. Конечно, Андрей всегда любил и гордился милой и смышленной дочкой, но за полгода разлуки они успели отвыкнуть друг от друга, и Андрей продолжал относиться к дочке как к той, прежней - маленькой, доверчивой, нуждающейся в защите от внешнего грозного мира. Только сейчас он увидел, насколько она стала умнее, наблюдательнее, и как из милого смешного ребенка вылупляется новый человек со своим особенным характером.

   Так получилось, что из-за болезни - как будто специально кто подстроил, Анина обида растаяла в тревогах и стала казаться давно пережитым недоразумением. Их супружеские отношения еще оставались напряженными, но Анне уже нелегко и неестественно было продолжать играть роль обиженной, прошлое закономерно оставалось в прошлом. Любовь и жалость к больному и перестрадавшему - во всех отношениях, мужу победили в ней обиду и злость, - без сомнения, их маленькая семья выжила, несмотря на пережитую трагедию.
  Но, как выяснилось, история с изменой еще не закончилась и напомнила о себе неожиданным заключительным поворотом, -  Анна нашла в почтовом ящике письмо от Лорен, адресованное ей. Она открыла конверт, взяла словарь и перевела написанное. В письме Лорен извинялась за случившееся, просила у нее прощения, писала, что ей нравится Анна, и она хотела бы, чтобы они продолжали дружбу. Это было «письмо из прошлого», из того ушедшего времени, которое Анна уже задвинула в потайной кармашек памяти. Было неприятно ворошить и вспоминать, даже больше – было ненужно. Анна опустила письмо в мусорную корзинку, и вместе с письмом Лорен навсегда ушла из ее жизни...

   Так, в тревогах и проблемах прошел их первый Cristmas в Америке, запомнившийся необычным спокойствием на улицах и на дорогах, еще и тем, что впервые за все время магазины были закрыты, и они даже не смогли купить Соне мороженое.

   Новый год встречали у Ларинцевых. Лиза очень гордилась своей первой американской елкой, и надо отдать ей должное – она действительно сумела красиво ее украсить на небольшие деньги; под елкой лежали для всех маленькие подарочки, на столе стояло шампанское и оливье под водочку (что еще милее для российского человека в праздник), ну и прочие деликатесы из русского магазина.
  Но, несмотря на все старания Лизы, праздник получился скучный. Андрей все еще не оправился после болезни, поэтому водку не пил, вдобавок, его задело, что друзья так примитивно слетничали о нем; Борис и Толя сами понимали, что поступили не совсем порядочно, потому вели себя предупредительно вежливо, как провинившиеся мальчики; вдобавок, Толя совсем раскис из-за того, что его жене опять не дали визу, и шансов на ее приезд почти не оставалось. Анна чувствовала напряжение между всеми и тактично держалась в стороне. Лиза старалась за всех и, как обычно, дорвавшись до безмолвной аудитории, несла так много глупостей, что даже благодушно настроенный Борис не выдержал, прервав ее на полуслове и сказал ей, что у него уже в голове звенит от ее непрерывных речей. Лиза на его слова демонстративно замолчала, и так, в тишине и задумчивости они встретили 1993 год. По российской традиции, которая отводит празднованию Нового года почти мистическое значение, Анна загадала желание – чтобы Андрей нашел работу и они съехали бы от Митрохиных.




 1993. Тревоги и радости.




  Скучный дождливый январь, при всей своей монотонности принес очередные тревоги. По всем правилам, где-то в середине января им должно было прийти разрешение на работу. Но январь подходил к концу, а заветных карточек все не было. Даже с учетом неповоротливости и бестолковости эмиграционных служб сроки уже превышали допустимые. Они убеждали себя, что попали под праздники, - в декабре, как им обьяснили, деловая жизнь в стране замедляется, а там – пока раскачаются, тоже время возьмет. Особенно страдал Андрей, он весь месяц сидел дома, даже работы “под столом” не было из-за дождей, и вынужденное безделье на фоне недавних неприятных событий вгоняло его в тоскливое оцепенение, он храбрился и пытался рисовать, но чаще просто тупо смотрел в окно.
   Вдобавок, им вдруг пришел огромный счет за телефон: на праздники они позвонили родителям с поздравлениями и проговорили дольше обычного. Денег не было, пришлось занять у Толи двести долларов, с открытым сроком отдачи. По вечерам все чаще они оставались дома  из-за непогоды и безденежья - Галине на радость. Замечая, как мучается муж, Анна старалась подбодрить Андрея, хотя у самой на душе было муторно и тревожно. Главное, - у нее опять возникло в уголке сознания предвидение, что карточки не придут вообще, что в их случае произошел какой-то сбой: то ли INS не получила их бумаги, то ли долгожданный конверт случайно затерялся в пути, то ли еще по какой причине. С каждым днем Анна утверждалась в своем знании все больше. Она даже придумала под свое мистическое предчувствие логичное объяснение - из-за всей истории с Лорен не могло быть для их дела счастливого пути.
  Предчувствие не подвело ее и в этот раз: январь закончился, прошел февраль, март, а разрешения на работу все не шло. Анна каждый день с утра вставала с надеждой, что вот сегодня чудо случится, и карточки окажутся в почтовом ящике; до двух часов - когда приходил почтальон, она старательно выполняла все свои обязанности, стараясь не думать о почте, и сдерживала себя, чтобы уже после полудня не начать проверять почтовый ящик, и только в два часа разрешала себе пойти за почтой.
  Заветного письма в почте не было, и тут же наигранно – оптимистичный настрой покидал ее, настроение резко портилось, хотелось, чтобы день поскорее закончился, так, чтобы завтра с утра опять ждать почту. Это было похоже на психоз, когда весь смысл дня замыкался на ожидании почтальона. При этом нельзя было показывать свои настроения никому, тем более, Андрею, - Анна была уверена, что он переживает свой почтовый психоз.
  Хорошо еще, что в начале февраля опять установилась солнечная погода, и Андрею перепала небольшая работа на стройке. Он уезжал рано утром и возвращался затемно, усталый, честно отработав свои шесть долларов в час. Если бы ему год назад сказали, что он будет рад весь день рыть траншею за минимальную зарплату, то он бы первый посмеялся милой шутке. Но жизнь (в насмешку? в наказание?) мало считается с нашим эго и корректирует планы на свой манер, - порой так и тянет возмутиться и спросить недоуменно «за что?».

 Для Анны февраль принес новые сюрпризы. Ники вдруг резко поплошало.
  До этого, совсем недавно, складывалось впечатление, что он выкарабкивается из болезни, по крайней мере, опухоль на спине действительно стала размягчаться. Ники теперь с нетерпением каждое утро ждал Анну - наверное, с таким же нетерпением, как она ждала почтальона, - но Анна, в отличие от почтальона, несла ему радостную весть. Он смешно делал вид, что даже не думает о злополучном наросте, и только выдержав обычный утренний обмен приветствиями, быстренько съев завтрак, вдруг как бы вспоминал о шишке и небрежно произносил, придав голосу насмешливую интонацию: - Ну, как там поживает моя «подруга» на спине?
  И начиналась торжественная проверка опухоли: Ники поворачивался спиной и высоко задирал несвежую майку, Анна, стараясь не вдыхать парной запах немытого тела, надевала резиновые перчатки и обстоятельно щупала «подругу» со всех сторон. Иногда, чтобы сделать больному приятное, она опережала его и сама предлагала осмотреть шишку. И тут же видела в ответ благодарный взгляд старика.
  Довольно долго, где-то месяца полтора она не видела в опухоли никакой разницы: та же шишка - твердая, крепкая, большая и неестественно неприятная. Чтобы не расстраивать больного, Анна всякий раз старалась говорить что-нибудь утешительно – обнадеживающее: «кажется, немножко помягче», «похоже, слегка уменьшилась» и  все в таком же духе, шаблонное и заметно фальшивое. Но Ники фальшь не замечал, скорее, был даже рад, что Анна, в отличие от докторов, говорит обтекаемо и оптимистично. Со временем Анна уже не старалась находить новые слова, а говорила каждый день заученными фразами, приправив их заботливым тоном.
  Но однажды ей показалось, что, действительно, до мелочей знакомый нарост вдруг как бы потерял упругость, она даже совсем искренне воскликнула: - Погоди, погоди, мне кажется, что она стала мягче.
  И, хотя она говорила ту же фразу уже не раз, Ники по ее тону понял, что на этот раз она действительно говорит правду. Он попросил Анну еще тщательнее прощупать, потом сам посмотрел на спину в принесенное зеркало, и ему, конечно, тоже показалось, что опухоль стала меньше, хотя речь шла только об размягчении.
  День для Ники получился счастливый; Анна видела по мимолетному блеску в глазах, что он постоянно мысленно возвращается к приятной новости, и ему хочется говорить о ней с Анной, но он не решается, чтобы не выглядеть в ее глазах таким радостным от проснувшейся вдруг надежды. Анна в тот день постаралась подольше посидеть у него в комнате, а к концу дня предложила сама еще раз осмотреть шишку, что стало для Ники большим подарком.
  Как только хлопнула входная дверь, - Галина пришла с работы, в унисон собачьему лаю зазвучал требовательный голос больного, он звал, чтобы жена срочно зашла к нему в комнату. В тот вечер, уже после delivery, Галина позвонила Анне раньше обычного, и начала разговор о радостной вести еще довольно трезвым голосом, не забывая, однако, прикладываться к бутылке во время разговора. Она соообщила Анне, что она сама трогала tumor Ники и уверена, что он стал мягче; дальше, уже по мере опьянения пошли ее обычные разглагольствования о том, как бы им устроить жизнь Ники более удобной и радостной.

  С того дня Ники буквально ожил. Он теперь не проводил весь день в своей спальне, а стал выходить на кухню к Анне или в столовую, посидеть у окна. Оттуда открывался замечательный вид на сад с огромным лимонным деревом, увешанным сотней зеленых и желтых, никому не нужных плодов. Вечноцветущее дерево привлекало колибри, и создавалось впечатление райской картинки, когда прямо под носом за стеклом крохотные птички живописно зависали над беленьким цветком...
  Дальше больше: Ники отважился выйти в сад под присмотром Анны - впервые за долгое время он дышал свежим воздухом. С непривычки от избытка кислорода у него закружилась голова, и Анне пришлось завести его, совсем ослабшего, в дом. Но на следующий день он опять попросил вывести его и, постепенно, стал выходить и сам, когда не было дождей. В связи с прогулками у него появился аппетит, и он просил Галину заказать ему любимое печенье в delivery или что-нибудь особенное в ресторане. Около кровати вдруг появилась Библия, и судя по закладкам, он регулярно ее читал. Для Анны его религиозный настрой явился неожиданностью: в доме Митрохиных не было намека на религиозность ни во внешних проявлениях, ни в разговорах - Галина даже в сильном опьянении, когда говорила бесконтрольно, никогда не упоминала ни походы в церковь, ни праздники, ни своего отношения к религии и вере...

    Но, к концу февраля Никина бодрость как-то незаметно стала сходить на нет: сначала он перестал спускаться в сад, оправдывая свое нежелание, вернее немочь, то дождями, то ленью, потом все реже стал выходить из спальни, и так получилось, что совсем скоро он опять залег у телевизора; Библия у кровати за ненадобностью припорошилась слоем пыли. Он по прежнему ждал с нетерпением Анну и оживлялся после осмотра шишки - она становилась все мягче на ощупь, но уже утомлялся ее долгим присутствием, и стал жаловаться на боль под ребрами.
   Наступил день, когда он попросил Анну проводить его до «уборной». Она помогла ему подняться с кровати, и тихонько повела его под руку - его легкое тело почти повисло на ней, и видно было, что движение причиняет ему боль, так, что он непроизвольно постанывал. Анна впервые видела его таким откровенно немощным и в голове промелькнуло: «Он умрет». К своему удивлению, она не ощутила при этой мысли ни ужаса, ни жалости к больному, как будто давно знала, что он не выздоровеет, и подсознательно готовила себя к такому исходу. Испугало другое - эгоистичная мысль, что ее попросят убирать за Ники, и мысль эта была чудовищно неприятна, - в голове эмоционально вспыхнуло: «Нет, я не могу это делать, я не согласна, ни за какие деньги..».
  Вечером Анна с нетерением ждала мужа, чтобы с ним поделиться своими страхами. Она опять очутилась в безвыходной ситуации, хорошо, хоть теперь она не была совсем одна перед очередными проблемами - у нее был рядом муж - ее опора и защита. Она верила, что он сумеет найти выход - даже если выхода не будет.
  Но Ники опередил ее страхи. Он уже совсем измучился от болей, а сегодняшняя немощь явно свидетельствовала о том, что притворяться дальше нет никакого смысла – ему явно нужна медицинская помощь. Поэтому он с трудом дождался прихода Галины и стал кричать, чтобы она немедленно зашла к нему. Спустя час у Анны зазвенел телефон, звонила Галина (кто еще!): она рассказала Анне, что Ники «что-то приболел» и хочет показаться доктору. Ей кажется, что у него просто «плохой день», но если он просит, то она завтра будет звонить его доктору.

    «Плохой день» обернулся большими переменами для всех, - такой ужасной развязки никто не ожидал, меньше всех сам Ники. После обследований оказалось, что метастазы у него уже задели печень и почки - отсюда и сильные боли. Доктор сказал – оказывается, в Америке от больных не скрывают, что жить Ники осталось несколько месяцев и ему отныне нужен профессиональный уход. Предложил лечь в хоспис, но Ники вдруг заупрямился и заявил, что умирать будет дома. Из всех ужасных новостей именно слова о хосписе вызвали в нем панический страх и неприятие. Доктор не стал настаивать, миролюбиво согласился, что «дома и стены помогают», и он, безусловно, понимает Ники, и они постараются устроить так, чтобы дома он чувствовал себя по мере возможности, комфортно.
   Все это Анна узнала позже, от Галины.

   Пока Ники был у доктора, Анна решила немножко убраться у него в комнате. Она вытерла пыль, проветрила комнату, и уже собралась подмести пол, как увидела рядом с кроватью большую кастрюлю с грязной водой. Ее чуть не вырвало от отвращения – она поняла, что Галина перед походом к врачу мыла ноги Ники в этой кастрюле – обычной кастрюле, в которой Анна варила борщи, - видимо, взяла первую попавшуюся. Пришлось, превознемогая брезгливость, вылить вонючую воду и выбросить кастрюлю в мусорный бак. Впрочем, где гарантия, что и остальная посуда использовалась только по назначению? Брезгливые картинки так и лезли в голову, но Анна, наученная опытом, не позволила себе думать о странностях Митрохиных в связи с очередным сюрпризом, быстренько подмела комнату, вымыла липкие тумбочку и столик, принесла салфетки, взяла Библию и пошла с ней на кухню. Там она открыла Новый Завет и стала с интересом читать удивительные вещи.
   Дома в России они тоже обзавелись Библией несколько лет назад, - стало модно и относительно доступно, но Анна так и не открыла ее, как-то руки не дошли: все казалось, что для чтения такой книги нужен специальный настрой, а так, между делом, в суете, лучше не стоит. Но суета житейская не прекращалась, и великая книга осталась нераскрытой. И сейчас Анна с удивлением читала совсем простые по форме притчи и удивлялась их удивительно глубокой и доступной морали.
  Она успела прочитать все Евангелие от Матвея, когда услышала, что открылась входная дверь - как обычно, залаял Декси (на этот раз от радости) – значит, вернулись Митрохины. Ники прошел сразу в свою комнату, а Галина заглянула в кухню, сказала Анне, что они были у доктора, и она позвонит Анне позже и раскажет обо всем, а сейчас она очень устала и ей нужно прилечь (понимай – заказать delivery). Анна поставила разогревать обед, заглянула к Ники, но тот уже спал, измучившись непосильно тяжелым для него днем.
   Совсем скоро послышался знакомый стук в дверь, Галина закричала обычное «cоme in», опять залаял Декси, уже злобно, - уклады не меняются - это опять принесли для Галины традиционный продуктово – винный набор. Анна поспешила уйти к себе наверх, чтобы не сталкиваться со смущенной хозяйкой дома. 

  Они успели только пообедать с Соней, как затрезвонил телефон, Галина - уже «отдохнувшая», начала свое обычное: «Ну как вы..», и не слушая ответа Анны рассказала обо всем, что произошло у доктора, и какие теперь грядут для всех «нас» изменения. Во – первых, Ники от болей прописали морфин, и нужно им с Анной следить, чтобы больной не потреблял его бесконтрольно, давать ему только допустимую дозу. Во-вторых, раз в неделю будет приезжатъ nurse и осматривать его. В-третьих, каждый день будет приезжать специально обученный человек (Анна не запомнила, как он называется) и будет мыть Ники. На фоне шокирующих известий, последняя новость невольно обрадовала Анну: она вздохнула облегченно – слава Богу, ей не придется убирать за Ники. И мысли тут же переключились на Ники: в голове не укладывалось, как он, пусть больной и немощный – уже обречен на скорое небытие. А как же его разум, его своеобразные философские размышления, его привычки и раздражение на мир, куда это уйдет? Странно и страшно. Анна продолжала слушать Галину, поражаясь ее хладнокровию, совсем забыв, что та уже достаточно пьяна. Как ни странно, но деловитый тон собеседницы помог Анне справиться с первым шоком, скоро ее мысли повернулись в практическую плоскость: по крайней мере у Ники появится провессиональный уход, он избавится от невыносимой боли и наконец-то будет в чистоте.
    Галина добавила, что завтра для Ники привезут специальную кровать и (тут она замялась), - может ли Анна немножко подмести в комнате: «А то, сами знаете, что он нехорошо себя чувствует, не может убирать за собой и там не очень чисто». Анна уже привыкла к таким обтекаемо-странным оборотам в речи Галины, она знала, что Галина начинает так уклончиво говорить, когда ей неловко. Анне самой стало неловко и она поспешно согласилась «немножко навести порядок» у Ники, тем более, что она уже сегодня прибиралась в его комнате.
  На удивление Анны, изменения случились уже на следующий день: с утра начались звонки: от поставщиков новой кровати, из агенства по обслуге больного и от nurse. Пришлось Анне принимать все звонки и как-то обьясняться. В результате кровать привезли и разместили в центре комнаты, застелили чистым бельем, Ники помыли, установили ему катетер, обьяснили Анне, как управлять кроватью, какие давать таблетки и в каком количестве. Ники уже был под действием наркотика, поэтому безразлично относился ко всем изменениям, видимо, отдыхая от изнурительной боли.

   Дождливый март перешел незаметно в апрель, и тут «почтовый психоз» вступил в стадию паники: обманывать себя дальше становилось невозможным, пришлось согласиться с фактом, что разрешение на работу уже не придет. Такого случая не было ни с кем из знакомых. Андрей был готов делать любую работу, но без заветной карточки никто его не мог нанять: иногда соотечественники давали кое-какую работу за cash, в обход закона, но и они боялись нарваться на неприятности.
  Помимо неустроенности с работой над их дальнейшей судьбой зависли еще два очень неприятных момента: то, что Ники, как не отгоняй от себя эту чудовищную мысль, доживал последние месяцы (недели, дни?), и с его смертью договор с Галиной заканчивался – значит, ни жилья, ни денег совсем в скором будущем. А главное, в мае заканчивался для Андрея срок подачи документов на green card, после чего он автоматически становился «нелегалом». Без сомнения, глупо было надеяться на желанное «а вдруг завтра», нужно было действовать. Но как? Никто не знал, никто не мог подсказать. Дозвониться в эммиграционные службы не представлялось реальным - INS было одной из немногих организаций в Америке, которые не считали своих клиентов людьми, достойными внимания и участия.
   Ничего другого не оставалось, пришлось Андрею ехать самому в то таинственное заведение, что вершило судьбами всех новых переселенцев: «Конечно, не Лубянка, но все равно не по себе». Единственное, что у него было – маленький бумажный листок - почтовая квитанция, подтверждающая отправку документов. И что она доказывает? Надежда эфимерная, из области хватания за соломинку - мало ли что ты отправил по почте, может просто листок чистой бумаги? Фактически, он ехал на авось... 

   Тот день запомнился Анне, как совершенно бесконечный, с набухшим низким небом, готовым разразиться очередным ливнем, и медленно текущим временем; казалось, день никогда не закончится. Она пробовала читать Библию - в подсознании появилась надежда, что это зачтется в их деле, но скоро Анна рассердилась на себя за такую нелепую хитрость, и она отложила книгу; тем более, что мысли были далеки от библейских повествований - мысленно она была рядом с Андреем - ей казалось, что если она будет думать о другом, то дело у Андрея не сладится.

  Ники в последнее время почти не реагировал на ее присутствие, под действием наркотиков он теперь плавал в отрешенности от внешнего мира. Анна даже предложила кормить его из ложечки - иначе он все валил на себя, и он согласно кивнул -  его уже не заботил собственный имидж, ему и есть не хотелось, но, если так положено, то можно и проглотить миску каши или супа. Он лежал на своей новой «управляемой» кровати, совсем худенький, маленький, в чистенькой голубоватой пижаме и, если не спал, то смотрел в телевизор, как и раньше; но теперь, скорее, по привычке: земная жизнь уже перестала его интересовать. Куда за короткий срок делась его желчь и постоянное раздражение, –  теперь он лежал милым старичком, прислушиваясь только к себе, и единственное, что его бесспокоило, был страх перед возможной физической болью.
  Анна поднялась к Соне, поиграла с ней в Барби, почитала ей книжку, но мыслями все время оставалась с Андреем, так, что даже Соня заметила ее отсутствующий взгляд и ей стало скучно – она не любила, когда мама была вот такая «задумчивая».
  Внизу залаял Декси – вернулась с работы Галина, скоро она «расслабится» после трудового дня и позвонит Анне; за окном уже смеркалось, а Андрея все не было. Может с ним что-нибудь случилось, ведь уже все офисы закрыты? Анна села у окна, из которого видна была часть дороги, там, где они (Анна уже тоже получила права) обычно парковали свою машину. И тут же, как в кино, увидела, как подьехала их синенькая машина, и скоро из нее вышел Андрей, открыл багажник, что-то достал оттуда, потом наклонился, осмотрел бампер и пошел к крыльцу.
 Анна с облегчением вздохнула, слава Богу – живой и невредимый. Она с любопытством смотрела на мужа со стороны: заметила, как он похудел после болезни. Теперь в сумерках его можно было принять за юношу: чуть выше среднего роста, хорошо сложенный, легкий и быстрый в движениях – ему никак нельзя было дать его 34 года. Он опять стал похож на того давнишнего Андрея, которого она встретила на вечеринке много (десять?) лет назад... Сердце сдавило от радости: как хорошо, что они вместе, что сумели достойно перешагнуть через тяжкий период (как бы иначе она выжила?). Но когда фигура мужа скрылась из вида, Анна очнулась от лирических мыслей и снова занервничала - какие новости ей предстоит сейчас услышать?
   Из сбивчивого рассказа мужа получалось, что «лубянка для эммигрантов» не такое уж грозное и бесправное заведение. Их бумаги действительно затерялись, и та маленькая почтовая квитанция очень помогла. По номеру на ней нашли, что бандероль была получена несколько месяцев назад, но дальше их дело нигде не фигурирует. Андрею пришлось - и еще придется, походитъ по кабинетам, чтобы их занесли в списки, и чтобы они прошли необходимую проверку - бюрократия везде бюрократия.
   Новости оказались, скорее, хорошие - могло получиться гораздо хуже. Даже вынужденная волокита и отсрочка с работой не пугали, Андрей воодушевился - у него появилась конкретная задача, и - главное, исчезла изматывающая душу неопределенность. Дело сдвинулось с мертвой точки: сначала Андрей ездил один, потом пришлось несколько раз поехать всем втроем с Соней (и оставить Ники под присмотром соседа). В этих поездках Анна познакомились с другой Америкой, совсем недружелюбной и неприветливой. Обстановка напоминала родные вокзалы – много людей с детьми, странно одетых и порой плохо пахнущих – и сплошная незнакомая речь, в основном испанская. И холодный, напряженный взгляд со стороны служащих.
   Но, в результате походов по кабинетам и встреч с недружелюбными представителями власти, первого мая они получили заветные карточки. Их дело нашлось, чтобы сгинуть насовсем в бюрократической пучине. Но это уже другая история.

    Считалось, что Андрею крупно повезло, ведь уже через несколько дней он легально развозил пиццу на их старенькой машине. Теперь вечерами они объедались нераспроданной пиццей и радовались чаевым, как реальной денежке на мелкие расходы. Но - опять проблемы, как заноза в сердце, - появилась тревога за мужа: пиццу развозят в основном по вечерам, и заказывают ее не только из приличных районов, даже, скорее, наоборот. Так что Андрею приходилось в темноте ездить в совершенно непредсказуемые черные кварталы, где вместо чаевых можно получить пулю в лоб. Анна уже часов с десяти, уложив Соню спать, садилась к окошку и ждала Андрея: по вечерам в их тихом городке ездили мало, и далекий свет фар очередной машины вселял в нее надежду, что это подьезжает Андрей. Часто так и случалось, но иногда ей приходилось ложиться спать, так и не дождавшись характерного звука паркующейся машины.
  Андрей специально выбирал вечерний график, чтобы днем заниматься поиском настоящей работы. К очередной их неудаче страна в это время находилась на очередном экономическом спаде, безработица была внушительной, и найти более-менее квалифицированную работу свежеиспеченному эмигранту предстоялось делом маловероятным. Многочисленные резюме разлетались десятками по всей Калифорнии без единого отклика, как будто их даже не открывали, а прямиком отравляли в мусорную корзину.
   Роптать не приходилось, считалось, что таким образом создается база данных на специалистов, и резюме не выбрасываются, а хранятся в компании до момента, когда им потребуется нужный работник. Насколько сие было правдой, трудно сказать, но это хоть как-то успокаивало и вселяло надежду. По крайней мере, на фоне предыдущих месяцев их жизнь казалась терпимой.

    Вот только Ники становилось все хуже. Внешне он оставался таким же расслабленно –отчужденным, но Анна знала, что боли у него усиливаются, ежедневная доза наркотиков увеличилась вдвое, но и сквозь пелену отрешенности проникала боль, он начинал стонать и просить дать ему еще таблетку.
    Галина заходила к Ники после работы буквально на минутку, чтобы спроситъ дежурное: «Ну как, ты, Ники, себя чувствуешь?», и тут же шла к себе заказывать delivery. Чаще всего больной никак не реагировал на ее посещения, но несколько раз слышно было, как он орал на нее: «Пошла вон, пьяница..». В таких случаях во время вечернего разговора Галина говорила, что «Ники что-то сегодня не в духе».
   Анна оставляла для него ночную дозу морфина на столике, рядом с его кроватью. Все остальные таблетки стояли на комоде, чтобы он не смог до них дотянуться, но, в случае необходимости, Галина могла бы дать ему ночью добавочную дозу. Считалось, что ночью она ухаживает за больным мужем. Несколько раз случалось, что Ники действительно звал ее ночью, когда боль становилась невыносимой. В таких случаях просыпался весь дом, включая Соню, -  ему приходилось кричать по несколько минут, при этом ругая Галину последними словами, чтобы прервать ее богатырский пьяный сон. Такие ночи в последнее время стали повторяться все чаще и чаще.

  Закончилось все печально. В один из вечеров Галина решила устроить себе спокойную ночь и вместо одной пузатой бутылки вина заказала две. После такой дозы она заснула более чем «спокойно». И именно в ту ночь Ники стал опять звать жену, чтобы она дала добавочное обезбаливающее. Но разбудить Галину уже оказалось невозможно: Ники кричал, не переставая, то обзывал ее пьяницей, стервой и сукой, то кричал, что он умирает, а ей и дела нет, что ей всегда было на него наплевать. Потом он стал бросать в стену всем, что у него оказалось под рукой - последним полетел стакан с водой – послышался звук разбитого стекла. Дальше стало тихо, потом - грохот, как будто упало что-то тяжелое, и снова ругань, стоны, и вместе со слабеющими криками - монотонные удары, усиливающиеся эхом в ночной тиши, - похоже, больной колотил чем-то по стене. Удивительно, откуда в нем оказалось столько силы на  протест - видимо боль стала невыносимой.
  Анна с Андреем лежали, с ужасом слушая, что там происходит внизу, не понимая, почему Галина не просыпается. Через какое-то время Андрей не выдержал и сказал, что он спустится и посмотрит, что там случилось. Он стал натягивать штаны, и тут они услышали сирену подьезжающей полицейской машины.
 
  ...Оказалось, что Ники своими истошными воплями разбудил соседа - было уже тепло, и окна не закрывались, и тот, испугавшись, вызвал полицию. Полиция взломала дверь, поднялась в комнату Ники и застала там настоящий ужас.
   Как прояснилось позже, Ники, отчаявшись разбудить Галину, решил сам встать и взятъ с комода баночку с таблетками: он сумел дотянуться до баночки, но когда открывал ее, то выронил из рук, и все таблетки высыпались на пол; он нагнулся, чтобы подобрать с пола, но поскользнулся на разлитой воде и упал (это и был сильный звук падающего). В результате, когда полиция ворвалась в его комнату, то увидела скрюченного Ники, лежащего на мокром полу, а вокруг валялись рассыпанные таблетки морфина и битое стекло. А в соседней спальне, посреди недоеденных объедков и пустых бутылок, спокойно спала пьяная Галина.
  Анна с Андреем сидели у себя уже одетые, готовые к самому ужасному. Они не могли спуститься - с их статусом нельзя было светиться перед полицией. На какое-то время внизу стало тихо, но скоро послышался звук другой машины – Emergency, опять сильный лай собаки, и по лестнице чем-то загрохотали, - оказалось, что медики принесли тележку, куда положили Ники и отвезли его в больницу. Потом опять шум в Галининой спальне, видимо, пытались все-таки ее разбудить, - и только часа через два в доме затихло, когда тревожная тьма за окном разбавилась робким рассветом.

   ...Для «выспавшейся» Галины наступили черные дни. Во–первых, Ники, вопреки его заветному желанию умереть дома, оказался в больнице. После всего случившегося речи быть не могло, чтобы вернуть его домой. По поводу «преступно- халатного» отношения к больному мужу на Галину было заведено дело: ее вызывали то в полицию, то в социальные службы. Провинившейся женщине пришлось взять отпуск на работе, ездить то по инстанциям, то к Ники в больницу. Неизвестно как, но она сумела убедить проверяющих, что у нее на почве переживаний о больном муже в последнее время случился психический сбой, и она ошибочно обратилась за помощью не к доктору, а к алкоголю. Подтверждением ее теории служило то, что она была примерным работником, никогда не пропускала работы без уважительной причины, и то, что за Ники до недавнего времени был хороший уход - об Анне не упоминалось. Дело удалось замять, видимо, полицейских до того впечатлила картина спящей в грязи среди объедок и бутылок немолодой женщины, что поневоле складывалась впечатление психического срыва от переживаний, - кто бы мог подумать, что таков был многолетний стиль жизни Галины Митрохиной. 
   Самым кошмарным для Галины в новой ситуации оказались даже не постоянные хлопоты об отпущении грехов, и уж никак не переживания о муже, попавшем в больницу; самое главное – она теперь не могла пить - ей нужно было доказать, что у нее нет проблем с алкоголем. Воздержание по-настоящему выматывало Галину, и на сей раз она действительно была близка к психическому срыву.
  Алпатины одни, без Сони, несколько раз ездили в больницу к Ники; он лежал под капельницей с морфином и другими препаратами; их он то ли уже не узнавал, то ли они ему стали совершенно безразличны, но он никак не реагировал на их присутствие. А порой вдруг начинал говорить настойчиво о каких-то своих проблемах, очень странных и непонятных - из его наркотических видений.
  Галина теперь звонила Анне очень коротко, только по делу, рассказывала вкратце о своих делах, о визитах к «бедному Ники», о разговаре с доктором и т.д. При этом она старалась не касаться щекотливых тем, старательно обходя в разговорах чудеса той памятной ночи. Анна в очередной раз убедилась, насколько Галина разумно и адекватно мыслит в трезвом виде, - бедная женщина, как она довела себя до такого неприглядного облика; но, даже со скидкой на обстоятельства, «бедная» женщина вызывала в ней мало сочувствия, скорее же презрение и насмешливую брезгливость.   

  Именно в эти дни судьба, похоже, решила наградить Алпатиных за мужественное перенесение тягот - Андрей совершенно неожиданно получил работу в одной из архитектурных фирм. Он удачно прошел интервью - им нужен был человек, умеющий рисовать и в то же время знающий архитектуру, чтобы рисовать фасады домов для рекламных брошюр, – как раз то, что Андрей мог делать профессионально. После испытательной недели его утвердили в штате, заключили с ним договор, дали почасовую зарплату со всеми бенефитами.
  Надо ли говорить, как они себя чувствовали -  они оба очутились на седьмом небе... Наверное, никогда человек в России не будет так радоваться при слове «работа», в то время, как для американца это основа основ, наряду с семьей. Деньги, машина, даже дом - все второстепенно и не существенно, по крайней мере для среднего класса; один из первых и главных вопросов при знакомстве: «Чем ты занимаешься или как ты зарабатываешь на жизнь» - отсюда и начинается менталитет, выросший из глубин сурового протестантизма. И хотя в то время они были далеки от мудрых заключений, но именно тогда в их сознании зародились ростки американизма, из которых потом вырастет новое отношение к жизни. Не они первые, не они последние – так Новый Свет обращает новоприбывших в свою веру...
  Волшебное слово «offer» вмиг поменяло статус их семьи: они стали удачливыми, признанными и почти богатыми - при зарплате десять долларов в час. Заветные мечты о своем - разумеется, съемном жилье оказались доступной реальностью и даже необходимостью: архитектурная фирма находилась в Главном городе, который жители городков уважительно называли The City, и ездить на работу было далековато. Этот факт стал для Анны дополнительным бонусом к счастливым переменам в жизни - она все не могла привыкнуть к патриархальной жизни маленького городка – ей не хватало города в традиционном понимани: с уличным шумом, магазинами, забегаловками и незнакомыми прохожими. О Боже, как все удачно складывалось!
   В ближайшие выходные они с самого утра поехали по гаражным барахолкам подыскивать себе необходимые вещи для самостоятельной жизни. Сонечка прыгала от радости, ей нравилось ковыряться в коробках с игрушками, которые продавались за бесценок. Было смешно наблюдать за ее вдруг проснувшимся вещизмом, но сами они мало отличались от дочери, так же радовались удачным приобретениям: тарелкам, стульям, настольной лампе. Подобно перелетным птицам, собирали нужный хлам для нового гнездышка. 
  Мечты и планы на ближайшее будущее кружили голову, в их наступившей счастливой жизни не осталось места для бедных Митрохиных. Порой у Анны мелькала мысль об умирающем Ники, но она отгоняла ее, успокаивая себя тем, что больной уже никого не узнает и ему не нужны их визиты. Как оказалось, визиты нужны были не Ники, а самой Анне: после смерти старика ее периодически мучило сознание, что она как бы воспользовалась на время его болезнью и скорой смертью, чтобы выжить в тяжелый период, и выбросила умирающего из своей жизни за ненадобностью…

  Смерть Ники хоть и ожидалась, но произошла неожиданно и до странности буднично. Андрей был на работе. Анна спустилась вниз, чтобы сварить кофе. Галина вошла в кухню, попросила сварить и для нее и ушла опять к себе. Тут зазвонил телефон, через минуту опять вышла Галина, ровным голосом сказала: “Ники умирает, я еду в госпиталь”, и стала надевать туфли. В это время опять зазвонил телефон и ей сказали, что Ники только что умер.

  …Вот так закончилась жизнь никому не нужного Николая Митрохина - в госпитале - чего он так боялся - и никого рядом, ни жены, ни сына, ни даже Анны. Да, у Митрохиных был сын - Петя, с которым Ники крупно разругался несколько лет назад и с тех пор слышать о нем не желал. Галина несколько раз по пьяне туманно рассказывала об их несогласиях, но Анна так и не поняла, что же все-таки между ними произошло. Удивительно, что сама Галина говорила о сыне, как о постороннем человеке, очень коротко, не упоминая при этом об ее личных чувствах к единственному отпрыску.
  Петя приехал на похороны, и по внешнему виду можно было сразу сказать, что он родной сын Митрохиных - он казался улучшенной копией Ники: еще молодой, высокий - не в отца, но те же черты лица, те же ужимки и тот же настороженный взгляд. Младший Митрохин не корчил из себя примерного скорбящего сына, - заметно было, что ему тяжело находиться в грязном доме, тяжело общаться с подвыпившей матерью, еще тяжелее - исполнять ритуальная порядки и ехать сначала в церковь, а потом на кладбище – хоронить отца. На Анну и Андрея он смотрел равнодушно - люди из России его не интересовали. Спал он на диване в гостиной – единственной более менее чистой комнатой внизу - ей никто не пользовался, уходил из дома рано утром и возвращался к вечеру.
  Он не скрывал, что приехал только для того, чтобы выполнить неприятный для него сыновий долг, и вел себя корректно и внешне невозмутимо. Но от его присутствия всем, включая Галину, становилось неуютно. Впрочем, как скоро выяснилось, он действительно исполнил сыновий долг перед отцом - только его стараниями Ники был все-таки похоронен. Галина в первый же вечер сорвалась. Как только приехала из госпиталя, где подписала соответствующие бумаги, она заперлась в комнате; и уже через пару часов у Анны зазвонил телефон, и в трубке послышалось традиционное Галинино вступление “ну, как вы..”
  В тот вечер она выпила свою бутылку вина - понятно, с горя, и на следующий день почти трезвая встретила сына, поговорила с ним; а потом ушла в свою спальню, позвонила в delivery, и оставшиеся два дня до похорон никто не видел ее трезвой. Она сбросила на сына все организационные дела, а сама наконец-то после долгого воздержания буквально ушла в запой. Мало того, она даже в церковь на отпевание покойного мужа явилась навеселе и всю службу, под скорбные звуки: «Со святыми упокой...», глупо улыбалась и подхихикивала. Неизвестно, как прошли сами похороны – Алпатины на кладбище не поехали – но мать и сын вернулись домой порознь, и на следующее утро Петя с утра улетел, даже не попрощавщись с матерью.
 
   После похорон они с Андреем стали срочно искать жилье. Галина в пьяных вечерних разговорах уговаривала их не торопиться, уверяла, что она к ним привыкла, и что все равно верхний этаж пустует, и, вообще, дом слишком велик для нее одной. Анна подозревала, что за всеми ее привязанностями и сладкими речами скорее всего стоит свой интерес: если они съедут, то кому Галина будет надоедать своими пьяными откровениями. А, может, овдовевшую женщину на самом деле пугала перспектива остаться одной в пустом доме, - в чужую душу не влезешь, особенно, если эта душа зависит от порции алкоголя.
  Впрочем, дело заключалось не в Галине, Анна была даже благодарна ей за предложение пожить бесплатно, но им обязательно нужно было сьехать: Андрей забирал машину, и Анна оставалась на весь день прикованная к грязному дому. Ей самой наступала пора искать работу, но уже на новом месте. Да еще приближалась осень – Соне исполнилосъ пять лет, и она должна была пойти в kindergarten – подразумевалось, что школа будет рядом с новым жильем.

   Жизнь новоиспеченных эмигрантов всегда полна сюрпризов, приходится тыкаться, как слепым кутятам, и зачастую больно получать по носу. Оказалось, что снять квартиру не так просто. Андрей только начал работать, Анна не работала, но, главное, у них не было необходимой злополучной «кредитной истории». При всем желании как можно быстрей съехать, им приходилось жить у Галины. У Анны со смертью Ники закончились все дела в этом странном доме, она теперь вместе с Соней проводила весь день наверху. Единственным их развлечением на каждый день оставались походы на детскую площадку. Но там, среди американских мамаш и детей, они обе чувствовали себя скованно: Анна старалась сесть на самую дальнюю скамейку, а Соня играла сама по себе, и любые попытки других детей вовлечь ее в игру оставляла без внимания. Было тревожно за нее – скоро в школу, а она совсем не говорит по-английски, вопреки распространенной теории, что маленькие дети на ходу схватывают язык. Чтобы занять себя и Соню, Анна стала учить ее русской азбуке. Дело продвинулось довольно быстро, Соня быстро запоминала буквы, и совсем скоро она знала весь русский алфавит. Анна немножко успокоилась – значит, у Сони с памятью нет никаких проблем, так что и английский тоже выучит.

  Судьба пошла им навстречу и в этот раз. Похоже, там, наверху, Великий мастер решил передвинуть фигуры, и все опять началось с Лизы. Ей, энергичной и амбициозной, давно уже надоело сидеть в РАСе и делать примитивную работу. В то время как раз начался великий бум с компьютерами; вдруг стало очевидно, что именно за ними большое будущее. Самые умные стали учить пограммирование, остальные кинулись изучать программы по специальностям. Лиза решила, что пора и ей заняться делом, и пошла на курсы изучать график дизайн. В то время комьютерная графика было делом новым, и она очень скоро нашла работу за чертой города. В результате, получилось, как в поговорке: «Каждой сестре –по серьге»: если Анна мечтала переселиться в Большой город, то Лиза хотела уехать из него - главным образом из-за школы сына – Олег должен был пойти в среднюю школу, а школы города, особенно средние и старшие, были на плохом счету. Лиза и Борис переезжали в городок в северном направлении, совсем неблизким от главного города, но зато с хорошей комьюнити, и, соответственно, с хорошими школами. Борис первое время соглашался поездить в город на работу, а потом хотел открыть свою собственную компанию по строительству и ремонту.
  Апартмент, где жили Ларинцевы, освобождался. Они замолвили перед хозяином слово об Андрее и Анне, поручились за них, как за ответственных и аккуратных - что было правдой, хозяин познакомился с ними и согласился сдать им освобождающееся жилье. Как удачно все получилось! Анна даже не могла поверить, что ее новогоднее желание сбывается: Андрей нашел работу, и они съезжают из дома Митрохиных. Ей нравился сам апартмент, нравился район, где он находился - все близко и удобно: общественный транспорт, школа для Сони, магазинчики с овощами и продуктами, кафе и кондитерская, и даже русский магазин с замороженными пельменями и колбасой.

  Оставалось две недели в Митрохинском доме. Анна решила пока не говорить Галине о предстоящем переезде - незачем раньше времени напрягать отношения. Она уже мысленно обставляла их новое жилье, составляла списки, что им нужно обязательно купить, вечером с нетерпением ждала Андрея, чтобы сьездить в магазины - как жаль, что Андрей забирал машину. Днем от избытка времени учила сама английский и продолжала учить Соню русскому. Получилось, что к моменту их переезда Соня уже с гордостью читала по слогам «Мойдодыр», что не скажешь об Анином прогрессе с английским.
  Теперь почти каждый вечер они уезжали: после смерти Ники Анна с никому не нужной щепетильностью считала невозможным есть Галинины продукты, несмотря на то, что ее холодильник был забит, и, кроме того, каждый день пополнялся новыми продуктами за счет delivery (Галина не могла заказывать только вино – как ни парадоксально, она заботилась о своей репутации среди соседей, даже после всего происшедшего). Но, - рассуждала про себя Анна, - отныне они всей семьей перешли в статус приживалов, - не платят за свет, газ и воду, - было бы совсем наглостью еще и бесплатно есть, даже зная, что все там портится. Они теперь вечерами заезжали за продуктами, и только из них Анна готовила еду. Кроме моральных принципов, в покупке продуктов оказался своего рода fun: они почти целый год питались тем, что выбирала Галина на свой вкус, и теперь вдруг открыли для себя, что в магазинах так много всего другого, и так интересно пробовать новое. Особенно радовалась Соня -  вдруг обнаружилось, что столько сортов одного только мороженого - можно покупать каждый день новое.
  Дом Митрохиных уже воспринимался почти ностальгически: сколько в нем прожито и пережито, хватило бы на насколько лет, - и вот, буквально через несколько дней они простятся с Галиной, с мерзким Декси, с пустой комнатой Ники, со своим этажем. Было даже немножко грустно, что нет уже той наивной Анны, которая почти год назад зашла в этот дом. И Соня тут, вдали от любящих родственников тоже внезапно повзрослела, изменился и Андрей. Как там: «за морем житье не худо...». 

   Но, оказалось - это было не все: дом Митрохиных напоследок приготовил им еще один сюрприз.
  Анна за суматохой последних дней как-то не заметила, что Галина перестала ей звонить. Впрочем, они вечерами уже редко бывали дома, и Галина знала об этом. Днем Анна почти не спускалась вниз, только иногда в кухню. Давно уже претерпевшись к вони в нижнем этаже, она вдруг заметила, что запах собачьих экскриментов в последние дни стал непереносим, она заглянула в собачий уголок и увидела, что стопки газет буквально погребены под собачим дерьмом, значит, Галина уже давно не убирала за любимым псом. Декси, несмотря на его мерзкий характер, был, пожалуй, единственным существом, о котором Галина заботилась –регулярно кормила, и, менее регулярно, но стелила ему свежие газеты. Что-то было не так, Анна испугалась не на шутку. Она со страхом заглянула в комнату Галины и увидела, что та крепко спит, а рядом лежит Декси и доедает остатки чипсов из пакета. Анна вздохнула с облегчением, но потом вспомнила, что сегодня будний день, а Галина спит – такого еще не бывало. Анна поднялась наверх, но уже не могла успокоиться: время от времени спускалась вниз и заглядывала в ее спальню. Галина по-прежнему спала, но Декси вдруг поднялся и пошел за Анной. Такого за все время тоже не бывало: Анна и пес взаимно не любили и игнорировали друг друга. Анна заглянула в собачью миску – там было чисто вылизано. Она достала сухой корм и увидела, как Декси просяще завилял хвостом и даже хотел ткнуться ей в колени своей слюнявой мордой. Анна отпрянула – ей еще не хватало его предательских ласк, но корма насыпала полную миску и налила воды. Пес жадно набросился на воду, вылакал всю миску, а потом также жадно стал грызть сухие катышки. Видимо, он не пил уже давно и именно жажда погнала его за Анной. Теперь Анна совсем уверилась, что с Галиной что-то случилось, она не знала, что предпринять – она даже хотела позвонить Андрею на работу, что никогда не делала, но потом передумала – незачем его пугать, лучше дождется его с работы. 
   Когда он приехал, они уже вдвоем зашли в комнату Галины и попробовали ее разбудить. Она не просыпалась. Впрочем, Галина всегда спала очень крепко, особенно пьяная. Но что-то в ее сне было непривычно: она спала странно тихо, без обычного богатырского храпа. Тут Андрей заметил на тумбочке, рядом с кроватью, большой аптечный пузырек – по форме пузырька и наклейке Анна узнала в нем Никину баночку с морфином. Стало понятно, что Галина забрала себе его таблетки и переключилась с алкоголя на наркотики. Как много она их приняла – неизвестно, но они оба испугались, что Галина может умереть от передозировки. Андрей тут же кинулся звонить в скорую и путанно обьяснять ситуацию. Вскоре приехала Emergency и забрали Галину в госпиталь. Посоветовали им как можно быстрей свазаться с ее родственниками.
  Хороший совет – связаться, но как? Они попытались было отыскать хоть какую-нибудь зацепку в бардаке Галины, открывая наобум один мешок за другим, но никакой персональной информации там не находилось, только текущие дела. Пока Анна рылась в очередном мешке, Андрей пошел в комнату Ники и на его заветном столе обнаружил записную телефонную книжку, где значился номер телефона Пети Митрохина – жирно перечеркнутый, но различимый.

    Петя молча выслушал новость, Анна стояла рядом и услышала, как в ответ Петя произнес только shit, но потом спохватился и извинился перед Андреем. Спросил название госпиталя, поблагодарил и попрoщался. 
   На следущее утро Анна, проснувшись, услышала, что внизу кто-то ходит. Она быстро оделась и осторожно спустилась на нижний этаж. На кухне был Петя – он прилетел ночью и до утра находился в госпитале с матерью. На этот раз он вел себя более дружелюбно: рассказал Анне, что с Галиной все в порядке, ее откачали, и он признателен им за помощь – передозировка была, и они вовремя спохватились. Потом они вместе на кухне пили кофе и беседовали. Петя рассказал про свою семью, про детей, про работу, Анна в свою очередь рассказала о том, что они переезжают буквально на днях в главный город. Они тактично не касались щепетильных тем, но Петя из мимолетных фраз правильно понял, что Анну волнует будущее Галины. Он сказал, что Галина должна еще полежать в госпитале – оказалось, что у нее проблемы с сердцем, и что он побудет здесь, заодно разберется в бумагах, и потом они с Галиной вместе обсудят, где ей лучше будет жить. Так и сказал «где», значит, решил не оставлять ее одну в этом доме. Говорил Петя на русском с большим акцентом, постоянно подыскивая слова и, не находя, вставлял английские. При этом смущался, смотрел извиняюще, и тем самым сильно напоминал Галину...
  Спустя три дня они переехали, Пети не было дома и некому было сказать «до свидания». Начались радостные дни по обживанию своей квартиры, и дом Митрохиных уплыл в прошлое, как большой корабль со случайными спутниками...




 Большой город. 1994.




   Год, начавшийся так скверно, заканчивался на мажорной ноте. Сколько было приятных споров: куда повесить картины - конечно же, картины Андрея, куда поставить телевизор - уже свой, и так далее – хлопоты, греющие душу. Андрей ездил на работу теперь на автобусе, а Анна могла весь день пользоваться машиной. Ее женское начало дорвалось до желанного, она могла часами ходить по магазинам: выбирать шторы, пододеяльники, подушечки и уже никто не торопил ее, не висел над душой, не раздражался, когда она в нерешительности долго разглядывала вещь и потом откладывала в сторону, так и не купив. Мир изобилия принадлежал ей одной. Она хотела обставить квартиру к новогодним праздникам, чтобы продемонстрировать ее с гордостью гостям, бессознательно повторяя Лизу с прошлым празднованием Нового года. Денег оказалось совсем немного, и она тщательно обдумывала каждую покупку. Тем радостнее получалось найти на распродаже что-нибудь подходящее, в задуманном стиле и цветовой гамме, оригинальная подушечка для купленного в магазине подержанной мебели дивана согревала сердце на весь день. После России, где все покупалось по случаю или по знакомству, выбор вещей по своему вкусу оказался маленькой частью раскрепощения. Эти пару месяцев полностью насытили ее потребность в вещизме: никогда позже она не радовалась так магазинам, обилию товаров и потенциальной возможности все купить.

    Соня ходила в школу, в kindergarten. Кто-то мудро обронил по случаю, что kindergarden – это единственный хороший год в школе - заданий почти не задают, много игры на уроках и учатся всего четыре часа в день. Да, неудобно для родителей – день разбивается, но для детей самый правильный переход к серьезной школе. В школе Соня очень быстро подхватила английский, причем не тот – ломаный, что был у взрослых, а истиный, без акцента, когда слово рождается подсознательно и сразу правильно. Она даже как-то скоро стала поправлять маму. Когда Анна сказала tuth о зубах, Соня заметила, что зубы – teeth, и тут же пояснила : «Ну, их же много, значит они могут быть только teeth, - оставалось только удивляться такому интуитивно – образному пониманию языка. Анна, сидя дома и не имея практики, стеснялась своего английского, но, даже она чувствовала, что прогресс идет. Долгое время, почти с первого дня, она смотрела одну и ту же программу вечерних новостей - ту, которую посоветовал Ники, и весь год голос диктора сливался для нее в непрерывный поток незнакомой речи. Но, спустя год, она с удивлением заметила, что понимает его речь: из общего потока вдруг стали отделяться слова и складываться в предложения и фразы, как будто в голове заработали нужные рецепторы. Анна несказанно обрадовалась - понимать чужую беглую речь казалось даже важнее способности самой говорить. Она наконец- то перестала шарахаться от каждого встречного: она понимала продавцов в магазине, учителей и родителей в школе, и могла что-то сказать в ответ, односложно, но правильно по сути.
   Соне нравилась школа, особенно учительница мисс Браун, крупная черная женщина с большой, в пол-лица, улыбкой. Анна поначалу, узнав что у дочери первой учительницей будет черная, даже расстроилась (кто бы подумал, что в русских людях сидит расизм), но потом, познакомившись с мисс Браун, вместе с Соней влюбилась в учительницу: ей, выросшей в окружении маминых подружек –педагогов, так и не довелось встретиться с подобным христоматийным вариантом учителя: доброй, чуткой и веселой одновременно, а как она искренне любила своих маленьких учеников...

   В конце первого семестра, перед рождественскими каникулами, мисс Браун задержала Анну после уроков и сказала, что хотела бы с ней поговорить. Анна испугалась – она помнила по себе, что значит для учителей «поговорить с родителем». Видимо, испуг отразился у нее на лице, так как мисс Браун бросилась в присущей ей мягкой манере успокаивать Анну, уверяя, что у Сони все хорошо. И действительно, разговор пошел о хорошем, даже об очень хорошем. Учительница похвалила Соню за исключительную смышленность, за дружелюбность к другим детям, сказала, что поначалу беспокоилась из-за Сониной стеснительности с языком, но сейчас девочка расковалась, и ее разговорный язык и запас слов ничуть не уступает другим детям. И потом мисс Браун вдруг с интересом спросила: в курсе ли Анна, что Соня знает все цифры и весь алфавит, складывает слова и знает много стишков, считалочек и песенок. По словам учительницы получалось, что Соня уже прошла весь курс того, что они изучают за год. Для Анны это было большим откровением, ее пронзила гордость матери за своего ребенка, она даже от неожиданности упустила нить разговора. А, между тем, мисс Браун говорила дальше: она сказала, что боится за Соню, что ей станет скучно, поэтому спрашивала Анну: что если она отдельно будет давать Соне небольшие задания на дом, так, чтобы девочка самостоятельно изучала дальше. Анна про себя удивилась, что учительница спрашивает у нее разрешения на такое полезное для всех дело, но подумала, что так тут положено, и только согласно кивнула в ответ: «да, да, конечно...» Мисс Браун добавила, что ей нравится Соня – она sweet and smart, но тут же добавила, что не стоит особо захваливать, чтобы она не посчитала себя лучше других.
  После разговора с учительницей Анне так и хотелось расцеловать дочку, но она сдержалась, только сказала Соне, что мисс Браун довольна ее успехами. Соня вся засветилась от ее слов – ведь сама мисс Браун ее похвалила. Когда шли домой, Анна осторожно поинтересовалась: откуда Соня знает буквы и стишки. Соня недоуменно посмотрела на маму и сказала: «Ну, это же все из Sesamy street и из Barny”,  и тут до Анны дошло, что ежедневное Сонино сидение перед телевизором по утрам и дало такие чудесные результаты. А ей казалось, что Соня просто из любопытства, ничего не понимая, как она сама, смотрит передачи с Большой желтой птицей и фиолетовым динозавром.
                * * *
 
Новый, уже 1994-ый год встречали все в том же привычном составе. Только теперь Алпатины были за хозяев. Была и елка, был и оливье под водочку, подарки и шампанское – все, как положено (слепок с прошлого года), только дети повзрослели: Олег сидел с независимым видом у телевизора, а Соня, раскрепостившись за последнее время, уже не жаласъ к родителям, а на правах самостоятельного человека лезла в разговоры. Ждали Толю: его давно никто не видел, и Лиза туманно намекнула, что у него, кажется, новости в личном плане, чем всех заинтриговала – его ждали с еще большим нетерпением.
  Вскоре появился Толя, и не один – рядом с ним была молодая женщина с приятным открытым лицом, и еще – тоненькая девочка. Все растерялись от неожиданности, а Толя, сам смущенный, казался явно доволен произведенным эффектом. Он представил им спутницу и ее дочку - Света и Юля, познакомил со всеми, при этом ни от кого не скрылось, что он с большой нежностью смотрит на спутницу. Все сделали вид, что рады за Толю и, конечно же, рады видеть Свету и Юлю. Впрочем, вскоре выяснилось, что Света неплохо вписывается в их круг, а Юля только на год старше Сони, и две девочки тут же стали подругами. Выпили по рюмочке за уходящий год, и стеснение первых минут совсем исчезло. Люду, Толину жену (формально, бывшую жену – они развелись перед Толиным отьездом – одиноким было проще получать убежище в Америке) все мало знали, и в конце празднования, порядком выпив, мужчины даже подняли тост за Толю и Свету, за «соединение двух сердец», - кажется, это Андрей выдал столь оригинальную банальность, но Боря подхватил, а Толя в ответ чуть не прослезился. Впрочем, Анне Света тоже понравилась. Единственным человеком, кто не принял Толину спутницу, оказалась обычно самая дружелюбная Лиза. Анна решила, что Лиза обижена за Люду – при своей уникальной общительности Лиза поддерживала приятельские отношения и с бывшей Толиной женой. Но, как вскоре выяснилось - дело не в обиде - для неприятия существовала другая причина.
  Уже за полночь, когда они с Лизой сносили тарелки на кухню, Лиза задержала Анну и попросила: - Постой тут со мной, пока я покурю. Закурив сигарету, Лиза вызывающе заявила: - Ну и учудил Толя. Я понимаю, что Люду не выпускают, и теперь, скорее всего, уже не выпустят. Ждать, когда он получит гражданство – это еще лет пять, а то и больше. Я не ханжа и понимаю, что ни он, ни она в монахи не собираются. Тем более, детей у них нет, и они были далеко не самой образцовой парой... Но, подцепить такую Свету, - Лиза была не пьяна - она вела машину, тем более странно и неловко казалось слышать столь откровенную неприязнь, но Лиза продолжала: - Она же совершенно советская тетка, да еще со взрослой девочкой. Что, молодых и одиноких мало? – Лиза, самая либеральная в их компании, даже не замечала, что говорила, как недалекая и злобная баба.
  Анна была уже порядком пьяна, поэтому вдруг полезла горячо защищать почти незнакомую для нее Свету.
 - Лиза, ты чего взъелась на них, какая муха тебя укусила. С каких пор ты стала такой блюстительницей нравов, прямо, как свекровь, и что ты девочку приплела. Мне кажется, они с Толей подходят друг другу, и девочку он, похоже, любит. Он давно хотел ребенка.
 - Да не в девочке дело, - мрачно возразила Лиза, - а то, что Света твоя – антисемитка.
 - Кто, кто? – не поняла такого неожиданного поворота Анна.
 - Антисемитка, - повторила Лиза, - она приехала сюда вместе с семьей мужа по еврейской линии, пожила с ними год, что-то не сложилось, ушла от них. А теперь обо всех евреях отзывается с пренебрежением. Ты что, не слышала?
 - Не помню, - честно призналась Анна, - мало ли, кто что сказал, так много всего наговорили. Вроде пошутила что-то на тему «еврейской мишпухи» - мне показалось даже остроумно. А тебя то почему задело?
 - Почему, почему – по кочану, - разозлилась Лиза, - не строй из себя дуру, ты же знаешь, что я наполовину еврейка.
 - Ты – еврейка? – рассмеялась Анна.
 - А ты что – не знала? – в свое время удивилась Лиза, - у меня отец Александр Абрамович. Да я же похожа на еврейку, мне многие говорят.
   Анна уставилась на Лизу, пытаясь отстраниться от давно привычного образа подруги и заново оценить ее внешность. Но ничего не получалось – Лиза как Лиза.                - Не знаю, может ты действительно похожа, я совсем не специалист по определению национальностей. Но, - добавила она со смешком, - теперь я понимаю, откуда у тебя такие мозги – точно не от русской мамы, - и опять засмеялась. Потом, уже серьезно, продолжила:     - Но я все равно не понимаю, что ты на Свету взьелась: она говорит, что хочет, как и все мы, значит, чувствует себя комфортно среди нас. Слава Богу, имеем право – рвались из Совка за свободой, и свободой слова в том числе.
 - Нет, Анна – это не свобода слова –это антисемитизм, - упрямо повторила раздраженная Лиза. – Ты с этим не столкнулась, и судишь по себе. А я таких Свет достаточно повидала и терпеть их не могу.
Анна, видя, что Лиза раздражается теперь и на нее, стала тоже серьезной и резко ответила:  - А ты невзлюбила человека за одну шутливую фразу, а ведь она никого не хотела задеть, она даже не подозревает, что одной нечаяной фразой заслужила себе врага. А если бы она сказала вместо «еврейская мишпуха» - слово-то какое - «хохляцкая», ты бы что, за хохлов обиделась и обвинила бы ее в национализме? Или ты только против антисемитизма? Глупо. 
  Лиза хотела что-то ответить, но тут в кухню зашел Толя. Он весь светился, угрюмость последнего времени сошла с него, - перед ними был прежний Толя, тот, который так нравился Анне. Он начал было: - Ну, как вам мои девочки? Но почувствовал в ответ напряжение, спросил: - Я вам не помешал? Вы, может, обо мне говорили? И, не получив ответа, продолжал: - Я понимаю, вам обидно за Люду. Никто из них не ответил, хотя разговор шел совсем не о его бывшей жене. И Толя, подвыпивший и откровенный, взволнованно продолжал:
 - Вы ведь не знаете, но мы с Людой последнее время совсем плохо жили. Если бы не Америка, уже бы расстались. А тут решили – давай попробуем заново в новой стране. Главным образом, из-за ребенка. Люда очень переживала, что у нас нет детей, у нее началось... что-то типа невроза или психоза на почве бездетности: винила себя, винила меня, плохую медицину, плохую страну. Надеялась, что здесь ей смогут помочь. Но, видимо, не судьба ей сюда приехать. Она смирилась и уже не хочет ехать, в последний раз даже не пошла в посольство, а на мои уговоры раздражается и вешает трубку. Мне кажется, ей не хочется меня видеть. Поверьте, я правду говорю, я знаю, что звучит, как самооправдание, - он замолчал с виноватым видом.
Анна подошла к нему, приобняла его за плечи.
 - Толя, ну ты что, мы тебе верим и не осуждаем. И рады за тебя, Света мне очень понравилась. Но, даже если бы не понравилась, - она выразительно посмотрела на Лизу, - это твоя жизнь, и мы всегда желаем тебе самого лучшего. Не правда ли, Лиза?
Лиза уже справилась с собой и согласно кивнула в ответ.
 - Конечно, Толя, я тоже только за хорошее.
    Ответ прозвучал двусмысленно, но Толя ничего не понял, - он обрадовался их одобрению – как мальчик; схватил бутылку вина, разлил по стаканам и сказал: - Спасибо вам, дорогие мои, за доброе слово. Давайте выпьем за вас, я вас так люблю, вы такие хорошие, я всегда завидовал Боре и Андрею... Давайте выпьем, вы не представляете, как я рад, что вам понравилась Света, я вижу, вы ей тоже понравились... И он поднял свой стакан, Анна подняла свой, но Лиза к своему не притронулась. Она сказала: - Толя, ты меня извини, но я уже сегодня довольно выпила, а мне, сам знаешь, еще далеко ехать. И, вообще, нам пора – пойду вытаскивать Борю. И вышла из кухни. Анна чокнулась с Толей и сделала пару глотков, чтобы поддержать его восторженный настрой. Толя допил свое вино до конца и стал рассказывать о том, что его переполняло сейчас черeз край: о Свете, как и где они познакомились, как он с первой минуты вдруг понял, что Света – человек необычный, о ее славной дочке, - в общем, персональную вариацию на тему «я влюблен». Анна вполуха слушала его историю, но больше думала о Лизе – такой категоричной и непримиримой в своем мнении она ее не знала.
    Попрощались они все как-то вяло: когда мужчины вдруг разом загалдели на тему, что теперь у них три полноценные пары с детьми, и им нужно почаще встречаться, чтобы поддерживать друг дружку в этом «холодном мире капитализма», и всем было радостно хмельно оттого, что они так хорошо понимают друг друга, Лиза одна стояла молча и терпеливо ждала, когда пьяный Борис расцелуется со всеми. Анна чувствовала настроение Лизы и была почти уверена, что тесных дружеских встреч не будет.
 
    Казалось, что большие тревоги и проблемы отступили, но после праздников радостное настроение ушло. Они жили в своем уютном апартменте, у Андрея была хорошая работа по профессии, Сонечка с радостью ходила в школу и дома очень серьезно делала свои дополнительны задания. Анна рассылала резюме, тоже была при деле, но дело ей представлялось несерьезным, она не надеялась на ответы. Во-первых, она даже не знала, что она тут, в Америке может делать - как, впрочем, и в России с ее узкоспецифичным инженерным образованием. А во-вторых, она должна была уводить и приводить Соню из школы и быть с ней остаток дня. Даже part time работа ей не подходила. Решено было, если подвернется действительно хорошая работа, то они будут думать, а так лучше ждатъ осени, когда Соня пойдет в первый класс. Настроение на магазины прошло, скорее всего из-за денег: вдруг оказалось, что заработка Андрея хватает, за вычетом выплат за жилье, только на самое необходимое. Получалось, что еще долго им придется жить на строгом бюджете, особенно когда выяснилось, что при кажущейся дешевизне продуктов, одежды и необходимых мелочей - на них троих уходит порядком денег. Пришлось Анне, всегда далекой от дебит –кредитов подсчитывать каждый потраченный доллар.
  Желанного покоя, - не говоря уж о зароках быть благодарной за дарованные перемены не получалось, жизнь «как у всех» оказалась слишком пресной – мозг, натренированный за прошедший год на треволнения, требовал новых причины для тревог, и они тут же нарисовались в сознании. Конечно же, главная мысль -  о работе, которая все чаще, подобно вредному шкодливому зверьку, царапала праздный мозг Анны. На работу по специальности расчитывать бесполезно, для малоквалифицированной работы нужен хотя бы беглый язык, с ее английским лучше не соваться. Замкнутый круг и, зверек-грызун тут как тут, точит свои острые зубки... А что, если ей начать с нуля? Пойти в городской колледж и взять уроки английского, - не курсы для приезжих, куда ходят больше для развлечения, а настоящий академический класс. Она еще молода, и уж точно не дура (даже по критической оценке скептика Димы). Анна нашла в стопке рассылаемой рекламной макулатуры, - первое время у нее рука не поднималась выбрасывать красочные журналы, нужный ей бежево - коричневый буклет городского колледжа и принялась изучать расписание классов. Настроение тут же поднялось, - оказывается, есть курсы летом, и зверек стыдливо уполз в норку. Какая она молодец: потом, с хорошим английским она может взять профессиональные классы и получить другую профессию, выбрать по душе, - что она понимала в свои семнадцать лет, когда решила поступать в технический вуз? В мечтах она уже примиряла на себя медицину, - почему бы не стать nurse, - ездить по пациентам, как та молодая женщина, что приезжала к Ники. Ну, или что-нибудь еще, например, дизайнер – оформитель, она сможет, - очень изящно и по-женски. Грезы, одна краше другой, грели ее душу и скрашивали однообразные дни. Незаметно подступал срок для подачи заявок в колледж – оставалось только рассказать мужу и заручиться его поддержкой.
   Как назло, Андрей в последнее время приходил с работы мрачный, уже не говорил о работе, быстро старался перевести разговор на нейтральные темы. В другое время Анна не полезла бы так бездумно со своими планами, выждала бы более подходящий момент. Но сроки поджимали: в один из вечеров, после ужина, когда Соня ушла к себе, Анна с независимым видом, слегка смущенно, обьявила, что решила учиться. И, - получила напряженное молчание в ответ. Анна запнулась, но решила не сбивать себя с толка, потому скороговоркой выпалила, что ей нужно сменить профессию и для начала взять курс английского в колледже, там как раз набор на летние курсы, есть вечерние, и стоят они совсем недорого, можно, при желании, выкроить из их бюджета. И замолчала, злясь в душе на мужа за испорченный момент. Андрей посмотрел на нее с сожалением и сказал совсем неожиданное: «Боюсь, что нам пока придется повременить с учебой». Анну как будто ударили обухом – как, после того, что она так разумно все продумала, – и повременить? Она с обидой и укором уставилась на Андрея: «Что с тобой?». Но Андрей выдержал укоряющий взгляд жены и спокойно ответил: «У меня на работе не все хорошо – большой проект обломился, а больше пока ничего нет, особенно для меня..». Анна сначала даже не поняла и не могла найти связь между проектами у Андрея на работе и планами на лето. Она запальчиво ответила: - Ну не переживай, посидишь немножко, придут другие проекты. Андрей уже удивленно посмотрел на жену и сказал насмешливо, с издевкой над ее непониманием: - Нету проектов – это, дорогая моя, означает, что у меня нет работы – выходит, я им не нужен.
 Анна опешила, она никак не ожидала такого поворота. Единственное, что она могла сказать, что так не может быть, ведь его только несколько месяцев назад наняли на работу. Андрей смотрел на нее, как на глупенькую девочку и ничего не отвечал. До Анны постепенно стал доходить весь трагизм ситуации, и она уже совсем по-другому, почти жалобно спросила: - Ну, может ты преувеличиваешь, они же искали такого специалиста как ты, значит, ты им нужен? 
  - Был нужен, а теперь стал не нужен, - сухо, с раздражением, ответил Андрей. (В подобные моменты он бывал непероносим).
Анна все равно не хотела понимать: - Ну, ты же с ними договор заключил. Ну так же не бывает, из-за одного провалившегося проекта они готовы распрощаться с тобой. Ты же сам говорил, что они искали такого, как ты, несколько месяцев. Так не бывает, - повторила она.
- Поверь мне, Анна, так бывает и так тут везде, - он опять ответил со скрытым раздражением на ее бестолковость. Анна хотела добавить, что все совсем не так у  знакомых, но вовремя прикусила язык – упоминание более успешных “других” было совсем не к месту. Тут Андрею наконец-то стало неловко за свой взрослый поучительный тон и он уже более мягко принялся растолковывать жене, как строятся отношения в американских компаниях, особенно в таких маленьких, как его. Анна слушала подчеркнуто спокойную речь мужа и старалась не показывать своей паники. Но на сердце было тяжело: “Как, неужели после маленькой передышки они попадают в очередную черную яму? Почему именно у них так все плохо?... за что?”
  Андрей слишком хорошо знал свою жену, чтобы не понимать, что на самом деле творится у нее в душе, хотя она и старается скрыть. Поэтому он не стал нагнетать больших страхов и сказал примирительно: - Ты не волнуйся, все еще может обойтись, сегодня заказ ушел, а завтра может все измениться. Я завел разговор только из-за твоих планов с учебой. Конечно, я не против, только стоит немножко подождать, пока прояснится.
  Анна согласно кивнула - она уже думала не об учебе, а об их неопределенном будущем…

 Дела в компании Андрея “не обошлись”. Уже на следующей неделе муж хмуро обьявил, что ему сократили рабочие часы и убрали бенефиты, якобы временно. Денег стало катастрофически не хватать. Уже не планировался ремонт машины, покупку новых колес тоже отложили до неопределенного времени, поездки в магазины отпали за ненадобностью, и Анна даже стала вырезать из еженедельной бесплатной газеты купоны на продукты. Главное, чтобы им хватало на оплату квартиры и коммунальных услуг. Еда стоила недорого, а одежда годилась из Goodwill. Самым тягостным, как всегда, оказалась неопределенность. Они в разговорах старались не задевать тему работы, получалось странно  - оба знали, что на сегоняшний день это главное, что волнует их обоих больше всего, но старательно оберегали чувства друг друга. От фальшивой недосказанности становилось еще тоскливее, но оба верили, что, переживая в одиночку, тем самым оказывают услугу другому.
   Врочем, такой подвешенно –неопределенный период длился недолго. Уже в начале лета работа закончилась совсем. Как раз совпало с Сониными каникулами. Они оказались втроем в маленьком апартменте на все двадцать четыре часа, как космонавты в полете. Андрей поначалу лучился оптимизмом: у него уже есть американский опыт – он обязательно найдет работу. Он даже заметно повеселел, последние месяцы на работе получились совсем тягостными. До следующего месяца у них за все заплачено, а уж за месяц он найдет работу. Анна не была столь оптимистична, но тоже старалась не волноваться. Тем более Андрей обнадежил ее: - Я думаю, что до заявок в колледж на осенний семестр у нас все образумится, и ты сможешь взять дневные классы.
    Оставалось только ждать ответов на разостланные резюме. Выезжать далеко они не могли: колеса стертые и денег на бензин жалко -  Анна с Соней опять ходили каждый день на детскую площадку, как и год назад. Только теперь Соня уже не избегала других детей, свободно и легко вступала в разговоры, да и Анна чувствовала себя более уверенно среди мамаш, тем более, что публика собиралась пестрая, много азиатов и латино - город он и есть город. Она сидела и читала американские журналы, заставляя себя концентрироваться на полупонятных строках. Но это было лучше, чем думать о нерадостном их житии.

  Прошла неделя, потом другая, и ни одного ответа на резюме. Начался новый заколдованный круг ожидания. Андрей крепился, но радостно вздрагивал от каждого талефонного звонка, и заметным было его разочарование, даже если звонил кто-то из друзей. Анна по вечерам, уложив Соню спать, закрывалась в ванной – якобы принимала ванну – включала воду и плакала. Неизвестно, замечал ли Андрей заплаканные глаза жены, но вида не показывал, ему необходимо было оставаться оптимистичным, несмотря ни на что.
   Единственное, что скрашивало их невеселую жизнь – это общение с Толей и Светой. Они жили недалеко друг от друга и нередко проводили вместе вечера. После новогоднего застолья Лиза звонила все реже, особенно когда убедилась, что Анна и Света продолжают знакомство. Впрочем, Ларинцевы жили теперь совсем не близко, у Лизы была новая интересная работа, Олег подрос и ходил в среднюю школу, у них всех появились новые знакомые, и их отдаление получилось естественным. Лиза отговаривалась от встреч занятостью, но обе понимала, что главная причина кроется в Свете. Мало того, что Лизе совсем не приглянулась Света, ее задело, что Анна так быстро сошлась с новой знакомой и отодвинула Лизу на второй план - своего рода ревность и обида. Анна понимала, на что намекает Лиза, но ей нечем было крыть: у нее не было первого и второго места для подруг - есть Лиза и есть Света, такие непохожие, и с обеими ей приятно пообщаться, но тема «верной задушевной подруги» осталась далеко в наивном детстве.

  А Света действительно нравилась Анне, нравились их отношения с Толей, нравилась ее дочка Юля. Получался идеальный комплект хороших знакомых. Толя всегда был симпатичен Анне, больше чем шумный Борис. Даже Андрей как-то обмолвился, что ему из двух друзей все-таки ближе Толя – молчаливый, вдумчивый, и в то же время с хорошим чувством юмора. Только в последний год, тут в Америке он стал превращаться в мрачного и тяжелого. Получалось, что Света невольно спасла его, вернула в прежний облик, и хотя бы за это можно было принять ее в свой круг. (Почему Лиза так уперлась в своей нелюбви – непонятно...) Но главным козырем в их дружбе семьями оказалась Юля: девочки подружились с первой минуты и теперь, впервые в их короткой жизни, у каждой появилась настоящая подруга.
  Тоненькая, с темными живыми глазами, со смуглой кожей – Юля совсем не походила на маму. Так же не похожа она оказалась и по характеру: непоседливая, резкая в движениях, быстрая на язык; она на правах старшей сразу стала ведущей в дружбе девочек. Сонечка с удовольствием подчинялась ей и была в восторге от Юлиных бесконечных новых задумок. Но, в то же время, когда что-то было не по ней, Соня проявляла свой характер и, как ни странно, первой уступала старшая Юля.  Сами не подозревая, они в своей детской, более искренней версии забавно имитировали отношения взрослых, - Анна со Светой не раз, случалось, перемигивались и с улыбкой наблюдали за детьми.


  Именно Света нашла для Анны работу - точнее сказать - приработок.
 У Светы получилась довольно сложная судьба тут, в Америке (впрочем, у кого легкая...). Она на самом деле приехала по еврейской линии с семьей мужа. Случилось это несколько лет назад, когда путешествие в Америку длилось долго - нужно было жить в Европе месяцами и ждать своей участи. Потом они всем большим семейством поселились в Нью-Йорке, в знаменитом Бруклине. На первых порах об отдельном жилье для всех не могло быть и речи – слишком дорого. И вот они втроем, родители мужа, дед с бабкой и незамужняя сестра мужа оказались в одной квартире. И так, включая Рим, почти три года. Света, женщина самостоятельная и уверенная в себе, вдруг очутилась в среде чужих отношений, о которых, живя отдельно своей семьей в другом городе, она не могла вообразить. Как скоро выяснилось, бабка не любит зятя, сестра не сходится ни с кем, кроме отца, бабка считает, что ее внук – то есть муж Светы выбрал гойку в жены назло им всем, и так бесконечно. Получился настоящий ад на благословенной новой земле. Бабка заводила всех, но и без нее все вдруг потеряли свою интеллигентность, стали большой сварливой и злобной семьей. Бесспорно, им всем приходилось нелегко: работы не было, язык плохой, каждый привык жить своей семьей, своим укладом. Больше всех доставалось зятю и Свете, как пришлым в семью. Но самое печальное во всей истории, что муж Светы, с которым они прожили в согласии несколько лет, вдруг стал принимать сторону вздорной бабки и матери: что они там пели ему, непонятно, но вместо «потерпи, Света, всем сейчас непросто» он начал раздражаться и уже обвинял жену в провокации раздоров.
  Там было много подробностей в рассказе Светы, действительно мерзких и несправедливых, даже в нейтральном изложении фактов. И главное: когда они с мужем уже могли позволить себе переселиться в отдельную квартиру, он вдруг решил повременить, то ли так прикипел к своим, то ли испугался лишних расходов. После чего Света, под злорадные взгляды победившей бабки, собрала Юлю и переехала в Калифорнию. Самое обидное, что муж - уже бывший, почти не возражал. Сейчас пишет Юле письма, звонит ей иногда, присылает им немного денег в помощь, но ни разу еще не приехал повидаться с дочерью; что поделаешь, опять расходы - билет и отель стоят недешево, особенно при его проснувшейся скупости. А теперь и подавно не приедет, знает, что Света уже не одна.

  В Калифорнии они поселились у подруги Светы по Киеву, деля расходы за жилье. Подруга была портнихой и работала в салоне свадебных платьев. Но, какое-то время назад она подрабатывала у одного соотечественника в его ателье по подгонке одежды. Дела у того всегда шли хорошо: его мастерская находилась в очень фешенебельном районе, где вокруг много дорогих магазинов; соответственно, аренда помещения в таком месте стоила больших денег, потому он держал только двух постоянных работниц; которые не в состоянии осилить все заказы, и ему нужны были те, кто работал бы на дому. Подруга предложила, что если Анна умеет шить, поработать на Гарика. Анна сначала начала отказываться – ну какая из нее портниха, но Света уговорила – там ничего сложного: юбку подшить, рукава укоротить. Главное, что подруга отдавала ей швейную машинку за двадцать долларов, которую сама купила на гаражной барахолке. Анна посоветовалась с Андреем, тот не возражал, и она поехала знакомиться с Гариком.

  Мастерская Гарика находилась действительно там, где надо: прямо напротив шикарного торгового центра с дорогими магазинами. Анна примерно знала, какие там сумасшедшие цены, тем более было странно, что люди, отвалив за покупку бешеные по ее понятиям деньги, еще шли к Гарику в мастерскую, чтобы заплатить дополнительные деньги за переделку. «Нам богатых не понять», но бизнес у Гарика процветал, и он нанимал себе все новых надомниц.
  Анна поднялась на третий этаж старого дома, нашла вывеску на двери: Garik Alteration и очутилась в небольшой комнате с прилавком. Гариком оказался пожилой грузный еврей, как потом выяснилось из той, предыдущей волны эмиграции. Он уже совершенно адаптировался в Америке, и хотя говорил с сильным русским акцентом, совершенно по этому поводу не комлексовал, даже наоборот, считал, что для его профессии это дополнительный шарм.
    Анна привезла с собой сшитое ей еще в России платье, так и не востребованное здесь. Гарик внимательно рассмотрел все швы, все вытачки и складки, остался доволен аккуратно выполненной работой и тут же предложил ей попробоваться. Провел в закуток, где работали две маленькие китаянки, посадил Анну в уголок, рядом со швейной машинкой и сунул ей в руки мужские брюки с меловыми пометками внизу; объяснил, что по пометкам их нужно укоротить и добавил со смешком: - Смотри, не запори, а то денег не хватит расплатиться. Позови, когда будешь резать. И вернулся опять за свой прилавок.
  Китаянки работали молча, они сновали от швейных машинок к гладильной доске, совершенно, как роботы, и на Анну совершенно не обращали внимания. Анна уняла дрожь в руках и приступила к работе. Гарик появлялся несколько раз, заглядывал через плечо, давал советы, и в результате оказался доволен работой. В конце правда, заявил, что работает она очень медленно, добавил, что его работницы – кивнул в сторону китаянок – делают в три раза быстрее, но он будет платить за вещь, а не за время. А дальше ее заботы, как быстро она сделает заказ. И назвал ей расценки: семь долларов за подшив юбки и платья, восемь - за брюки, девять - за рукава пиджаков и так далее, включая ее машинку, ее время и оплату транспорта. Получалось не густо, но Гарика не смущала такая обдираловка – не хочешь, не берись. Анна согласилась, она так устала сидеть без дела. Гарик повесил на вешалку две юбки и одни брюки, засунул их в одежный пакет, застегнул молнию и протянул Анне. Сказал, что заказчик должен прийти через три дня, к тому времени она должна вернуть сделанное и забрать другое. Три вещи –это только поначалу, потом она может брать столько, сколько в состоянии будет делать. И тут уже, закончив с делами, пустился в расспросы, но больше рассказывал о себе: как тяжело им пришлось в начале - это сейчас призжают и сразу садятся на велфер, и разгуливают парочками по улицам, как туристы, а им пришлось с первого дня зарабатывать себе на кусок хлеба, вспоминать страшно. Гарик оказался, как потом убедилась Анна, ушлый и жмотный, но работал он действительно на совесть: качественно и по десять часов в день - у его мастерской была хорошая репутация. Впоследствии Анне приходилось встречаться с людьми той семидесятых годов эмиграции, и она сама убедилась, что те люди отличаются от вновь приехавших своим более ответственным отношением к жизни, к работе и к стране, давшей им приют. За два последних десятка лет весь бывший Советский Союз сумел заметно развратиться.

   Начались корпения за швейной машинкой. Может, если бы Анна не знала, сколько стоит простенькая юбочка, то она бы так долго не сидела над ней, но ценник висел тут же, и от одного взгляда на него становилось страшно – не дай Бог, испортишь. Поэтому для нее процесс подшивания подола становился настоящей мукой: она следила за каждым стежком, часто переделывала, добивалась идеального, и все равно была недовольна результатом. А главное – тратила на бесполезную работу кучу времени. И когда везла сдавать заказ Гарику, всегда волновалась - а вдруг она сделала не так, как надо. Но Гарик, похоже, даже не подозревал о ее переживаниях, - быстро сверял длину по своим записям, мельком смотрел на швы – и все, отправлял на крутящуюся вешалку. Работа сделана – получай чек за работу и бери новый заказ. В результате она получала свои маленькие деньги и очередную порцию волнений.
  Но уже не плакала по вечерам в ванной, тревоги о непонятном будущем отошли на второй план.
  Андрей все сидел в ожидании работы – никто по-прежнему не звонил. К концу месяца, когда пришло время платить за квартиру, пришлось занять три сотни у Толи со Светой, опять с открытым сроком отдачи. Было неловко перед ними, те сами жили небогато. Они совсем недавно сьехались, сняли квартиру, и почти все сбережения с двух сторон ушли на первоначальные взносы и на необходимую мебель. Толе повезло в свое время с работой: его наняли в архитектурную фирму чертежником, но совсем скоро все компании стали переходить на компьютеры, и их прямо в компании обучили чертежной компьютерной программе. Света работала в какой-то мелкой юридической фирме, помогала юристу с ведением документации. Сам юрист, поляк по национальности, занимался вопросами эмиграции, что потом пригодилось Анне и Андрею. Отношения у Светы с юристом были хорошие, она ответственно относилась к своему делу, но работа с бумагами ей была не по душе, да и платил дружелюбный юрист довольно мало. Как-то в разговоре выяснилось, что Света по профессии химик, причем тоже с каким-то специфическим уклоном, так что работы по специальности ей, как и Анне, не ожидалось. Узнав о ее профессии, Анна удивилась - меньше всего Света напоминала химика: такая шукшинская русская женщина, с круглым лицом, русыми волосами, забранными назад, ясными глазами, ширококостная, с высокой грудью, с округлыми плечами. На ее фоне сухощавый Толя выглядел мелковатым.
   Скоро Андрею опять пришлось идти на поклон к Борису: нет ли у них в компании какой- нибудь работы, благо, он теперь может работать легально. Работа нашлась, было лето - в это время заказов всегда больше, и опять Андрей уезжал на весь день, забирал машину, возвращался домой поздно, уставший, пропахший потом - и все это за те же шесть долларов в час. Она ездила к Гарику теперь на троллейбусе, приходилось оставлять Соню на пару часов одну, - Анна не задумываясь о возможных последствиях, хотя знала, что сознательно нарушает закон. На детскую площадку они уже не ходили, и Соня играла в основном на балконе.
   Хорошо еще, что Соня не замечала тяжких перемен. На шоколадный батончик и на мороженое денег им всегда хватало, а всем остальным Соня не интересовалась. Игрушек было много, много красивых маечек, лето, каникулы, телевизор по утрам, – а главное, любимая подруга Юля.
    Потихоньку становилось очевидным, что они забрались в очередной тупик. Денег Андрея и Анны едва хватило, чтобы рассплатиться за очередной месяц проживания, но телефон по-прежнему молчал – ни Андрею, ни Анне никто не звонил с предложениями о работе. И, тут как тут, старые знакомые - как не забивай себя делами и уговорами о временных неприятностях - привычная тоска в сердце и тошнотворный страх за неопределенное будущее. Ох, не торопится новая страна принимать их в свои ряды.

  ...Опять их судьбу решил случай – на этот раз из разряда неприятных. В один из очередных визитов к Гарику со сделанной работой, Анна застала его в дурном настроении. Он пропустил ее «здравствуйте» мимо ушей и с места в карьер обрушился на нее потоком обвинений. Оказывается, в прошлый раз она забрала слишком много в шов, кагда ушивала пройму в пиджаке. Гарику пришлось самому переделывать и, хорошо еще, что она не срезала шов и ему удалось исправить. Но пиджак оказался очень дорогой и Гарик «поимел» много неприятных минут от заказчика.
  Анна оторопела от неожиданности, не узнавая вальяжного, всегда немножко хамски-добродушного Гарика, весь внешний лоск - под заказчика - слетел с него, как ненужный. Жаль, что Гарик не видел себя со стороны, зрелище получилось преотвратное: злобно выпучив глаза, он быстро размахивал короткими толстыми руками и брызгал слюной от возмущения. Вылив на бедную Анну весь запас накопившейся злобы, резко успокоился, обмяк, даже немножко сконфузился от несоразмеримой греху вспышки, и уже миролюбиво сказал: - Так то, голубушка, тяжело нам приходится, - а потом добавил деловито, - значит так, за испорченный рукав я у тебя вычитаю пятьдесят баксов – мой час стоит подороже твоего. А теперь показывай свою работу. И стал тщательно изучать и замерять сделанный Анной заказ, при этом молчал и тяжело сопел - похоже, у него были проблемы с давлением. Анна тоже молчала, ошарашенная его поведением. Гарик потянулся за чековой книжкой, выписал ей двадцать долларов, протянул, не глядя ей в глаза, и повернулся к вешалке за следующей порцией подготовленной для Анны работы. Анна взяла чек, положила в карман, хотя ей до дрожи в руках хотелось скомкать его и бросить в жирного Гарика, и ровным голосом произнесла: - Я сегодня не возьму заказ - у меня накопилось много дел по дому, приеду через пару дней, когда разгребу, - и повернулась к двери, больше не в состоянии смотреть на его повеселевшую физиономию. Гарик совсем миролюбиво прокричал вслед: - Конечно, отдохни немножко, я разве против. Только не пропадай...
  Анна ехала в троллейбусе, с трудом сдерживая слезы и знала, что она уже никогда не вернется в мастерскую. Злобный отвратительный крик взбесившегося Гарика, его выпученные в ненависти глаза, его незаслуженные по тяжести обвинения, и вдобавок – унизительный чек за много часов кропотливой работы – теперь даже в условиях голодной смерти она не согласилась бы снова увидеть его самодовольную рожу.

   В тот вечер Анна, уже справившись с обидой, рассказала Андрею о случившемся. Андрей посочувствовал ей, но как-то вяло. Но, видя, что Анна немножко удивлена его реакцией, пояснил: - Я давно знал, что такое – твой Гарик. Потому и не удивлен. Ты ведь знаешь, у Бориса тоже все русские, вернее, бывшие советские в компании. И я уже порядком насмотрелся на подобные вспышки у главного. Ко всем без разбора, особенно к таким бесправным, как я. Перед американцами лебезят, а своего можно за чепуху втоптать в грязь - ни за что, просто по плохому настроению. Выльет ушат грязи, а потом «андрюха», «серега» - как ни в чем ни бывало. И еще считают, что в американских компания все напряженные и друг друга не любят, а у нас, мол, душевные дружеские отношения... Не расстраивайся, я давно хотел, чтобы ты бросила свое шитье: ну какая из тебя портниха – сидишь все дни за работой, переживаешъ, да, вдобавок, любезный Гарик способен тебя так унизить. «Пусть пироги печет пирожник, а сапоги чинит сапожник». Анна невесело продолжила: «А мы, гордые, будем ждатъ у моря погоды...».
  Андрей пропустил мимо ушей ее ремарку, он сегодня был в необычно приподнятом настроении, взгляд его был одновременно рассеянный и светящийся. Анна помнила, что таким муж бывает, когда его вдохновляет какая-то новая идея. В такие минуты он не обращает внимания на невзгоды и на текущие проблемы, он как бы начинает жить в одному ему известных замыслах. И единственное, что его волнует – как донести до Анны суть задуманного и заручиться ее одобрением, чтобы она не испугалась и доверилась бы ему. Именно так зарождались все их, на первый взгляд авантюрные проекты. Андрей знал: он может в своих фантазиях залететь слишком высоко, поэтому ему был нужен более трезвый, более практичный фильтр Аниной поддержки.
  Анна всегда немножко боялась его сумасшедших задумок, и, как правило, первой ее реакцией было: «нет, нет, это невозможно...», но потом, отпустив испуг, она могла выхватить разумные зерна и, отбросив от идеи совершенно нереальное, уже сама загоралась новым проектом. Наверное, такой совместный симбиоз подхода к будущему был той необходимой цементирующей добавкой в их отношениях, что укрепляло их брак, несмотря на неизбежные для всех супружеских пар размолвки.
  Андрей начал издалека, он по-прежнему боялся спугнуть Анну своей очередной безумной идеей.
 - Ты только, пожалуйста, не пугайся. Дай мне договорить, хорошо?.. Так вот: я уже понял, что работу мне не найти, - он увидел, как жена испуганно сжалась, как от удара, но продолжал так же жестко, - дело в том, что архитектура вся переходит на компьютеры, им уже не нужны такие как я – умельцы рисунка. Теперь вся моя работа делается в специальных программах. Он перевел дух: - Я уже давно это стал понимать, но все надеялся - а вдруг – не все так печально, но, никуда не денешься, так и есть... Ребята из архитектуры тоже подсказали. Единственный для меня выход – покупать компьютер, покупать программы, учебники и садиться изучать. Один знакомый Толи, они работали вместе – Женя, ты его не знаешь, согласился показать мне азы с компьютером. Кстати, у этого Жени свой маленький бизнес, и он продает ворованные программы подешевке...
  Анне совершенно не интересно было слушать про незнакомого ей Женю и его успехи на почве ворованных программ. Она пыталась переварить информацию о том, что работы, а следовательно и денег в ближайшем будущем не предвидится. Как это все нeсраведливо. Да, про компьютеры везде и всюду она тоже знала, но никак не думала, что это касается Андрея. Oна была уверена, что его способность мастерски, быстро и уверенно  делать наброски и в считанные минуты превращать их в законченные рисунки не идет в сравнение с мертвой машиной. И такое мастерство никому уже не нужно?
   Андрей заметил, что не смог зацепить жену, что она ушла мыслями в свои невеселые думы. Да, день для нее выдался скверный. Тем более ему надо было, чтобы она услышала его замысел, чтобы поверила в его реальность и необходимость. Он протянул руку и положил на запястье жены: - Анечка (так он называл ее в очень редких, особых случаях, и сейчас был тоже особый случай - ему нужно было вытащить ее из мрачных дум, чтобы она встряхнулась и начала бы более оптимистично думать о будущем), послушай меня, все у нас будет хорошо, я тебе обещаю. Пожалуйста, поверь мне и не грусти.
  У Анны от ласкового «Анечка», от всего бесконечного тягуче-тяжкого дня навернулись на глаза слезы и неожиданно крупными каплями скатились по щекам и упали прямо на руку Андрея. Андрей сам чуть не расплакался, он обнял жену, прижал к себе и стал утешать ее, как маленькую: - Ну, Анна, ну ты что... все же хорошо, мы вместе, и совсем скоро все наладится и с работой, и с деньгами... ты же сама знаешь, что это временно... все пройдет, потом самой смешно будет, что так расстраивалась... 
   Но Анна уже справилась с минутной слабостью – как будто в тех нескольких крупных слезинках вылилась вся обида и горечь сегодняшнего дня. Через минуту она уже смущенно улыбалась и, действительно, готова была слушать новый прожект мужа. Она утерла оставшуюся на шеке слезу со смущенной улыбкой (Боже, сколько она плачет в последнее время – так нельзя) и заговорила уже спокойно и по делу - оказывается, несмотря на шок от печального известия, что ничего хорошего им пока не светит, она уловила весь смысл плана мужа: «Да, да, купить компьютер, программы, все правильно – но где взать денег на все дорогостоящие покупки, если у них нет денег на самое насущное, и на что они будут жить, пока Андрей начнет учиться, а потом еще искать работу. Это все правильно, звучит хорошо, но нереально. Все равно, что мечтать, как они могут потратить выигранный в лотерею миллион».
   Андрей заметно обрадовался, что Анна успокоилась и теперь готова его слушать. Он уже знал, что Анна теперь будет стараться внимательно вникать во все детали  плана, и по ходу речи параллельно начнет анализировать сказанное, соглашаясь с одним и отвергая совсем нереальное.
 Он сразу перешел к основному: - Нам нужно продать квартиру. Согласись – она нам не нужна. У матери есть своя, Оле она тоже ни к чему. Пока с ней одни только хлопоты... Сама знаешь, какое там мошенничество в связи с приватизацией, я тебе не говорил, но мама переживает, что найдутся желающие на нашу бесхозную квартиру. Все соседи знают, что в ней никто не живет, за взятку быстренько переоформят на другого. Жильцов селить она не будет, а так – стоит пустая, мать только платит за нее... Я надеялся, что будем ей немного помогать, а вышло наоборот – повесили на нее дополнительные траты.
  У Анны при славах «продать квартиру» екнуло в сердце. Да, она понимала, что их квартирка в Коломне – лишняя головная боль для всех, а особенно для Нины Андреевны. Сомнений не было - они уже не вернутся в Россию, их жизнь здесь, даже такая путаная и тревожная, но это их настоящая жизнь. Но продажа квартиры означало полный отказ от России, уже не будет где-то в уголке застрявшей спасительной мысли: не получится - всегда не поздно вернуться. Останется только – мы живем и выживаем здесь, в Америке, что бы не случилось. Точка.
   Весь этот поток мыслей пронесся у нее в голове, и вслед за ним - как оформившийся вердикт: «Нельзя сидеть на двух стульях, надо решаться». И она без сожаления в голосе, уверенно сказала: - Да, квартиру надо продавать, она нам больше не нужна. И тут же переключилась на практическую сторону: - Но, даже если все удачно сложится, уйдет месяц –другой, пока найдется покупатель, потом пару месяцев, в лучшем случае, пока ты будешь изучать программы, а дальше – неизвестно, как скоро найдется работа... Значит, где-то полгода нам нужно будет как-то жить: платить за квартиру, по счетам. Звучит заманчиво, но нереально.
  Андрей вздохнул облегченно, в главном он получил добро от жены. Он тут же стал приводить доводы в поддержку реальности своих планов: - Ты права, я тут тоже прикинул, что нам нужны деньги максимум на полгода. Я все рассчитал: нам бы как-нибудь продержаться только до продажи квартиры – положим, два месяца. Тут можно что-нибудь придумать. Потом мы получим деньги за квартиру и нам хватит и на покупку компьютера и на следующие несколько месяцев, если жить экономно.
 - Неэкономно жить я даже не знаю как, - грустно ответила Анна, уже свыкаясь с планами Андрея и находя в них все больше здравого смысла. Андрей почувствовал укор в словах жены, хотя Анна совершенно не собиралась его задеть. Он посмотрел на Анну слегка виновато, и слазал: «Потерпи, Анна, я знаю, что тебе тяжело, но поверь: все у нас получится, и все у нас будет лучше всех. Мы будем жить в своем доме у океана, и ты будешъ вспоминать эти нелегкие дни с улыбкой.
  Анна представила, как она сидит у окна в своем доме на втором этаже, а за окном – безбрежный океан – и засмеялась, - так нереальна была мечта в их ситуации. Андрей тоже улыбнулся – он понял, о чем сейчас думает Анна и был рад, что ему удалось рассмешить жену. Он сам не находил ничего смешного в своих словах – он верил, что так у них и будет.

  Анна заварила чай, достала печенье, и они за чаепитием перешли к детальному  обсуждению практических сторон: кто будет продавать квартиру, сколько за нее можно будет выручить денег, как деньги лучше переправить к ним и так далее. Понимание и согласие длились до тех пор, пока они не перешли к самой уязвимой части – как прожить ближайшие пару месяцев. Занять было не у кого: Толику и так должны, с Борисом и Лизой отношения в последнее время разладились. То ли совпадение, то ли тут была какая-то связь, но работы для Андрея в компании, где работал Борис, тоже больше не предвиделось.
   У Андрея оказались подготовлены кое-какие прикидки на сей счет, он осторожно завел разговор о новом знакомом Жене. Опять упомянул, что тот согласен помочь Андрею с компьютером. Оказалось, что помощь не бесплатная: он берет за час довольно приличные деньги. Но это даже лучше – по крайней мере надежнее. Но главное Андрей оставил на потом. Оказывается, этот Женя дает деньги в долг под проценты. Деньги не свои. Дело в том, что в последней законной эмиграции люди прибыли совсем не самые бедные: у них денежки там, в бывшем СССР водились, да еще продали свои квартиры, дачи, машины. И живут они тут и держат свои сбережения в «чулке», им светиться никак нельзя - они все на специальных программах для бедных и в очередях на субсидированное жилье. Вот они и примкнули к тайным ростовщикам, что тут незаконно. Довольно хитро устроено: они сами якобы не при чем, дают просто взаймы своим знакомым, а те уже пускают деньги в оборот. Тоже вроде бы дают в долг своим знакомым. Все расчеты на cash – поймать трудно, да и деньги не те, чтобы привлечь внимание. 
  Анна с недоверием слушала спокойный пересказ мужа о преступной схеме тех славных с виду пожилых соочественников, гуляющих под ручку по улицам города и кучкующихся в русских магазинах. Она чувствовала, как на смену удивлению в душе поднимается праведное возмущение: вот ведь какая неприкрытая ложь и наглость, вот они – обижаемые Советской властью бедные беженцы, сидят на деньгах и притворяются нищими. Как не противно вспоминать Гарика, но тут он оказался прав: ни стыда, ни совести, работать не хотят - подавай им все бесплатно – они якобы заслужили. А то, что деньги им не от абстрактного государства идут, а от обычных людей, кто платит налоги – их не волнует. Притворяются, что не в курсе, неграмотные. Анна тут без году неделю живет на птичьих правах, но и то разобралась в системе... Поэтому она сразу же сказала «нет», когда Андрей предложил взять денег у Жени. Муж не понял ее странного упрямства, он не ожидал, что вопрос – чьи деньги - будет так принципиально важен для Анны. Андрей поначалу спокойно уговаривал жену, стараясь разумно обьяснить, что у них нет другого выхода, и то, что они возьмут деньги никак не связано с тем, что они из «чулка» соотечественников. Он вообще мог бы не рассказывать ей всю историю, сказал бы, что деньги они берут у Жени – и все. Что за блаж напала на Анну, почему она уперлась в ненужную никому щепетильность, можно подумать, что владельцы «чулков» одумаются от того, что какая-то Анна подумала о них плохо, сразу побегут декларировать свои доходы и откажутся от бесплатного лечения и квартир. Анна в свою очередь понимала, что своим упрямством вредит только им двоим, но все равно не сдавалась. То ли день выдался такой неприятный, то ли ей нужно было в тишине обдумать всю информацию, но она упорно стояла на своем, и они молчали весь остаток дня и почти врагами легли спать.

   Утром Андрей, не попрощавшись, уехал заканчивать свою последнюю работу у Бориса. Анна, расстроенная размолвкой и впервые за последнее время оставшись без дела, не знала, как отвлечь себя от мыслей о вчерашнем неприятном разговоре. Вконец измучивщись, решила позвонить Свете и предложить ей приводить Юлю к ним в дни, когда Света на работе. Теперь она может не только гулять с девочками, но и заниматься немножко русским языком – вдвоем им будет веселее. Света заметно обрадовалась – они водили Юлю к русской женщине, разумеется, не бесплатно, и эта женщина, проработав много лет учительницей в Москве, считала себя великим педагогом и, в результате, не могла найти подход к своенравной Юле. Анне пришлось рассказать о вчерашней истории с Гариком; она старалась не особенно вдаваться в детали, ведь это Света сосватала ей работу. Но Света даже не удивилась, оказалось, что ей и раньше приходилось слышать подобные истории от подруги, когда милый добродушный Гарик срывался на соотечественницах и китаянках - другие у него не работали, и устрaивал скандалы из-за малейшей оплошности. Анна, всегда очень осторожная в доверительных разговорах, тут, от сочувствия Светы размякла: рассказала вкратце об их планах продать квартиру, и пожаловалась, что на ближайшее время у них совсем не осталось денег. И тут Света сказала, что к ее подруге - к той, портнихе, приехала из Киева мама, причем насовсем. Мама продала там свою квартиру и у нее есть деньги – они собираются вместе с дочкой покупать здесь дом. Но сначала маме нужно оформить документы на проживание. И – почему бы не попробовать попросить у нее пару тысяч на несколько месяцев. Потом Света добавила, как будто подслушав их с Андреем вчерашний спор, что нужно будет маму как-то отблагодарить, ну и, конечно, обязательно вернуть деньги в срок. «Ты сама понимаешь, что, если она согласится, то я буду твоим гарантом». То, что деньги нужно вернуть в срок – это без сомнения, но что значит «отблагодарить маму» - Анна не поняла, и побоялась спросить, чтобы своей чрезмерной любознательностью не влезть, как вчера, в ненужные подробности.
   Вечером, когда Андрей приехал с работы, Анна, пытаясь сгладить вчерашнее несогласие, тут же рассказала о предложении Светы. Андрей пожал плечами, сказал, что не видит особой разницы – скорее всего там тоже дадут под проценты, но если ей такой вариант симпатичнее, то нужно брать деньги у приехавшей мамы. Ссора оказалась исчерпана, и супруги теперь спокойно принялись обсуждать продажу квартиры.

  Уже на следующий день они со Светой и девочками ехали к Оксане – так, оказывается, звали подругу. Когда подъезжали к их дому, Анна услышала восторженный голос Сони: - Мама, смотри там церковь, как в Москве. И действительно, совсем недалеко, в соседнем блоке, на углу перекрестка возвышалась над всеми домами большая Русская церковь, с золотыми луковицами-куполами.  Анна даже ахнула от удивления, а Света сказала: - Да это же главная русская церковь на всем побережье, ты что, не знала? И добавила потеплевшим голосом: - А мы тут рядом прожили целый год, и я частенько туда заходила одна и с Юлей. Сейчас далековато, но на большие праздники я все равно заезжаю. Можешь присоединяться, если есть желание. Тут опять встряла Соня: - Мама, давай присоединяться, у нас есть желание. Видимо, у нее вид церкви связался с собирательной памятью о Москве и Коломне. Анна и сама почувствовала укол грусти в сердце - может, это и есть ностальгия? Да нет, скорее всего просто светлая память о хорошем...
   Анна пообещала Соне, что они обязательно съездят в церковь вместе со Светой и Юлей. Девочки обрадовались и на радостях принялись дурачиться и изображать поповское служение, пришлось их даже одергивать.
  Гуськом поднялись на третий этаж, зашли в дверь напротив лестницы и очутились в маленькой прихожей. Навстречу им выбежали два мальчика, очень похожих друг на друга. Света подняла их на руки и поцеловала каждого, а потом уже Юля по хозяйски схватила их в охапку, и они, визжа от радости, повисли на ней, так, что тоненькая Юля не удержалась на ногах, и они все трое свалились на пол. Соня смотрела немножко осуждающе, похоже, она ревновала подругу. Но Юля быстро высвободилась от малышей, для нее это было скорее представление напоказ, чтобы все увидели, какая она тут своя в этом доме.
  Им навстречу поднялась средних лет женщина. С первого взгляда бросалось в глаза ее недавность в этой стране и даже еще что-то забытое и саднящее: она была того стандартного российского покроя – невысокая, с короткой шеей, с большим низким бюстом, сливающимся в талии с животом, вся крепко сбитая, как пенек, с круглой головой в светлых кудряшках. Она тут же радостно запричитала - так и должна была повести по всем правилам типажная тетушка – та, из памяти о глубинной России. Вернее, в данном случае – из глубинной Украины – с мягким «гх», что для Анны звучало непривычно, почти пародийно. Звали ее тетей Машей - как же еще? Анна представилась, и тетя Маша тут же по-родственному переименовала ее в Аннушку, для каждого у нее оказался припасен вариант уменьшительного имени. Она так откровенно и бесхитростно радовалась приходу гостей, что несколько раз повторила, как она рада видеть их всех и особенно Светочку: «ведь они такие были с Оксаночкой подружки в школе, и вот, сейчас, тоже не бросили друг дружку в беде».

   Света раньше не рассказывала об Оксане, так - переехала из Нью-Йорка, жила у подруги - и все. Оказалось, из слов тети Маши, что Оксана и ее муж выиграли green card и вместе с мальчиками погодками, (младший был еще “гхрудной”) приехали в Калифорнию. Но, совсем скоро муж Оксаны загрустил, запил и решил, что лучше его Киева ничего нет и вернулся на родину. Оксана осталась совсем одна - еще одна трагедия - но тут ее выручила Светочка, она в это время совсем решилась уйти из “той семейки”. Оксаночка предложила им с Юлей поселиться у нее - вместе растить детей и помогать “другх дружке” становиться на ноги… Светочку Бог не оставил – встретила хорошего человека. А она сама совсем извелась там, в Украине, без дочки и внуков, решилась - все продала и приехала, чтобы жить с дочкой, смотреть за “бандитами”… Неизвестно, хотелось ли Свете таких подробных рассказов о своей жизни, но тетя Маша не умолкала (наверное, соскучилась по общению), и стала выкладывать Анне всю информацию о их жизни в Киеве, о своем уже бывшем зяте, о Свете и ее муже - тоже уже бывшем. Время от времени она прерывала свой рассказ и начинала причитать: “Ну , надо же как все случилось, ладно наш Сергей всегда был непутевый, все с дружками “соображал”, но Паша какой был положительный, все о Светочке заботился, все в дом нес, и сам такой серьезный, образованный… Ну, что с них возьмешь – нация ведь такая…”
   На обратном пути Анна не выдержала и сказала: - Да, что-то у вас действительно антисемитизмом попахивает. Света рассмеялась: - Ты, что – о тете Маше – антисемитизм? Да ты просто не жила на Украине, там у всех теть Маш на генетическом уровне нелюбовь к абстрактным жидам и москалям. Но в жизни они вполне дружелюбно сосуществуют с теми и другими. Она и моего эксмужа и его родителей уважала, и к тебе хорошо отнеслась, хоть ты и москвичка.
 - Так почему она сказала о твоем бывшем – нация такая?
 - Потому что он меня, по ее соображению, обидел. Тут и связалось с нацией. У нее все проще, чем ты думаешь: дочка и ее подруга – хорошие, те чужие – плохие, а там уже за определением, почему плохие – далеко не копают - все подойдет. Мы с Оксаной в одном доме жили, в школе вместе учились, потом она пошла учиться на портниху, я – в институт, пути разошлись, но все равно по-соседски общались. Из Оксаны получилась хорошая портниха, к ней многие киевские модницы несли заказы, ну, и мне она иногда шила. Даже свадебное платье. Потом открыла свое ателье по пошиву, получала хорошие деньги. Но, бес попутал: заправила, как многие документы на green gard – и из многих тысяч вдруг выиграла. Там у них целая трагедия случилась -  муж ее совсем не хотел ехать, его и там все устраивало: машину недавно купили, он все свободное время в гараже, там же и «соображает» с дружками. Но Оксана как-то его уговорила, приехали – а тут никому не нужны: ни работы, ни дружков, ни языка. Оксана на Гарика стала шить, Сергей немножко таксистом поработал, но душа не лежит, тут еще дети совсем маленькие без привычных нянек. Ну и уехал назад. По словам тети Маши, там у него уже и подруга появилась.

   Деньги Анна получила, три тысячи на три месяца, без процентов. Скорее всего, тетя Маша даже не понимала, что значит – под проценты. Деньги у нее пока лежали без дела, а тут – Светочка попросила – разве можно отказать... Начало хорошее. Страшно, конечно, что повесили на себя такой большой долг, но, главное, не задумываться на три месяца вперед – все устроится, если зря не паниковать.
 
  Скоро в их аппартменте появился компьютер, чудо последнего десятилетия. Не каждая семья могла позволить себе такую покупку. Долго обсуждалось, какой купить: четыре или восемь рам, Анна не понимала, что такое “рам”, но была за Андрея, когда тот убедительно говорил, что лучше сразу купить мощный компьютер, ведь покупаем на долгое время (ха, ха, что такое восемь рам сейчас…). Купили мощный, более дорогой. У мифического Жени Андрей приобрел подешевке несколько ворованных программ. Появилось ощущение, что план их заработал. Но тут Андрей неожиданно обьявил, что в архитектуру он больше не пойдет: если выпала такая возможность, то он будет учить художественные программы. У Анны от его категорического заявления сразу испортилось настроение. Она надеялась, что он, как Толя, выучит cad и найдет себе работу в архитектурной фирме. Андрей почувствовал разочарование и испуг жены, он понимал, что играет не по правилам и в виде уступки миролюбиво сказал, что возьмет у Жени и чертежную программу, будет параллельно учить все, говорят, что так даже лучше. Анне пришлось согласиться на такой вариант, в конце концов, что теперь считать и пересчитывать оставшиеся деньги – только дополнительная морока, лишняя сотня их не спасет. Женя бесплатно добавил к их покупке игру для дочки – они даже не обратили внимания на его щедрость, но, оказалось, что игра учит спеллингу – то, что потом для Сони было самым простым все школьные годы.
  Их аппартмент превратился в учебный класс. Новенький чудо-компьютер не простаивал ни минуты. В те моменты, когда отвлекался от учебы Андрей, тут же занимала место Соня, одна или вдвоем с Юлей; их обеих трудно было отклеить от экрана монитора, и часами звучала одна и та же навязшая в ушах мелодия, сопровождавшая игру, пока Андрей не выгонял их со своего учебного места.
  Анне пришло несколько приглашений на работу, но ничего толкового не получилось: там, где она согласилась бы работать, она не прошла интервью, а на то, что ей предлагали, она сама не соглашалась: совсем маленькие деньги и непропорционально тяжелая работа, а главное – не для нее, типа продавца в новых русских магазинах – ну какой из нее продавец с ее застенчивостью и тактичностью?

    Наступил сентябрь – Соня пошла в школу, уже на полный школьный день. Неожиданно у Анны оказалось много свободного времени. Она вдруг ощутила, как все-таки хорошо было летом: она водила девочек гулять в парк или на детскую площадку, готовила им еду, немножко занималась с ними русским языком, вечером заходила Света и они вместе пили чай. Теперь Анна оказалась сама с собой и своими вновь нахлынувшими думами. Андрей не в счет: он или сидел за компьютером, или ездил к Жене за консультацией, или в муниципальный колледж – там нашлись бесплатные курсы для начинающих компьютерных художников. Как все бесплатное, курс был почти бесполезный, но именно там знакомились художники, и это было важной частью для будущего поиска работы. Анна уже смирилась с решением Андрея не идти в архитектуру. Чертежная программа оказалась ненужной.
   В какой-то момент Анна, просматривая объявления о работе в газете, от нечего делать стала читать все колонки подряд - в ней проснулось любопытство: а какие же профессии нужны в Америке. Начала с буквы “А”, дошла до архитектуры: да, в двух местах требуются чертежники,  вздохнула с разочарованием, тем более, на artist ничего не оказалось. Так, прочитала несколько букв, дошла до Е и вдруг увидела обьявление, что для инженерной компании, тут, в городе, срочно нужны чертежники со знанием программы cad.
 “Боже мой – это же для нее, она же так хорошо чертила в институтe, а сколько там им приходилось чертить, и как многие страдали от этого, а ей нравилось”… Как будто свет снизошел на Анну: как, почему ей никто не подсказал? Ведь многие знали, что она по образаванию инженер, но у всех черчение значило архитектура, и она сама так думала. Не может быть - такое совпадение – у них без дела пылится это самая программа ACAD. Главное теперь, дождаться Андрея и выяснить, подходит ли она для инженерных чертежей. Андрей, конечно, тоже не знал, пришлсь звонить Жене, тот не был уверен до конца, но согласился с Анной, что по логике, так и должно быть - другой, отдельной программы нет, и пообещал уточнить.

   ...Теперь компьютер работал без передышки, Анна с непривычной ей самой дотошностью прорывалась через каждую страницу учебника; вдвойне непонятный из-за языка текст постепенно проявлялся, и так же потихоньку узнавались непривычные символы на экране. Ей не хотелось отрываться даже на приготовление ужина и, впервые с их приезда, в морозильнике появились замороженные полуфабрикаты. Самое плохое, что у нее, в отличие от Андрея, не было ни единого человека, кто бы мог обьяснить непонятное. Но, тем отраднее ощущалось любое достижение, главное - появилась уверенность, что она тоже что-то может.
   Если бы кто в то время сказал ей, что ее необыкновенное усердие исходит больше не от желания получить желаемую работу, а скорее от необходимости отвлечь себя от изматывающих тревог о будущем, она бы искренне удивилась. Но тогда ей было совсем не до психологических анализов своего состояния, у нее просто возникла необходимость, чуть ли не одержимость все свободное время проводить за компьютером. Даже Андрей удивлялся ее настойчивости в овладевании знаний, он никогда не замечал таких способностей за женой. Не то, чтобы он рассчитывал на ее возможную работу, он всегда знал, что он главный отвественный за благосостояние семьи, скорее, ему нравилось, что Анна уже не беспокоится сверх меры и не грустит. Конечно, он замечал ее заплаканные глаза по вечерам. Вдобавок, он мог ей кое-что уже подсказать и порой даже услышать от нее профессионально полезный совет.
  Забавно, как серенький ящичек-компьютер сблизил их троих в очередной неприятный виток семейной жизни. Они с Андреем, и даже с маленькой Соней оказались вдруг связанными общими интересами, и это спасло их отношения: Анна уже смотрела в будущее без ненужного трагизма, а вслед за ней и Андрей, не чувствуя со стороны жены молчаливого упрека, - скорее всего, реально несуществующего, стал спокоен, уверен в себе – стал опять собою настоящим.

  Так, внешне спокойно они ждали, что там получится с продажей квартиры. Звонить часто в Россию они по-прежнему не могли, поэтому все этапы поиска потенциальных покупателей, смотрин квартиры, согласования условий и цены, - всю информацию они получали в виде кратких отчетов, то, что успевалось сообщить за их очень короткие звонки. Обнадеживающего пока было немного - мало у кого в то время в России были деньги для покупки даже такой маленькой квартирки... День проходил за днем. Днем было спокойно за постоянной занятостью, но вечерами, уже ложась в кровать, сердце непроизвольно обжигалось мыслью «а вдруг...», и становилось на мгновение очень страшно; но уже получалось переключить свой мозг на текущие проблемы и не касаться той неприятной мысли, как бы отодвинув ее в дальний отсек сознания. Наступало очередное утро, и каждый день нужно было начинать жить: с верой в то, что скоро все их беды иссякнут и что наступит долгожданная счастливая жизнь.
    Скребло на душе от того, что она совсем почти не звонила родителям. Хотя родители не обижались, сочувствовали Анне и понимали, что они оба сидят без работы, и звонки в Россию обходятся в копеечку. У них самих жизнь в России становилась все сложнее и безысходнее, самое лучшее в такой ситуации - не расстраивать друг друга дополнительными проблемами. В последнее время у родителей, особенно у мамы, прибавилось забот: у брата родились двойняшки- мальчики, молодая жена не справлялась с малышами, брат по-прежнему совался в подозрительные авантюры, да и отец что-то стал прибаливать. Вдобавок, у отца на комбинате перестали платить зарплату, и маме пришлось взять на работе дополнительные часы, и еще - помогать с внуками и ездить постоянно на дачу - как раз наступило время собирать урожай, теперь от него зависела жизнь двух семей в ближайшие месяцы - совсем как в голодное время. Анне, впервые в жизни, стало искренне жаль маму – ведь на нее легла основная тяжесть. И главное, что и они не могли ничем помочь, как будто ей нужно было испытать всю тяжесть жизни, стать главной ответственной за благополучие больших и маленьких людей. Но, как ни странно, мама, попав в такую изматывающую ситуацию, вдруг стала спокойнее и добрее. Видимо, у нее уже не было времени на мысли о собственной персоне, тревога за мужа и за крошек – внуков перебила ее обычный эгоцентризм, и она превратилась в обычную заботливую жену и бабушку. У нее уже не хватало времени на обычно подробные письма, и она зачастую делала торопливые приписки в бесконечно оптимистичных письмах отца.

  Октябрь принес с собой неприятное напоминание о том, что Анна уже два года в Америке, и что - увы - положение их до сих пор самое плачевное. Начинаешь понимать мужа Оксаны. Даже трудно вообразить, как и почему вокруг них скопилось так много самого неприятного: нет и не предвидится в ближайшем будущем работы, деньги кончаются - скоро им опять нечем будет платить за квартиру, машина разваливается на глазах - вдруг оказалось, что за заманчивой дешевизной подержанных машин стоит заоблачно дорогой ремонт, квартира пока не продается и скоро придет срок отдавать долг, их эммиграционное дело опять куда-то завалилось – по всем срокам их уже должны были вызвать на интервью для green card. Невольно закрадывались предательская мысль, что им, по фатальному раскладу судеб, - в минуты отчаяния веришь в любую мистическую дурь, не суждено обосноваться в новой стране, и все их усилия бесполезны. Или же, - наступила пора расплаты за дарованное в кредит счастье? 
  И тут, словно на небесах услышали ее бредовые думы и ужаснулись, в очередной раз вдруг сразу все сдвинулось с мертвой точки и пошло на лад. На неделе они получили звонок из России  - звонил Дима Колешко, который в основном и занимался продажей квартиры. Дима сообщил, что нашелся покупатель, которого все устраивает, мало того, ему срочно нужна квартира; но тот в свою очередь боится, что его могут обмануть. Потому нужно, чтобы Андрей и Анна как можно скорее позвонили покупателю и подтвердили, что они реальные хозяева квартиры, и что доверенность на имя Нины Андреевны настоящая, и она имеет все права на продажу.
   Не прошло и недели, как сделка совершилась и оставалось только дождаться надежной оказии, чтобы переправить им деньги. Даже не верилось, что совсем скоро они смогут расплатиться с долгами. Самое плохое, что они уже задолжали плату за апартмент и боялись, что с минуты на минуту их могут выселить.
  Долгожданные деньги пришли, и тут же отпустило давящее напряжение последних месяцев, как будто рука судьбы милостливо убрала зависшую над ними секиру. Они в тот же день поехали в супермаркет, накупили полный багажник продуктов; как будто деньги в первую очередь ожидались, чтобы объесться до тошноты - до сих пор в них аукается голодная Россия. Вечером пришли Толик и Света с Юлей, и начался грандиозный пир на весь мир. Сидели несколько часов: сначала все вместе, девочки, наевшись, ушли играть в куклы, потом Анна со Светой пересели на диван, а мужчины долго еще вели беседу за водочкой, так, что совсем пьяного Толю пришлось поддерживать под руки, когда он спускался по лестнице.
  Долги раздали, тете Маше в благодарность по совету Светы купили золотые сережки - та даже рассплакалась от неожиданности, заплатили за квартиру, починили машину, - и получилось, что за вычетом денег, оставленных для Нины Андреевны, у них осталось совсем немного...

  Но, радость, как и беда, одна не ходит – совсем неожиданно Андрей нашел работу в начинающей компании по компьютерным играм. Компания располагалась в гараже жилого дома, как и большинство зарождающихся компьютерных фирм: машины выставлялись на улицу, вместо машин ставили несколько столов с компьютерами – и все, работа начиналась. Если точнее, пока не совсем работа: им нужно было сделать презентацию будущей игры и убедить заказчика, чтобы в них вложили деньги. Команда подобралась молодая и амбициозная, из самых престижных университетов: не было никаких сомнений, что они получат деньги и сделают самую лучшую компьютерную игру. Андрей своим энтузиазмом как нельзя лучше вписался в их группу. Анна была рада за него, хотя, если говорить начистоту, она предпочла бы серьезную солидную компанию, устойчивую к изменениям рынка. Слава Богу, у нее хватало ума не показывать свои предпочтения мужу. Что-то в ней переменилось: раньше она всегда была за новое и необычное. Видимо, последние, чересчур необычные годы, насытили ее своим постоянным подвешенным состоянием и повернули к более стабильному в жизни. Хотелось передышки, отдыха, хотелось посидеть на берегу океана, чтобы слышать звук волн и не думать НИ О ЧЕМ.
  Забегая вперед, нужно сказать, что Андрей оказался более дальновидным: вот из таких гаражных компаний и выросли буквально в годы компьютерные гиганты с новым менталитетoм и новыми большими деньгами...

  Теперь, по логике вещей, очередь была за Анной – судьба должна была наградить и ее за мужество пережитого. Человеческая логика вряд ли учитывается наверху, но Анна действительно нашла работу. Вернее – работа нашла ее.
  Тут все по порядку. Во-первых на смену рецессии - да, это были уже не просто заумное слово, начался очередной бум в экономике. О, оказывается, спад и подьем в экономике очень много значит, может, даже больше, чем личное везение. Кто бы мог подумать, что наше благополучие (счастье?) зависит от синусоиды абстрактной и скучной бухгалтерии страны.
  Если быть ближе и конкретней к судьбе Анны, то с очередным бумом, на сей раз связанным с hi–tech, стали вкладываться большие деньги в новые проекты. Одним из таких проектов стал международный аэропорт города. Деньги не просто большие, а очень большие. Естественно, желающих получить такой заказ выстроиласъ длинная очередь из самых престижных строительных и инженерных компаний. Из них выбрали самых достойных, и большая инженерная компания «Фленг и Морис» оказалась в их числе. Но, к везению ничего не знающей Анны, достойные компании не просто получали заказ, - к заказу под такие большие деньги прилагался пакет условий. Что там перечислялось, мало кто, кроме самих Фленг и Морис, знал, и мало кто интересовался. Но кое-что было известно. Первое - предлагалось обеспечить работой над проектом маленькую компанию, причем обязательно, чтобы во главе начинающей компании была женщина. Таким образом выполнялась модная в то время программа поддержки бизнесов под руководством женщин. И вторым условием пакета - то, что коснулось Анны, предполагалось взять несколько человек на обучение.
  Маленькую компанию, отвечающую всем требованиям, конечно же, без труда нашли. А по поводу второго условия тоже долго не мудрствовали: взяли пачку резюме в городском колледже и отобрали подходящих. В той пачке как раз и оказалось резюме Анны - как-то Андрей, по случаю, отвез его туда. Получилось, что Анна подходила им по всем параметрам: инженерное образование в Москве - значит, не совсем бестолочь, знание чертежной программы - ну, тут почти правда, и вдобавок, никакого опыта работы, что в любом другом случае было бы большим минусом.
  Итак, три карты сошлись – и Анну выделили из всех и именно ей предложили работу.
    Когда она шла на интервью между высоток финансового центра города, она вдруг ощутила, что в ней откуда-то просыпается честолюбивая Анна: ей, несмотря на сильное волнение, нравилось идти среди хорошо одетых деловых людей и ей очень хотелось быть одной из них. Очутившись в вестибюле здания, где находилась «Фленг и Морис», она почувствовала  себя золушкой, попавшей во дворец; за таким стоило ехать за тридевять земель - именно в таком месте она должна была работать.
    Что и почему так поразило ее в то утро, потом она и сама не могла понять. Большой светлый холл, за стеклянными стенами красиво ухоженные тропические кусты и цветы, посреди холла фонтан интересной современной формы, большие картины на стенах под стиль фонтану и растениям, дальше – несколько лифтов и стойка с вежливыми секьюрити. Подобные интерьеры она видела не раз, особенно в то время, когда Лорен возила ее по музеям и выставкам. Наверное, ее поразил факт, что через такой зал музея современного исскуства люди проходят каждый день, спеша на работу. Не замечая. Анну этот вистюбюль купил с первого взгляда, она решила про себя: «Я буду тут работать».
   Что и случилось. Видимо, она очень захотела.

  Она могла теперь каждый день идти в потоке спешащих хорошо одетых служащих высоток - пришлось прикупить подходящих нарядов, потом заходить деловитой походкой в вестибюль – музей, с каждым днем все более раскованно, подниматься на 7-ой этаж в другой, уже гораздо меньший холл с четкой надписью во всю стену «Фленг и Морис», здороваться, улыбаясь, с администратором – милой женщиной с британским акцентом, получать ответное приветствие, приправленное взаимной улыбкой, проходить в свой кубик, включать персональный компьютер, и, пока он разогревается, идти за кофе в общую комнату. И, как ни ничтожна была ее позиция чертежника –практиканта, Анна чувствовала себя достигшей многого в личном зачете. Понять ее могут только такие же недавние эммигранты, из тех бесправных полулегальных, кому не полагалось никакой государственной поддержки: ни во временных пособиях, ни в бесплатных классах, ни в медицинской помощи. Когда надежда только на себя, и каждый день почти постоянно на грани невозможного, когда усилием воли собираешь себя, стараясь не думать о так близко лежащих неудачных раскладах. На войне как на войне.

  Как приятно осознавать, что они уже не изгои - они маленькие победители, почти полноправные члены нового общества. Пусть у них пока еще нет green card (их дело определенно затерялось), пусть у Андрея еще нет никаких гарантий на будущее с работой, пусть ее только взяли под проект (на год, на полтора?), пусть у них нет медицинской страховки (об этом вообще лучше не думать), но жизнь их семьи уже мало чем отличается от усредненной обычной. Кто бы мог подумать, что быть усредненным окажется так желанно.

   Перед интервью Света посоветовала Анне сходить в церковь, поставить свечки святым, помолиться за успех предстоящего большого дела. Интересно, это действительно помогло или только успокоило нервы?
   Если бы ей пришлось за успех с интервью выполнить любое неприятное условие (конечно, посильное) – Анна согласилась бы - так ей хотелось получить желанную работу. А тут, совсем ничего – сходить в церковь и помолиться, - конечно, как она сама до такого не додумалась? И вот, в воскресенье, они вчетвером с девочками наконец-то пришли в большую церковь, ту, что видели недалеко от дома Оксаны. После московского, по-майски теплого дня, когда Колешко крестили годовалого  Кирюшу в близлежащей церкви, - они тогда всем семейством шли пешком, Анна впервые оказалась в храме. Как только за ними закрылась массивная железная дверь, ее охватило странное, как будто знакомое по прежней жизни состояние, словно бы она шагнула в другой мир и очутилась в параллельном измерении. В замкнутом пространстве густо сконцентрировалась незнакомая ей православная Русь, приправленная грустью по тому светлому дню и еще чем-то новым, непривычным для церкви, больше отдающим атмосферой театра.
   Большая с виду церковь оказалась большой и изнутри. Полумрак, запах ладана, высокий свод, расписанные темные стены, много горящих свечей, необычное пение, льющееся сверху, - что-то поднималось из глубины души навстречу отгороженной от земной жизни миру истины и веры. Как незыблемые твердь и покой посреди суеты и тревог. Как хорошо... Почему-то в России у нее никогда не возникало в церквях такого чувства, что-то тут было другое, непривычное и притягательное.
   Анна тихонько огляделась. Да, тут в отличие от российских знакомых ей церквей пол был выстлан паркетом, что напоминало дом и вызывало ощущение уюта и чистоты. Но что-то другое, более значительное меняло атмосферу залы. Шла середина службы, и они вчетвером почтительно застыли недалеко от входной двери, зажав в руках свечки, приготовленные для святых. Анна не улавливала ход службы, ей казалось все торжественно и необычно таинственно. Она с удивлением и тайным преклонением тихонько осматривала росписи, священослужителей и прислуживающих им мальчиков - надо же, один из них не старше Сони, а потом перевела взгляд на прихожан, стоявших в несколько рядов перед ними. И тут она поняла, что же ее так удивило с первой минуты - это были сами люди.
   Она привыкла в России к определенному контингенту людей, посещающих церковь. В годы студенчества, за те несколько раз, что она побывала по случаю в церкви, у нее сложился образ советских православных прихожан: древние старухи в платках и в мрачных темных одеждах, даже те, что помоложе, должны были, по негласным законам, маскироваться под древних. Потом, в последние годы перед отьездом, в пик всеобщего воцерковления, народу в храмах стало гораздо больше, хотя по-прежнему преобладал женский пол, и для них считались положенными те же платки и невзрачные одежды... Тут же царил праздник - отсюда и состояние театральности, как будто люди по случаю похода в церковь надели подобающие паркету наряды: на мужчинах костюмы и галстуки, на женщинах элегантные одежды, туфли на каблуках и шляпки. Их нарядам могла бы позавидовать английская королева. И совершенно очаровательные девочки - куколки в воздушных платьях и серьезные мальчики в галантных костюмчиках. Совсем иной dresscode, совсем другое светлое чувство радости от службы.
   Когда вышли из церкви, потрясенная Соня (надо же, и она заметила) сказала, что эта церковь даже лучше той, в Москве. И что ей нужно такое же, как у девочек, красивое платье. Юля тут же похвасталась, что у нее уже есть красивое платье, ей сшила тетя Оксана. Соня почувствовала себя вдвойне ущемленной - оказывается, только у нее нет нарядного платья и, защищая себя от несправедливости - так это было на нее похоже, сказала независимо: «У меня папа и мама теперь работают, они мне купят два платья», и не поняла, почему Анна и Света одновременно рассмеялись после ее слов.



1995. Почти хорошо.



  Третий Новый год в Америке они встречали опять у Лизы и Бори, только теперь в их маленьком славном городке с хорошей комьюнити и приличными школами. Толя со Светой тоже были миротворчески приглашены, но они уже обещались справлять праздник с Оксаной и тетей Машей.
 Там, на удивление Анны, среди приглашенных гостей они опять встретили Вову и Милу.

  Пройдет какое-то время, когда они все поймут, что их эмигрантский мир так устроен: раз познакомившись с кем-то, ты будешь время от времени прямо или косвенно пересекаться; всегда найдутся люди среди знакомых, кто расскажет тебе всю подноготную даже о случайно встреченных тобой людях, приправленную догадками и выводами. Постепенно привыкаешь и перестаешь обращать внимание – пусть говорят. Но пока Анна была сильно удивлена встрече, она никак не ожидала, что Лиза до сих пор общается с ними. Скоро выяснилось, что для Милы и Вовы их появление совсем не было неожиданностью, больше того - те оказались неплохо осведомлены об их жизни. В понимании, что о тебе говорили за твоей спиной таилось что-то неприятное, нечистоплотное, но, с другой стороны, не пришлось пересказывать пережитое и заново окунаться в ушедшие перипетии жизни.
   Все супружеские пары теперь оказались равной силовой категории, - уже не просто бедные эмигранты, готовые на все условия, только чтобы выжить, - отныне каждый из них мог небрежно вставить в разговоре фразу, косвенно обьясняющую другим твою продвинутость. Забавно, что все разом потеряли критический контроль над собой, так хотелось тоже вот так, между прочим, заявить в ответ свое «и мы не лыком шиты», не замечая, что подобные фразы, даже совсем на вид нейтральные, отдают самодовольной глупостью.
   Еще была одна пара, знакомый Бориса по работе с женой. Они приехали, кажется, из Белоруссии. По крайней мере, он выглядел типичным белоруссом из фильмов о войне - живых белоруссов Анна не встречала. Пара была явно постарше, их дети, уже подростки, встречали праздник самостоятельно, со своей компанией. Мужчина мало говорил и мало ел, но с особым усердием налегал на водку, при этом оставаясь молчаливым, только белесые глаза и странная улыбка выдавали его уже нетрезвый вид. Жена его оказалась приятной, в меру говорливой, в меру участливой - и все, больше ничем не запомнилась.
  Зато встреча с Вовой и Милой получилась очень даже знаменательной. Анна совсем смутно помнила их первый совместный вечер, когда она только приехала в Америку. Помнилось, как нетрезвый Вова начал с ней открыто флиртовать, вспоминалось, что их супружеские отношения между собой показались странными - заметно напряженными, и еще запомнился их сын Рома, как оказалось - ровесник Сони. Теперь, спустя два года, они предстали уже совсем в другой ипостаси. На этот раз картинкой из рекламы: заботливая, внимательная друг к другу пара, дружелюбно настроенная ко всем, без исключения, при этом уверенные, что они вот такие, должны всем нравиться. Что-то было слегка ненатуральное в их новом облике, как будто они играли в новую игру под названием «Мы такие хорошие, всех любим, всех понимаем и ожидаем от вас ответной любви». Разумеется, уже никаких фривольностей со стороны Вовы, теперь он был заботливым мужем и отцом, чем еще больше смущал, скорее, раздражал Анну. Она чувствовала себя не в своей тарелке от его нового странноватого облика, нарочито дружелюбного и в то же время философски – отстраненного, якобы познавшему неведомую всем остальным мудрость. Мила казалась более натуральной и более уверенной в себе, чем раньше, но в ее речи Анна заметила переизбыток присказок из церковного репертуара: «Господь не оставит...», «Все мы под Богом...», «Господь рассудит..». Анна даже тихонько спросила у Лизы, кивнув на Милу: «Что это с ней?», но Лиза то ли не поняла ее вопроса, то ли сделала вид, что не поняла, но ничего не ответила. Впрочем, Лизе было не до нее: вдруг пришли две пары американцев - ее новые подруги с мужьями, и компания после нескольких фраз приветствия распалась на две части. В одной оказались вновь прибывшие пары, Лиза, расточающая чрезмерную любезность, и Вова, мужественно исполняя роль своего парня среди американцев. Все остальные потихоньку ретировались на кухню. Борис с Андреем влезли в свои разговоры, молчаливый белорус примкнул к ним, не забывая время от времени подливать всем троим водку, Анна разговаривала с его женой. Последней к ним присоединилась Мила. Ее, по всей видимости, тоже утомило общение на английском, захотелось расслабиться и пообщаться без ненужного напряжения. Они разлили красного вина, принесли из комнаты тарелку с закусками и завели вечный женский разговор о детях: их болезнях, школах, учебе и развлечениях.
  Кроме их трех групп образовалась еще одна маленькая: Рома и Соня. На Соне сегодня было красивое праздничное платье (пришлось купить) и, наверное поэтому она чувствовала себя неотразимой, тем более, что все взрослые по достоинству оценили ее наряд, и она получила кучу комплиментов. Но это не все: Рома при ее появлении буквально замер и смотрел на нее широко открытыми глазами, не осмеливаясь подойти. Пришлось Вове проявить инициативу: он взял сына за руку, подвел к Соне и под одобрительно-насмешливые взгляды взрослых с серьезным видом сказал: «А это, Соня, мой сын Рома. Он очень хочет подружиться с тобой», и уже в сторону сына: «Правильно, Рома?». Рома молча кивнул, а Соня решительно сказала: «Ну тогда пойдем играть», и Рома послушно пошел за ней, не замечая, как все без иключения сочувственно смотрят на него, а Вова промычал: «Ну, все, похоже наш сынок попался», на что Мила иронично добавила: «Видимо, папины гены».

   Но, вечер сюрпризов еще не закончился: там, на кухне, Мила опять неприятно удивила Анну - вдруг заявила с заговорческим выражением на лице, что видела ее в церкви. Боже, становилось уже не по себе. Что еще известно «милой» Миле об их жизни? Может, вместе с выигранным видом на жительство родное КГБ снабжает отбывающих своими условиями для счастливого пребывания в другом государстве? Мила оказалась наблюдательна, она быстро схватила реакцию Анны и якобы шутливо добавила дурацкую фразу: «да, от нас (кого – нас?) не скроешься». И тут же попыталась замять впечатление от сказанной пошлости, изменила тон на деловито-серьезный и принялась рассказывать, что они теперь всей семьей активно ходят в церковь. Что их Рома учится в школе при церкви и им полагается быть с ним на всех праздничных и воскресных службах. И дальше - уже о самой школе: как там хорошо поставлено обучение и воспитание, что там учат русскому языку и музыке, и какие там чудесные преподаватели и особенно основатели школы и ее руководители отец Михаил и его жена матушка Алена.
  Так, впервые, Анна услышала о какой-то необыкновенной православной школе при церкви.

    Теперь, после поведанной истории, прояснились истоки изменившихся отношений Милы и Вовы, - в соответствии с новым статусом им полагалось вести себя семейно – образцово, как и подобается настоящим православным прихожанам. Неприятное чувство «колпака» прошло – религиозный свих получше, чем работа на органы, хотя одно другое не исключает. Анна расслабилась - ей хотелось праздника - она за этим и ехала в гости; уже спокойно, опустошая свой бокал с вином, она вполуха слушала разговор Милы с белорусской женщиной - та оказалась тоже из православных, где они обе в унисон произносили заезженные фразы на тему: «Все мы под Богом...». Разговор их слегка корябал слух: лексикон звучал непривычно и потому фальшиво в исполнении Милы, но разбавлялся вполне искренним и натуральным в устах простой женщины, так что Анна даже почувствовала, что завидует ей. Было немножко стыдно за Милу, а заодно и за себя, что им уже не одолеть простоты такой речи, все равно, если бы они вдруг начали, не привыкши, материться, подражая слесарю ЖЭКа. Впрочем, Анне было хорошо тут, посреди двух разговоров, и время летело незаметно; поэтому она удивилась, когда в кухню заскочила возбужденная Лиза и, еще не переключившись в голове с английского на русский, крикнула им всем: «А вы почему тут сидите, через десять минут – Новый год!» и фраза получилась странная, с интонационным ударением на первую часть. Борис, уже порядком подпивший, пробурчал что-то, типа: «Ну, все, Лиза завелась...», и все встали и послушно перешли в гостиную. Там уже стояло шампанское и ваза с мандаринами на столе, лежала открытая коробка с конфетами - все было готово к встрече Нового Года.
  Обе американские пары сгрудились около Сони и Ромы, те стояли, как звездная пара, и снисходительно отвечали на заигрывания взрослых. Видимо, вымученный разговор с Лизой и Вовой уже иссяк, тем более, что Лиза отвлеклась на обновление праздничного стола, и американцы с радостью переключились на детей. Особенно много внимания досталось Соне: она чувствовала себя главным обьектом интереса и умиления, и инстинктивно держалась так, чтобы еще больше нравиться. Рома не выдержал конкуренции, стушевался и замолчал, насупившись, а Соня, уверенная в своей неотразимости, продолжала с увлечением играть роль дивы. Сцена получилась потешная, и Вова даже открыл рот, чтобы прокоментировать, но тут опять вмешалась Лиза - она на правах хозяйки была ответственна за ключевые моменты праздника. Время действительно близилось к полночи. Они все кружком встали перед телевизором, схватили бокалы с шампанским и уставились на экран, где Дик Кларк вместе с толпой на Times square скандировали оставшиеся до Нового года.секунды.. Девять, восемь, ..., три, два, один – шар взлетел, толпа восторженно закричала, а Дик своим утробным голосом провозгласил «Happy New Year!». Присутствующие америкацы тоже вслед за ним хором воскликнули «Happy New Year”, и всем остальным пришлось присоединиться; получилось непривычно и по-другому - не возникло ожидаемого торжества минуты, как будто их заставили играть в новую игру, где Новый год превращался в веселый бездумный праздник улетающего в небо шарика.
  Анна запоздало отпила шаманское, потом поцеловалась с Андреем, с Сонечкой и со всеми остальными. Казалось, новый вариант праздника никого не покоробил пренебрежением к отечественному новогоднему трафарету - все празднично улыбались с радостными лицами. Впрочем, ничего плохого не произошло; немножко жаль, что не вышло трогательно-таинственного момента, что полагается на стыке времен, той ритуальной задумчивости (кем придуманной, и зачем?). Анна запоздало вспомнила, что впервые за много лет не успела загадать новогоднее желание (опять ритуал?), и стало грустно, как будто ушедшая минута действительно решала что-то в будущей жизни.
   
  1995–ый год начался на мажорной ноте: оба работали, Соня училась, денег хватало на все необходимые выплаты, даже замахнулись на покупку новой машины – той, со специфичным запахом – запахом достатка. Немножко настораживала Соня – она, похоже, совсем не готовила уроки, но на все вопросы Соня правдиво отвечала, что она уже все сделала. И больше ничего: ни о школе, ни об учительнице, ни об одноклассниках. Это было так нетипично для Сони, что Анне пришлось назначить встречу с учительницей.
   Мисс Симонс оказалась пожилой белой американкой с очень неприятным сухим лицом и холодной улыбкой. Она дотошно подготовилась к встрече с Анной: приготовила все тесты, показала программу школьного года, еще какие-то графики и таблицы, и профессиональным учительским голосом (здравствуй, милое детство!), принялась докладывать Анне о задачах и целях их учебной программы. Анна рассеянно слушала, пытаясь не пропустить момент, когда мисс Симонс перейдет к ее дочери. Но, скоро поняла, что отведенные ей двадцать минут скоро закончатся, а она так ничего не выяснила; испугавшись, она довольно невежливо перебила учительницу и сказала, что ей интересно было ознакомиться со школьной программой, но хорошо бы узнать побольше о своей дочери. Мисс Симонс замолчала, и на какое-то мгновенье Анне показалось, что учительница не может вспомнить, кто же ее дочь. Но, оказывается, она просто взяла паузу, чтобы подобрать доступную для Анны правильную формулировку. Прозвучала она все равно собирательно - неопределенно: «Хорошая девочка, быстро соображает, ее знания выше среднего уровня». И снова замолчала, выжидательно глядя на Анну. Тут Анна догадалась, что мисс Симонс не была уверена, что Анна понимает достаточно язык, и уж точно мисс Симонс не знала, почему мама ее ученицы, недавняя эмигрантка, вдруг решила с ней встретиться. Но Анна, несмотря на неловкость своего положения, решила не тушеваться: ей нужно было узнать, почему ее дочка, так любящая еще совсем недавно школу, вдруг потеряла к ней интерес. Она уже немножко поднаторела в английском, но в подобных ситуациях, когда собеседник заранее был уверен в твоем недостаточном знании языка, Анна внутренне запиралась и действительно, не могла складно связать пару слов.
   Совсем беспомощно, корявыми фразами она старалась объяснить, что Соня «скучает, ей неинтересно, что она не любит ходить в школу, у нее нет друзей...». Из-за ее неточных выражений некоторые фразы звучали слишком прямолинейно и даже обвиняюще. Но выбора не было, пусть лучшее так, чем уйти совсем ни с чем. Она заметила, что положенная улыбка у мисс Симонс стала совсем натянутой, та терпеливо дослушала Анну, и прежним ровным голосом начала говорить, что главная задача их первого года обучения – это в первую очередь научиться работать в команде, что означает быть дружелюбным и толерантным - то, чего как раз не хватает Софи. Из-за того, что она академически обогнала сверстников - что по мнению мисс Симонс не стоило делать, Софи сейчас не может влиться в нужный ритм их занятий, и порой демонстрирует свое превосходство над другими детьми. И что Анне хорошо бы поговорить с дочерью и помочь наладить ее коммуникационные проблемы, может тогда Софи изменит свое отношение к школе и к одноклассникам. И вместо скуки у девочки появится позитивное желание помогать всем вместе успешно закончить школьную программу.
  Анна слушала металлический голос учительницы и понимала, что потерпела поражение: да, все, что говорила мисс Симонс звучало правильно и ставило ее в положение мамаши, свихнутой на своем ребенке, которая вопреки научно обоснованным школьным методикам вредит не только своему ребенку, но и всему их маленькому школьному коллективу. Во главе которого зорко стоит на страже главный орбитр по воспитанию - разумная и ответственная мисс Симонс. Получалось: академическая успеваемость – не главное, особенность каждого ребенка – только мешает, главное – учиться дружно жить. Как странно – тезисы развитого социализма из ее детства перекочевали в школьную жизнь ее дочери, но уже под другой оберткой. Да.., из прошлогодней sweet and smart  Соня оказалась в оценке новой учительницы person with lack of communicaion skills. “Интересно, есть ли у самой мисс Симонс дети?”, Анна даже открыла было рот, чтобы спросить, но вовремя одернула себя, - а что, если эта сухая тетка расценит ее вопрос как желание оскорбить.

    Пока шла домой, Анна прокручивала заново в голове речь учительницы, стараясь понять, почему мисс Симонс так недружелюбно к ней отнеслась; то ли из-того, что Анна позволила себе усомниться в ее учительском профессионализме или из-за того, что Анна не одобряет систему общественного образования – выходит, государство учит бесплатно детей, предоставляя всем равные права, независимо от гражданства, а Анна еще нос воротит. А может, учительнице не нравится Соня, с ее нежеланием идти на компромисс и заново учить то, что она уже знает. В любом случае, год для Сони во всех планах получился потерянный, и неизвестно, что там будет в следующем. Может, им повезло только с мисс Браун с ее нестандартным подходом к ученикам, и она исключение из правил. Вспомнила, что все ее знакомые ругали городские муниципальные школы, на что она раньше не обращала внимания, считая, что делают из мухи слона. Ее главным аргументом в защиту была статистика: большинство все равно учится в государственных школах, и ничего – потом поступают в Гарварды. Но утешение вырисовывалось неубедительным: они приехали сюда, чтобы дать полноценное будущее дочери, а получается – довольствуйся тем, что дают, и не лезь не в свои дела.
   Вечером рассказала Андрею о разговоре с мисс Симонс, подсознательно ища у мужа поддержки. Андрей тут же, как у него всегда бывало - согласно типично мужскому подходу, стал искать реальный выход. Сказал, что как только его возьмут на постоянную работу, они отдадут Соню в частную школу. Для него вопрос оказался решен, но Анна понимала, что вряд ли они в скором времени смогут отваливать дополнительно более полутысячи ежемесячно за школу - у них столько денежных дыр и до сих пор нет медицинской страховки. Похоже на игру, где ты делаешь ход и тут же оказываешься в очередном тупике. Интересно, это только для всех такие жесткие правила, или для большинства людей приготовлены более удачные ходы?

    Ей не хотелось говорить о встрече с учительницей больше ни с кем, не хотелось обсуждать свои впечатления о школе, она подозревала, что услышит в ответ поучительное «мы тебе говорили», ведь она была единственной среди знакомых, кто защищал городские школы. Но как-то получилось, что после церкви (они изредка все также вчетвером ездили на воскресные службы) они зашли в кафе, и Анна непроизвольно обмолвилась о том, что ей не нравится учительница Сони, и что Соне в ответ не нравится школа. Света тут же откликнулась, как будто Анна затронула больное место: - Ну, вот, наконец-то и ты прозрела. У них в public школах не то, чтобы образование плохое, оно более растянутое, чем в России, и идет по нарастающей. Главная проблема в том, что они мешают в школах вместе недавних эмигрантов из разных стран, да еще разбавляют детьми из плохих районов, вот и получается «никто не оставлен за бортом»: всем поровну, всем по справедливости. Особенно тут, в городе. Нам жаловаться не с руки – сами из таких, недавних. Но, если для мексиканцев, особенно нелегалов, и такое образование на ура, а китайцы, как роботы, извлекут из любого обучения все, до последней крупицы, и потом поступят в Беркли, то мы постоянно сравниваем с нашим образованием и хотим большего. Тем более, знаем по себе, что без нужного интереса наши детки совсем закиснут.
   И, совершенно неожиданно, Света перескочила от обычного отвлеченного мудрствования к совершенно другой теме: - Ты видела там женщину в косыночке, такую крупную, в очках, в длинной юбке, к ней еще дети подходили?
Анна сразу же сориентировалась, хотя и не поняла, почему Света вдруг сменила тему:  - Кажется да, она еще с тобой поздоровалась? Кто она?
 - Это матушка Алена. Жена отца Михаила, который служил сегодня.
 - Такой бородатый?
 - Вообще-то, попы и дьяконы все бородатые. Ну да, у отца Михаила борода погуще, чем у второго. Ну, это неважно... Я хочу сказать, что они с матушкой Аленой организовали школу - частную православную школу. Понимаешь?
 - Что значит организовали школу? Так и мы с тобой можем организовать свою школу со своими правилами обучения, ты имеешь в виду воскресную школу?
 - Нет, я имею в виду обычную американскую школу. Зря ты иронизируешь, оказывается, частные школы организуют обычные люди, а не Гороно.
 - Я понимаю, что обычные люди, но по-моему, попы должны службы справлять, а матушки....матушки должны заниматься своими матушкиными делами, ну, в лучшем случае преподавать в воскресных школах. Очень хорошее дело для церкви... Впрочем, погоди, мне кажется я уже слышала об этой школе.
И она припомнила, что Мила там, на кухне, когда Анна уже почти ее не слушала, рассказывала о какой-то церковной школе, где учится их Рома, и об отце Михаиле и о славной его матушке. Она уже более заинтересованно посмотрела на Свету. Но задала неожиданно для себя совсем дурацкий вопрос:
 - Ее зовут матушка Алена? Звучит идиотски, почему не Лена или не Оля, с чего там производная у сестрицы Аленушки? Дурь какая-то – матушка Аленушка.
Света согласно улыбнулась: - Да, звучит странно, но у них так принято, у старорусских сплошные Кити, Маси, Таты, Николки, - Толстой в современном исполнении. Наверное, они все считают себя его прямыми потомками по дворянской линии. Ну, у всех своя придурь, им это кажется нормальным, ну и пусть играют в свои вполне невинные игры... Но школа кажется вполне профессиональной. Я с ними встречаласъ.
 - С кем, с ними?
 - С матушкой Аленой и отцом Михаилом. Очень интересные люди. Особенно матушка... Раздвоение имиджа. Матушка в моем представленни всегда была что-то такое аморфное подпоповское. А тут – современная, неглупая, образованная женщина, свободно себя держит, без всяких слащавых улыбочек и придыханий, хорошо излагает мысли.
 - А ты зачем с ними встречалась?
 - Хочу Юлю поместить к ним в школу. Вот только с Пашей договорюсь, чтобы он оплачивал половину обучения.
 - Каким Пашей?
 - Мужем моим. Бывшим. Он должен быть всеми руками за приличное обучение единственной дочери. Для них образование многое значит. Это уже в похвалу им как нации, - опять улыбнулась Света. 
   Теперь Анна тоже заинтересовалась школой: если уже двое ее знакомых так серьезно говорят о чудо-школе, может, действительно стоит узнать о ней побольше. Света рассказала в общих чертах, что ей уже известно. Школа существует несколько лет, туда ходят дети обоих священников и дьякона (это интересно – для своих детей плохого не придумают), плата - это очень важно – ниже, чем в других частных школах, учителя замечательные, русский и французский чуть ли не с первого класса, а вся программа заимствована из лучших частных школ.
   Звучало более чем заманчиво. У Анны тут же мелькнула мысль: “Может, если у них с Андреем не случится очередного финансового коллапса, попробовать и отдать туда Соню”. Конечно, нужно все детально разузнать у Вики. Кажется, у нее где-то есть ее телефон. Нужно поискать.

  Но телефон она не нашла, а тут... 
  Она так и не смогла связать обычный и приятный во всех отношениях день с той леденящей сутью, что он так издевательски скрывал за кажущейся беззаботностью голубых небес и раннего ужина с бутылкой Хейнекен; потом она будет винить и беззаботное состояние, и хорошую погоду, и даже злополучную бутылку пива. Жизнь ее на долгое время разделится на «до» и «после», и даже с течением времени тот коварно - скорбный день не вольется в общее прошлое, память будет неизбежно спотыкаться о царапающий зубец неизжитого горя.
 Тем светлым июньским вечером в субботу Анна набрала знакомый номер родителей, по давней привычке гадая, кто первый подойдет к телефону. Последний раз, две недели назад она говорила с отцом, мамы не оказалось дома. С отцом разговор всегда получался немножко скованный: Виктору Трофимовичу, привыкшему в глазах дочери выглядеть сильной и надежной опорой семьи, не хотелось жаловаться на неприятности с работой и на возникшие проблемы со здоровьем, поэтому он преувеличенно бодро, чуть ли не скороговоркой докладывал о себе, стараясь побыстрее переключиься на маму, на внуков и на погоду. И, как правило, задавал много вопросов. Он единственный, кто интересовался жизнью в Америке: неплохо знал географию их региона, имел представление о социально-политических особенностях страны, постоянно спрашивал о бытовых сторонах жизни: о системе продаж домов и машин, об оплатах и страховках, о ценах и налогах. Ему больше подошло бы общаться с Андреем, муж смог бы лучше ответить на вопросы и разьяснить непонятные моменты. Но Анне не хотелось углубляться в общие темы, жаль было времени на “пустые разговоры”, ей хотелось слышать о реальных проблемах в далекой семье: как обстоят дела у отца со здоровьем на самом деле, хватает ли у них денег на жизнь, как дела у Кости и в его семье – то, что охотно и без утайки рассказывала мама. Но в последний раз, во время разговора с отцом, Анна почувствовала (или ей потом так казалось), что голос отца звучит устало, и он вдруг сказал, что вчера на ужин он выпил чашку бульона и съел творог. И грустно пошутил, что дожил до здорового образа жизни. Но тут же спохватился и уже привычно бодро стал расспрашивать о ее работе, о Соне и об Андрее.
   На этот раз на другом конце взяли трубку, Анна привычно сказала “алло”, но никто не отвечал. Она подумала, что связь прервалась и уже хотела нажать на рычаг, чтобы заново перезвонить, как вдруг в трубке прорвался низкий мужское голос, и в коротком резком “да” Анна узнала брата. Она слегка смешалась, но тут же обрадовалась - вот кого она не слышала сто лет. Она весело воскликнула: “Костя – это ты? Какими судьбами? Рада тебя слышать. А где родители?” В ответ наступило молчание, потом слышно было, как брат говорит кому-то “это Анна”, потом опять молчание, и тут неожиданно - очень громкий плачущий голос мамы: “Ой, Аня, горе какое, папа умер…” Страшное слово “умер” обдало холодной и безжалостной определенностью и, тут же - мгновенным отторжением. Сознание не хотело принять смысл услышанного: как можно соединить вместе кощунственно – несправедливое “умер” в сочетании с привычным и родным словом “папа”… Нет, не может быть, она с ним разговаривала две недели назад, он был живой и говорил как обычно, и уж никак не собирался умирать. Он еще пошутил о здоровом образе жизни… Нутро отказывалось верить, и в то же время Анна, как бы со стороны, слушала свой голос, который спрашивал, что и как произошло, и она уже плакала в трубку вместе с мамой... 
    Инфаркт. Выяснилось, что он умер позавчера. И они ей не позвонили? Как такое может быть? “Ну, да, мы собирались, вот если бы ты сейчас не позвонила, Костя бы тебе позвонил.” Какой ужас! Выходит, два дня она тут жила спокойно, думая, что ее отец там в своей квартире ест диетический творог и думает о ней. А на самом деле гроб с его телом стоит в большой комнате и завтра его похоронят… Позже именно этот момент, что она два дня жила с сознанием живого отца, когда его уже не было, мучил ее своей несуразностью и ужасом перед приоткрывшимся пониманием отдельности каждого человека, когда даже родная дочь не смогла почувствовать переломного момента. А как же шаблонное:”Вдруг что-то кольнуло в сердце, оказывается именно в этот момент он умер..”? Получается, нет никакой внутренней связи, каждый живет и умирает только сам по себе, - как это цинично и ужасно, и как прикажете жить с таким знанием?
    Для Анны смерть отца оказалась первой действительно страшной смертью, когда душа болит, не отпуская, и собственная жизнь кажется бессмысленной и конечной. Смерть бабушки, смерть Ники были каждая по своему большим тяжелым потрясением, но только смерть отца вышибла у нее почву под ногами. Она так и не успела по-человечески поговорить с ним, она так и не узнала, кто же он такой, внутри, за привычным с детства обликом. Мимо нее прошел очень близкий человек, со своим миром, и она ни разу не задумалась, что его мир для нее совсем закрыт, всегда казалось, что их главный разговор двух взрослых людей еще впереди.
   Чувство вины перед отцом, за все содеянное, а еще больше -  за несодеянное и невысказанное, нахлынуло на Анну. Она совсем потерялась. То казалось, что все это не совсем правда, она не видела его мертвым, и ей трудно было представить, что его уже нет, но тем сильнее вслед за мнимой забывчивостью мозг обдавало страшным “Отец умер, его нет и не будет”.
   В те дни ее задевало, даже оскорбляло любое проявление жизни; повседневный круг забот вдруг обернулся ненужной суетой, она не могла ходить на работу, отпросилась, сославшись на болезнь. Днями лежала на диване и тупо щелкала пультом телевизора.
  Андрей сам был потрясен, он очень ценил и уважал Виктора Трофимовича, даже больше - он сумел с ним подружиться. Как-то так сложилось, что для молодого Андрея он стал почти как отец, а для Виктора Трофимовича Андрей в свою очередь заменил беспутного сына, с которым он так и не смог найти общий язык. Но горе Андрея отступало в тень большого горя жены, он как бы не имел право присоединяться к Анне на полных правах – умер ее отец. Андрей беспомощно наблюдал, как Анна погружает себя в тоску и не знал, как правильно подойти к ней, какие найти слова, чтобы она очнулась. Получилось, что Анна оказалась даже в худшем положении, чем ее мама и брат, которым нужно было организовывать похороны и поминки. У них горе разбавлялось необходимыми хлопотами. Андрей хорошо помнил смерть своего отца, и сколько потребовалось усилий со стороны мамы, сестры и его самого, чтобы все устроить; получилось, что горе растворилось в тех суматошных днях.
  Позвонила Света - справиться, как Анна. Андрею не хотелось говорить на эту тему, он не знал, о чем вообще говорить: “Да, переживает… Не пошла на работу, почти ничего не ест… Извини, она ни с кем не хочет говорить... Да, ты права, со временем станет легче… Спасибо, что позвонила…” И уже хотел положить трубку, но тут Света сказала, что она поговорила с отцом Михаилом, и он предлагает прийти к нему вечером в церковь после службы, он отслужит панихиду. Священник объяснил ей, как это важно для усопшего и для Анны. Андрею не хотелось слушать о пользе церковных ритуалов, ему, далекому от религиозных догм, показалось абсурдным предложение разумной Светы, но он вежливо пообещал, что передаст ее слова Анне.
  К его удивлению, Анна, услышав слова о панихиде, необычно оживилась. Она, как и муж, не знала, что такое панихида и для чего она нужна, но сам процесс вовлечения в деятельность, связанную с памятью об отце, облекал непонятный ритуал таинственным смыслом. Она знала по фильмам о прошлой России, что по всем правилам христианскох похорон там должен присутствовать батюшка. Мама вскользь упомянула, что покойника полагается отпеть, но у них в городе до сих пор только одна церковь и два попа, и те по домам не ходят. Нужно вести гроб в церковь, причем только в определенное время, что выше их сил и возможностей. Анна обрадовалась, что она теперь сможет сделать что-то реально - полезное для них всех.

   Так впервые Алпатины познакомились с отцом Михаилом. Лучше момента для их встречи нельзя было придумать. Антураж большой церкви, полумрак, мерцание свечей, запах ладана, и довольно молодой, с понимающе – сочувствующим взглядом батюшка в черном подряснике, делающим его фигуру выше и стройнее. Непонятный речетатив панихиды своей таинственностью в сочетании с чуть приторным запахом ладана наполняли службу и самого священника необходимой значимостью, а постояннно повторяющиеся слова об усопшем Викторе создавали необходимый для восприятия обряда смысл. А когда зазвучало пронзительное: “Вечная память...”, Анна разрыдалась, но уже это были другие слезы, как будто комок в ее сердце вдруг растаял и вместо страшной боли пришла светлая печаль.
   После панихиды отец Михаил сказал, что хотел бы немножко поговорить с Анной. Андрей понимающе кивнул, взял Соню за руки, и они отошли в дальний конец церкви. Батюшка присел на скамейку и пригласил Анну жестом сесть с рядом с ним. Анна почувствовала себя неловко - ей казалось непривычным, что со священником можно вот так просто по-приятельски сидеть рядом. Кроме того, впервые за несколько дней ей стало легче на душе и хотелось в одиночестве нести свой покой. Она недоуменно присела на край скамейки. Отец Михаил, уловив ее настроение, просто положил руку на ее запястье и, после недолгого молчания сказал, что она не должна так сильно убиваться и ни в коем случае не должна винить себя (откуда он узнал про чувство вины?), что ее отец все равно с ней, что души не умирают, а только переходят в иной, лучший мир, где нет “печалей и тревог”. Придет время, все мы соединимся в том лучшем мире, а пока нам остается только молиться за усопшего, особенно в эти сорок дней после смерти, пока душа его еще не определилась. Ладонь его была сухая и теплая, в голосе звучало искреннее сочувствие ее горю, и смысл его слов, в другое время показавшийся бы скорее всего примитивным и противоречивым, в данный момент вдруг наполнился глубоким смыслом. Да, она так и чувствовала, что отец по-прежнему где-то рядом, поэтому не могла принять его смерть. Да, конечно, нужно молиться, хотя она и не понимала, для чего. Ей хотелось слушать отца Михаила и следовать его указаниям, после нескольких сказанных фраз он волшебным образом стал проводником между ее реальным горем и мистической тайной смерти. Когда он добавил, что хорошо бы ей в ближайшее время походить в церковь, она с готовностью согласилась: “да, конечно, хорошо, что вы подсказали...”. В душе вместе с покоем затеплилось чувство благодарности к священнику. Как удивительно, что он нашел теплые и нужные слова, ведь она для него совершенно случайный человек.
   Именно из этого чувства признательности и выросла потом вера в непогрешимость православной церкви, а вместе с тем возведение ее служащих в ранг полусвятости. То, что потом больно отрикошетило на всех участниках.
 
  Следующие несколько недель, до сорокового дня Анна почти каждый вечер заезжала в церковь. К концу второй недели она уже ориентировалась в расписании батюшек и заранее знала, кто будет служить. Второй батюшка, отец Николай, ее не впечатлил. Он меньше, чем отец Михаил походил на классический образ священника: жидкая бородка, птичий взгляд, суетливые движения. Он был постарше, служил менее основательно, без должной, необходимой - как думалось Анне, значительности. Врочем, в те дни ее больше занимала сама вечерняя служба, которая казалось совершенно непредсказуемой: вдруг зажигался свет, открывались ворота, выходил батюшка, потом так же неожиданно свет гас, появлялся человек в штатском и долго монотонно читал по книге, потом вдруг батюшка начинал обходить всю церковь с кадилом и все кланялись, когда он шел мимо них. Вдобавок ко всему, Анна приезжала в церковь в разное время и заставала разные части службы, так что из тех дней она вынесла образ вечерней, как бесконечной мозаики из несвязанных с собой постоянно меняющихся фрагментов.
   Вопреки ее представлению о церкви по воскресным службам, народу вечером оказалось мало, и состав почти не менялся: скоро Анна стала многих узнавать, спустя пару недель они начали с ней здороваться, как бы включив ее в свою команду. В основном это были пожилые люди, и только две из них - пары, все остальные приходили поодиночке. Сразу бросалось в глаза, что они, в отличие от Анны, службу не только знают, но и понимают всю ее обрядную логику. По крайней мере, действовали они слаженно, знали, когда кланяться, когда креститься, когда отходить ближе к центру залы, а когда можно ненадолго присесть на скамейки.
  Нередко заходили люди помоложе, но надолго не задерживались: поставят свечки перед иконами, постоят несколько минут и уходят. Это были в основном наши, советские – недавно приехавшие из бывшего Советского Союза. Их Анна чувствовала моментально, как будто между ними существовала кровная связь. Она даже заочно понимала мотивы, по которым недавние атеисты зашли в церковь: чаще всего поставить свечки за здравие и упокой, помолиться за заболевшего ребенка, разрешить семейные проблемы. Эти люди приходили в церковь с конкретными проблемами и просьбами. Что же делали те другие, постояные люди, казалось непонятным – они, как представлялось Анне, приходили послушать службу, скорее, поучаствовать в службе вместе с батюшкой и певчими. Как будто им необходимо было ощущение присутствие Бога в жизни, и они шли в церковь, чтобы хоть на несколько часов соприкоснуться с ним вдали от суеты. Анна с большим уважением и интересом наблюдала за таинственными прихожанами, подсознательно наделяя их  ореолом значимости. Ей представлялось, что они нашли опору в жизни, что им гораздо проще справляться с жизненными тяготами, что они достигли завидной мудрости. Она не задумывалась – хотелось ли ей стать причастной тем загадочным людям; пожалуй, нет - они казались ей закрытой сектой посвященных, а ей обычной, думающей о земном, не хотелось рядиться в чужие одежды.

   Однажды она увидела в церкви Вову. Он, как и большинство советских, обошел со свечками все иконы, но не ушел, а остался до конца службы. Непонятно, то ли из-за того, что увидел Анну, или же ему хотелось побыть на вечерней. Вскоре прозвучало величаво-прекрасное: “Слава тебе, показавшему нам свет” (Анна уже знала – скоро конец службы), и хор запел чудную молитву: “Слава Вышнему Богу и на земли мир…” - та, что особенно запомнилась Анне, - ее своеобразный чистый речитатив прояснял смысл непонятной службы и наполнял душу слезливой радостью. В эти минуты ей верилось, что она стоит перед Богом и обращается к нему с молитвой за умершего отца и за всех остальных, живущих, и верилось, что Господь их как-то защитит и убережет. 
   После службы Вова подошел к ней. Анне совсем не хотелось с ним говорить, было неуютно в его присутствии - она не чувствовала его, как собеседника. Бывает, с кем-то просто с самого начала: ты знаешь, о чем говорить, как говорить, когда можно замолчать, и быть уверенной, что твое молчание, как и твои слова воспринимаются в истинном смысле. Но Вова принадлежал к другой категории, когда не представляешь, как правильно с ним общаться, и ни на минуту не покидает чувство скованности. Тем более, что Анна совсем мало его знает, видит только в третий раз, и каждый раз в новой ипостаси. Но выхода не было – пришлось с ним поздороваться и поддерживать беседу. По правде, его третья ипостась оказалась самой человечной. Он говорил просто, без обычного своего ироничного прикола, без желания покрасоваться. Вова сказал, что слышал о ее горе, что он ей сочувствует, ему трудно представить, каково это – потерять кого-то из родителей, и он всегда боится за своих, особенно из-за того, что они так далеко. Слова звучали искренне и душевно. Анна поблагодарила его за сочувствие, она действительно была благодарна, что он перешел на обычный язык и не испортил неправильными интонациями ее мирный душевный настрой. Потом Вова обьяснил, что завтра день его святого - Владимира, и он зашел помолиться ему. Tаких тонкостей о личном святом Анна даже не представляла. Она уже с интересом слушала Вову, хотя вопросов не задавала. Вова тем временем рассказал, что у него неприятности на работе, его с первого дня невзлюбил непосредственный начальник (которого он называл “мой китаец”), что он ищет другую работу и надеется, что святой Владимир ему поможет. Звучало немножко выспренне и странно для уха, но Вова говорил открыто и убежденно, так, что Анна впервые невольно зауважала его. Надо же, кто бы мог предположить, что Вова с таким серьезным доверием будет относиться к православию и не побоится выглядетъ зашоренным и нелепым. Это уже было не Викино режущее слух “Господь не оставит”.
   Сам того не ведая, Вова с информацией о покровителе на небесах появился в нужный момент  - разговор с ним стал для Анны следующей ступенью в религию. Он как будто приоткрыл ей занавес и показал, что между ними, выросшими в атеизме и внутренне отторгающими церковь, и вот этими людьми, стоящими вечерами в церкви, существует неведомая тропинка.

    По положенным правилам Алпатины устроили маленькие поминки на сороковой день; пригласили Свету с Толей, Вову и Милу - всех тех, для кого церковные обряды уже не казались чем-то экзотичным. Пригласили, скорее из вежливости, отца Михаила, - он неожиданно согласился и, после поминальной службы в церкви все отправились в маленький апартмент Алпатиных. Дети впервые оказались вместе втроем, быстро передружились, и, выдержав положенную случаю серьезность в церкви, вдруг стали неподконтрольно шумными, пришлось их выдворить во двор. Анна вдруг вспомнила, как ее отец в случаях, когда они с Костей начинали так же беситься, никогда не срывался на них с руганью, как мама, а только сердито говорил: “Идите, погуляйте”, и от воспоминания стало немножко грустно, но уже больше оттого, что она доросла до возраста отца, каким она его уже хорошо помнила.
   Скоро выяснилось, что вся их маленькая комания связана между собой отцом Михаилом. Вова и Мила (они оказались Павлюки) вообще с ним в дружеских отношениях, их Рома ходит в школу св. Сергия Радонежского - ту самую, которую и организовал отец Михаил с матушкой - женой; Света тоже, с согласия бывшего мужа, уже определила Юлю к ним в школу на следующий учебный год. Немножко в стороне оказались Андрей и Толя, но и они скоро поддались обаянию батюшки –ровесника по возрасту, и не могли не согласиться, что имеют дело с неглупым, дружелюбным и внимательным собеседником.  Безусловно, его сан священника сыграл не последнюю роль, как нужная экзотическая добавка.
   Сидели долго, отец Михаил с удовольствие ел и так же, не ломаясь, пил водку. Наверное, вот этот имидж “своего парня” в сочетании с необычной профессией окончательно всех подкупил, - оказывается, порой достаточно небольшой располагающей черты, и ты попадаешь под чары совсем тебе незнакомого человека, попутно одарив его желанным набором симпатичного тебе человека. 
    После его ухода разговор, как водится, перешел на батюшку. Подвыпивший Вова пустил в ход все свое красноречие, и, надо сказать, что лучшего адвоката отец Михаил не смог бы найти. Вова не давал никому вставить слово, прочно заняв ораторскую трибуну: говорить он умел, под влиянием выпитого он утратил контроль за допустимой нормой эмоций и разливался соловьем. Слушать его оказалось занятно. Если не принимать во внимание, что речь шла о попе, то можно бы представить, что он говорит о своей любовной страсти: так горячо и вдохновенно он воспевал необыкновенность священника, его глубокую веру (а как же иначе для служителя церкви?), его честность и открытость, его доброту и даже его глубокий ум. От отца Михаила он перешел к самой православной церкви, и тоже в том же убежденном и восторженном тоне. На удивление, его никто не прерывал: казалось неожиданным и по-своему трогательным, что скептичный умник Вова вдруг так бесхитростно, не боясь насмешек, открывает перед ними свою другую, простовато - сентиментальную часть души. Мила сидела напротив мужа и время от времени согласно кивала головой, тем самым подтверждая, что они в этих важных вопросах заодно. Не оставалось сомнений, что новое увлечение действительно скрепило их брак. Наверное, вот так же в свое время люди сообща воспламенялись революционными идеями.
   Наконец, поздно вечером Алпатины остались одни. День получился эмоционально насыщенной для всех троих: церковь, грустная служба, потом близкое общение со священником и, под занавес, необычный монолог Вовы. Это для взрослых. А для Сони – день, впервые проведенный вместе с единственными ее друзьями. Она была счастлива; за поздним ужином, почти засыпая за столом она вдруг сказала, что сегодня был самый лучший день “за всю жизнь”. Анна с Андреем переглянулись - Анна была уверена, что их мысли совпали. И действительно, когда Анна уложила Соню в кровать и вернулась на кухню, Андрей сказал: - Может, нам не ждать, когда у меня все образумится с работой, а отдать Соньку в их чудо школу прямо сейчас?
  Анна, нежданно для себя самой, тут же согласилась - материнский инстинкт мгновенно поставил счастье ребенка выше всех осторожных доводов рассудка. Почти иссякший дух авантюры всколыхнулся у нее в душе: “Будь, что будет, нужно, чтобы ребенку было хорошо” и она вдруг, под влиянием прожитого дня сказала: “Господь не оставит.” Андрей болезненно скривился на выспренную фразу, но промолчал.
  Вот так, в один день решился важный поворот в жизни Сони. Как оказалось потом, и в жизни их маленькой семьи.

   Господь их действительно не оставил: маленькая амбициозная компания, где работал Андрей, получила большой заказ; пришлось срочно нанимать новых людей, в том числе и художников. Андрей таким образом не просто получил постоянную работу, но еще и должность ведущего художника с соответствующей зарплатой.
Горечь от смерти отца стала притупляться, жизнь поворачивалась солнечной стороной, и опять появилось ощущение, что все неприятности отныне позади, и пришло время радостно вздохнуть навстречу долгожданному счастливому будущему.
  Соня уже ходила в новую школу, вместе с Юлей и Ромой. Вот для кого счастливое время точно наступило. Рома все так же покорно смотрел на Соню, как на божество, и всюду следовал за нею, мужественно игнорируя насмешки других детей. Впрочем, они оказались в одном классе, так что поневоле были вместе почти весь день. Юля попала в класс постарше, но в перерывах они с Соней всегда оказывались рядом, а Рома, как вечный спутник, крутился невдалеке.

  Их, родителей, тоже стремительно несло к околошкольной жизни, а за ней - к церкви и к русской общине.
  Им как бы открылся новый мир, населенный теми, кого они скоро стали называть старорусскими. Казалось, что за ними стоит пласт истинной русской культуры,  утерянной для них, выросших при Советах. По сравнению с ними Анна чувствовала себя обделенным «гадким утенком», и не она одна - судя по почтительно восхищенному отношению к матушке и ей подобным, все советские попали под  обаяние носителей настоящей России – той, незнакомой, с неутерянной культурой: широкими праздниками, красивыми обязательными церковными службами, ярмарками и балами с вечерними нарядами, поломничеством по монастырям и обязательными ежегодными поездками в русских сарафанах на историческое русское место. Им, вновь прибывшим из бывшего Союза, конечно же, тоже захотелось стать по праву частью затерявшегося в Америке кусочка культурной России, истребленной до основания на родине.
   Вся остальная Америка в один момент отошла на задний план: подобно человеку, который шел и восхищался небом, птицами и океаном, и вдруг нашел в песке изумруд, и забыл обо всем, - красота камня затмила все остальную красоту – в том числе и ту, что породила блестящую безделицу.



Школа. Малая родина.


    Утверждение в новой вере шло постепенно, по нарастающей, но Анна почти уверена, -  переломный момент случился во время ее первого визита в дом Комелевых, где она наконец-то познакомилась с матушкой Аленой. Матушка занималась, кроме преподавания, всеми школьными организационными делами и с каждым родителем проводила обязательное собеседование.
  Анна до этого никогда не задумывалась, как живут попы, они казались ей несуществующими вне церкви. Неизвестно, что она ожидала увидеть, но действительность удивила странной безликостью и заурядностью, позднее казавшейся ей специально продуманной маскировкой, таким наглядным примером нестяжании и скромности.

   Дверь открыла довольно высокая женщина с миловидным и серьезным лицом, совсем по-светски одетая: обычная легкая джинсовая юбка ниже колен, трикотажный, в меру облегающий свитерок, на ногах туфли на низком каблуке и пышные волосы, прихваченные обручем. Самая обыкновенная женщина, но вот этой своей обычностью она и покорила Анну с первой же минуты, в голове моментально ожили слова Светы о раздвоении имиджа, хотя раздваиваться было нечему, - Анна не имела понятия, как должна выглядетъ матушка.   
 Анна представилась, женщина улыбнулась в ответ приветливо и повела ее в дом, в гостиную. Обстановка дома тоже ничем не напоминала о поповском статусе семьи. Традиционные софа и кресло, на паркетном полу ковер, журнальный столик, камин, над камином картина –  лубочный пейзаж. Только в углу висела икона и перед ней светилась лампадка. Если бы не лампадка, Анна не смогла бы себя убедить, что она в доме священника.
  Матушка  - да, эта приятная молодая женщина оказалась матушкой Аленой, села напротив Анны, на краешек кресла и, после короткого вступления с обязательным  “рада познакомиться” принялась рассказывать Анне о школе. Говорила она уверенно, на довольно хорошем русском - если учесть, что она родилась в Америке, старалась не подпускать спасительных английских слов, только иногда запинаясь в сложных оборотах речи. Что делало ее речь еще более привлекательной, с таким налетом шарма в виде легкого акцента.
  Начала матушка Алена (скоро и это непривычное сочетание - матушка и Алена будет восприниматься не режущей слух нелепицей, а пикантной и приятной формой обращения) с истории о том, как школа начиналась. Похоже, уже не раз обкатанный ею рассказ звучал примерно так:
 “ Мы с отцом Михаилом (они так называли друг дружку и наедине – отец Михаил и матушка Алена) проезжали мимо католической школы и, увидев детей в одинаковых формочках во дворе – ну, вы знаете, что в таких формах ходят в частных школах, мне вдруг стало так грустно, до слез, и я сказала отцу Михаилу: как обидно, что дети католиков могут воспитываться в своих школах, а наши дети обречены учиться уму разуму или в ужасных публичных школах, или же отдавать к тем же католикам и протестантам.
Отец Михаил ответил мне: “да, мне тоже грустно, но что поделаешь, их церкви гораздо богаче ”, и в этот момент на меня как будто сошло озарение, я сказала: “а почему бы нам, отец Михаил, не создать свою первую православную школу”. Отец Михаил сначала засомневался - сможем ли мы осилить такое дело? Но идея ему тоже крепко засела в сердце и, поразмыслив пару дней и хорошо помолившись, он сказал мне: а ты, матушка, умница, что придумала такое правильное дело, я думаю мы справимся, и Господь нам поможет”.

   Вечером, выслушав от Анны пересказ трогательной истории, Андрей заявил, что  “от слащавой былины отдает пошлым душком”. Анна обиделась на реакцию мужа. Подумала, что виновато их прошлое: в них всех, бывших советских, сидит циничное умничание. На нее саму сентиментально – доверительный рассказ подействовал магически, за простотой и непрекрытой наивностью ей мерещилась скрытая волнующая глубина. 
   Как оказалось впоследствии, - не только на нее одну: она не раз слышала варианты истории в пересказе других мам и пап, - чаще всего мам, и во всех случаях говорилось уважительно, без тени насмешки. Рассказ со временем оброс чередой геройски пережитыми отцом Михаилом и матушкой трудностей по ее созданию, а еще позже – подробностями о том, какие козни на пути праведников чинила враждебно настроенная часть русско-церковной общины, - история школы жила и развивалась, как символ веры до окончательной версии.

    Скоро Анна, сама того не ведая, пополнила ряды восторженных почитателей четы Комелевых. Неведанное доныне чувство - смесь идеализма, поклонения достойным лидерам, сопричастности их правому делу -  окрасило ее жизнь новыми красками; отныне ей все больше хотелось общаться на эту волнующую тему со Светой, Павлюками и другими ярыми сторонниками школы. Немножко огорчало и даже раздражало, что Андрей не торопился вступить в команду горячих сердец, и оставался взвешенно – спокойным сторонним наблюдателем, но это было лучше, чем неуместная ирония и его коронная насмешка. 
   Мужу в то время оказалось не до “школьной идеологии”, самым главным и важным для него, помимо семьи, оставалась работа; Андрею хотелось стать не только хорошим работником, но и незаменимым для компании художником. Он насиделся дома и теперь наконец-то занялся любимым делом, потому много времени проводил на работе, а дома, в свободное время, делал эскизы или изучал новые программы.
   Впоследствии, когда их жизнь включилась в околоцерковную, он тоже серьезно отнесся к религии: ходил на главные службы, держал посты, иногда почитывал Библию и святых Отцов. Он даже, в отличии от жены, с интересом прочитал все “Толкование Евангелия”, ему оказалось недостаточным “веры на веру” и, уже умом полностью согласился с правильностью изложенных истин. Но, вместе с тем, воспринял религию и все церковное без излишнего восторга и трепета: как вещь полезную и нужную, но не главную в жизни.
  Помимо работы нашлась еще одна зацепка – Андрей, при всем его довольно лояльном отношении к людям, почему-то не смог сойтись с матушкой Аленой. Она ему не нравилась и, даже больше – явно раздражала. Анна сразу же это заметила и несколько раз пыталась убедить мужа в его неправоте. Андрей сначала спокойно, не реагируя, выслушивал дифирамбы чужой женщине в устах жены, но постепенно его стала задевать излишняя экзальтация Анны, и он, как только в разговоре всплывала матушка с ее ислючительными добродетелями, стал шутливо парировать в ответ, издевательски для жены называя матушку “комсомолкой от церкви”. Ему не нравились такие женщины: уверенные в себе, деловые, суховатые, с неразвитым чувством юмора, особенно по отношению к себе самой. Никакой исключительности и шарма он в ней не находил. Матушка была не глупа, она интуитивно - как часто женщины, чувствовала неприязнь Андрея и потому держалась с ним подчеркнуто доброжелательно и в то же время скованно и напряженно.
  Но Анну уже было не остановить, ей представлялось, что она обрела настоящий, скрытый от нее до сих пор смысл жизни. Мир вокруг стал обьемным, насыщенным, чем-то похожий на тот - из времен юности - с романтическим накалом одухотворенности, в центре которого поместились отец Михаил и матушка - проводники в чудный мир церковности и веры. Не мудрено, что она потеряла контроль над несвойственными ее натуре восторгами и щедро воздавала хвалу отцу Михаилу и, еще больше, матушке Алене. Муж опять до поры до времени терпеливо сносил поэтические монологи жены, как в свое время Дима Колешко миролюбиво попускал увлечениям жены, но его, в отличии от спокойного Димы, надолго не хватило: в очередной раз, когда Анна непроизвольно переключилась на оду матушке, Андрей резко перебил жену; он заговорил с сарказмом, почти зло.               
 - Послушай, Анна, я сыт по горло. Я понимаю, что на тебя вдруг сошло божественное облако любви и истины в виде святых учителей. У тебя новое увлечение, я рад за тебя. Но зачем тебе нужно, чтобы я воспылал любовью к чужой жене?
 - Прекрати... ты себя слышишь?.. нельзя же так цинично. Она не чужая жена, она – матушка. И причем тут любовь, достаточно... уважения, тем более, она того заслуживает.
 - Нет, дорогая, не ври себе, - тебе нужно обожание, щенячий восторг, - чтобы я вместе с вами водил хвалебные хороводы и воспевал достоинства мисс Комелевой... Да, и помнил: матушка – не женщина, священник – тоже бесполое существо, - они же только мудрые гуру, проводники вечной всеобщей любви. Аминь.
   У Анны после таких слов даже губы задрожали, - она забыла, каким Андрей может быть неприятным, когда вот так, намеренно, хочет ее обидеть.
   Она не стала продолжать бесполезный разговор, ушла на балкон, облокотилась на перила и невидяще уставилась на ровные пирамиды кипарисов на дальнем участке, уходящих пиками в серое туманное небо. Мысленно она продолжала неоконченный спор, задним числом составляя достойный ответ мужу, подбирая аргументы, способные убедить его в неправоте. Но неприятный осадок не покидал – обидно было сознавать, что Андрей в грош не ставит ее новые идеалы, считает их только увлечением, - якобы она возвела на пьедестал отдельных людей и пляшет под их дудку.
    Ни в чем не согласившись с мужем, Анна, после того разговора перестала хвалить матушку в глазах мужа. Постепенно до нее стало доходить, что им всем не обязательно превращаться в близких друзей, так даже лучше. Ее саму стал раздражать чрезвычайный с ее точки зрения семейный экстаз Вовы и Милы Павлюков. Они как будто действительно слегка помешались: только и разговоров: “что сказал отец Михаил и как отнеслась матушка”. Как будто уже шаг не могли ступить без мудрого руководства иерея и его жены. Доходило порой до абсурда: например, Вова и Мила звонили батюшке, чтобы спросить, можно ли в пост Рому отпускать на уроки каратэ или можно ли им семьей ехать кататься на лыжах.
   Скоро Андрей и Толя стали, как бы невзначай, издевательски подшучивать между собой по поводу “послушания” четы Павлюков. Все чаще в их разговорах звучало насмешливое: “А отец Михаил разрешил?.. А матушка одобрила?...”

  Как-то Света с Толей и, конечно, Юлей зашли к ним на огонек и остались на ужин. Толя и Андрей, пропустив по пару рюмок водки, вдруг совершенно спонтанно разыграли маленький спектакль, удачно спародировав Вову, Милу, отца Михаила и матушку.
   Представление началось, когда Анна наливала Толе чай и спросила его, сколько ложек сахара положить в чашку. Толя вдруг хитро улыбнулся и сказал:  - Ты знаешь, я обычно кладу две ложки, но сейчас вот засомневался - не слишком ли много? Не грешу ли я, не потакаю ли своей слабой плоти? Может, следует позвонить отцу Михаилу и узнать его совет?
   И так это прозвучало похоже на интонацию Вовы, что все, даже Юля и Соня дружно рассмеялись. Толя, ободренный успехом, не успокоился, вошел в роль и всячески подстрекал Андрея присоединиться, обращаясь к нему по ходу дела. Андрею ничего не оставалось, как уступить, и они уже на пару разыграли маленький спектакль. Чувства юмора им доставало сполна, раскованности добавила водка, и они так метко изобразили всех четверых, что Анна и Света смеялись до колик в животе, а девочки, не улавливая смысла, тоже дружно подхихикивали. В какой-то момент, когда пародия стала совсем едкой, у Анны мелькнула мысль, что вроде нехорошо при детях, но она себя сдержала – ну нельзя же совсем становитъся ханжой.

   Как и должно было случиться, Анна и Света, как и большинство родителей школы, дружной компанией влились в церковную жизнь русской общины - так им самим в то время представлялось. Уже так же, как старорусские, они отстаивали воскресные и длинные праздничные службы, уже обзавелись, чтобы не выделяться, подобающей церковной одеждой. Наравне с другими стояли на исповедь, неся батюшкам - конечно, чаще всего отцу Михаилу, накопшиеся за прожитую жизнь грехи.
  Бедный батюшка: на него вдруг вылился целый ушат интимных сведений в виде абортов, интрижек на стороне, воровства, подличания и прочих неприглядных подробностей. Согласну инструктажу того же отца Михаила его подопечные добросовестно старались избавить душу от всей скверны, чтобы начать чистую жизнь во Христе.
  Трудно сказать, испытывал ли батюшка неловкость от таких шокирующих откровенностей, но не раз говорил, что он исповедовать не любит, что эта часть священства для него самая трудная.
  Но, даже если и получились какие неудобства, они с лихвой покрывались любовью и почитанием тех же новообращенных родителей. Вместе со школой отец Михаил неожиданно, в виде бесплатного бонуса получил преданную паству, пылко жаждущую познать истину под мудрым руководством самого батюшки.

    Новый 1996 год масштабно не праздновался, как пустой праздник смены чисел календаря, его заменили на осмысленное Рождество, конечно же, православное – седьмого января.
   С утра, нарядившись, Алпатины поехали в церковь. Мир вокруг жил уже будничной жизнью, усиленно наверстывая обычный деловой ритм, упущенный за расслабленный декабрь. Еще совсем недавно сказочно-нарядный город исчез, только редкие разобранные елки у подьездов напоминали о прошедших праздниках. Андрей даже пошутил, что они похожи на членов масонского ордена, спешащих на тайное собрание.
  Анне шутка не понравилась, ее совсем не смущал их вызывающий диссонанс, напротив, ее распирала непривычная гордость от сознания своей особенности и избранности. Она с сожалением смотрела на деловитых прохожих: бедные заблудшие создания, все суетятся, не сознают, что их шумные праздники – мишура, никакого отношения ни к Богу, ни к рождению Христа не имеющая. Причем тут “тайные масоны” - к чему такой неуместный сарказм. Они – та небольшая сохранившаяся группа истинной Церкви, и едут сейчас на настоящий праздник христианского Рождества. Сама того не сознавая, она в мыслях послушно повторяла установки, вложенные в голову отцом Михаилом. Учитель мог бы по праву гордиться своей ученицей,  так сильно преуспевшей в науке православия.
  Анна повернулась к Андрею, ей хотелось найти в нем хоть каплю поддержки своему экзальтированно – радостному настроению. Но лицо мужа было спокойным и сосредоточенным на дороге. Анна обернулась на Соню, та равнодушно зевала – пришлось рано вставать, и радость от полученных подарков уже успела притупиться.
   Анне стало даже немножко обидно за их несоответствие должному настрою. Но, к счастью, они подьехали к церкви и стало не до придуманных обид – вот он - долгожданный Большой праздник!
   Андрей, облаченный в темный костюм, галантно открыл перед ними тяжелую дверь церкви, и они в мгновение, как в сказке, оказались отрезанными от реального мира и перенеслись в атмосферу дворянско – купеческой России. Светящийся полумрак под высоким куполом, иконы в красно - белых цветах, сотни мерцающих свеч, и надо всем - неземное по звучанию пение, чистыми голосами восхваляющее Господа. Мужчины в строгих костюмах, женщины в элегантных шляпках или же в кружевных накидках и некоторые даже в мехах, детишки в нарядных сверкающих платьях и костюмчиках.  Кое-где видны павлопосадские яркие шали - чтобы придать совсем уж русский колорит празднику, как будто все они участвуют в постановочном шоу а ля “Русь ушедшая”.
   В первый момент у Анны от восторга защипало глаза, и она глубоко вздохнула, чтобы не выдать волнения и не расплакаться. Благо, что слезливый настрой длился недолго, совсем скоро Анна увидела среди прихожан знакомые лица и отвлеклась на приветствия, взгляд тем временем постепенно свыкался с торжественностью обстановки, и ощущение сюрреализма притупилось и совсем прошло с началом службы. Служба велась особенная, архирейская, со многими дополнительными входами-выходами во главе с благообразным епископом. Его сопровождали несколько священников, дьяконов и десяток прислужников всех возрастов; весь священный люд был в красном праздничном облачении под стать обстановке, служили торжественно, красиво, слажено, на подьеме - сердце так и замирало от сопричастности к величию праздника, к торжеству их общей радостной молитвы во славу Господа.

  Но служба оказалась очень длинной и, к своему стыду, уже на середине Анна поймала себя на мысли, что радость и восторг уступают место усталости, что она уже рассеянно следит за ходом службы, и больше думает о предстоящем праздничном обеде. Стоять на каблуках становилось все тяжелей, она тайком осмотрелась по сторонам и увидела, что не она одна устало переминается с ноги на ногу. Особенно утомились дети: некоторые покорно прислонились к родителям, часть, помладше, уже на руках, а особо активные с трудом сдерживают себя, стараясь не раздражать взрослых. Юным христианам непонятно и скучно, с покорным видом они все ждут настоящего праздника после службы, как награду за вынужденное терпение. 
  Ну, вот, кажется, близится конец службы, епископ осеняет всех трехрогими подсвечниками и вместе с церковной свитой уходит внутрь амвона. Знающий народ, как по команде выстраивается в несколько очередей к причастию: причащают из трех чаш, и к епископской чаше очередь самая длинная: всем лестно получить причастие у епископа; но к отцу Михаилу очередь тоже приличная, особенно за счет его новой паствы, а вот отец Николай быстренько причастил несколько человек и уже уходит, немножко смущенный.
   После запивки, состоящей из разведенного вина, с утра неевших и непивших прихожан немножко развозит, особенно детей. Они расслабляются и начинают пошаливать. Но разомлевшие родители сами в предчувствии конца службы и детей не одергивают - торжественные суровые лица сменяются на радостные. В длинную проповедь архирея никто уже не вникает, хотя все вежливо делают вид, что слушают.
   Бесконечная проповедь заканчивается, епископ громко восклицает: “С Рождеством Христовым!” и все радостно улыбаются - действительно, радость-то какая – наш православный, истиный Иисус Христос только что родился! 
  И  все ищут глазами знакомые лица, чтобы на радостях поцеловаться, женщины при
этом кокетливо придерживают готовые свалиться шляпки, а мужчины, по случаю всеобщего ликования, порой одаривают праздничным поцелуем и малознакомых молодых женщин и даже девиц. Вручаются подарки, это в случае, если разговляются в разных компаниях. Шумной оживленной толпой стоят, ожидая своей очереди подойти под благословение архирея.
    А дальше – самая приятная часть дня - разговление. Рождество – праздник семейный, положено собираться своими родственными кланами. У “новых” родственников чаще всего рядом нет, а если есть – то скорее всего совсем не православные. Потому собираются по-дружески, со своими же “безродными”...

  Алпатиных, Свету с Толей и еще две школьные пары пригласили Павлюки. Каждый принес по блюду, сладкое и спиртное. Женщины наготовили свои лучшие блюда, и стол буквально ломился от еды, но еще больше на столе спиртного (видимо, в подкорке всех мужчин сидит страх – а вдруг не хватит, и закуплено с расчетом).
  Собрались на пиршество рано, так, чтобы только заехать домой и захватить заранее приготовленную еду и подарки. Так что, где-то в два часа дня уже все расселись за столом, вино и водка разлиты, и поднимается первый тост - за родившегося Христа.
   И все – гульба пошла... Дети быстро наелись и убежали играть в новые игрушки. А взрослые, совсем как в бытность в Союзе, приросли к столу на много часов, тост идет за тостом, все дружно выпивают под вкусную еду. И уже мужчины сняли пиджаки и расстегнули воротники рубашек - лица у всех оживились, глаза блестят, все друг другу рады. Вова на правах хозяина произносит очередной тост: - Как хорошо, что мы все встретились тут, в Америке. Тост всем нравится. Потом кто-то из женщин восторженно восклицает: - Какой чудесный праздник, как это мы раньше жили без него. Разве можно сравнить с бездушным Новым годом. Все согласны, предлагают выпить за это тоже. Поднимается подвыпивший Толя и предлагает очередной тост. Женщины уже пропускают, а мужчины согласно выпивают еще. За столом становится шумно, как будто количество сидящих удвоилось, и мужчины уже не говорят спокойно, а кричат, и каждый – о себе и о своем, не слушая собеседника.
   Женщины, видя пьянеющих мужчин, заметно напрягаются. Тут решительно поднимается из-за стола Мила и предлагает перейти к сладкому. Женщины быстро убирают со стола, расставляют чайные приборы. Зовут детей и все переключаются на домашний десерт... Уже вечер, день долгий и дети устали. Пора по домам. Но не тут-то было, мужчины опять вернулись к спиртному и среди сладкого заново поместили бутылки и заветренные закуски.
   Анна видит по затравленным взглядам женщин, что для них праздник закончился, остается самая неприятная часть застолья. Анна и сама напряжена: завтра – будничный рабочий день. Раздаются слабые голоса: - Вова, может хватит, ты уже хорош.., Толя, тебе завтра на работу.., Олег, мы же договорились, что ты ведешь машину... Но среди мужчин уже образовалось своеобразное братство собутыльников и каждый из них парирует под одобрительные возгласы других, и общий мотив их обороны в том, что никто из них не пьян и время еще детское и всем хорошо. И почему в такой чудный праздник нельзя посидеть, поговорить по душам с друзьями?
 
   Вот так, совсем не празднично, закончился день - их первый опыт большого церковного праздника.
   Казалось, что первый блин комом, и следующий праздник получится с более удачным концом. Но от праздника к празднику ничего не менялось: дети уставали, женщины раздражались, мужчины дружно напивались.
  Анна какое-то время думала, что причина такого дружного пьянства мужчин в том, что все мы из бывшего СССР, где даже слово “трезвенник” произносилось с предубеждением. Но, побывав потом на совместных со старорусскими party, убедилась, что те ведут себя не лучше. Оказалось, что в этом плане их мужчины вписались идеально. Теперь они не просто напивались, а отдавали дань широкому размаху русских традиций. А традиционных русских праздников, церковных и светских, оказалось совсем немало.

   Дружили теперь в основном в рамках церкви и школы. Даже Ларинцевы уже практически выпали из их близкого круга. Во-первых, жили те совсем не близко, а главное – совершенно нейтрально относились к любой религии и тем самым не вписывались в основные темы их дум и горячих обсуждений.
   Чаще встречались со Светой и Толей: тут было взаимопонимание, притертые характеры, чувство меры и дружба девочек. К ним очень тянулись Павлюки, им хотелось дружить с обеими семьями, особенно с Анной и Андреем. И хоть за глаза все четверо над ними подсмеивались за супервосторженность и показную добродетельность, их не избегали, часто встречались и с ними.
   Еще было несколько семей, тоже школьных, с которыми установились приятельские отношения, у каждой пары свои, но перекрестно собиралась довольно приличная по размеру компания. И, как лучший подарок к любой встрече – отец Михаил и матушка во главе, как свадебные генералы.

   Со старорусскими пока большой дружбы не получалось. Те их за глаза пренебрежительно называли советскими. Было неприятно и обидно, но казалось, причина только в том, что старорусские их еще не знают, а со временем все станет на свои места и недоразумение уйдет, как несправедливое. Не беда, они готовы потерпеть, главное, что им, приехавшим из бывшего Союза, дан шанс приобщиться истиной русской культуре.
   Одни только фамилии кружили головы своим блеском: Шереметевы и Нарышкины, Воронцовы и Голицины, и еще другие, совсем простые фамилии, про которых говорили: «а его бабка была из самих Ростопчиных, и ее тетя была фрейлиной у Екатерины ...», и ничем не примечательный человек в ореоле такого блистательного созвездия предков представлялся уже человеком особенным. Или же наоборот, вдруг оказывалось, что кто-то с фамилией Бестужев оказывался не тем, не «настоящим» Бестужевым, и сразу немножко падал в глазах, как простолюдин, присвоивший себе громкий титул.
   Особенно старалась блюсти правильную родословную вторая матушка, жена другого священника церкви - отца Николая, того, что постарше и попроще. Эта матушка – ее звали Лекой (как выяснилось – производная от Ольги), была самым рьяным ревнителем дворянской иерархии. Кажется, у нее тоже были дворянские корни, именно из тех, когда фамилия сменилась на простоватую и незвучную, но при этом многозначительно добавлялось о бабушке – смольнянке с какой-то важной фамилией нерусского звучания.
   На эту тему у Вовы Павлюка и матушки получился курьезный случай. Надо сказать, что советские вдруг тоже стали внимательно рассматривать свои фамилии: а почему бы и им не оказаться в родстве, допустим, с графом Орловым – фамилия не редкая в России. И тут выяснилось, что Мила Павлюк в девичестве была Людмилой Дмитриевной Долгоруковой. Сама Мила сожаления по утраченной звучной фамилии не выказывала и особой гордости не проявляла. Более того, прямо заявила мужу, что в «родовые игры она не играет». В детстве она натерпелась насмешек: школьные острословы на разные лады склоняли ее именитую фамилию, называли и Близоруковой и Долгоносовой, а в старших классах, просветившись классикой – остановились на Безуховой. Досталось ей и от взрослых – те, услышав ее фамилию, обязательно спрашивали о ее родстве с Юрием Долгоруким. Но Вова Павлюк решил, что тут как раз выдался случай, когда можно законно приблизиться к небожителям, и с гордостью сообщил о девичьей фамилии жены матушке Леке. Реакция матушки оказалась непредвиденной: она с самого начала довольно кисло выслушала Вову, только хмыкнула недоверчиво. А спустя какое-то время оправилась и заявила, что настоящая княжеская фамилия – Долгорукий, а Долгоруковыми прозывали принадлежащую ему челядь. И сколько не пытался Вова доказать ей, что и те и другие равноправны, ссылаясь на официальные источники, она так и не согласилась. И только когда до Вовы дошло, что их, советских, просто не хотят видеть в рядах причастных к знати, он угомонился, но еще долго пыхтел от несправедливости, а матушку назвал глупой самодовольной гусыней.
   Всю эту забавную историю Анна услышала от Милы. Они обычно не общались один на один, так и не могли преодолеть взаимную неловкость. Но в тот день их упросили дети после школы пойти в кафе, и им пришлось уступить. Мила рассказывала на удивление складно, с достаточной долей ехидства и насмешки по отношению к матушке и, еще больше, к мужу. Анна смеялась, - поразительно, как знакомые вроде люди вдруг раскрываются с другой, более симпатичной стороны. Анну уже не смущал пристальный, слегка надменный взгляд Милы, - может, она на самом деле прямой потомок Долгоруковых, и так по праву смотрели ее предки, хотя она сама считает «родовые игры» дурацкой забавой и смеется над ее участниками.   

   А матушка Лека оказалась очень интересным экспонатом. Помимо явной зацикленности на голубых кровях, своих и чужих, и ревностно контролирующей, как бы в ряды их, исключительных по происхождению, не забрались самозванцы, она еще больше, чем матушка Алена не подходила под классический образ матушки. Лет на пятнадцать младше своего мужа, она была еще относительно молода - как оказалось, ровесница Анны, довольно миловидной внешности - с круглыми удивленными  глазами и пухлым ртом, носила кокетливые шляпки и костюмчики, складно говорила, и вела себя так, как по ее мнению, должны вести себя потомки аристократов: правильная речь, приклееная улыбка, показательно хорошие манеры. Как-то Толя, обычно добродушный, едко заметил: «а вам не кажется, что слово матушка ее слегка коробит? Наверное, ей хотелось бы, чтобы вместо крестьянского матушка звучало бы достойное ее слово леди». Он попал в точку, после Толиной реплики они все за глаза стали называть матушку леди Лека.
   Однажды кто-то из них обмолвился и назвал ее новым именем в кругу отца Михаила и матушки Алены. Те быстро переглянулись между собой, улыбнулись, но сделали вид, что ничего не поняли и перевели разговор на другое. Но невооруженным глазом было заметно, что те по достоинству оценили шутку, и что они тоже подсмеиваются над «аристократизмом» моложавой матушки.
    Этот случай стал для Анны первым откровением, знаком того, что возводимые ее на пьедестал безгрешные гуру – учителя, на самом деле не лишены невинных человеческих слабостей. Нет, у нее не убавилось к ним уважения и доверия, наоборот, они стали даже более понятными и близкими – легкое несовершенство придавала кумирам дополнительный шарм.

   До них, советских, быстро дошло, что старорусские в большинстве своем не признают школу. Да и факты были налицо: из всех учеников школы две трети оказались детьми новоприезжих. На недоуменные вопросы любопытных родителей: почему такое нужное и важное дело саботируется, чета Комелевых давали какие-то уклончивые обтекаемые ответы, суть которых сводилась к тому, что всякое угодное Богу дело всегда проходит через горнило черных сил. Получалось, что они – о, ужас! – косвенно причисляли большую часть русской общины к заблудшим людям. Обьяснение получилось довольно пикантное на слух, но, не видя другой, более реальной причины, новые русские еще больше сплачивались в защите школы от недоброжелателей.
И даже потом, когда прояснились главные мотивы несогласия двух сторон, мнения своего не изменили, и даже еще более рьяно защищали “правых”.

    Как ни окутывали отец Михаил и матушка причины нелюбви к их “детищу” мистическим туманом, суть оказалась весьма прозаичной. Дело в том, что уже была одна школа - Вознесенский лицей, где два раза в неделю преподавали русский язык, русскую литературу, русскую - досоветскую историю и религию. Воскресная школа находилась при Большой церкви, но в нее привозили детей еще трех маленьких церквей, тем самым обьединяя всех прихожан города. Через Вознесенский лицей прошло не одно поколение русских, его считали одновременно украшением Малой родины и полезным заведением, формировавших детей в православной вере и истинных - как им представлялось, ценностях русской культуры.
   Именно через лицей дети заводили друзей, постарше там зарождались отношения между мальчиками и девочками, и многие браки, на радость родителям, вырастали из лицейских симпатий. А знаменитые ежегодные Белые балы для выпусников лицея были жемчужиной русской общины.

    И вдруг матушка и батюшка обьявляют, что они хотели бы создать еще одну школу – настоящую американскую школу на русский манер. Консервативная русская община взбунтовалась: не нужны нам никакие школы, у нас все традиционно устоялось, дети наши выросли и растут в правильном направлении, том, которое прививается православным лицеем, родителями и самой атмосферой церковных и культурных событий.
   Помимо видимой бесполезности нового авантюрного предприятия прослеживалась еще и серьезная денежная опаска: а на какие деньги будет существовать ваша школа?
   Известно, что все созданное русскими людьми в Америке – в основном на частные деньги самих русских. Из поколения в поколение передавались истории, как первые волны эмигрантов, работая не покладая рук, отдавали значительную часть своих заработанных денег на строительство церквей, школ, всевозможных русских центров. И до сих пор вся русская “инфраструктура” поддерживается силами жертвователей. (За это также не любили советских - приехавших на все готовенькое).  Старорусские по сути своей были американцами с практическим подходом к жизни, они понимали, что для новой школы нужны дополнительные деньги жертвователей, а количество меценатов не увеличивается, и очень богатых людей среди русских не получилось. Значит, придется делить пирог еще на одного нахлебника, в результате чего будут страдать другие организации, и в первую очередь – главный потребитель - сама церковь.

  Арифметика проста. Логика понятна. Но супруги Комелевы оказались людьми упертыми. Во имя благородной цели они задействовали все свое красноречие и, как ни странно звучит, все свои связи. Кто-то из приходского совета был дядей отца Михаила, он встал на поддержку племянника, нашлись несколько семей пожилого возраста, “духовных детей” батюшки, кто уважал своего наставника и решились поддержать его идею морально и материально; еще несколько важных семей примкнуло по дружбе с матушкой – и вот уже организовалась приличная группа поддержки. Но никакой группе не удалось бы переломить общее настроение, если бы не епископ Петр. Оказалось, что он, как и матушка Алена – с Восточного побережья, кроме того, они росли в одном приходе и даже были отдаленными родственниками. И именно на его поддержку главным образом и расчитывали суруги Комелевы.
   Они не просчитались: епископ жил независимо в другом месте, получал зарплату от епархии, имел свой домик, и от окормляемых им церквей принимал подношения денежные и в виде подарков, не подлежащих урезанию ни при каких раскладах. Таким образом, денежные дела церкви его не волновали. А то, что именно в округе, в   которой он епископ, появится первая и единственная по всему зарубежью школа – делало его уже особенным. Тем более, что его ставили главным ментором и духовным наставником школы, что придавало ему дополнительный вес в епископской среде.
  Архирейская, не поддающаяся обсуждению “рекомендация” решила участь школы, и наряду с Вознесенским лицеем возника Школа имени св. Сергия Радонежского – покровителя учащихся. Дополнительный шарм “скрижальной” истории придавала глава о том, что отец Михаил и матушка не говорили никому о своей мечте создать школу, пока не сьездили в поломничество в Россию (в те годы, когда только открылись границы бывшего СССР стало модно всем ездить в поломничество по святым местам). Так вот, супруги Комелевы поехали в Троицко-Сергиевскую Лавру, где усиленно помолились у мощей св. Сергия Радонежского, прося у него всяческой поддержки в их предприятии и пообещали, что если школа будет, то будет носить его имя.
  Трудно сказать, чья поддержка: великого святого или обычного епископа оказалась более веской, но школа состоялась: ее назвали в честь святого, а почетное – по сути номинальное, попечительство над душами детей вручили архирею Петру. Таким образом, никто в обиде не остался.
  Вся недображелательная часть старорусских попыхтела в тайном протесте, но против епископа пойти не решилась. Но мнения своего о школе не изменила, школу невзлюбили и мало кто из весомых кланов отдал своих детей учиться в эту школу. Аргументы против были довольно убедительны: они не верили, что учителя и наставники школы достаточно квалифицированны, чтобы дать детям действительно серьезное образование. Для них, выросших в Америке, учитель должен был быть настоящим учителем со специальным образованием, а не матушка, какой бы умной она не была.
   В результате в школе оказались дети обоих священников, сын одного, молодого дьякона (другой дьякон под тайные апплодисменты недоброжелателей демонстративно оставил детей в обычной школе), еще дети из нескольких русских семей. И тут нагрянули спасители школы – недавние эмигранты из бывшего Союза. Их дети и составили основной состав учеников. Что еще больше настроило остальных против школы, теперь ее за глаза стали называть “советской”.

   Может, батюшка и матушка в душе и переживали за неожиданный “советский” статус своего детища, но совсем скоро были вознаграждены слепой поддержкой и любовью со стороны новых родителей, которые возвели их, бедных, на пьедестал полусвятых мучеников, страдающих от злобных противников школы. И соответсвенно, не торгуясь, наделили их всеми выдающимися качествами, а недображелателям достались самые скверные черты. И все остальное делилось резко в прямой зависимости от степени приятия или неприятия школы и их наставников. Типа, ты за кого: за красных или за белых, середины не дано. Против – немедленное презрение, за – дармовая любовь.

    В школе, к моменту, когда Соня начала в ней учиться было около шестидесяти учеников. Если поделить на десять классов - двух старших классов еще не было, – не густо. Но это был один из основных козырей школы: ученики получали чуть ли не индивидуальное обучение. Заманчиво.
   Старшая школа была самая маленькая: в двух классах училось шесть человек, среди них старшая дочка Комелевых – Лана. В средней получилось человек пятнадцать, а все остальные - самая большая часть, составили начальную школу. Особенно много учеников оказалось в самых младших классах, из них почти все, за редким исключением, были детьми новых эмигрантов.
   Вторым большим плюсом школы оказалось то, что дети обучались с первого класса еще двум языкам: русскому и французскому. Таким образом, детей не нужно было водить еще и в воскресный лицей. (За что лицей тоже невзлюбил школу – ведь они забрали их реальных и потенциальных учеников, да еще и беплатно пользовались их помещением и инвентарем).
   А уж о французском с первого класса – кто же не соблазнится? Тут же в воображении всплывал образ поврослевшей дочери, такой юной леди, сидящей с томиком “Евгения Онегина” в подлиннике, и спокойно переходящей в разговоре с английского на французский, а с французского –на русский.
  Далее - о достоинствах новой школы. Опять же с первого класса специальными учителями - профессионалами преподавалась музыка и рисование. (Добавим к воображаемой картинке еще открытый рояль и мольберт в углу с неоконченным пейзажем. Соблазнительная картинка. Разве родительское сердце устоит, - почти гарантия, что ребенок с младых ногтей получит не только хорошее образование, но и будет воспитываться в атмосфере лучшей из культур. Ну, и религия - не повредит, она тоже шла отдельным предметом, под руководствм батюшек.
   И еще: дети ходили в особых школьных формах - с чего все и началось, в таких красивых клетчатых серо-синих юбочках девочки и серых брючках мальчики, а сверху – синие кардиганы на белые рубашки - просто блеск, душа умилялась... От одного вида ребенка веяло добротным частным образованием.

   Плененные такими заманчивыми картинками, новые русские доверчиво отнеслись к тому, что большую часть предметов преподавали обе матушки и кое-кто из старорусских. Что тут плохого, ведь все они закончили колледж, а то, что у них нет преподавательского, необходимого во всех школах сертификата – так мы гонимся не за бумажкой, а за качеством образования. Впрочем, в то время вряд ли кто из новых знал о специальном сертификате, так же, как и аккредитации школы. Верили на слово, ведь в школе учились дети самих священников, а своим детям плохого не сделают. Матушка Алена преподавала английский и историю в разных классах, и по всеобщему убеждению - непонятно, кто внушил, преподавала чуть ли не гениально.
  Жена второго священника, матушка Лека - которая с самыми голубыми кровями, преподавала английскую классическую литературу и французский. Она считалась тоже непревзойденной в своей области. Несколько старорусских преподавали в младших классах, еще кто-то общественные науки. А вот на математику и русский язык пригласили истинных специалистов – тех, кто приехал из распавшегося Союза. Да, еще музыку и рисование тоже отдали новым, настоящим профессионалам, с Гнессинским и Мухинским бэкграундом. Религию вели отец Михаил и отец Георгий - батюшка одной из маленьких церквей.
  Вот такая общая картина о школе. Здорово, не правда ли? Разве сравнится с тусклой картиной Сониной публичной школы, где ни души, ни знаний, ни культуры – только лозунг “учимся работать в команде”. Анна не раз на бис рассказывала свой поход в школу и беседу с мисс Симонс. Рассказ всем нравился, особенно матушке, та не раз ссылалась на него в своих разговорах с родителями. Анна была польщена, что и ее скромный вклад был внесен в бессмертные “скрижали”. Она начала ловить себя на мысли, что ей хочется понравиться матушке, как примерной ученице, и выделиться среди других родителей.
  Но скоро Анна увидела, что совсем не оригинальна: многие из родителей из кожи вон лезли, чтобы заявить о своей расположенности к кумирам. Что таилось за таким повальным подхалимажем, непонятно: то ли они действительно хотели произвести впечатление образованных и думающих, отстаивая право “советских” на полноправие, то ли надеялись, что таким образом выделят своих детей и к ним будет особое отношение. Опять же, Совок не отпускал людей, жил внутри и диктовал жить по своим правилам.
   Только и слышалось: “ах, матушка..., ах, отец Михаил..., а как вы считаете.., а вам не кажется ли.., а не стоит ли...” Это – в глаза. А за глаза, тоже почтительно: “а я посоветовался батюшкой..., матушка Алена порекомендовала..., а матушка считает...” Льстивые улыбки и расшаркивание – не хватало только добавить в конце подобострастное лакейское “с”.
  Аннины порывы понравиться и выделиться очень искусно гасил Андрей: неизвестно, как бы она себя повела, если бы не чувствовала на себе время от времени ироничный взгляд мужа, который уж точно, один из немногих, не пытался прогнуться перед матушкой и не понимал тех, кто попал под чары “комсомолки от церкви”. С отцом Михаилом он тоже держался больше на дружественной ноте и не лез к нему с придыханиями, как к духовному наставнику.
  За его трезвость на фоне всеобщего помешательства Анна потом не раз мысленно поблагодарила мужа. Хотя в то время его взгляд на действительность не раз коробил ее и раздражал. Трудно было предугадать, что в будущем все встанет с ног на голову - скорее, наоборот, и то, что мешало Анне в той жизни, в ней же, много лет спустя, будет восприниматься единственной здравой зацепкой.

   Бывшие советские отдавали детей в школу, купившись главным образом на обещанное хорошее образование. Выросшие в строгих родительских установках: “не поступишь в институт, пойдешь работать на завод - но я твою спецовку стирать не буду”, заветы родителей они перенесли на своих детей - заменив завод на Макдональдс. И очень быстро смекнули, что городские муниципальные школы могут действительно привести детей в популярный американский общепит, или похуже - в реабилитационный центр. Потому школа казалась островком спасения в опасных джунглях.
   Весь остальной - якобы необходимый, антураж в виде православного воспитания сьедался по необходимости. И не глядя, подмахивались все инструкции по поведению детей в школе, родителей и детей в домашней жизни, обязательства по посещению церкви и держанию постов, и прочие сопутствовавшие нюансы. Если бы вместо православно-ориентированного инструктажа был другой, с иной идеологической подосновой, подписали бы и его. А тут совсем даже удачно: пусть хоть ребенок вырастет в вере, а то, мы выращенные в атеизме, так много потеряли в жизни.
   
   По ходу дела, когда школа уже началась, многие родители совсем было забыли о подписанных бумагах (мало ли что в бумагах напишут): ребенок в школе живет по церковным правилам, деньги за него платим - что еще? Но не тут то было: с каждым родителем велась личная беседа: порой в школе, если же не могли поймать в школе, отец Михаил наведывался домой. Нерадивых родителей упрекали в нарушении закрепленных на бумаге обязательств. Многие получили первый хороший урок законности по-американски: дал слово, подписался – будь добр, выполняй.
   Пришлось родителям поневоле включаться в церковную жизнь: водили детей каждое воскресенье на службу - рекомендовалась еще и субботняя вечерняя служба, но, если только рекомендовано – то лучше пропустить, обязательными были многие праздничные службы, службы великопостные и на страстной седьмице, еще - в честь св. Сергия Радонежского - два праздника, престольный церковный праздник и дальше – непредвиденные случаи - например, когда привозили мироточивую икону.
   И того набиралось порядочное количество человеко-часов, проводимых в церкви. Надо быть совершенным истуканом или прожженным циником, чтобы, простаивая красивые, одухотворенные службы, остаться равнодушным к их сути. Да и в глазах детей хотелось быть примерным родителем. И, вот через такую, обязательную поначалу нагрузку, родители стали сами проникаться православием и церковью.
   К концу первого года в школе Анна и Света уже не удивлялись на Павлюков, свободная жизнь их обеих тоже вошла в график церкви. Незаметно для себя они стали уподобляться активным прихожанам. Уже при выборе одежды ориентировались на то, в чем можно ходить в церковь, покупались юбочки и костюмчики а-ля старорусские, и скоро даже перешли с платков на шляпки. Гордая такой трансформацией, Анна послала пасхальные фотографии маме и свекрови: она сама в светло – бежевом праздничном одеянии, на голове белая шляпа с оторочкой и цветами, Соня в пышном персиковом платье и Андрей в строгом костюме. Красота! - в таком виде не стыдно даже во дворец к королеве.
   Мама, увидев их в столь презентабельном виде, разохалась и разахалась, а в заключение резюмировала: “Слава Богу, хоть вы живете в нормальном мире. Не то, что мы...”. И переключилась на проблемы их такой ужасной жизни в целом, и своих забот в частности. Что сказала свекровь, Анна так и не узнала, - не спрашивать же Андрея. А больше похвастатся, при всем желании, было некому, - особенности их жизни не представляли интереса для России.




Передышка. 1996 – 1997.




   Два последующих года можно было назвать, оглядываясь, безоблачными. Хотя в то время так не казалось. Все думалось, что пик их счастливой жизни еще впереди.
    За это время они сделали одно из самых важных дел: наконец-то вплотную занялись легализацией своего проживания в Америке. Уже не оставалось никаких сомнений, что их дело опять затерялось, на этот раз - согласно всем приметам - навсегда. Тянуть дальше было нельзя, они уже столько лет висели на полулегальном положении.

  К тому времени в России установилось, по мнению Америки, что-то подобное демократии, и их заявка на политическое убежище, даже если бы нашлась, уже потеряла актуальность.
   Пришлось обращаться за помощью к адвокату. Тут и пригодился адвокат поляк, на которого работала Света, он как раз занимался эмиграционными делами. По его совету они отказались от идеи политического убежища, заменив его на статус исключительного специалиста, нужного стране. У Андрея к этому времени сложилась на работе подходящая, «исключительная» ситуация. Компьютерных художников в то время было не так много - в основном такие, как Андрей, самоучки. В рядовых колледжах еще не было обучающих новой профессии курсов. Совсем скоро ситуация, как и положено в рыночной стране, изменится. Опять судьба пошла им навстречу, предоставив им зацепку, которая спасла их в нужный момент.
   Лестные рекомендации с работы, официальный запрос в эмиграционные службы с ходатайством от компании, три тысячи долларов адвокату, - и их дело наконец-то зашевелилось, обещая хороший результат. Спустя несколько месяцев Алпатиным  пришло официальное подтверждение, что их дело рассмотрено положительно, и что через год им можно будет, пройдя собеседование, получить заветные зеленые карточки.
   И тут же, - огромный вздох облегчения, как будто сбросили тяжкий груз. Анна даже не подозревала, насколько их затянувшееся на пять лет полулегальное положение давило на психику. Ведь за малейшую провинность, даже за вождение машины в нетрезвом виде они запросто могли бы вылететь из страны. Мучило еще, что среди всех из знакомых только они одни оказались в столь странном положении. В это время люди, прихавшие в страну вместе с ними, уже начали получать гражданство, а они все мечтали о green card. 
   Инстинктивно, в духе ее нового жизненного настроя, Анне хотелось связать долгожданную удачу с тем, что они сейчас ходят в церковь, но связь даже ей самой показалась натянутой и фальшивой.

   Откровенно говоря, Анна даже в период самого сильного увлечения религией и церковью не могла даже в мыслях, про себя, освоить шаблонные религиозные параллели с жизнью. Отсутствие четкой концепции в ключевых религиозных моментах вносило смуту, - то «Господь все видит и всем помогает, без воли Бога и  волос не упадет с головы человека», и тут же «Стучите, и дверь отворится перед вами, кто просит – получит...», - и батюшка в подобных случаях, если спрашивали, говорил много и пространно, с примерами из жизни святых и не святых, но вопрос так и не прояснялся. Анна не обладала ни сверхпытливым умом, ни занудством, а главное - ей становилось неловко за батюшку, потому она посчитала разумным не лезть к нему с казуистическими вопросами, -  ей бы не хотелось увидеть в кумире не очень умного человека. То же случилось и с церковным лексиконом, - он ей не давался, стоило ей произнести нейтральное «Бог поможет», и ее обжигало стыдом, казалось, что все замечают неловкость и притворство. Тут же вспоминалась Мила - и не она одна. Церковные присказки, вздохи и смиренный тон новых православных резали слух, как фальшивые ноты, и напрягали своей неестественностью. Как только доводилось услышать очередную мудрость, типа “Господь не оставит” или “Вашими молитвами, батюшка”, хотелось зажать уши, чтобы не знать, как очередная неглупая Мила бездарно рядит себя в чужой, модный нынче, кафтан.

    Анна еще больше сблизилась со Светой; та тоже, попробовав на себе непривычный лексикон, быстро от него отказалась. Зато они много говорили - обычным языком, о вере, о Христе, о религии. А заодно о школе - только положительное, о матушке и батюшке - самое хорошее, дружно осуждали противников школы и недостаточно восторженных родителей - уже появлялись и такие. И еще много и обо всем; при несхожести характеров и темперамента получалось, что у них во многом совпадают точки зрения не только на сегодняшние проблемы, но и на жизнь в целом.
   По вечерам они взяли в привычку гулять вместе с детьми, на радость Юле и Соне. Вечерние прогулки по притихшему городу и абстрактные беседы в унисон с человеком, настроенный с тобой на одну волну (совсем как Герцен и Огарев в женском варианте), скоро стали необходимой им обеим отдушиной, своеобразными сеансами взаимной психотерапии. Гуляли по дорогим ухоженным районам, любуясь недоступной жизнью, порой доходили до океана, там сидели в облюбованном месте.
   Океан уже не казался таким необыкновенным и завораживающим, как в первые дни - оказывается, даже самые необычные красоты приедаются. И то, что рядом настоящее чудо света, в повседневной жизни даже не вспоминалось. Но когда приходилось вот так, спокойно сидеть на берегу и смотреть вдаль, опять возвращалось чувство его безбрежности и равнодушной мощи. Особенно в туманные дни казалось, что там, далеко вдали, заканчивается живой мир, вода соединяется с небосводом и уходит в космос. Иногда виделись корабли, из-за оптического обмана казалось, что они просто подвешены между небом и землей, как елочные игрушки.

   Временами, выговорившись на волнующую обеих женщин тему, переходили на семейные дела. Света, спокойная и уравновешенная на вид, такая милая барышня – крестьянка, оказалась внутри эмоциональной и, что совсем неожиданно – рефлексирующей натурой. Ей нужен был по жизни доверительный собеседник, умеюший выслушать, чтобы поделиться своими бесконечными думами.
   Она старалась не жаловаться и избегала слишком откровенных тем, но скоро стало понятно, что у них с Толей не так уж все гладко. Анна удивилась: всем казалось, что они идеально подходят друг другу. Толя до сих пор с таким неприкрытым обожанием смотрит на жену. У остальных пар медовый период давно прошел, оттого вдвойне приятно и трогательно было наблюдять за нежными отношениями недавних молодоженов.
   Света в ответ вспылила: - Да какие нежные отношения - это когда он по пьяне начинает лезть ко мне со своими дурацкими ласками? Светик – Светик... Ну какая я Светик – посмотри на меня... Я – почти сорокалетняя женщина с взрослой уже  дочерью. Которая многое понимает и которая видит, как ее новый папаша напивается до стадии шута и лезет меня обнимать.
  В голосе добродушно - сдержанной Светы звучала неривычная злоба и обида. Для Анны такие обнаженные эмоции подруги стали полной неожиданностью. Ее первой реакцией было защитить Толю - она как бы оказалась немножко ответственной за него - ведь они находились в одной компании много лет, задолго до Светы. Вдобавок, она всегда считала, что Толя в пьяном виде не становится противным, как многие из мужчин. Он превращался в такого милого шутника: потешно все комментировал, всем улыбался, раздавал комлименты, старался всех рассмешить. Оказывается, вот такой беззлобный вариант опьянения бесит Свету.
  -  Света, да ты что, Толя такой славный, когда выпьет. Ты посмотри на других мужчин, он на их фоне самый безобидный; хочешь, чтобы он, как Вова, лез к любой юбке? Или вспомни, как Олег начал орать на Лену : “Сука, ты мне всю жизнь испортила.” (Был у них такой случай с новыми знакомыми).
  - Я хочу, - твердо ответила Света, - чтобы он не напивался. Это было единственным условием для того, чтобы я родила ему ребенка. А он сам все... просрал, прости за грубость, другого слова не найду. Мне уже тридцать восемь, в таком возрасте  вообще не рекомендуется рожать. И так полно детей - уродов. А он, вместо того, чтобы остепениться, хотя бы для потенциального ребенка, пьет еще круче. Особенно со всеми бесконечными новыми праздниками - слошное разгуляево под одобрение батюшек.
   Вылив всю накопившуюся горечь, Света немножко успокоилась и уже более спокойно продолжала: - Ты заметила, что в посты ничего нельзя: мяса, молока, яиц, даже на секс так смущенно намекают. А спиртное – всегда пожалуйста, даже на страстной неделе. Ну, как же, продукт постный во всех отношениях. Еще и приправят апостольскими словами - мол, главное, не упивайтесь... Хорошо сказано, прямо в точку, на что Толя - и не он один, тебе скажет: а я и не упиваюсь. И все, попробуй поспорь... Я как-то завела об этом разговор с отцом Михаилом, хотела совет получить. А он мне говорит: ты не горячись, у нас, среди русских, алкоголиков нет (ха!). И твой Толя совсем не пьяница: работает, время с семьей проводит, в церковь ходит. А так, иногда можно немного выпить для разрядки, даже Христос с апостолами вином не гнушались. И добавил, пошутил якобы: ну мы же не мормоны.
   Анна в принципе была согласна со Светой. Ей только не понравилось, что та приплела отца Михаила в такой непрезентабельной форме (в то время он еще был фигурой, не подлежашей критике). Поэтому она вяло поддержала Свету: -  Да, ты права, такое впечатление, что в русских мужчинах заложен ген пьянства.
    Света уже в обычной своей неспешной манере принялась рассказывать, что она росла в непьющей семье, с мамой и старшей сестрой. Потом вышла замуж за Пашу, он тоже не пил, так, иногда, символически. По сути она только сейчас столкнулась с проблемой пьянства. Потом опять разгорячилась и выдала: -  У меня, наверное, патологическое неприятие пьяного человека. Я как только вижу, что Толя превращается в шута, у меня портится настроение, - я буквально наливаюсъ презрением и злобой. И долго потом не могу отойти от его клоунства. Уже даже Юля знает мое состояние и срашивает: “А что, дядя Толя опять выпил?” Вот и расти ребенка в лучших православных традициях, получается все только хуже. Ты знаешь, я уже перестала радоваться праздникам, все думаю: очередной праздник – значит, очередная пьянка.
   Анна слушала пылкую речь Светы и думала про себя: а как она относится к праздникам? И поймала себя на мысли, что она, пожалуй, тоже уже ждет очередного праздника со смешанным чувством: несомненной радости от самого смысла церковного события и красивой службы, а с другой стороны - неприятием всеобщего обжорства, пьянки и избытка пустых разговоров. Она тоже не любила Андрея пьяного: по мере опьянения он все больше переключался на себя и свою работу: какие светотени он использует, какие фильтры, сколько пиксель в картинке. И начинал сердиться, если его не слушали. Поэтому Анна, как только слышала слово пиксель, напрягалась, - значит Андрей уже в сильном подпитии. Само это непонятное слово обретало в ее голове форму маленьких черных человечков, которые издевательски смеялись над ней.
 
    Разговор ушел в прошлое, и они опять окунулись в покаянно - праздничную карусель русской общины. Со временем новые эмигранты попритерлись среди старорусских, им уже представлялось, что ветераны русской общины начали снисходить до них, «советских». Как будто простили им их неудачное прошлое и милостливо позволили быть рядом. На самом деле, так называемые старорусские (они тоже делились по полярным друг другу «волнам» эмиграции) - люди воспитанные, не мешали вместе свое истинное отношение к новоиспеченным прихожанам с общепринятым праздничным дружелюбием. Тем более, что новые эмигранты вели себя почтительно. Бабулям, особенно прямым потомкам первой волны эмиграции - самой «аристократичной», понравилось, что у них появились новые слушатели, заинтересованные в их бесконечных байках о нелегком пути в Америке. Мужчины быстро перезнакомились и вместе толпились у бара. Женщины помоложе покровительственно делились рецептами традиционных русских блюд, которые бережно сохранялись в семьях со времен первых эмигрантов.

    В тот идеалистичный период отец Михаил, сам того не ожидая, стал для новой паствы главным православным просветителем, чуть ли не старцем. Его считали непререкаемым авторитетом в первой инстанции всего, что касается религии и веры. Ему доверили души своих детей, ему же вручили и свои души. Такую благодарную аудиторию в прошлом имели, наверное, только избранные поводыри, типа Иоанна Кронштадского.
   По просьбам новообращенных отец Михаил создал специальный кружок для религиозного просвещения бывших атеистов. На занятиях часто приходили семьями, особенно поначалу, вроде бы по делу, а заодно и пообщаться. Самыми активными участницами, как водится, оказались женщины, особенно матери – одиночки. В то время еще далеко было до Одноклассников и Фейсбуков и людей, естественно, тянуло к живому общению. Анне тоже хотелось пообщаться, но, кроме того, в ней теплилась надежда, что священник может поделиться личным опытом и раскрыть им, новообращенным, кратчайший путь к вере, к тому божественному озарению, присущему всем истинным, по ее разумению, христианам. Андрей тоже не пропускал занятия, Анна подозревала, что он, хоть и скрывает, но тоже жаждет «духовного прорыва». Но занятия раз за разом несли больше разочарования, и уж точно не подразумевали волшебных рецептов. Отец Михаил, лишенный церковного антуража, терялся перед малопонятной публикой, - «советские» оставались для него загадкой, хотя в то время казалось, что он их видит насквозь, как и полагается священнику после откровенных излияний во время исповеди. Да и лекторскими способностями иерей не блистал, постоянно сбивался на мелочи или же отвлекался на незначительную реплику, - долго слушать уставали, особенно мамаши, хотели сами поговорить, и тогда занятия превращались в веселый базар, только и слышалось: «А моя Даша решила в пост совсем не есть мороженое» или «а я попросила вегетарианский салат, а мне...», и ошалевший батюшка с внимательным видом выслушивал говорливых женщин и уже не пытался вернуться к богодухным темам. Так бездарно сводились на нет все усилия отца Михаила, и та, настроенная серъезно часть родителей, раздражаясь и костеря глупых выскочек, уходила с занятий ни с чем.   
  Но, как-то, в очередную встречу, одна из кокетливых мамаш задала вопрос о истинном пути в православие, видимо, желая понравиться батюшке; отец Михаил оживился, начал говорить более уверенно и привел слова одного из столпов церкви: «Если хочешь познать, что такое православие в своей сути, нужно пожить жизнью настоящего православного христианина».
  Слова эти попали на благодатную почву: Анна, Света, Павлюки, даже Андрей и Толя, и не только они загорелись пытливым желание познать Православие с большой буквы - в истинной и глубинной сути. Опять же - с одобрения и благословения отца Михаила, который стал их поводырем на весь познавательный период.
  По рекомендации наставника вся светская литература заменилась святоотеческой, штудировали Библию, Жития святых, и дальше, по нарастающей, перешли к богословским книгам. Фильмы тоже смотрели только одобренные батюшкой. Строго держали посты, особенно Великий: на это время выключали телевизор, ходили на все бесконечные службы, строго вычитывали состав каждого продукта - а вдруг в самом конце бесконечого перечня закрадется яичный белок или желатин, обязательно исповедовались и причащались, - чем чаще, тем лучше – тем самым форсируя процесс познания.
  Постепенно заданый аскетичный ритм стал казаться единственно приемлемым для жизни,  и уже появилась уверенность, что они на правильном пути к истине, той, что сулила заветное прозрение, описанное у старцев.
   Наверное, таким вот путем и создаются все экстремальные секты и группиривки; чтобы стать упертым членом любого течения нужно, как сказал православный мудрец, полностью пропитать себя идеологией «правильной» жизни. Хорошо, хоть «истинное» православие не проповедовало насилия и кровожадных действий.

  Экстремизм исключался по христианской сути, но идеологию исключительности новые прихожане освоили вполне. В соответствии с главным посылом проповедуемой доктрины – о том, что только православные люди спасутся, согласно  возвели себя в ранг особенных, подспудно считая себя выше, лучше и правильнее всех остальных. Тут они быстро сошлись со старорусскими, которые, будучи сами гражданами Америки, всех остальных американцев считали «бездушными и примитивными».
   Иначе и быть не могло. В церкви откровенно и безапеляционно звучало, что православие – это религия не только единственно правильная и безгрешная, но и удел избранных. Католики считались не только заблудшими, но и презираемыми за их нелепые попытки индульгенции в виде хороших дел на земле; протестантов, всех скопом, независимо от их многочисленных конфессий, считали неверующими и ставили в один ряд с атеистами; иудеев справедливо ненавидели – за Христа, пророчески определяя им горение в аду; буддисты, кришнаиты, мусульмане и вообще все нехристиане даже не удосуживались достойными упоминания - совсем уж нелюди. Мормоны – потешная секта недоумков.
   Исключительность по вере оказалась тесно связана с кастовой исключительностью: русские, конечно же, выше всех; белая европейская часть страны – куда ни шло, ну а все остальные - мексиканцы, китайцы, черные – каста явно второсортная. Главное, что об этом было в порядке вещей говорить - зачем нам пресловутая политкорректность в кругу своих. Выходцы из СССР, выросшие на скрытом неприятии власти, воспринимали “на ура” своеобразный настрой общины, как этакий игривый шарм избранных. Когда батюшка при случае шутливо сказал, что хорошо бы всех китайцев шеренгой - и в океан, в ответ все понимающе заулыбались, как невинной, но остроумной шутке.

    Гораздо позже, оклемавшись от наваждения, казалось странным, почему они, «советские», люди неглупые и передовые, с иммунитетом к промывке мозгов, так слепо заклюнули удочку “прекрасной новой идеологии” в виде сохраненного уголка русской религии и культуры. Причем, добровольно, без особого нажима со стороны. Как дети, увидевшие впервые Диснейленд, поверили в реальность Мики Маусов и Белоснежки с гномами и вдруг захотели жить в сказочном мире. Показалось, что вот за этим они и ехали в Америку.
   Именно тогда за очередным застольем Мила произнесла фразу, под которой мысленно все они подписались и сделали девизом новой жизни: “Господь (конечно, православный) преднамеренно вел нас таким странным путем, через много трудностей, чтобы показать нам чистый источник истинной веры, правды и радости”.
 Настоящий Pursuit of Happiness русского разлива.

   Оглядываясь назад, многое кажется нелогичным и до смешного наивным. Как можно было предположить, например, что Вова, выпускник ведущего московского вуза, считавший себя большим знатоком во всех аспектах житейской мудрости, тонким, скептичным и проницательным, мгновенно определяющий вес каждого человека, вдруг «задрав штаны» побежит за магическими Галициными и Нарышкиными, а заодно, за их духовными наставниками  - рядовым священником отцом Михаилом и матушкой Аленой Комелевыми (фамилия незвучная, но кто знает – какие предки за ней).
  И если бы только он один! Из всех новорусских осталось от силы несколько человек, кто не купился новой идеей, да и то из тех, кто по складу оказались или законченными атеистами - программистами, или же смешанные пары - последняя эмиграция была, по сути, почти еврейской.

   На самом деле, ларчик просто открывался: они все на поверку оказались наивным продуктом советской системы. Хоть и обижались тихонько на «советских»  - ведь мы бежали из страны – значит, были против Советов, но на деле такими и оказались, со всеми пороками взрастившего их общества. И при внешней, нередко демонстрируемой индивидуальности - каждый из них оказался человеком несвободным. Потому любая групповая идеология, даже в такой ненавязчивой форме, тянула к себе, - внутренне в каждом жила потребность быть частью какой–то общины. Ну, а если конфетка завернута в такую яркую и милую сердцу обертку под названием «Русь настоящая», то не купиться оказалось практически невозможно.
   Получалось, что до внутренней свободы тоже нужно дорасти, она не выдается вместе с видом на жительство.

   Но в то время казалось, что живут они жизнью особенной во всех отношениях; толком не разобравшись в новой стране, не выучив язык, поглядывали свысока и с жалостью на «бедных и заблудших» американцев. К случаю старались выказать свою неординарность, к месту и не к месту упоминая свою принадлежность к Рашен Ортодокс.

   Хорошо еще, - не иначе как «Господь позаботился», - Анна ко времени всеобщего церковно-школьного помешательства имела приличную работу в солидной инженерной компании. А с ней и гарантию, что у нее естъ востребованная профессия с приличным опытом. Вполне могло случиться, что она оказалась бы в числе тех, кто жмется к русской общине, боясь большой жизни, и надолго зависают в странном пространстве “около”.
  Именно такой вариант достался Свете. Сначала она согласилась преподавать в школе химию два дня в неделю, потом дополнительно взяла русский язык в младших классах, а когда адвокат, у которого она работала, переехал в другой штат, она согласилась еще на биологию. Так и осела в школе, упустив шанс на реализацию своей карьеры. А ведь она была в Киеве не просто химиком по образованию, она успела закончить аспирантуру и руководила проектной группой.

   Анна, хоть и радовалась своей работе, но, в отличии от мужа, потеряла к ней эмоциональный интерес. Она по-прежнему старалась как можно большему научиться, достичь уровня лучших специалистов, но все, что выходило за рамки непосредственно работы, она избегала: свое сердце она полностью отдала Малой родине. Годы спустя она пожалела об этом, когда поняла, что судьба ей дала единственный в своем роде шанс в виде той первой компании; больше нигде на работе она не встретила такой теплой атмосферы и таких чудесных людей. Компания “ Фленг и Морис” была довольно большой, и, как бывает в подобном бизнесе, над всеми служащими регулярно висело угнетающее слово deadline, но люди оставались людьми: не конфликтовали, не напрягались и не напрягали других. Собирались групками и ходили вместе на ланч, приносили на всех угощения, встречались в выходные на пикники и т.д. и т.п. И, главное - очень тепло отнеслись к Анне. Все знали, что она недавно в Америке, что это ее первая настоящая работа, и по-присущему американцам дружелюбию, старались вовлечь ее в новую жизнь.
    Но, у Анны другого опыта еще не было, и она наивно считала, что такие отношения – дело обычное. Оказалось, увы  – исключение, своего рода подарок ей – новичку. Жаль, конечно, очень жаль, но что поделать: русская жизнь казалась и была в то время единственно желанной и притягательной.

   От этих двух калейдоскопных лет в памяти сохранился выпуклым большим событием приезд в гости Нины Андреевны.
   Свекровь заметно постарела, как будто они не виделись много лет: в первую минуту сердце Анны тоскливо сжалось от жалости. Но уже скоро все изменилось: за морщинистым лицом и отекшей фигурой проступила все та же, знакомая и родная Нина Андреевна. Кто бы раньше сказал, что Анна так обрадуется встрече со свекровью, - без сомнения, они всегда мирно уживались, но Анна до сих помнит радость освобождения, когда у них с Андреем наконец-то появилась отдельная квартирка и с ней своя кухня.   
   Анна вдруг поняла, как она соскучилась по родным. Новые друзья не смогли полностью заменить те особенные, близкие отношения, которые скаладываются между родственниками. Только Нина Андреевна могла смотреть на них троих - особенно на Соню, тем почти стершимся из памяти участливым и внимательным взглядом мамы и бабушки. Ей казалось интересно все: их быт, их обычная жизнь с повседневными мелочами, их маленькие заботы. Забытые отношения бабушки – внучки напоминали о той уже далекой жизни в России, когда к любви дедушек и бабушек относились, как вполне естественному. Тогда казалось, что и без них можно прожить. Оказалось, что прожить можно, но в то же время, как их порой не хватает.

  Они заранее продумали развлекательную программу для гостьи, без устали показывали Нине Андревне красоты города, ожидая, что она придет в восторг от антуража их новой жизни. Она постоянно восклицала: «какая красота», «как вокруг чисто и зелено», «наконец-то я увидела океан», но в голосе ее не слышалось должного восторга и удивления. Серьезные заботы о том, что там - в России, не покидали ее мысли. Только однажды, увидев в парке цветущие поздней осенью рододендроны, она подошла к ним и сказала: «надо же, какое чудо, рододендроны в ноябре». И взгляд ее смягчился, казалось, что она сейчас расплачется от нахлынувших чувств, Анна и Андрей переглянувшись, поспешили деликатно отойти в сторону. Непонятно, почему среди всех чудес света именно запоздалые цветы расстрогали ее больше всего. Похоже, с ними было связано ее личное воспоминание.
    По вечерам они подолгу сидели за чаем, она рассказывала Андрею и Анне о их теперешней жизни в России. Истории были, как правило, невеселые. После каждой такой истории явно слышалось невысказанное: «хорошо, хоть вы уехали». Она не вдавалась в рассказах в дела страны в целом, но за конкретными случаями из жизни родных и знакомых создавалась общая картина: жуткая и печальная одновременно.

   Выяснилось, что Дима Колешко уже третий месяц сидит без работы, их кафедру расформировали, а идти преподавателем в так называемые «колледжи» он отказался, вот и ждет «у моря погоды», сидит у телевизора и смотрит без конца «эти мерзкие новые передачи». Что сама Оля работает на какого-то «полубандита - грека», получает от него деньги, на которые они живут семьей, но приходит с работы всегда взвинченная - ненавидит своего работодателя за его хамство и жлобство, за его тюремные замашки, даже за его наряды от Армани. Хорошо, что она по годам уже стара для него, а то он любую помоложе, как он сам выражается, уже «поимел». От такой жизни страдает психика, Оля с трудом себя контролирует, срывается на Диму, а при детях может запросто сказать: «Задушила бы своими руками эту мерзкую тварь», или в сердцах добавить слово похлеще. (Наверху, видимо, вняли ее желанию: работодатель год спустя был найден повешенным в гостиничном номере). Нина Андреевна переживает за всех, особенно за внуков, последнее время редко их видит, старается не мозолить Оле и Диме глаза, и без нее не сладко. Иногда забирает Лиду к себе на выходные, а Кирюша «растет бирюком, такой своевольный, в Коломну его арканом не затянешь». Из незатейливых пересказов вспоминались Колешко: как будто с припорошенных временем воспоминаний сдули пыль последних лет, и высветили их отношения новым, более радужным светом. Вспоминались добро, с грустью, неприятные моменты стерлись, - мнилось, что все несогласия между двумя семьями случались по ошибке, и что Оля – чуть ли не идеалная сестра и золовка, не говоря уж о Диме и Лиде. Кирюша помнился сердитым карапузом, - и тоже славным.
  Лида теперь ходила в обычную школу, та, специальная, не выдержала всеобщего безденежья и закрылась. Но она берет дополнительные уроки английского, а Дима занимается с ней математикой по особой программе. Анна знала, что Нине Андреевне нравится зять, и даже в такой спорной ситуации, когда деньги приходилось зарабатывать дочери, свекровь старается вставить хорошее о Диме.
  Но самой кошмарным известием из выбеленной и заново расцвеченной прошлой жизни, оказалось сообщение о смерти Лили, той красивой девушки с зелеными глазами, кажется, подружки Саши Мейера. Никто не знает, что случилось: то ли несчастный случай, то ли самоубийство, слухи ходят разные, вплоть до совсем абсурдных. Нина Андреевна девушку почти не знала, в основном по рассказам Оли, потому сообщила о смерти так, между прочим, в ряду прочих кошмаров их российской жизни. Анну же (она уверена, и Андрея тоже) известие о гибели Лили, такой очаровательной и живой, одной из главных украшений всех сборищ в доме Колешко, явилось как гром с ясного неба. Невозможно представить, что веселой и яркой, похожей на экзотическую птицу, девушки больше нет...
   Интересно, запомнил ли Андрей тот далекий Новый 1985-ый год, который они встречали у Колешко? Должен помнить. Анна тогда впервые, на правах невесты Андрея, оказалась приглашенной в избранный круг Оли, о котором была наслышана от жениха. У Колешко недавно родилась Лида, первая и единственная на все их умное братство, и все дружно восторгались малышкой, действительно, славной крохой. Анна, поначалу растерявшись среди незнакомых ей людей, - а ведь она приказала себе не стесняться, сразу же выделила Лилю, очаровательную стройную девушку с зелеными глазами и весь вечер невольно наблюдала за ней. Когда сели провожать старый год, Лиля вдруг сказала: - Ну, надо-же, какой мы прожили год: столько событий, хватило бы на десять лет жизни.
   Долговязый юноша подхватил: - Это потому что 1984; не так экстремально, как у   Оруела, но год изначально не мог быть обычным.
    Все замолчали, вспоминая прошедший год и примеряя на себя слова юноши. Анна не читала Оруэла (она прочтет сразу после праздника), и не знала, о чем книга, но про себя согласилась, что год получился необычным, - они с Андреем после стольких мытарств оказались вместе и скоро поженятся.
    Лиля первая нарушила минуту молчания: - Интересно, а что, если бы мы тоже предсказали, что будет с нами в каком-то определенном году. Например – в 2000-ом.
 -  Ну, нет, - несколько грубо оборвала Оля, - 2000-ый – это слишком банально, все только и примиряют тот год на себе: сколько будет лет, чем будут заниматься, какую пенсию будут получать. Нужно выбрать другой год.
   Все наперебой, с энтузиазмом, - Боже, какие они были молодые, принялись выкрикивать год. Остановились на 2005-ом. Запал немножко угас, все-таки год выбрать проще, чем будущее. Решили начать с Лидочки. Первой опять вступила Лиля: - Чудесно, Лидочке исполнится 21, прекрасный возраст, она будет студенткой, - тут Лиля задумалась, - студенткой Гарварда. Я надеюсь, что в нашем убогом сэ-сэ- сэ-рэ  хоть что-то изменится и появится побольше цивилизации и свободы.
   Вмешался еще кто-то: - Предлагаю первый тост: за 2005-ый без ленинизма-коммунизма, без нищеты и без долбанного идиотизма.
   Его перебил Дима Колешко: - Боюсь, тогда тебе придется уехать из страны. А потом неожиданно добродушно рассмеялся, - пусть Лидочка учится за границей, но я бы предпочел Оксфорд, все-таки не так далеко.
    Старший из всех Дима как бы дал “добро” на игру: поднялось веселье до небес, всем по очереди хором загадывалось будущее. Анна не помнит всех прогнозов, слишком много говорилось, и она почти никого не знала. Диме предсказали заведующим кафедрой, еще – сына, и стажировку в каком-то МИТ; Саше Мейеру – докторская в Хельсинском университете (он там оказался через три года), потом профессорская ставка в МГУ и красавицу – жену, намекая на раскрасневшуюся Лилю (они расстались перед его отьездом), и что-то еще. Андрею – свою мастерскую и дом в Подмосковье по собственному проекту. Анну никто не знал, потому она со страхом ждала своей очереди. Выручила Оля, она почувствовала смятение Анны и сказала, что Анну ждет счастливая семейная жизнь и трое детей, она натура спокойная и последовательная, будет растить тех нормальных людей, которых не хватает в верхах общества – надо же восстанавливать генофонд страны.
   Под впечатлением удачной забавы все вдруг начали бездумно дурачиться, им стало радостно и необычно волнительно, как будто через два часа наступал не 1985-ый, а ответственный 2005-ый год.
   В 12 часов Дима на правах хозяина открыл шампанское, разлил по бокалам и топжественно произнес: “С Новым годом, за 1985-ый”, они стоя выпили, потом Дима разлил опять и возвестил: “А теперь – за 2005-ый, чтобы все сбылось”...

                ***

    Два месяца пролетели быстро, и им пришлось опять прощаться с Ниной Андреевной, неизвестно на какой срок. Непонятно, что в момент прощания творилось в душе у матери и сына, но Анна, вспомнив об отце, невольно подумала: “Хорошо бы дожить до следующей встречи”.

  Соня заново привязалась к бабушке за эти месяцы. Оказалось, что кроме папы и мамы есть еще один взрослый человек, которому она не безразлична. Даже больше – бабушка не отговаривалась своей занятостья, и с удовольствием проводила время с Соней наедине. Соня ей рассказывала о школе, о своих одноклассниках, о своей учительнице -  доброй и милой сербке Мисс Еркович, о Юле и о новой подруге – Наташе. Похоже на примитивную сценку из слезливой мелодрамы: бабушка становится мудрой подружкой для внучки, а внучка в ответ доверяет ей свои маленькие секреты. Скорее всего, Соня устала от постоянного жесткого контроля – в школе и дома – в соответствии с правилами церковного воспитания, и нашла временную отдушину в добром участливом человеке.   
   Ей инстинктивно хотелось понравиться бабушке, и она охотно декламировала ей русские стихи. Она знала гораздо больше английских, но испытывала особую гордость, когда торжественно произносила непонятную для нее тарабарщину: “Зима, крестьянин торжествуя, на дровнях обновляя путь, его лошадка, снег почуя, плетется русью как – нибудь, Бразды пушистые вздымая, летит кибитка удалая, ямщик сидит на облучке, в тулупе, в красном кушаке...”. (Русская учительница старательно приобщала детей к классике, не заботясь о том, что из всего стихотворения только “зима” и “лошадка” понятны детям, даже слово “снег” получилось довольно абстрактным. Но зато, как мило –дети цитируют Пушкина!). Нина Андреевна вызвалась помочь и обьяснить Соне каждое незнакомое слово, но Соне было неинтересно, ей только хотелось заслужить похвалу бабушки за то, что она выучила такой сложный текст.
Нина Андреевна забирала Соню из школы сразу после уроков, и Соне не надо было ходить в ненавистную продленку. Вместо этого они шли в парк к озеру, кормили уток и вели беседы. А потом шли в супермаркет, и Анна переводила бабушке названия продуктов, их содержимое и помогала переводить цены в русскую систему.

   Анна и Андрей уговаривали Нину Андреевну пожить с ними еще, но она ни в какую не соглашалась: ей уже хотелось домой - в ту мрачную и родную Россию.
  Когда бабушка обняла внучку на прощание, Соня расплакалась и сквозь слезы сказала: “Бабушка, не уезжай. Ну зачем тебе нужно жить одной в какой-то там России?”
Нина Андреевна не ожидала столь горьких слов, она была расстрогана до слез: Лида  уже совсем взрослая, с Кирюшой дружбы не получилось, и она забыла, что можно так искренне расстраиваться из-за того, что бабушка уезжает. Она, скрывая волнение, показала Соне на два больших чемодана с вещами, что она везла в Россию, и сказала: - Я только отвезу подарки, там их очень ждут, немножко поживу и приеду снова. Ну, или вы приедете сами, когда получите зеленые карточки.





1998. Ночной звонок.

 
   Год начался неудачно. Прямо под Новый год заболела гриппом Соня. Анна за время жизни в Калифорнии уже успела подзабыть, что значит серьезная болезнь дочери. Грипп оказался тяжелым: температуру сбить не удавалось, и Соню рвало от любой пищи и даже питья, вдобавок появился серьезный кашель – предвестник астматических приступов. После трех кошмарных дней, пришедшихся на Новый год и выходные, пришлось Соню срочно везти к врачу. Опять вернулось забытое тягостное состояние с приступами паники, когда - хоть вой; в такие моменты разум не срабатывал, оставался только материнский охранный инстинкт - любым способом защитить и спасти ребенка.
   К счастью, все обошлось, врач сказала, что к ней сейчас приводят десятки детей с подобными симптомами, и она уверена, что худшая часть уже позади; выписала таблетки и ингалятор, посоветовала побольше пить и налегать на витамины.
    Как и предсказала врач, Соня стала поправляться, но все равно до Рождества сидела дома. А через несколько дней заболела Анна, с теми же признаками и тоже тяжело. За ними двумя ухаживал Андрей. Ни о каких праздничных Рождественских службах не было и речи, апартмент больше походил на лазарет с нелепой полунаряженой елкой в углу.
   Накануне Рождества, вечером после службы заехала Света, передала подарки и кулек с домашним печеньем. Мила была на шестом месяце беременности, потому, боясь заразиться, только позвонила, поздравила с праздником и пожелала быстрого возвращения в строй.
Вот и все - такой грустный праздник. Андрей купил готовую запеченую курицу, зажареный картофель, сделал салат. Анна и Соня еле притронулись к еде, так, в пижамах и оставались весь день: лежали вальтом на диване и смотрели детские фильмы. Андрей открыл бутылку вина, положил себе еды на поднос и расположился со своей праздничной трапезой на ковре. Подарки открыли, но Соня довольно равнодушно отложило их в сторону, у нее не было сил для радости.

  На следующий день Анне стало немножко лучше, и Андрей пошел на работу. Анна и Соня заняли свой пост у телевизора.
  Вдруг раздался звонок. В трубке зазвучал бодрый голос отца Михаила: - Ну, как вы? – и не ожидая ответа - совсем как Галина Митрохина, перешел к делу: - Я сейчас свободен, я к вам заеду, исповедаю вас всех и причащу.
Анна растерялась, и как веский аргумент против сказала: - Андрей на работе.
Отец Михаил явно не понял намека: - Вот и хорошо, причащу вас двоих.
Соня пыталась понять, с кем это мама разговаривает и почему у нее такой тоскливый взгляд. Но не догадалась. Анна положила трубку и слабым голосом произнесла: - Соня, сейчас приедет отец Михаил, будет нас исповедовать и причащать. Выключай телевизор, иди одевайся.
 И попыталась было начать убирать разбросанные вокруг дивана вещи. Но сил не хватило, она присела на диван, пытаясь сосредоточиться. Потом заметила, что Соня все еще тоже сидит и зло смотрит перед собой.
- Ты чего, почему сидишь, надо пойти переодеться, сейчас отец Михаил приедет, - повторила Анна.
Соня неожиданно вспылила: - Ну почему он должен приезжать, у нас что, церковь? Если мы болеем, значит мы плохо себя чувствуем, вот поправимся, придем в церковь – исповедуй и причащай. У меня сейчас каникулы, почему он не может дать нам отдохнуть хотя бы в каникулы...
И расплакалась. Анна сидела и тупо смотрела на плачущую дочь. У нее не было сил даже на возмущение. Она вяло возразила: - Ну что ты говоришь, это же отец Михаил.
Соня мрачно буркнула : Да хоть папа Римский, я хочу лежать и смотреть кино.
   Но все же поднялась и поплелась в спальню, шмыгая носом. Анна пошла следом. Ей тоже не хотелось вылезать из пижамы, но пришлось натягивать на себя холодную юбку, искать платок на голову. С трудом переоделась, пошла назад в комнату и, совсем обессиленная, покорно уселась на диван. Подошла Соня, тоже уже в юбке, и примирительно устроилась рядом. Анна обняла ее за плечи, и так молча сидели они и ждали звонка.
  Отец Михаил пришел такой оживленный, энергичный, тут же повел Соню в спальню – исповедовать. Буквально через минуту Соня вернулась – видимо немного у дочери оказалось грехов. Теперь была очередь Анны, она чувствовала, что у нее поднялась температура и ее знобит, и хотелось пойти прямо к кровати и закрыться с головой. Но она послушно подошла к батюшке и, стараясь дышать в сторону, чтобы не заразить, промычала что-то из набора «вечных» грехов, кажется, о гордыне и недостаточной любви к ближнему. Отец Михаил накрыл ее эпитрахилью и прочитал отпустительную молитву.
   Потом они перешли в гостиную. Батюшка достал из портфеля Библию и прочую необходимую утварь и принялся служить краткую литургию. Анна и Соня по его разрешению сидели на диване, время от времени он махал рукой, как дерижер, они вставали и крестились. У Анны из-за тяжести в голове не получалось вслушиваться в слова, потому служба казалась издевательски бесконечной и бессмысленной, ей было холодно, кружилась голова. Она не выдержала и укутала себя в лежащий на диване плед.
  Наконец, батюшка достал маленькие частички с причастием, они с Соней поспешно заглотили их с облегчением, слава Богу – дело сделано, конец мучениям. Отец Михаил, явно довольный своей благотворительной миссией, аккуратно сложил свои пожитки в портфель и, желая немножко разрядить обстановку, принялся дружески подшучивать над Соней. С детьми, как ему казалось, он был на короткой ноге. Он даже не почувствовал, что Соня в ответ вся напряглась и смотрит на него исподлобья. Анна, несмотря на болезненную апатию, заметила реакцию дочери, и машинально, чтобы только отвлечь отца Михаила спросила: «Может, чаю?». К ее ужасу, он согласился. Пришлось Анне сбросить с себя плед, пойти на кухню, поставить чайник, достать чашки и Светино печенье, и под укоризненный взгляд дочери сесть с отцом Михаилом за стол.   
  Анна просительно сказала Соне:  - Попей с нами чаю, - на что та ангельским тоном, явно с издевкой, ответила: - У меня что-то голова разболелась, можно я пойду полежу и почитаю книжку?
 И, не дожидаясь ответа, ушла в спальню и плотно прикрыла за собой дверь. Анна сидела напротив отца Михаила, заглатывала горячий чай, пытаясь согреться, и старалась не смотреть, как батюшка откусывал печенье: от вида еды к горлу подступала тошнота. Она не очень понимала, о чем говорит батюшка, отвечала односложно, пытаясь не показать, что она его почти не слушает. Это было самое долгое чаепитие в ее жизни. После того, как за батюшкой закрылась дверь, она пошла к дивану, прямо в юбке залезла под плед и заснула тяжелым сном. Очнулась только когда пришел Андрей; он подошел к ней и спросил, почему она спит в платке. Анна смутно помнила сегодняшнее утро и визит священника, и отстраненно подумала, что она пила чай с отцом Михаилом, так и не сняв платка. Вот вам, батюшка, настоящий образец христианского смирения.
 
   Соня уже училась в пятом классе: чтобы обеспечить будущую барышню идеальной американской улыбкой ей пришлось надеть на зубы брекеты. Она стеснялась, но мужественно переносила временную жертву, тем более многие ее сверстники ходили с такой же металлической улыбкой. На лбу у Сони стали появляться маленькие прыщики - предмет дополнительных переживаний. Вдобавок, она начала вытягиваться и уже не походила на прежнюю красивенькую девочку. Рома в этом году разлюбил ее окончательно. Он теперь, наоборот, избегал Соню и не хотел встречаться даже в гостях. Если же и приходилось видеться, он истуканом сидел у телевизора и не обращал на прежнее божество никакого внимания. Соня переживала - она уже привыкла к слепому обожанию Ромы и искренне не понимала причин внезапной перемены. 
   Но самой большой трагедией для Сони оказались не брекеты и не равнодушие Ромы - она потеряла свою близкую подругу Юлю. Та никуда не делась, но не хотела теперь дружить с Соней. Она перешла в среднюю школу, и там было не принято общаться с мелюзгой. За последний год Юля сильно выросла, из костлявой девочки превращаясь в смешного подростка с бугорками грудей и деланно томным взглядом. Ну как можно было ей, такой уже взрослой, играть в Барби с ученицей младших классов. Вместо детских игр она, вместе с девочками из средней школы, вертелась около “взрослых” учеников старшей школы. Там была настоящая жизнь: с нарядами, косметикой, кокетливым поведением, бойфрендами и независимым взглядом на жизнь. Старшие девочки не считали таких как Юля за людей, но милостливо разрешали им крутиться вокруг - им нужна была восхищенная публика. Школа, даже такая маленькая и закрытая, жила по правилам всех школ; от издержек взросления подростков не спасешься ни молитвами, ни драконовскими запретами.
   Когда девочкам приходилось встречаться вне школы, Юля, в отличии от Ромы, не сторонилась бывшей подруги. Наоборот, она вела себя так, как вели взрослые девочки перед ней в школе - ей тоже нужна была восхищенная публика. Недавние подруги уже не играли в куклы, вместо этого Юля просвещала Соню: рассказывала все сплетни, подслушанные в школе, говорила о модных магазинах - где следует одеваться, как нужно правильно подводить глаза, как брить ноги и множество других важных мелочей, без которых не стать sexy girl.
    Соня не очень понимала, что такое sexy, как и многое другое из Юлиных речей, но внимательно ее слушала и согласно кивала, надеясь таким образом задобрить и удержать старшую подругу.
  Потом она часто пересказывала Анне речи подруги и спрашивала значение непонятных слов и фраз. Первым делом она спросила, что такое sexy, слово это витало в фильмах и в телевидении, но до сих пор не несло для Сони смысловой нагрузки. Для человека из России слово казалось режущим слух, почти неприличным; Анна инстинктивно напряглась, услышав его в устах своей еще глупенькой дочери.  Решила отделаться общими словами: - Ну, означает красивую, привлекательную девушку.
Соня не успокоилась: - Но ведь секс – это то, что бывает в кровати у взрослых?
 Анна чуть не поперхнулась, подумала “ох, уж эта Юля” и, стараясь выглядеть убедительной, принялась импровизировать: - Ты знаешь, некоторые слова, переходя из подлежащего в определение, теряют свой первоначальный смысл, вот так же и тут.
  Соню, похоже, устроило мамино обьяснение, а Анна подумала в очередной раз, что не хотела бы быть просветителем дочери, пока та еще не доросла до понимания.
  Впрочем, Анну напрягали больше не вопросы, связанные с естественным физиологическим взрослением, рано или поздно они возникнут. Ее настораживали “либеральные” взгляды, те, что по цепочке шли от старших к средним, а потом и к Соне. Там, у старших учеников - к сожалению, у детей советских, сформировалось свое отношение к школе, к ее якобы нацистским порядкам и к главному наци - отцу Михаилу.
  Тут Соня, поделившись пару раз с Анной таким вольнодумством, вдруг встретила со стороны обычно спокойной мамы чуть ли не истеричный отпор; резонно решила, что лучше держатъ язык за зубами и больше ничего “крамольного” не рассказывала.

   Но тот случай, с приходом отца Михаила на Рождество, говорил лучше слов: Соня уже далеко не идеалистично смотрит на школьную жизнь. Анну задела реакция дочери на визит батюшки, но она себя быстро успокоила и списала очевидный протест Сони на болезнь. Да и что она могла изменить – у дочери уже появились новые наставники в лице Юли и других детей постарше.
   Соня по-прежнему хорошо училась, но учителя больше не вызывали у нее восторга - как было с мисс Еркович, все чаще проскакивали нелестные характеристики некоторым из них, скорее всего, тоже с подачи старших. Отца Михаила и матушку Алену в разговорах не упоминала, как будто школа живет сама по себе, и их нет. Анна время от времени спрашивала о них, но Соня уклончиво отвечала “все хорошо”, и добавляла какую-нибудь незначительную мелочь, типа: “Отец Михаила наказал сегодня Алешу” или “Мисс Комелев проверила наш последний тест, у меня девяносто три процента”. 
   
   В марте у Анны закончилась работа: огромный проект сдали, и контрактники стали не нужны. К этому времени Анна делала чертежи на уровне профессионалов, вдобавок, в соответствии со своим образованием - хоть в чем-то пригодилось, хорошо в них разбиралась, что придавало ей дополнительную ценность. Она не сомневалась, что теперь легко найдет работу. Поэтому решила не спешить, отдохнуть, посидеть пару месяцев до лета дома, освободить Соню от продленки.
 
   Соня училась в школе уже почти три года, но Анна и Андрей все это время работали и знали о школе в основном по рассказам дочери, Светы и Павлюков. Света к тому времени работала в школе полный день, а Мила недавно родила ребенка, второго мальчика - к неудовольствию Вовы, и часто с ребенком заходила в школу поболтать. К ним теперь прибавилась Анна. Но не только для общения - она решила внести свою посильную лепту в школьную жизнь и помогала поварихе с ланчами.
   Она отводила по утрам Соню в школу, потом шла на кухню, надевала фартук и становилась к разделочному столу: чистила и резала овощи, готовила салаты, сочиняла несложный десерт и накрывала столы в школьном зале.
  Иногда на кухню забегала Соня с подругами, но присутствие детей в кухне не приветствовалось. А вот учителя заходили часто: кто кофе налить, кто просто так – пообщаться. Учительской как таковой не было, потому дальний угол кухни был негласным местом их отдыха. Туда выставляли не съеденные детьми сладости, и учителя потихоньку, под разговоры, их подъедали.
  После ланча они вместе с поварихой убирали со столов, перемывали посуду, повариха уходила, а Анна оставалась и ждала, когда у Сони закончатся уроки. В это свободное время Анна перезнакомилась со всеми учителями и многими родителями. Чаще всех общались со Светой – у той бывали окна между уроками, и она в такие часы по утрам помогала с ланчем, а в конце дня они просто сидели в уголке и разговаривали. К ним присоединялись другие учителя и родители, почти каждый день к концу посиделок подходила Мила с младенцем - она всегда была активной мамашей. Частенько на кухню по-свойски заходил отец Михаил - ему, похоже, льстило внимательное, почти любовное отношение молодых мам.
     Даже матушки не выдержали; сначала появилась матушка Алена, якобы спросить что-то у учительницы математики, да так и задержалась, с удовольствием отвечая на почтительные вопросы родителей. С тех пор она стала частой гостьей их кружка, правда никогда не заходила просто так, поболтать, всегда по делу.
   За ней и леди Лека поняла, что пора снизойти до родителей – плебеев, и зашла в кухню со светской улыбкой “я не помешаю?”. 
   
  За то время, находясь в “ставке” весь день, Анна мало-помалу разобралась во всех нюансах школьной жизни: что из себя представляет каждый учитель, как построен  школьный день, какая настоящая роль наставников школы, каковы настроения и мнения родителей, и в прочих мелочах, дополняющих общую картину.
 
  Эти месяцы не только просветили Анну, но и полностью изменили ее отношение к школе. Уже не оставалось наивного идеализма, когда при мыслях о школе в голове возникало что-то типа розового облака, а на нем хороводом вокруг батюшки и матушки счастливые дети в красивых формочках.
   Реальность оказалась вполне реальной. Учителя как учителя: есть хорошие, есть сильные, но есть и так себе. Где же возьмешь самых лучших на такую мизерную зарплату, да еще обязательно православных. Ученики тоже не самые идеальные, дети как дети. Родители, как правило, горой стоят за своих детей, считая, что за свои деньги могут требовать особого отношения к своему чаду. Да и отношение к самим наставникам у Анны переменилось на более реалистичное. Раздражало, что большинство родителей и учителей относятся к священнику и матушке не только почтительно, но и с заметным элементом подобострастия. Впрочем, тут без сюрпризов - вполне предсказуемо - супруги Комелевы своего рода “начальники”.  Удивительным оказалось другое - что они оба принимали слащавое поведение за чистую монету. Анна вдруг поняла, что батюшка и матушка мало чем отличаются от других старорусских: они тоже в своем роде инопланетяне, которым не понять “загадочной” души советских. 
   Стало даже жаль боготворимых наставников, они оказались предводителями чуждого им племени. Анна потом долгое время считала, что слепота односторонняя, что сами супруги Комелевы видны насквозь со своим благородством и порядочностью. Свою слепоту оказалось сложнее распознать.

  Главный лейбмотив недовольства отдельных “прозревших” родителей основывался на том, что все школьное образование строится вокруг отдельных детей: а конкретно детей Комелевых и детей Данилович – матушки Леки и отца Николая. Особенно переживали родители, в классе которых не было детей священиков, им казалось, что такие классы доверяют самым бездарным учителям.
    Анну удивила - даже больше - ее возмутила подобная трактовка неблагодарных родителей. Она всей грудью ринулась на защиту наставников, приводя в пример класс Сони, в котором не оказалось привилегированных учеников. Но, как-то она решила для поддержки своих доводов сравнить класс Юли, где училась младшая дочка Комелевых Сима, и класс дочери, и ей показалось, что действительно, в классе Юли более сильные учителя. Она отогнала от себя провокационные мысли: конечно, у Юли уже средняя школа - там более серьезная учеба, логично, что учителя должны быть большими профессионалами.
    Тем более, что по общему мнению учителей и родителей, - тут пока отмечалось единогласие, дети священников являлись украшением школы: трудолюбивые, воспитанные, способные, им без конца пели дифирамбы, особенно необыкновенным детям Комелевых. Их старшая дочь уже заканчивала школу, матушка всем с гордостью говорила, что Лана получила приглашение из нескольких университетов, и они всей семьей решают, куда ей лучше пойти учиться. Не забывая при этом подчеркнуть, что большая заслуга в ее успехах принадлежит их чудесной школе.
   Младшая дочь тоже была прилежной, хорошо рисовала и писала талантливые эссе, и обещалась быть очередным украшением школы.
   Но главной гордостью школы, матушки, всех учителей и чуть ли не всей русской общины считался сын Комелевых Юра. Он только что перешел в старшую школу и буквально блистал во всем. Только и слышались дружные похвалы необыкновенному подростку. Сама матушка при любой возможности вставляла его в разговор, учителя при виде матушки тут же начинали петь ему хвалебные песни “ах, какие способности, ах какая изумительная память”. Анне казалось немножко странно: стоит ли возносить до небес даже такого необыкновенного мальчика, ведь его психика все еще формируется, а тут такие овации. (Хотя, она бы не возражала, если бы их Соне перепала часть похвал).

   Анна не стерпела и поделилась со Светой размышлениями на щекотливую тему. Света как-то неопределенно хмыкнула, заметила, что Юра действительно лучший у нее в классе, потом добавила, что может это на фоне других двух учеников, те немножко туповаты в точных науках. Впрочем, добавила она, я же не профессиональный учителъ, не знаю, что можно ожидать от учеников. Наверное, и другие учителя так же. А то, что хвалят без меры, то хотят сделать приятное матушке: для нее успехи детей смысл жизни, ради них и школа сочинялась.
Анна не поняла: - Что значит “ради них”?
 - Говорят такое... Ну, что ты напряглась: хочешь услышать, что школу сделали для моей Юли и твоей Сони? Все гораздо прозаичнее. Матушка учила детей сама дома. Поначалу справлялась, а потом, когда Лане пришло время идти в старшую школу, а Сима тоже начала учиться, матушка поняла, что не сможет дать серьезного образования всем троим, таким разновозрастным. Вот тогда и пришла ей в голову идея создать школу: они ведь не могут отдать учиться к католикам, а публичных школ она боится, как огня.
 - А как же та, “скрижальная” история?
 - История остается, что в ней неправда?
Анна прокрутила в голове слышанный не раз рассказ. Да, Света права, история остается в первоначальной форме.
Света с усмешкой смотрела на нее:
 - Ты чего расстроилась, как будто девственность потеряла. Ничего не изменилось: школа на месте, дочь твоя учится в частной православной школе, получает образование на равных основаниях с детьми священников. От перестановки слагаемых сумма не изменяется.
 - Да.. тут уже не перестановка, а подмена слагаемых...

    Вроде бы ничего не изменилось, Света права, но на душе скребло. Вечером, не сумев справиться с послевкусием от неприятного разговора, она поделилась с Андреем мучившим ее прозрением. Он выслушал жену и тут же сказал. – Я так и думал – что-то не так, слишком уж высокопарно была закручена былинная история, сейчас я хоть вижу ее реальный смысл. И начинаю понимать твою любимую “комсомолку от церкви”, по крайней мере, она не дура, - получила то, что хотела, да еще и облекла в красивую обертку. А ты что, расстроиласъ? Ну, Аня, нельзя же быть такой идеалисткой. Этим следует переболеть в юности.
  За день два человека косвенно обвинили ее в недостатке мозгов. Анна не обиделась: действительно, идеализм зрелого человека сродни дебилизму. Ну что же, бывает.
  Стало интересно: неужели она одна такая доверчивая идиотка. Она специально спросила всезнающую Милу: знает ли она, почему матушка решила открыть школу. Мила как будто только и ждала ее вопроса и с готовностью ответила: -  Да какая разница. Наши дети учатся в нормальной школе, и даже хорошо, что есть еще дети священников, тем более, такие образцовые. Значит, школа завтра не закроется, по крайней мере еще много лет, пока Симу не выпустят. Так что даже мой Никитка сможет в ней поучиться.
   Никитка был ее новорожденный сын.
   Избавившись от наваждения, Анна почувствовала себя более комфортно. Она уже не смотрела на матушку с придыханием и восторгом, как на нравственно высшую особь. Стало легко и просто.

  Заканчивался май – заканчивался учебный год. На следующий год Соня переходила в среднюю школу. Она радовалась, что скоро сравняется с Юлей, и будет уже вместе с ней свысока смотреть на малышей. Но пока ее ожидала еще одна неприятность - Юля улетала на все лето к папе в Нью–Йорк.
  Юля была так горда, что она сама, одна полетит в далекий Нью-Йорк, что прожужжала всем уши. Особенно она старалась перед Соней, инстинктивно чувствуя, что единственный человек, кого задевает ее путешествие, это ее младшая подруга. Соня старалась стойко выдерживать бесконечные рассказы Юли о “необыкновенном” городе и “необыкновенном” папе - которого Юля почти не знала, но как только слышала в очередной раз слово Нью-Йорк, мрачнела.
  Но ближе к лету Соня была неожиданно вознаграждена за страдания. Ее одноклассница Наташа, с которой, из-за Юлиного охлаждения, сдружилась в последний год Соня, являлась дочерью “нового русского” - уже в другом, российском значении. У него там, где-то в Нижнем Новгороде был свой загадочный бизнес, и большую часть времени он проводил в России. А жена и дети жили тут, в Америке. Разумеется, совсем не бедно: в своем доме, с уборщицей и садовником. Мама не работала, и единственной ее нагрузкой оставалась забота о детях.
  Мама - ее звали Ира - обычная женщина, вдруг оказалась в особенном положении, и не могла еще освоиться со статусом нечаянно богатой. Америка оставалась для нее чужой, она с ней почти не пересекалась и кроме элементарных удобств никаких преимуществ не ощущала. Единственным местом, где она чувствовала себя в своей тарелке, получилась школа. Всю свою нерастраченную энергию и часть денег мужа Ира отдавала школе. Ее единогласно выбрали председателем родительского комитета. И она скоро стала третьим, после отца Михаила и матушки, значимым человеком в школе. Может, еще потому, классы, где учились ее дети, тоже не обделялись.
   Дети ее, в отличии от нее самой, быстро освоились в стране и пользовались своим положением богатых на всю катушку. У них были самые крутые игрушки и всякие интересные вещички, они часто обедали вне дома, в хороших ресторанах - видимо, Ира решила, что готовить еду тоже удел бедных; они изьездили все аква-парки, все знаменитые развлекательные места, смотрели дорогие детские шоу и брали частные уроки в престижных спортивных секциях.
  На каникулы новоиспеченная богачка возила детей “на отдых”. В это лето она сняла дом в горах, на озере, и пригласила всем компаньонов: себе – подругу из России, сыну Сереже его школьного друга, а Наташе – Соню.
  Решилась проблема с каникулами для Сони. Дочь уже не завидовала Юле и в отместку за вынесенные страдания постоянно в присутствии Юли говорила о предстоящем лете. Смешно было слышать, как она таким якобы взрослым голосом выдавала: “Я ни разу не была в горах летом - отлично зная, что Юля там тоже не была, говорят, там даже лучше, чем зимой. Мне папа уже купил акваланг и специальные очки. А еще там можно брать напрокат катер и водные лыжи”.
  Андрей, нечаянно став свидетелем такой сцены, заметил с насмешкой: “Ну настоящие маленькие глупые женщины, кто кого сильнее ужалит”.

   Соня уехала. Пришло время искать работу. Анна засела за компьютер, написала резюме и сопроводительное письмо, выписала все обьявления, где требуется ее опыт, прихватила еще несколько фирм, где ей хотелось бы работать и, отправив первую партию писем, стала ждать ответов.
  Дни стояли длинные – любимое время года Анны. Освободившись от детей, они вчетвером со Светой и Толей зажили давно забытой холостяцкой жизнью: ходили вечерами то в кино, на взрослые фильмы, то в бар, выпить пару коктейлей. Порой сидели у океана, ели из коробок китайскую еду и лениво потягивали пиво, запрятаное в бумажные пакеты.

  Звонок раздался поздно вечером. Алпатины уже лежали в кровати, читали каждый свою книгу. Вокруг было тихо, день будничный, и город уже спал. Андрей только потянулся, чтобы выключить лампу со своей стороны, как вдруг сонную тишину пронзил резкий звук телефона. Ночью телефон звонит особенно: тревожно и пугающе, как бы заранее предвещая плохую весть. У Анны сразу же похолодело внутри: “Что-то с Соней... Господи, пусть будет не так.” Андрей, чертыхаясь, бросился поднимать трубку.
  Анна села в кровати, напряглась, пытаясь понять, кто звонит. Она услышала испуганный голос мужа: - Привет, мам, что случилось? - Нина Андреевна сама никогда не звонила. У Анны мгновенно отлегло от сердца – значит, с Соней все в порядке. Но следом – очередная тревога: что-то стряслось там, в России. Но, как только услышала shit от мужа, - он в последнее время вместо русского мата употреблял «более легкие» американские словечки, успокоилась, - в случае беды реагируют иначе.
 - Мам, погоди, давай по-порядку. А лучше положи трубку, я сам тебе перезвоню. Ну, жди.., - и отключился.
   Анна вопросительно смотрела на мужа.
 - Похоже, у сестрицы очередной завих. Кажется, собралась разводиться. И с Лидой проблемы. Сейчас выясню поподробней, а ты – спи, - и ушел в гостиную, прикрыв за собой дверь.
   Спать Анна не могла, ее мучило любопытство. Через тонкую стенку она различала реплики мужа и по ним пыталась уловить смысл разговора. Но Андрей говорил мало, больше молча слушал, и Анне надоело додумывать недостающие части, она опять открыла отложенную книгу, тщетно пытаясь сосредоточить внимание на странствиях богодуховного старца. Глаза слипались, тянуло в сон, но любопытство пересиливало.
   Наконец-то за стенкой послышался характерный щелчок телефона, - разговор закончился, но Андрей пошел сначала в туалет, потом прошел на кухню, открыл холодильник, послышался шум воды, похоже, он споласкивал стакан, и только после этого появился в дверях спальни.
   Увидев, что Анна не спит, произнес заготовленную за время хождения по квартире фразу: - Все смешалось в доме Колешко. Видимо, разговор об Оле всколыхнул в нем забытую «княгиню Анну» и тем самым навел на знаменитую фразу классика.
 - И что там, у Колешко? Не тяни, рассказывай, уже и так поздно.
 - Ну, если отбросить мамины прелюдии и комменты, то Оля опять съехала с катушек, нашла себе очередное дело по душе, приревновала Диму к какой-то то ли студентке, то ли к сотруднице. А нет – точно к студентке, Дима у нее руководитель проекта... Ха, - тут Андрей широко ухмыльнулся, - видимо, вспомниила свою ситуацию и по аналогии перенесла на ту девочку, как же - знаток женских мотивов.
 - И там действительно ничего не было у Димы?
 - Да ты что, Дима так долго добивался этой работы, неужели он сам себе враг. Ну, по словам мамы, Ольга уже сама понимает, что подняла бучу на пустом месте. И, главное, устроила доследование на всех уровнях: у Димы, у девочки, у коллег - получилось дурно для всех. Дима какое-то время жил отдельно - поражаюсь, как он вообще терпит ее закидоны.
 - Погоди, выходит, - Нина Андреевна срочно позвонила, чтобы рассказать историю несостоявшегося развода дочери?
 - Нет, конечно. Это все – семечки: ссорятся, мирятся, сами разберутся. Главное - Лида. Она основное пострадавшее лицо. У нее переходный возраст, а тут она стала свидетелем очень некрасивой истории, со скандалами, истерикой, собиранием вещей, не знаю – что там еще сестрица учудила... Лида сбежала из дома, приехала к бабушке и заявила, что домой не вернется.
 - Ну, ничего, поживет у бабушки, - в Коломне летом получше, чем в Москве.
 - Да, нет, похоже, там дела посерьезней: она целыми днями лежит и смотрит в никуда, почти ничего не ест и молчит. Такой подростковый протест против всех и вся.
 - Это Лида? Бог мой, ты не преувеличиваешь? Лида – самый разумный ребенок на свете.
 - Я тебе только вкратце передаю слова мамы; наверное, и у разумных девочек случаются срывы.
 - А Оля?
 - Что Оля, - ничего. Сказала по телефону, что Лида уже не ребенок, и она уважает чужое мнение; если дочери лучше в Коломне, пусть там живет. Ольга как всегда, думает только о себе, ну еще о ненаглядном Кирюше.
 - Вот идиотка – “чужое мнение” - о собственной дочери. Действительно жалко Лиду.
 - Мама боится, что Лида может вытворить что-нибудь ужасное, - ну, все эти подростковые дела, - скорее всего, мама преувеличивает, как всегда... Но – кто знает?..
 - И что она хочет от тебя, не просто же поделиться?
 - Она считает, что мы могли бы взять Лиду к себе на оставшееся лето погостить, чтобы она развеялась.
  Анна задумалась, переваривая в голове последнюю фразу мужа. То, что случилось, даже если отбросить ехидные слова мужа в адрес Оли, неожиданно и неприятно, - Колешки умели сохранять семейный статус кво. И если Лида так протестует, - значит, есть из-за чего, она девочка неконфликтная. Анна понимает и разделяет тревоги свекрови, сама когда- то была рефлексирующим подростком. Но, как это – взять к себе?
 - Она что – вещь? Даже вещь так просто не провезешь через границу.
   Андрей и без слов знал, о чем думает жена: -  Я так и сказал, чтобы она не придумывала дополнительных проблем и не обнадеживала Лиду. Дело не в том – согласны ли мы: даже если допустить, что мы хотим, чтобы Лида погостила у нас, то я понятия не имею, как ее можно перевезти. Должно быть специальное приглашение, скорее всего – разрешение со стороны родителей, еще какие- нибудь препоны... Кто этим всем будет заниматься? Ты не прямая родственница, выходит, мне брать отпуск, лететь за ней.., - нет, даже обсуждать не стоит, - пустое... А Лиду жаль.

   Как и предполагалось, Анна лежала без сна. Вот ведь, достался ей такой проблемный сон, чуть что не так, - готовься к бессоннице. Как старуха: фильмы перед сном только скучные, не дай бог перебрать со спиртным, а уж если ситуация подобная сегодняшней – пиши пропало. Муж уже давно спал, слегка подрагивая во сне, как сторожевой пес. А у нее в голове прокручивался бесконечной лентой недавний разговор. Андрей прав – Колешки сами разберутся, но... Лида не тот характер, что будет психовать по мелочам, как многие в ее возрасте. Похоже, ее довели до критической точки. Не зря свекровь волнуется, а ведь она повидала многое, и не от пустой прихоти решилась сама позвонить. Скорее всего, ей (и Лиде) нужна помощь.
   Ночные мысли закручивались в страшные сценарии, где обескровленная девочка лежит в коломенской узкой ванной с перерезанными венами...

  Следущие два дня ее не отпускали мысли о Лиде, - если что случится (если уже не случилось), они окажутся в числе виновных; вот она – христианская забота о ближнем в практике, даже подумать страшно - бросили девочку в критический сложный момент. Она с любопытством присматривалась к мужу: как он может вести себя, будто ничего не изменилось, неужели его совсем не волнует судьба племянницы? Получается, живешь бок о бок с человеком и считаешь, что знаешь о нем все - и когда он успел обрасти такой непробиваемой слоновьей кожей? А ведь он любил маленькую Лидочку, куда же делась любовь и привязанность? То ли огромный холодный океан, то ли время так беспощадно охлаждают родственные привязанности?   
   К концу третьего дня Анна не выдержала. За ужином Андрей положил себе еды в тарелку и предложил: - Давай посмотрим Seinfeld, пока Сони нет, - при Соне они старались соблюдать классическую форму ужина за столом. Анна в ответ неопределенно пожала плечами: скорее всего, Андрей не хотел сидеть с ней за столом, за столько лет совместной жизни они научились различать оттенки настроений друг друга (хотя, порой и ошибались). Ну вот, сейчас Андрей пересядет к телевизору, перещелкает после виденной уже серии несколько каналов, остановится на общественном, и будет до упора смотреть тянучку о сотворении солнечной системы. Такое мы проходили уже не раз. Анна поспешно ухватилась за тарелку мужа со своей стороны и спросила: - А тебя, смотрю, совсем не беспокоит судьба Лиды?
   Андрей поморщился: - К чему так высокопарно – “судьба Лиды”?
 - Ты отлично понял, о чем я, - Анна старалась не поддаваться подступающей злости.
 - Хорошо, - Андрей отпустил тарелку, - да, беспокоит. И что?
 - Но ты же который день демонстрируешь, что ничего не случилось, как будто просто поговорил с мамой о погоде.
 - А что мне еще демонстрировать, если все упирается в тебя?
 - Что?.. –  у Анны даже в горле перехватило.
 - Ну, не могу же я заявить, что хочу помочь Лиде, ведь это не просто выслать денег или подарок. Она – моя племянница, и я не вправе давить на тебя.
  Чудеса, надо же как Андрей искусно развернул ситуацию: получается, что она – злая бессердечная жена заботливого дядюшки. В другое время Анна бы точно обиделась и ушла в спальню, чтобы не видеть самодовольного мужа. И тогда бы точно победа осталась за Андреем, ведь он специально старается ее обидеть, задеть за живое. (Хоть Андрей не жаловал сестру за ее вздорный характер, сам бывал не  лучше).
 - О’кей! Она – твоя племянница, и ты странным образом переживаешь за нее. И мне тоже, представь себе, Лида не посторонний человек. И я последние дни постоянно думаю о ней.
 - И что дальше?
 - Андрей, оставь свой прокурорский тон, уже переборщил. Я считаю, что нам нужно хотя бы позвонить Нине Андреевне и поговорить с Лидой. А потом думать, как помочь.
   Андрей, похоже, отвел душу и переключился на человеческий язык. Seinfeld  отменился, они ужинали за столом и говорили о билетах на самолет, о возможном отпуске для Андрея в ожидании часа, когда в России наступит утро.
   Разговор с Коломной не получился: Нина Андреевна повторила все то, что уже слышал сын, - за двое суток ничего не изменилось, только добавила, что несколько раз звонил встревоженный Дима. А Лида вообще отказалась подойти к телефону: она не верила, что кто-то, а, тем более, заокеанский дядюшка хочет ей помочь, а выслушивать пустые советы у нее не было настроения.
   Андрей заверил маму, что они постараются что-нибудь придумать, и завтра же начнут наводить справки, благо, Анна пока не работает. Но, им нужно поговорить с родителями, что те думают, - без их согласия ничего не сделать. Нина Андреевна воспряла духом: -  Если будете звонить, то говорите с Димой, он очень переживает, но ничего не может сделать. Ах, Оля, Оля, - как будто трудно пойти навстречу девочке, попросить прощения, поговорить, или еще как. Ну, с ней такое случается, не прошибешь, пока сама не поймет.
    Москва не отвечала, скорее всего, Колешки ушли на работу, приходилось ждать следующего дня. А утром, когда они только проснулись, их опередил ответный звонок. Звонил Дима. Голос у него звучал как всегда ровно и отстраненно, не сбиваясь на эмоции, хотя проскальзывали непривычные нотки смущения; говорил он строго по делу, как будто читал перед студентами правильно построенную лекцию. Дима извинился, искренне, за доставленные неприятности, за себя и за Олю. Уверил, что переживает, очень, за дочь, - он никогда не видел ее такой подавленной и категоричной в протесте, не мог предположить, что она способна на такое. Конечно, это полностью их вина, за то, что они довели уравновешенного и спокойного ребенка до срыва. Добавил, что никогда бы не посмел вмешивать Андрея и Анну, если бы знал, как еще помочь дочери. Потом, после достаточного по времени вступления, перешел к делу. Если, по словам Нины Андреевны, Алпатины хотят пригласить Лиду погостить, то не лучше ли устроить ей обменную визу на учебный год. У него есть знакомый в обменном агенстве, который предлагал Диме такой вариант. Об этом не было и речи, но теперь ситуация поменялась. Он уже успел справиться у знакомого, и тот заверил, что документы можно оформить в течение месяца тут, в Москве. Им даже не придется приезжать – он посадит Лиду в самолет, а Андрей встретит в аэропорту. Конечно, все это только как вариант, он никак не хочет давить – решение за ними, и если какие препятствия с их стороны, то никаких обид. Безвыходных ситуаций не бывает – что-нибудь придумаем. И еще: все финансовые расходы, включая школу, оплачивает он. А там, может, какую работку найдете для Лиды, ей пойдет на пользу. Колешко закончил речь словами, что не ждет никаких поспешных решений с их стороны и, опять же, с пониманием воспримет любой ответ.
   На время разговора включили громную связь и завороженно, не перебивая, слушали хорошо поставленный, как у профессионального диктора, голос Димы. Потянуло давно знакомым, из прошлой жизни, - так пластинка из пыльного конверта воскрешает не только звук, но и время, и хочется заплакать от грусти о себе раннем, об ушедшем времени, даже если то время не кажется самым замечательным. 
   Разговор закончился, после недолгого молчания Андрей хмыкнул:  - Как будто у Ольги в гостях побывал. Никогда не думал, что буду рад слышать Колешко, он мне всегда казался немножко занудным и педантичным дядей. А у нас ведь всего шесть- семь лет разницы в возрасте, но в момент знакомства это было заметно: я – бедный и беспутный студент, он – состоявшийся и успешный, - так мне казалось. Потому я старательно держал дистанцию, да еще из-за того, что сестрица его обожала. Мне всегда чудилось, что у них несерьезно, временно, как будто игра напоказ.
 - Нет, я так не думаю. Оля для него, как взбаломошный любимый ребенок, без нее Колешко бы закис, потому он и не принимает близко к сердцу ее взбрыки.
 - Ладно, хватит о Колешко. Что ты думаешь о его предложении?
 - Мне кажется, разумно. Помнишь, в том году в школе с Ланой училась девочка из Грузии,.. кажется, Тамара, такая милая, носатенькая, - она как раз приезжала по обменной визе.
 - Да, что-то припоминаю, она еще жила у старорусских... у них фамилия такая известная... ну тот, кто хотел царя взорвать, как его...
 - Желябовы, Алексей и Анна, очень приятная пара, как будто другой породы... О’кей, ты сам что думаешь по поводу Лиды?
 - Я считаю, что Дима придумал лучше всех. Слава Богу, что у Лиды хоть отец нормальный... Она поживет с нами, подхватит разговорный английский, походит в школу, познакомится с религией, и Соне веселее.

  Так, между прочим, наскоком, не особенно вникая в нюансы предстоящих перемен, решилась участь Лиды. А через три недели они всей семьей, - Соня к тому времени вернулась домой загорелой туземкой, встречали Лиду в аэропорту, тоже не затруднив себя мыслями о грядущем будущем. Они оба старательно исполняли роли заботливого дядюшки и его добросердечной жены; а что им еще оставалось делать - разумнее поддерживать иллюзию бравурного “мы помогаем бедной девочке”, чем попусту сомневаться и переживать о непонятной и не сулящей радости перемене. Нет, Анна, конечно, посоветовалась с отцом Михаилом, получила духовное благословление на “богоугодное дело”, обзвонила кое-кого из знакомых, собрала ожидаемую поддержку и похвалу в свой адрес - ведь они на самом деле “молодцы”, заботятся о попавшей в беду девочке. Только Света - вот от кого не ожидала, восприняла новость без должного энтузиазма. До Анны только позже дошло, что Света уже хлебнула проблем со взрослеющей дочерью и потому не строила для друзей идеальной картинки.

  День выдался ветренный, уютный туман разорвался ярким пронзительным солнцем с океанским холодным ветром. Анна даже забеспокоилась, не задержится ли рейс. Но самолет прилетел вовремя, и они в шесть глаз прилипли к стеклу и напряженно следили за толпой пассажиров - еще не хватало пропустить Лиду. И, - чуть не пропустили: Анна в первую минуту не узнала в сутулом худом подростке Лиду. То ли девочка так сильно изменилась, то ли память использует другие, более щадящие краски, но на долю секунды пришло отторжение новой Лиды, - пожалуйста, пусть это будет не она. Что и говорить, по сравнению с грудастыми и горластыми американскими подростками Лида выглядела как непропорционально высокий ребенок с встревоженным выражением лица. Надеясь, что ее взгляд не выдал разочарования и сочувствия, Анна обняла племянницу и почувствовала, как непроизвольно сжалось длинное тело девочки.
   Потом, когда все вместе шли до парковки и ехали из аэропорта, Анна и Андрей, как два тенора, попеременно вели партию гостеприимного родственника, стараясь не допустить давящих неловких пауз. Лида отвечала вежливыми односложными фразами, и в машине опять повисало напряжение, густое и вязкое. Хорошо еще, что они захватили с собой Соню, та время от времени вступала в разговор, больше на отвлеченные темы, не стараясь подделаться под одеревеневшую от неловкости кузину.
   К вечеру Анна ощущала себя выжатой до последней капли, - неужели завтра опять такой же неловкий день, а затем – еще? Андрей, залезая в кровать, произнес: - У меня где-то халат был, не помню где, - теперь даже в туалет ночью не сходишь в трусах. Не услышав ответа от жены, помолчал, как бы раздумывая, а после добавил задумчиво: - Будем надеяться, что это только в первый день... так трудно, потом пооботремся друг к другу, чем мы хуже Желябовых?
 

Лида.


  В ближайшую неделю Анна с Соней взяли шефство над Лидой: приодели в более приемлимую для здешней молодежи одежду, показали город, сводили в местный общепит, - старались вовсю, чтобы Лида поскорее пообвыкла к новой обстановке. Вернее, старалась Анна, Соне просто нравилось ездить по магазинам и питаться в обычно не приветствуемых родителями забегаловках. Она смутно помнила, что Лида была для нее кумиром там, в России, и невольно отнеслась к новой радственнице с возрастным уважением. Вдобавок, к факту пополнения семьи подмешивался свой личный интерес: теперь у Сони появилась взрослая сестра, старше Юли, а, значит, она сможет свободно находиться среди самых старших учеников.
   Лида осваивалась на удивление быстро, вопреки тайным страхам Анны, и с  каждым днем, привыкая к племяннице, Анна открывала в ней все больше положительного, и совсем скоро осознала с досадой на себя, что зря она в первую минуту так предвзято отнеслась к девочке, измученной перелетом и недетскими переживаниями. 
   Дав Лиде, и себе, слегка пообвыкнуть, Анна повела ее в дом Комелевых. Нужно было как можно скорее решить, в какой класс ее поместить. Анна, конечно, помнила, какой сообразительной была маленькая Лида, помнила и о ее дополнительных занятиях английским и математикой, но все равно волновалась, - что скажет строгая мисс Комелев? 
 Матушка Алена проэкзаменовала Лиду и непроизвольно удивилась, - к тайной гордости Анны, - обьем знаний девочки впечатлил даже ее. Решено было поместить Лиду сразу, в соответствии с ее возрастом, в старшую школу. При этом освободитъ от французского - все равно уже не наверстает, а вместо него добавить английский язык и историю Америки вместе с младшим классом. А пока, в оставшиеся до школы недели матушка предложила попросить мисс Даневич позаниматься с ней персонально английским, разумеется, не бесплатно.

  Когда они возвращались домой, довольная удачным раскладом Анна на все лады расхваливала школу, ее порядки, ее наставников и учеников.
 -  Тебе повезло, Лида. Ты будешь учиться в одном классе с сыном матушки и отца Михаила – Юрой Комелевым. Он уникальный мальчик - гордость всей школы, такой эталон для мотивации в учебе, будешь стараться не отставать от него. И учителя в вашем классе будут, наверняка, самые лучшие.
  Лида в ответ молчала. Она вообще мало говорила. Поначалу Анна думала, что девочка такая из-за перемены окружения, и со временем она «отойдет» и станет обычным подростком со своими проблемами и бедами. Подсознательно Анна ожидала увидеть в скором будущем в Лиде подобие Оли в смягченном варианте: раскованную, ироничную, живую. Но Лида оказалось другой. Она была все той же, из детства: задумчивой, спокойной, немногословной. Она редко шутила, хотя чувство юмора у нее было, редко смеялась, так, улыбнется – и все, - казалось, что она живет сама в себе, показывая всем только краешек своего «я».
  При всем том, Анне, несмотря на Лидину закрытость, оказалось с ней легко, - она ее почувствовала, как знакомую душу. Не было неловко от ее молчания, внутренним чутьем Анна угадала, что Лида помнит ее и воспринимает в соответствии со сложившимся в детстве образом. С Соней тоже пошло как по маслу, дочь даже с удовольствием потеснилась – в комнату втиснули диван и второй стол, - в таком возрасте еще не ратуют за privacy. А вот с Андреем семейная гармония пока не вырисовывалась. Он не мог приспособиться к племяннице; в его понимании Лида должна была представлять собой вариант выросшей Сони, и он подходил к ней с соответствующей меркой. Но Лида в корне отличалась от живой и жизнерадостной дочери. Потому Андрей терялся, когда в ответ на шутку получал лишь сдержаную улыбку, а на вопросы – вежливый ответ. Вдобавок, племяннице было уже почти четырнадцатъ лет, она была совсем не ребенок, и ей нужен был более взрослый подход - то, что Андрей не мог почувствовать за неимением опыта.
  Анна переживала (ничего нового): она хорошо понимала весь спектр чувств того и другого, но не знала, как им помочь сблизиться. У нее всякий раз сжималось сердце при виде неуклюжих попыток Андрея найти контакт с подросшей племянницей. Однажды, когда девочки после ужина ушли в свою комнату, Андрей сидел удрученно за столом и о чем-то думал. Анна собирала со стола. Андрей вдруг сказал с недоумением: - Не пойму, что у нее в голове. Иногда мне кажется, что она меня боится и не любит.
  Анна сразу же поняла, о ком говорит муж. Она присела напротив и сказала:  - Нет, нет, она тебя не боится и у нее нет неприятия, я это знаю. Вы просто пока непонятные друг другу люди. На нее так много свалилось в последнее время, она растерялась и подсознательно избегает некомфортных зон.
 - Значит я – некомфортная зона. Но ведь там, в России, она всегда радовалась, когда я приезжал, и не дичилась меня.
 - Андрей, ну ты что? Тогда она была совсем ребенок, а теперь – почти девушка. Посмотрим, как еще Соня себя поведет в ее возрасте. Поверь мне, Лида  -  ангел. Я в ее возрасте была совсем невыносимой, с отцом почти не общалась, хотя в душе и уважала; а мама меня просто бесила своей безапеляциозностью, несдержанностью и показухой. Я точно знала, что такой не буду. И что мы никогда не найдем с ней общий язык. А сейчас мы нормально уживаемся, хотя каждый из нас остался при своих качествах. Относись к Лиде спокойно и естественно, а дальше все само собой придет. Главное – не напрягайся при ней, будь самим собой.
   То ли совет Анны подействовал, то ли Андрей сам понял, но постепенно его отношения с Лидой обрели приемливую форму. Андрей уже не старался стать своим парнем для Лиды, вел себя, как раньше, без неестественной натуги, как с человеком, кто волею судеб живет с ними. Лида тоже расслабилась, она не напрягалась на каждую фразу Андрея, обращеную к ней, и даже порой сама обращалась к нему с каким-нибудь вежливым вопросом, чаще всего по поводу компьютера.
  Анна тоже расслабилась: она переживала за каждого по отдельности, и за будущее семьи в целом.
Впрочем, они очень мало времени проводили вместе. Андрей по-прежнему много работал, Анне пришло время вплотную заняться поискам работы, а Лида все свободное время изучала английский. Соня за общей занятостью оказалась предоставлена сама себе и свободно фланировала между ними, связывая их всех паутинкой особых отношений, то, что и зовется семьей.

   Лида почти каждый день ходила заниматься к мисс Даневич – матушке Леке. У той было двое детей: сын Коля и дочка Катя, которую все звали аристократично Кити. В отличие от семьи Комелевых, где девочкам отводилась роль второстепенная, а главной гордостью служил сын Юра, у матушки Леки наоборот, сын Коля оставался на втором плане, зато Кити должна была олицетворять собой образец эрудированной утонченной барышни с замашками настоящей аристократки. То, что когда-то матушка Лека нафантазировала для себя, и что было принесено в жертву прозаичной жизни в статусе жены священика, она решила реализовать в своей неотразимой Кити.
   Кити в свои неполные пятнадцать лет представляла собой миловидную барышню с хорошими манерами, и с удоволствием играла роль, навязаную ей мамой. Она несколько лет ходила на балет, занималась музыкой, прямо держала спинку и не забывала очаровательно улыбаться. Огорчало матушку Леку лишь то, что у ее несравненной Кити не оказалось подруг. В ее классе учился один мальчик, совсем невидный и забитый, и еще две девочки из советских, которые в свои пятнадцать были уже настоящие sexy girls. Они воспринимали школьные порядки как необходимую и ужасную часть их жизни, а по вечерам красились, надевали модную обтягивающую одежду и бегали на вечеринки. Над Кити с ее аристократизмом они издевательски подсмеивались и старались держаться от нее подальше.

  Матушка видела переживания дочери и страдала вместе с ней. Поэтому, когда она познакомилась с Лидой, то сразу решила, что та идеально подойдет в подруги ее Кити. Она уже не только занималась с Лидой, но и оставляла ее после занятий попить чаю, приглашала вместе куда-нибудь сьездить, даже купила Лиде билет на “Чио – Чио – сан”, что говорило о явном расположении к новой ученице.
    Анна как-то за ужином пошутила: - Удивительно, как получается: над Соней взяла шефство Ира, над Лидой – матушка Лека. Видимо, мы в глазах всех выглядим несостоятельными воспитателями.
    Лида не поняла ее иронии и принялась испуганно заверять, что она просто не может отказать матушке. А Соня напротив, лениво заметила: - Им хочется сделать приятное своим дочкам, вот и не жалеют денег на нас. Это не наши проблемы (она дословно перевела расхожую американскую фразу “not our problems”). Я бы и так дружила с Наташкой, она мне нравится и без ее денег.

      К концу лета вернулась из Нью-Йорка Юля. Ее ожидал неприятный сюрприз: Соня не только провела лето на озере, но у нее вдруг появилась старшая кузина. О Нью-Йорке и о папе Юля ничего не рассказывала. Потом Света поделилась с Анной, что дочери там не понравилось. Как оказалось, Паша недавно женился, и это оказалось идеей его молодой жены – пригласить Юлю на каникулы - якобы сделать мужу приятное. Но, выяснилось, что Паша за эти годы совсем отвык от дочери, и вдобавок, они с молодой женой находились в периоде влюблености и ворковали друг с другом на глазах у Юли. А бабушка с дедушкой тоже не могли найти общий язык с девочкой-подростком и считали, что Света ее разбаловала.
В заключение Света добавила с несвойственным ей злорадством: - Я думаю, так даже лучше. Проблем пока меньше, потом вырастет и разберется. А то она уже начала на Толю косо смотреть, что он не такой, как настоящий отец. Вот, теперь посмотрела на настоящего, можно и посравнивать.

    Начался школьный год. Анна удивительно быстро нашла работу, в инженерной фирме – конкуренте предыдущей компании.
    Первое время на новой работе всегда самое напряженное: новый коллектив, свои требования, свои отношения. Анна сильно уставала, и ей было не до школьных дел девочек. Учатся хорошо, никаких нареканий – что еще надо. Время от времени она пытала Лиду – как ей нравится в новой школе. В ответ всегда получала аморфное “все хорошо”, и дальше не лезла. Иногда перезванивалась со Светой и Милой. Света вела у Лиды в классе биологию и не раз говорила, что Лида очень ответвенно относится к учебе и быстро схватывает, несмотря на некоторые проблемы с языком.
    Леди Лека по-прежнему опекала Лиду, и у всех складывалось впечатление, что Лида и Кити закадычные подруги. В свободное время Лида пристрастилась к чтению - в ней проснулся интерес к англо-американской литературе. Анна не раз подмечала, что племяннице не охота отрываться от книг даже на общение с подругой.
    В один из вечеров Анна заметила, с каким сожалением Лида отложила книгу, когда ей позвонила Кити, и, как бы шутя, прокомментировала: - Ну, ты превращаешься в книжного червя, даже дружба тебя не так привлекает. Тебе же нравится Кити?
    К ее удивлению, Лида не отделалась вежливым “да, конечно” на ее шутливый вопрос. Она серьезно посмотрела на Анну - как бы сомневаясь, стоит ли говорить, но потом решилась: - Да, она нормальная девочка. Жаль только, что мама забивает ей голову безжизненной ерундой. Не знаю, может готовит ее в жены принцу Уильяму. Я уже столько узнала от них о русских царях и царицах, о всех придворных этикетах, как будто у меня еще один обязательный предмет в школе под названием “русская аристократия”.
  Анна не ожидала услышать от спокойной рассудительной Лиды такой меткий монолог. Она засмеялась: – Так тебе никакого вреда от такой уникальной подруги.
   Лида опять замялась на секунду, но потом все-таки продолжила: -  Вреда мало, но меня все другие ученики ассоциируют с Кити, раз я с ней дружу – значит, я и сама такая... Получается, что я приехала в Америку, а Америки не вижу: все вертится вокруг умершей России. Я не понимаю, как можно жить в стране и быть вне ее. Как будто в стеклянном дворце, нормальная жизнь видна, но о чем она – не знаешь.
    Анна растерялась. Она присела рядом с Лидой и тихо произнесла: - Лида, это мы виноваты, так редко куда - нибудь ездим, ты совсем мало видела страну.
 - Да дело не в вас и не в поездках, я достаточно езжу и с вами и с матушкой Лекой, много вижу. Я не о внешних впечатлениях... И не о себе, я - о Кити. Мне трудно ее понять, она вся воздушно – абстрактная, без “начинки”. Может, все американцы такие?
   Анна вспомнила тут же своего нового - очень конкретного начальника, и уверенно заверила Лиду: - Да нет, они конечно другие, другая культура, но абстрактного в них мало. Ничего, тебя никто не покупал, старайся подружиться с другими детьми тоже. Постепенно все образумится... А как тебе Юра Комелев, правда ли, что у него уникальные способности?
 - У него хорошая память, он профессионально пишет эссе, мне пока трудно так складно излагать мысли на английском. А в математике и в других точных предметах  - ничего особенного, у нас в московской школе были и получше. Но с ним носятся, как с писаной торбой, мне даже странно. Может, конечно, на фоне Семена и Таси - она назвала двух других учеников класса, он выигрышно смотрится, но те уж совсем плохо соображают. (Тут Лида почти что повторила слова Светы).
   Анне пришлось озвучить то, что Лида уже и без нее поняла: - Он сын матушки Алены, вот учителя невольно хотят сделать ей приятное. Ты не обращай внимания, дело не в постоянной хвальбе, а в реальных знаниях. Ты подтянешь английский и будешь не хуже его, я знаю, -  ты очень способная и трудолюбивая девочка.
 - Да мне даром не нужно такое всеобщее восхищение. Я бы не смогла выдержатъ, мне его даже жалко.
 - А он тебе нравится? Ну, не как юноша, в другом смысле – как человек.
 - Не знаю. Он тоже странный. Как будто постоянное напряжен внутри, ведь нужно всегда быть самым лучшим, без права на ошибку... Вокруг него постоянно звучит осанна. Наверное, он уже привык и не может выйти из роли божка. Но с ним трудно общаться,... он как будто постоянно контролирует каждый свой шаг и каждое свое слово.
 - Ну, Лида, ты у меня настоящий психолог, всех уже раскусила.
 - Ой, Анна, я знаю, что ты шутишь, но я действительно порой чувствую себя старше сверстников.
Анна внутренне согласилась с Лидой, она сама чувствовала Лидину взрослость. Особенно вот в такие минуты, когда Лида вдруг приоткрывала свой мир. Анна дорожила такими моментами, понимая, что Лиде нужен достойный ее состоянию собеседник. Скоро Анна стала смутно догадываться, особенно после таких откровенных разговоров, что хваленная школа не совсем идеальное место для Лиды: она дает ей знания, но мало помогает в социальном плане.
Но, если бы мы все знали наперед...

  Когда сидели семьей за новогодним столом, по традиции подняли бокалы за уходящий год. Анна, поднимая, подумала, что очередной проблемный год позади. Значит следующий, по теории вероятности, должен быть удачным. В момент, когда взлетал на экране телевизора блестящий шар, загадала главное свое желание - “чтобы следующий год не принес неприятных сюрпризов”.

   Вскоре после Рождества стали искать другое жилье. Их квартирка, поначалу казавшаяся идеальной, со временем стала тесна даже для троих. А с приездом Лиды личное пространство каждого сузилось до критически допустимого. Воздушных замков Алпатины не строили, и были готовы платить многим больше, главное – они могли себе позволить, ведь оба сейчас работали. Но, всегда – “но”, экономика в стране была на высоте и, соответственно, выросла и стоимость квартир. И реальность побила все их расчеты: квартиры стоили непомерно дорого. Да и подходящего не находилось. Хотелось, чтобы было две-три спальни и, желательно, две ванные. И хорошо бы поближе к школе, чтобы не возить девочек. Они смотрели одну квартиру за другой и не могли выбрать. Те, что подходили, стоили неподъемных денег, остальные автоматически отпадали. И продолжали жить в тесноте.
  Неизвестно, чем бы закончились их поиски, но однажды, уже ближе к весне, проходя мимо дома, который стоял на продаже, решили зайти и посмотреть: что же там внутри и за какие деньги продается. Дом оказался удобный и в хорошем состоянии. Брокер радушно провел их по всем комнатам, показал гараж и садик. Андрей между прочим спросил, сколько в месяц за такой дом придется платить. Брокер вынул из кармана калькулятор, быстренько пощелкал и показал Андрею цифру. Андрей даже не поверил: выходит, что за вычетом первого взноса они будут платить за свой дом меньше, чем снимая приличный апартмент. Анна тоже состроила изумленое лицо и тут же забыла. Ведь у них все равно нет денег на первый взнос, что толку удивляться таким раскладам.
  Но Андрея зацепило не на шутку. Он опять превратился в давно забытого осененного супер идеей прожектера. Анна напряглась, - что на этот раз? Сомнений не было, - Андрей готовил очередной семейный переворот. Как не вовремя: меньше всего она была готова к новым авантюрам, ей так хотелось пожить спокойно. Поневоле придется выступать в роли душителя идей - значит, ущемленное самолюбие, взаимная обида - не обойтись без ссоры.
    Где-то неделю Андрей вынашивал свой план: что-то писал на листочке, смотрел какие-то свои бумаги с работы, куда-то звонил. И вот, в пятницу вечером, когда девочки ушли спать, он обьявил Анне, что у него возникла шикарная идея - вот сюрприз! Анна постаралась сохранить серьезное выражение лица. Андрей принес ей несколько листков, положил перед ней.
 - Идея такая. Только не прерывай. Я подумал, что нам нужно купить дом.
Посмотрел на Анну, уловил ее вопросительно – насмешливый взгляд и заторопился.
 - Я знаю, что нам нужны деньги в down. Так вот, я тут прикинул, мы можем получить почти тридцать тысяч. Я имею в виду мои стоки на работе. Я выяснил, что их можно снять беспроцентно под первый дом. Не знаю, что с ними будет через какое-то время, может упадут в цене, да и что нам их держать на какое-то далекое будущее. А тут мы можем вложить в нужное дело. Как тебе такой расклад?
  Анна задумалась. Она не придавала значения тем абстрактным графикам и числам, которые ежеквартально приходили к ним по почте. Да, где-то там якобы у них имеется пятизначный капитал, который никак нельзя потрогать. А получается - это в действительности реальные деньги, если верить Андрею.
Андрей смотрел на нее выжидающе, довольный произведенным эффектом. Анна недоверчиво сросила: - А их точно можно вот так получить на руки?
 - Да, я все выяснил. Заполняешь форму, отсылаешь, и в течении недели они присылают чек. Там у нас чуть меньше двадцати девяти тысяч.
 – А если не хватит? Мне кажется, тот дом, что мы смотрели, стоил триста пятьдесят тысяч, значит нужно хотя бы тридцать пять, да еще наверняка, какие-нибудь накрутки.
 - Поищем подешевле, возьмем деньги, что мы отложили на отпуск, ну, в крайнем случае, пару тысяч можно и занять. Ну как, согласна? Мне кажется, все разумно.
  Анна задумалась. Все логично, но как-то страшно. Она так долго лелеяла в душе мечту - да, да, стандартную американскую мечту - о собственном доме, что та оформилась в сознании в некое театрально-праздничное шоу. Вот они, заимев - непонятно как, тысяч пятьдесят, начинают не спеша ходить всей семьей по домам, выбирая тот самый единственный и самый лучший, в котором они заживут традиционной американской жизнью, той, что показывают во всех фильмах. А тут получается, как на пожаре, с бухты барахты: снимаем деньги, срочно ищем, желательно подешевле, чтобы хватило на первый взнос. Все так неожиданно, и нет времени, чтобы как следут обдумать. А вдруг экономика пойдет на спад, и они прогадают, а вдруг кто-то из них потеряет работу, и еще много разных вдруг.
   Но, глаза боятся – руки делают. Анна уже начала задавать Андрею конкретные вопросы – выходит, она внутренне допустила реальность его предложения. Андрей обрадовался, он, как всегда, боялся, что жена испугается спонтанности и упрется, находя доводы против.
    Как хорошо, что с годами они оставались таким слаженным механизмом, быстро схватывали мысли и доверяли друг другу. Наверное, это и зовут родство душ.

    Начался волнительный период поиска дома. Пусть и не так, как представлялось в мечтах: мы такие особенные - выбираем самый лучший в городе дом. Получилось скорее - подыскиваем самый доступный по цене, то бишь самый дешевый. Но тем не менее, ходили уже с достоинством потенциальных покупателей, основательно оценивая все за и против очередного дома. Соня, забыв о том, что ей уже подобает вести себя с подротковой отстраненностью, чуть не визжала от радости, обнаружив в доме что-то особенно интересное, так и слышалось ее очередное восторженое cool!. Даже Лида включилась в игру, наконец –то и она соприкоснулась с настоящей Америкой: вот они всей семьей выбирают себе обычный американский дом, общаются с американскими брокерами, которые называют ее полушутя young lady и смотрят на нее доброжелательно и нейтрально, как обычные продавцы.

    Пересмотрели пару десятков домов; попадались очень неплохие, но значительно превышали их бюджет, остальные, те, что подешевле, все получались с изьяном. Остановились на двух, и мнения по ним разделились. Один был поприличней, но район был не совсем тот –далеко от школы– опять придется возить детей. Второй находился совсем близко от школы – буквально в соседнем блоке, но такой запущенный: хоть Андрей и обещал, что он за несколько месяцев приведет его в порядок, но оба в душе понимали, что дело тут не в способностях Андрея, все упиралось в дополнительные немалые деньги, которых у них не останется.

  Анна все же была за дальний дом, Андрей за другой, даже мнения девочек разделились: Соне понравился старый cute house, скорее всего только из-за того, что самая маленькая комната - якобы уже ее, имела маленький балкончик. Лида не высказывала своего мнения, - она не член семьи, хотя уже обсуждалась идея оформить ей студенческую визу, и только когда Анна и Андрей настояли на том, что она тоже должна иметь право голоса, ответила, что ей нравится дальний дом. На вопрос: “почему?” она честно призналась, что не хотела бы жить в районе церкви, среди священиков. Андрей искренне удивился, он полагал, что Лида будет на его стороне, ведь тогда она будет жить по соседству с лучшей подругой. Анна промолчала, она поняла Лиду и ее стремление к автономности; и поймала себя на мысли, что подсознательно тоже хочет того же; жизнь на виду у общины совсем не в ее характере.

  Так они не могли определиться и прозевали дальний дом – его продали. Андрей обрадованно заявил, что за них решили “наверху”, значит, им нужно давать offer на другой дом, пока на него тоже не нашелся покупатель. Но тут Анна уперлась; ее заветная мечта о чудном, единственном в своем роде доме оборачивалась убогой реальностью. Может – это их единственный в жизни дом, где вырастет Соня и они состарятся, куда будет приезжать Соня на каникулы, и, возможно, Лида, если останется в Америке, куда будут привозить сначала подруг, затем женихов, а потом мужей и внуков. И вот эта старая развалина станет таким заветным домом? Нет, она никогда не была упертой и легко шла на разумные уступки, но тут на нее нашло непривычное упрямство; на нее не действовали никакие разумные доводы Андрея, она стояла на своем “нет”. 

     Дошло до ссоры. Как – то вечером, как обычно, помолившись перед едой - Алпатины честно соблюдали религиозные ритуалы, они спокойно приступили к ужину. За столом, как правило, старались не затевать тяжелых разговоров, тем более, в присутствии девочек. Анна вспомнила, что не успела отдатъ деньги за обучение, сказала - нужно будет завтра не забыть, заехать в школу пораньше.
Андрей так же нейтрально добавил: - Вот будем жить в новом доме, будет всем проще.
    И, почувствовав, как напряглась на его фразу Анна, не выдержал: - Анна, ну в чем дело? Ты как маленькая девочка – не хочу и все. Если мы упустим этот дом, мы можем вообще остаться ни с чем: дома растут в цене и покупателей на рынке все больше. Сколько можно капризничать.
    Тут он заметил, что Анна упрямо смотрит перед собой и в глазах у нее слезы; трагичный вид жены вызвал у Андрея приступ ярости: - Ну, тогда сама ищи себе дом, мне все равно. Я ради тебя и девочек все это затеял. Мне и тут хорошо. Только  пожалуйста, не устраивай сцен, никто тебя не обижал. Спасибо, я сыт, - и вышел из-за стола, резко отодвинув стул.
    Анна уже не смогла сдержаться и расплакалась. Девочки сидели подавленые, особенно Лида. Она погладила Анну по руке и сказала: - Может, Андрей прав, и  тебе лучше согласиться.
   Соня тут же радостно подхватила: - Конечно согласиться: у нас всех будет своя комната и гараж для машины. И мы с Лидой будем вставать попозже по утрам, и сами ходить в школу. А после школы к нам могут приходить Юля, Наташа и Кити. Я даже придумала, что на балкон поставлю маленькое креслице и буду там сидеть, читать книги.
   Анна засмеялась сквозь слезы: вот для кого качество жизни определялось балкончиком. Она уже спокойным голосом заверила: - Ладно, что-нибудь придумаем.
И встала из-за стола со словами: - Давайте чай пить. Соня, отнеси папе кусок пирога, он любит яблочный.
   Ссориться в их тесном апартменте получалось, мягко говоря, проблематично. Не было укромного уголка для вынашивания обид. Потому Андрей уже минут десять спустя зашел к ним на кухню с пустой тарелкой и примирительно сказал: “Спасибо за пирог, вкусный. Как домашний.
  Вечером, ложась спать, он обнял Анну и просительно посмотрел ей в глаза: - Ты не сердись, прости меня. Не знаю, что на меня нашло. Я ведь догадываюсь, почему ты против покупки. Да я и сам не в большом восторге, там нужна работа профессионалов, и материалы дорогие - я уже справился о ценах. Но мы же не можем так дальше жить. Я постоянно начеку – спят ли там девочки, и что им слышно. Дело даже не в Лиде, Соня тоже уже не малышка. Ну, давай вместе помечтаем, какой дом тебе бы понравился.
  Анна тоже устала психологически и обрадовалась перемирию.
 - А помнишь тот дом, что мы смотрели до того, как собрались покупать. Я как-то все время держала его в голове. Может, мне сейчас так кажется, и там свои недочеты, но я бы хотела что-то типа того дома.
 - К сожалению, его уже наверняка давно продали, столько времени прошло.
   Он нежно поцеловал Анну и потом, уже горячим дыханием, зашептал ей в ухо: - Ты знаешь, мы можем туда сьездить, может, тот брокер подыщет нам что-нибудь. Я хочу, чтобы ты была счастлива.

   В ближайшее воскресенье они всей семьей отправились к тому дому. Долго плутали, пытаясь все вчетвером вспомнить, где же он находился. Победила Лида: она запомнила, что в конце улицы была небольшая готическая церковь. Она добавила, что тогда еще подумала, что церковь похожа на старинную. Они спросили прохожих, и, действительно, в блоке от маленькой, но серьезной католической церкви увидели знакомый зеленый дом.
    Чудеса: рядом с домом красовался все тот же щит “Продается” и внизу название брокерской фирмы. Андрей с Анной переглянулись: чудо - чудом, но то, что дом до сих пор не продан, очень подозрительно. Значит, что-то с ним не в порядке.
    Они гуськом поднялись по ступенькам и зашли внутрь. Из глубины дома им помахал рукой все тот же говорливый брокер. Он их узнал, - что немудрено, с их тяжелым акцентом; он так же полушутя обратился к девочкам: - Рад вас снова видеть, юные леди. Как вы поживаете. Лида привычно засмущалась, а Соня уверенно сказала: - Мама и папа хотят купить этот дом.
  Брокер уже обращался к Анне и Андрею: - Ну, если так, то вам крупно повезло. Дом только вторую неделю снова на маркете. Его уже месяц назад сняли с продажи. Но, в последнюю минуту, что-то там у покупателя не сложилось. А сейчас у многих подозрения, что покупатель нашел скрытые дефекты. Так бывает. Дома порой, как живые, ждут своего хозяина. Давайте, я вам покажу все хозяйство еще раз.
   И он повел их по комнатам. При более детальном осмотре дом не казался таким уж идеальным, как запомнилось Анне. Кухня была довольно старомодная, две дополнительные спальни оказались меньше размером, чем представлялось, в ванной при главной спальне был только душ. Но, в целом, дом оставался таким же - достойный ее мечты.
   А когда зашли вслед за брокером в гостиную, все разом ахнули – из окна, за крышами домов виднелась пенистая синь океана. Андрей сказал: “Ну все, Анна – вот тебе домик у океана”. Оказалось, что они действительно всего в нескольких блоках от океана. Надо же было так заблудиться, даже не поняли толком, в каком месте расположен заветный дом. 

   Брокер, как опытный продавец, быстро уловил их настроение и приступил сразу к делу: - Если вы сейчас даете offer, я снимаю дом с продажи.
   Анна и Соня умоляюще посмотрели на Андрея. Он в ответ посмотрел на них с укором: - Вы что так на меня смотрите, как будто я против. Нужно только разобраться, хватит ли у нас денег. И он с брокером пошел в столовую утрясать все нюансы покупки. Анна с Лидой стояли в гостиной и заворожено смотрели на океан, А Соня опять пошла осматривать их с Лидой потенциальные спальни.
   Анне в такие редкие минуты казалось, что Лида больше похожа на ее родную дочь, они лучше совпадали по темпераменту и впечатлительности.
   В тот же день сделали offer. Андрей долго и подробно рассказывал Анне о всех финансовых тонкостях при покупке, о своих сомнениях и планах. Он не опасался за их кредитную историю, они оба работали и получали достаточно, чтобы выплачивать. Проблемы упирались в первоначальный взнос - денег могло не хватить. Они вместе с брокером, заинтересованном в быстрой продаже, искали пути, как можно уменьшить вклад с их стороны. Анна слушала и вникала, но почти не переживала, она была уверена, что они купят этот дом. Иначе быть не могло, такие стечения обстоятельств устраиваются помимо их вмешательства.

   Предчувствия не обманули: уже в конце мая они вселились в свой дом! – пусть и совместный с банком. С ума сойти: всего несколько лет назад у них не было ни денег, ни green card, ни языка, ни работы. А сейчас у них свой клочок американской земли. Хотелось плакать от гордости и умиления.
   Начался чудесный период освоения своего владения. Анна не обратила поначалу внимания на небольшое дерево перед окном их спальни. Оказалось – что это лимон, с желтыми и пока еще зелеными плодами, с беленькими цветочками, и – о чудо, с зависшей над цветком колибри. Совсем, как в доме Митрохиных.
  А стиральная и сушильная машины в гараже - как они могли не обратить внимания на такие важные вещи? Теперь не придется ходить в общий laundromat, стирай хоть каждый день. И посудомоечная машина – хоть и старенькая – нужно будет потом заменить, но работает исправно.
     Решено было поначалу только покрасить дом изнутри и купить недостающую мебель. Девочкам разрешили самим выбирать цвет комнат и декорировать их по собственному вкусу. Лиде досталась комната рядом с гостиной, с видом на соседний дом, но если сесть у окна, то можно было видеть край океана. Соня поселилась в самой маленькой комнате, рядом с родительской спальней, с видом на сад.

     Наступало лето. Деньги, отложеные на отпуск, ушли на дом, недостающие две тысячи добавил Колешко. Но никто и не грустил: всем хотелось пожить в новом доме, обустроить свой уголок. Лида с Соней чуть ли не каждый день ездили сами в торговый центр, покупали себя всякие вещички в комнаты. Им выделили по сто долларов каждой, но у Лиды водились еще и свои деньги, она работала бэбиситером у Милы, нянчилась с маленьким Никиткой, пока та была на работе.
   Соня сразу же решила, что ее комната будет сиреневой. Покрасили стены светло сиреневой краской, купили набор для кровати в веселой сиренево - желтой гамме, повесили на окно желтые шторы, все остальное Соня покупала сама. После каждой покупки бегала к Анне и Лиде, как главным экспертам по красоте, и спрашивала, нравится ли им. Она быстро потратила свои небольшие деньги – и успокоилась. В этом была вся Соня – она быстро принимала решения, не пересматривая их потом, и не зацикливаясь на сомнениях.
   Лида же долго разбирала расколеровку красок, как будто от правильно выбранного цвета зависела ее дальнейшая жизнь. Остановилась на серо – голубой, под поэтичным названием “утренний дождь”. А потом так же вдумчиво и тщательно подбирала весь декор. Могла ездить по несколько дней по магазинам, ища подходящее по ее задумке, не жалела денег на красивую вещь, если она ей нравилась. Зато, когда ее комната – последняя во всем доме, была закончена, ее можно было помещать в каталог: все гармонично, изящно и стильно.
   Андрей даже присвистнул от неожиданности: - Ну, Лида, ну молодчина. Я никак не ожидал, что у тебя такое чувство цвета и пространства. Может, тебе поучиться рисовать, еще не поздно начать.
    Лида зарделась от похвалы, - мнение Андрея не просто всеобщие охи и ахи - тянуло на профессиональное признание художника.
 - Тебе правда понравилось? Спасибо. Но с рисунком у меня вряд ли получится, я уже пробовала в Москве. Я только в голове представляю, как должно быть, а руки меня не слушаются, как будто чужие.
 - Да, такое тоже бывает. У нас артдиректор тоже не умеет толком рисовать, а когда дает указания, то вроде бы все по делу. Ничего, все не охватишь, у тебя и так много талантов. 

    Новоселье справляли в середине июля, после Петровского поста. Больше года прошло с того неожиданного ночного звонка, даже не верится; Лида теперь воспринималась вполне естественным прибавлением в их жизни, - конечно, не дочь, но определенно родной и комфортный член семьи; а ведь с каким трудом притирались, особенно поначалу, не раз думалось украдкой: может, зря они вмешались, и такой подвиг им не по плечу. 
   На новоселье решили не приглашать много людей, только самых близких. Со времени их повального коленопреклоненного увлечения жизнью “а-ля русская православная община” прошло уже несколько лет. Тогда казалось, что они, недавние прихожане, зажили общими непроходящими интересами – такой единой сплоченной коммуной. С годами юношеский пыл поутих, выяснилось, что новая волна эмиграции собрала людей разных по всем категориям, и как всякое искусственное образование, родительская группировка стала распадаться на подгрупки, порой весьма недружелюбно настроенные друг к другу. По иронии судьбы, они действительно становились достойной частью всей русской общины, где под видом всеобщей вежливой дипломатии бушевали страсти враждующих групп.
   Пригласили все тех же, привычных и проверенных годами соратников: Толю и Свету, Павлюков, еще Сироткиных Лену и Олега. Эта была пара музыкантов из Санкт Петербурга: она скрипачка, он альтист - милые и интеллигентные люди, типичные представители северной столицы – они единственные из всех, кто на редкость органично прижился в их компании.
  Еще приехали из своего славного городка Борис и Лиза. Ларинцевы год назад тоже купили себе дом и устраивали пышное новоселье. Цены в их краях были не такие кусачие, и их дом, по сравнению с домом Алпатиных, казался почти дворцом.
  Дети пригласили друзей: Кити и Наташу. Наташу привезла мама, и ее тоже уговорили остаться.
   Дом освящал, конечно же, отец Михаил, его позвали вместе с матушкой.
   Если добавить Юлю, Рому, Никитку, и Стаса - сына Сироткиных, то получилась немалая разновозрастная компания. Хорошо, что теперь в доме всем хватало места, можно было разойтись по интересам и не мешать друг другу.

  Отец Михаил основательно, по полной программе провел ритуал освящения. Взрослые старательно делали вид соучастия, даже порой подпевали священнику и матушке, дети покорно пережидали необходимую официальную часть, - за исполнением обряда чувствовалась общая церковная выправка.
  Но вот, батюшка отложил в сторону миску, где была святая вода и сказал:  -Поздравляю Андрея, Анну, Лидию и Софию с новосельем. Очень хороший дом. Дай вам Бог жить в нем долго и счастливо.
  Торжественная часть закончилась, - в домашней обстановке церковные обряды выглядят немножко неуместными, хотя и придают событию торжественный окрас, но впереди - самое приятное для взрослых и детей – праздничное застолье. Наступил     звездный момент Анны – хозяйки своего дома. С закономерным чувство гордости она радушно просит всех пройти в бежевато - кремовую столовую, где накрыт большой новый стол. Накрыт по всем правилам этикета: с льняными салфетками в кольцах, с бокалами, стаканами и рюмками, с декорацией посредине - которую они с Лидой сочиняли несколько часов. Во главе стола садят самого почетного гостя – отца Михаила, по правую сторону от него – матушку. Андрей, на правах хозяина – напротив. Лида и Кити садятся вместе со взрослыми, а младшим накрыт отдельный столик в гостиной, рядом с телевизором.
  Меню тщательно продумано: как только определились с датой, Анна в мыслях начала придумывать меню и сервировку, перебирая все варианты, пока не решила, на чем остановиться. Водка в графине, белое вино предварительно охлаждено, в двух стеклянных одинаковых кувшинах – чтобы не тянуться, лимонно - клюквенный напиток с плавающими льдинками. Маленькие пирожки - они с Лидой и Соней возились над ними полдня, оливки и грибочки из отдела “дели”, холодный ростбиф, чесночная колбаса и ветчина из русского магазина, салат из зелени и авокадо, сырные тарталетки. Красота! На горячее два блюда: мудреные рулеты из индюшки с бэконом и грибами шитаки, тушеные в сметане, и баранина, нашпигованая чесноком и розмарином, запеченная целым куском, на гарнир – зеленая фасоль с орешками. А на сладкое – миндальный торт со свежей малиной и шоколадным мороженым.
  Настоящий кулинарный изыск. Почти неделя тщательной подготовки, стоившая денег и нервов. Но зато теперь можно расслабиться и пожинать плоды. Вот он, ее первый прием гостей в новом доме!
  Все дружно восторгаются просторным домом, красиво убранным столом, вкусной едой. Но – получается как-то мимоходом, без ожидаемого восторга, все скопом, как будто выполняют ритуал вежливого гостя. Мужчины вообще быстро переключаются на спиртное: начинают обсуждать марки вин, в центре внимания классическая тема: кто за каберне, кто за мерло, кто вообще за чардоне.
  Женщины хвалят еду, спрашивают рецеты, но тоже между прочим, скоро и они отвлекаются на другие темы.
   Вскоре создается впечатление, что гости забыли, по какому поводу они собрались. Опять сели на вечного конька – разговоры о школе и о русской общине с экскурсом в православие и церковь. Хорошо, что Лида потянула Кити из-за стола, а то та уже с интересом прислушивалась к пикантным нюансам в разговоре подвыпивших взрослых. Единственные, кто по прежнему в теме празднования – Борис и Лиза, их не занимают церковные темы.      
   Борис, на правах еще одного домовладельца, постоянно сворачивает разговор на дома, спрашивает конкретные вопросы, и уже втянул Андрея в приятную тему владельцев недвижимости. А Лиза явно скучает. Анна уловила ее настроение и вышла за ней, когда та пошла покурить. Застолье идет своим порядком, до десерта еще далеко, так что можно поговорить с Лизой наедине.

    Они давно не виделись, если не считать прошлогоднее шумное новоселье, где им так и не удалось пообщаться. Лиза за год изменилась, посвежела, похорошела и своим внешним видом заметно выбивалась из их круга; в отличии от них, примкнувших к русской общине и перенявших их стиль “приличной” одежды в пику американцам, она наоборот, оказалась одета в духе либеральной средней американки. Минимум косметики, светлые бриджи и шелковая блуза рубашечного типа с накладными карманами. Подтянутая, загорелая, спортивная. Как выяснилось - последнее ее увлечение – теннис, и опять - с большим энтузиазмом, так ей присущим в любом деле.
   Лиза зажгла сигарету, затянулась, увидела вышедшую за ней Анну, обрадовалась:
 - Хей, подруга, как хорошо у вас. Королева бы позавидовала такому приему. Красиво и вкусно. Где это ты так навострячилась?
 - Наверное, у старорусских переняла, они мастера по празднованию. Считается, что продолжают культуру своих предков. Ну, и мы не хотим отставать. Не знаю только, насколько меня хватит. Я целую неделю потратила на подготовку, еще девочки помогали. Андрей считает, что это просто показуха. Что мы стараемся залезть со свиным рылом в калашный ряд. А мне приятно, когда так красиво. Если мы привыкли к резаной на газете колбасе и граненым стаканам, то учиться элементарному этикету – это не значит заниматься показухой.
 - Нет, что ты, мне очень понравилось. Может, действительно, постепенно от хорошего внешнего этикета можно перейти к внутренней культуре, хотя бы застольной. Я, правда, за себя не ручаюсь, мне всегда казалось в тягость принимать гостей, я имею в виду весь антураж и готовку, я так и останусь со своей ленью с колбасой на газете.
 - Ладно, Лиз, только не говори о лени, я весь вечер любуюсь тобой. Уж точно не лень сделала тебя такой эффектной, ты никогда так хорошо не выглядела.
 - А это потому что на домашнии хлопоты не заморачиваюсь. Да и не для кого, - Лиза замолчала и сменила тон на серьезный. -  Олег повзрослел, ему уже почти пятнадцать, все больше со своими друзьями пропадает. И едят они слошной фаст фуд, готовить что-то серьезное для него бесполезно. Он - то уже где-то поел, то собирается с друзьями сходить куда-нибудь и там поесть. Держу для него в холодильнике хлеб, сыр, ветчину, салат, чтобы сам себе делал сэндвичи. А для себя одной и готовить не интересно, тем более я на диете.
 - А Борис?
 - Что Борис? Ты что, не видишь, во что он превратился?
(Борис действительно выглядел постаревшим и обрюзгшим, особенно на фоне Лизы.) – Он же теперь редко вечерами бывает дома. У него появились дружки, и он с ними играет в покер. Заодно там пьют пиво, а то и покрепче, и заедают чипсами. Или же ночью идут - как подростки, в Денис, и там обжираются. Ты там была когда нибудь? Ну, тогда знаешь, чем там кормят и какие порции - самая лучшая диета на ночь. Как минимум тысяча жирных калорий.
 - И что, они на деньги играют?
 - Да, уж, не на шелбаны. Бывает, выигрывает, потом ходит весь день королем, как будто доказал мне что-то, какой он крутой.., а чаще всего проигрывает, тогда тоже не подступишься, злой как черт.
 - Ну, а как же Олег?
 - Я же тебе сказала - у Олега уже свои интересы. Ну, так, видимость семьи поддерживаем. Это у Бори в последний год свих произошел, после того, как дом купили. Видимо, решил, что долг перед семьей выполнил, нужно и о себе подумать, а то жизнь так и пройдет в скуке и суете.  Ну, ладно, я тебя заболтала, у тебя же там гости, пойдем к ним.
 - Лиз, мы еще поговорим... попозже. Тебе не скучно там, с нами? А то мы все о школе.
 - Нет, ты что, мне интересно, я же никогда с живым попом за столом не сидела. Все думала, что будет странно. А оказалось - обычно, даже забываешь про его рясу, совсем как с нормальным человеком. А матушка вообще очень интересная особа, так складно и правильно говорит, как будто не поповская жена, а представитель сената.

   Их не было минут пятнадцать, но за это время обстановка за столом изменилась. От былой красоты оставались жалкие остатки: скомканые салфетки валялись на столе и даже под столом, уже не ели, но перед каждым стояла тарелка с объедками - как будто в ожидании предполагаемых слуг, скатерть украшали пятна от вина и соуса. Анну покоробило от вида заплеванной красоты. Получается, очень далеко им еще до внутренней культуры. Пытаясь спасти сутуацию, она с разбегу бросилась собирать грязные тарелки. Света и Лиза присоединились к ней.
  Боря, уже изрядно подвыпивший, что-то горячо доказывал батюшке. Когда Анна взяла его тарелку, он инстинктивно вцепился в нее, видимо, испугавшись, что теперь уберут все, в том числе и алкоголь, и придется пить чай.
 - Не убирай, я еще потом поем.
   И, поймав на себе презрительный взгляд Лизы, добавил в пику жене: - Я давно так вкусно не ел. Какая ты хорошая хозяйка, Анна.
   Анна испугалась, что Боря не успокоится, и получится некрасивая сцена, потому постаралась как можно дружелюбней подыграть: -  Спасибо Боря, ты всегда был мастер делать комплименты. Я ничего не буду убирать со стола, только поменяю тебе тарелку на чистую.
   Пьяное сознание Бори не уловило тактического хода Анны, и он воспринял ее слова, как приглашение к разговору: - Анна, я тебя так люблю. И Андрея люблю. Почему мы так редко видимся? Анна – ты просто украшение нашей жизни, всегда такая... особенная.
   И к ужасу Анны обратился к отцу Михаилу, как к своему корешу: - Не правда ли, батюшка, что Анна не похожа на других женщин, как будто немножко марсианка. Я ее даже побаиваюсь иногда.
   Отец Михаил, тоже уже не совсем трезвый, решил, что невежливо оставлять вопрос без ответа и с задумчивым видом произнес:  -  Да, я согласен, Анна – красивая женщина. Вот только зря волосы стрижет так коротко. Женщин издревле украшали длинные волосы. Да, еще у нас тут, в Калифорнии, короткая стрижка вызывает непристойные ассоциации.
  Его речь произвела явно шокирующее впечатление. Анна потупила глаза и сделала вид, что занята завариванием чая. Света, Мила и Лена молча переглянулись между собой. Лиза с нескрываемой злобой посмотрела на мужа. А матушка сильно пнула отца Михаила под столом.
   Единственый, кто не замечал неловкости, оказался сам Боря. Он честно полез защищатъ Анну.
 - Нет, батюшка - ему явно нравилось так его называть, - вы тут не правы. Анна тем и хороша, что бросает вызов всем: и мужчинам с упертым консерватизмом и лесбиянкам.
  Тут уж Андрей не выдержал. Он крепко взял Борю за руку и сказал: - Боря, я же тебе обещал показатъ свои работы. Пойдем, а то я забуду, - и почти силой вытащил сопротивляющегося друга из-за стола.
  Остальные быстро перевели разговор на чай и чудный миндально-малиновый десерт.  И потом опять на школу. Зазвучали привычные дифирамбы матушке Алене и ее детям. Та совсем успокоилась и с милой готовностью поддерживала беседу. Но после чая резко засобиралась домой.

  После их ухода все заметно расслабились. Парадокс их дружбы с отцом Михаилом и матушкой заключался в том, что их присутствие придавало празднику престиж и своего рода одухотворенность, но в то же время неприменную скованность. Андрей  даже шутя сказал после их ухода: - Ну что, свадебные генералы ушли, теперь мы посидим по-простому.
  После сегодняшнего, немножко вольного поведения отца Михаила, даже Вова не встал в привычную позу рыцаря четы Комелевых, наоборот, победил обычный ехидный Вова Павлюк.
 - Ну надо же, оказывается отец Михаил о женщинах мнение имеет, а я то думал, что они для него все безликие прихожанки. Видимо не зря матушка двинула его ногой, вы заметили?
  Конечно, все заметили. Но ответила ему только Мила: - Вова, пожалуйста, замолчи. Кто бы говорил. Конечно, он не евнух и еще молод. Что он такого крамольного сказал? Вполне безобидная фраза, а ты уже готов его в бабники записать, себе в компанию.
  Андрей, на правах хозяина, потому и самый трезвый среди мужчин, влез между ними: - Ну, не хватало, что вы еще подеретесь из-за батюшки. Давайте лучше выпьем за наш новый дом, чтобы вы все почаще к нам заходили. И за хозяйку, раз сегодня ей выпало столько внимания даже со стороны духовенства.
  Призыв выпить сработал безукоризненно, все опять вернулись за стол. Мужчины для того, чтобы продолжать застолье до победного конца. Женщины после первого тоста стали потихоньку перебираться в гостиную.

   Скоро компания разделилась на две группы: по полам и по интересам. Анна принесла в гостиную бутылку вина, виноград, сырные тарталетки, и женская половина перешла на свои извечные темы.
   В комнату забежал Никитка в поисках мамы. Он только что проснулся, был вялый и недовольный, прижался к Миле и смотрел на всех исподлобья. Конечно же, от вида славного карапуза все женщины умилились и принялись заигрывать с малышом. Мила принялась защищать сына от излишнего внимания: - Ну, не куксись, Никитка, это хорошие тети. У них своих маленьких детишек нет, вот они нам и завидуют.
   И, уже обращаясь к Свете и Лизе: - Вы даже не представляете, каково иметь второго ребенка, совсем другое чувство, чем к первому. Как будто наконец созрел до материнства. Такая радость. Я вам от всей души советую, а то поздно будет, упустите свой шанс.
   Лиза презрительно фыркнула. – Это кому я буду рожать, Боре? Да его кроме карт ничего уже не интересует, сына своего почти не видит. Хорошо, хоть бизнес пока не проиграл, и на том спасибо. Вот Света – другое дело, Толя так хочет ребенка, всегда хотел.
   Обычно сдержанная Света с печальным видом произнесла в ответ: - Да, я знаю, но что поделаешь, видно не дано.
 - Что значит не дано, женщины и не в таком возрасте рожают.
Света помолчала, раздумывая, говорить ли.
 - Дело не в возрасте. Что-то у нас не получается. И спохватившись, что слишком уж разоткровенничаласъ, перевела разговор. – А что Олег? Что его не привезли, у нас тут такие барышни, выбирай на вкус.
 - Да ты что, он с нами уже никуда не ездит. Хотя, ты права, барышни у вас все как на подбор.
   Тут в комнате появилась Ира, до этого сидевшая с мужчинами за столом. Она тяжело опустилась в кресло со словами: - Вот, довелось в мужской комании посидеть, все внимание мне одной. Какие вы счастливые, девочки: у вас мужья, семейные праздники. А я как мать одиночка на пособии.
   Ира была человеком новым в компании. Никто не знал, что от нее ожидать. Мила, будучи к ней ближе всех, не постеснялась сказать: - Ну ничего себе пособие, нам и не снилось.
Ира, явно нетрезвая, довольно агрессивно повернулась к Миле.
 - Да, я знаю, что все за моей спиной говорят: вот, ничего не делает, живет припеваючи, а муж ей чемоданами деньги привозит. А то, что мне порой поперек горла и деньги его и жизнь такая: то ли жена, то ли содержантка с детъми. Я обычная женщина, из обычной семьи. Мы с Сашкой вместе учились и после института жили как все. Оба работали, детей оба растили. А теперь он уже не обычный Сашка, а крутой Александр Петрович. И ведет себя как Александр Петрович: костюмов себе накупил от Армани, часы, машины. Скоро ботокс начнет колоть. И мне еще говорит: что-то ты за собой перестала смотреть, одета, как бомж. А ему наплевать, что тут никто детей в школу в Версачах не возит. И от детей уже отвык: приедет, накупит им всякого барахла, и опять в любезную Россию. Особенно в последний год, якобы у него там, после дефолта, дела хуже пошли, нужно, чтобы он там был почти все время. И что, я поверю, что он там монашескую жизнь ведет, вечерами сидит запершись и обо мне думает? Там на каждого такого в Армани целая гвардия молодых и красивых. Разве чета мне.

   Ира не кокетничала, красавицей ее действительно трудно было назватъ. Гренадерского вида, крепко сбитая, с широкими плечами и большой грудью, – при всем этом довольно приятное, на русский манер слегка скуластое лицо, красиво очерченный рот и простодушная улыбка. Она была младше их всех по возрасту, но даже крупная Света смотрелась более изящно, чем жена богача Саши, одетая неряшливо в дорогие тряпки. Как будто она действительно потеряла смысл наряжаться.
  Ира между тем продолжала свою печальную исповедь и к концу расплакалась от жалости к себе. Все хором бросились ее утешать, Анна сходила за водой. А Ира все не могла успокоиться и сквозь слезы говорила, всхлипывая:  -  Меня даже никто в гости не приглашает. Все семьями, никому одиночка – богачка не нужна. Я же вижу, что со мной только в школе все хотят общаться. 
  Мила, Лена и Света в один голос стали заверять, что у них дом всегда для нее открыт и они всегда ей рады.
  Тут уж Ире стало неловко, что она зашла черезчур далеко в слезливых откровениях и так бесцеремонно напросилась в подруги. Она вытерла слезы и сказала с виноватой улыбкой : - Ой, простите меня, я, видимо, выпила лишнего. Давно не пила, вот и расчувствовалась. Вы не подумайте, у меня есть знакомые, в основном такие же одиночки. Мы время от времени встречаемся, ходим куда-нибудь. Ну, а если вы когда нибудь вспомните и пригласите – всегда с удовольствием составлю компанию, - и поднялась. Я пойду, налью себе чаю, чтобы протрезветь. А то скоро уже домой ехать.

   День закончился, гости разьехалисъ. Было поздно, через полчаса наступит новый день – увы, понедельник. По православным канонам им не полагалось собираться по субботам, субботний вечер – это предверие воскресной службы – все должны быть в церкви. Потому приходилось передвигать все праздники на воскресенье, и потом с утра, в понедельник, невыспавшимся, с тяжелой головой, идти на работу. Хорошо гостям, они доедут домой и лягут спать, а радушным хозяевам оставалось самое неприятное – убирать после “приема”. Анна сняла праздничное платье и, как робот, впряглась в работу. Девочки и Андрей помогали ей, но больше мешали друг другу, Анна отослала Андрея и Соню спать, а вдвоем с Лидой они доубирали со стола, загрузили посудомоечную машинку, оставшееся перемыли. Анна ушла спать последней, совершенно разбитая после долгого хлопотного дня. Но когда легла в кровать, то долго не могла заснуть: перед ней калейдоскопом прокручивались сцены прошедшего дня – от усталости и перевозбуждения она, как правило, не могла спать.
   Вдобавок, рядом захрапел Андрей, он в последнее время стал храпеть после застолий. Анна встала и пошла в гостиную, села у окна и прислушалась к тишине. Шума океана не было слышно, но звучало таинственное “Бууу...”: В тумане маяк через равные интервалы давал сигнал кораблям. Иногда слышалось ответное, более слабое “Бууу..”, проплывающие корабли сигналили в ответ. Вместе с домом они приобрели два чуда света: океан с мистическим звуками по ночам, и лимонное дерево с неповторимым ароматом белых цветочков.
  Неслышно появилась Лида в пижаме, села рядом. Они сидели и молчали. Анна лениво спросила: - Ты чего не спишь?
 - Я читала, завтра попозже встану, а ты почему? Что-то случилось?
 - Мне всегда от переизбытка общения не спится, в голове все сидят чужие голоса. Надо бы валерьянки купить для таких случаев.
И без перехода: - Волнуешься перед поездкой?
Лида через два дня улетала на месяц в Москву: - Да, немножко. Вроде бы соскучилась, очень соскучилась, даже по Кирюхе, и все равно немножко боязно, а вдруг опять не поладим, я уеду и опять начну мучиться от чувства вины.
 - Выходит, ты сомневалась, не зря ли уехала?
 - Нет, ты что, я рада, что вы меня забрали. Там бы я не выжила. Ну, выжила бы, но не знаю как, - мне было так одиноко и жалко себя. Еще я ненавидела маму и всех вокруг, даже бабушку, как будто они все вместе, а я одна. А тут так много на меня свалилось сразу, как будто я попала в другое измерение, или в зазеркалье. Tеперь мне кажется, - какая я была дура глупая, раздула из мухи слона... А ты помнишь, как перед отьездом пообещала, что вы, как обживетесь, пригласите меня к себе?
   Анна не помнила, но разумно решила не отрицать: - Вот видишь, слова при желании материализуются. Ты не волнуйся, в Москве по тебе еще больше скучают, ты же их дочь, и мама жалеет о случившемся, так что - готовься к торжественному приему. И месяц – не тот срок, чтобы устать друг от друга... Ладно, пойдем спать, завтра я буду никакая, кто придумал эти праздники...
 
   Еще не успели, как полагатся в кругу женщин - попирая запретительные заповеди, обсудить Лизу и Борю Ларинцевых, - до того странными показались их новые отношения, как в начале августа по утру раздался звонок. Они с Андреем собирались на работу, Андрей с раздражением -  “кому с утра неймется” схватил трубку.
 - Что случилось?... Не плачь. Когда?... Где он?... Я приеду. Разберусь сам, как добраться. Крепись... Пока.
Анна напряглась, вопросительно гляда на мужа, пока он говорил.
 - Боря попал в аварию. Сейчас уже делают операцию, пытаются спасти ногу. Если не спасут, то отрежут. Я поеду туда, в госпиталь, Лиза совсем вне себя.
 - Какой кошмар, как это – отрежут? Я еду с тобой. Сейчас, позвоню на работу и напишу записку Соне.

   С трудом нашли Пресвитерианский госпиталь, дважды сьехав не на ту дорогу. В гулком вестибюле, рядом с операционной, сиротливо сидели раздавленные горем Лиза и Олег. Лиза с мукой в глазах поднялась им навстречу. Она так искренне и доверчиво обрадовалась им - будто разделенное горе могло облегчить ее страдание или же помочь Борису. Стало немножко не по себе от вида ее детской беззащитности. Вероятно, в тот момент Лиза инстинктивно верила в то, чему учит религия: чем больше людей надеятся и верят, тем больше надежды на лучший исход.
   Они обнялись. Лиза разрыдалась на плече Андрея. Он, растерявшись, неловко поглаживал ее по спине и приговаривал: - Ничего, Лиза, успокойся, все будет хорошо, я уверен. Раз так долго оперируют, значит, есть надежда. Мы все будем молиться за Борю. Я сейчас позвоню Толику и Павлюкам, они попросят отца Михаила отслужить молебен за Борю. Успокойся и расскажи, как все случилось. Нет, подожди, я сначала позвоню.
   И усадил ее на диванчик. Лиза теперь совсем не походила на ту, недавнюю, ухоженную и уверенную в себе. Потрясение за несколько часов превратило ее в потерянную и жалкую немолодую женщину, с впадинами под глазами и растрепанной прической, наспех одетую в старые джинсы и спортивную куртку.
  Андрей вернулся и доложил: - Я всем позвонил, все будут молиться, и отец Михаил в том числе.
  Лиза с благодарностью закивала. В эту минуту она была готова поверить в любого Бога, лишь бы он помог ей. Раз подвернулся православный – значит, на него вся надежда. Она принялась рассказывать, сбиваясь.
 - Он рано утром ехал домой, опять с дружками играл всю ночь. Уже несколько раз было: приедет утром, поспит пару часов - и на работу, после работы еще часок – и опять играть... Совсем крыша поехала... Ой, что это я. Я знаю, это моя вина  - я ему желала зла, вот он и получил...
   Она опять разрыдалась. Анна и Андрей разом, в унисон, стали ее утешать: - Лиза, Лиза, ты не при чем, что ты городишь, лучше рассказывай дальше.
 - Дальше... А что дальше, я и сама толком не знаю. Сказали, что, видимо, заснул за рулем, сьехал с фривея и прямо в разделительный столбик. Ногу зажало, он не мог вылезти, потерял сознание от шока. А тут мотор загорелся... Повезло, что хорошие люди заметили - я им так благодарна, нужно будет их найти... Настоящие герои. Они заметили аварию, сьехали с фривея и успели его выташить. Господи, какой ужас! Машина сгорела. Они вызвали emergency, авария случилась на самой пустынной части сто пятнадцатого, там вокруг только поля и фермы, и ни одного госпиталя поблизости... послали вертолет. Теперь делают операцию, уже больше трех часов... Кошмар, это, наверное, такие деньги - если вертолетом..
 - Мама, - не выдержал молчащий до этого Олег, - о чем ты говоришь, какие деньги!
 - Да, конечно, Олег, ты прав, я не о том. Лишь бы ногу... спасли. Он этого не перенесет...
  Лиза все так же сбивчиво продолжала говорить, мешая главное и не имеющее значение в одну кучу. Она не умела переживать в себе, особенно в таких тяжелых ситуациях, - хорошо, что вовремя подвернулись Алпатины. Никто ее больше не прерывал, все сидели молча и слушали ее горестный монолог.
   Скоро и она выдохлась и замолчала, с мольбой во взгляде уставилась на дверь с надписью “Не входить. Идет операция”.
  Анна сидела рядом с Лизой, держала ее за руку и думала, что опять, в очередной раз ситуация напоминает сцену из фильма: тот же драматичный антураж, те же реплики и жесты. А за заезженной киношной банальностью - трагедия, от которой леденит душу. Вот сейчас погаснет надпись над дверью, выйдет усталый хирург и вынесет приговор Боре, и перевернет судьбу всей семьи Ларцевых. Господи, помоги им, пусть все обойдется!
   Почти киношный сценарий продолжался. Погас свет над операционной, открылась дверь, вышел усталый хирург в зеленоватой форме. Молодой и очень симпатичный - совсем как в популярном сериале.
  Они вчетвером послушно встали ему навстречу. Господи, помоги всем нам! Защити от беды, Господи!
 - Борис (с ударением на о) Лэринт-сев? – спросил он, хотя больше никого в вестибюле не было. Они застыли в ожидании. – Это была очень серьезная операция. Он хорошо перенес ее. Похоже, ногу можно будет спасти, - радостный вздох облегчения.  - Следующий день покажет. Мы сделаем детальное обследование. Если все будет, как мы предполагаем, готовьтесь еще к нескольким операциям... Мы с вами будем молиться за него. (Госпиталь был пресвитарианский, и слова хирурга прозвучали органично).
  Наверное, хирургов в их работе подпитывают вот такие, драматические моменты, когда несколько человек смотрят на тебя, как на божество. И столько в глазах совсем незнакомых людей благодарности за тяжелую работу и за хорошую весть, поневоле почувствуешь себя героем - спасителем.

  Через несколько томительных часов Борис пришел в себя, и их пустили в послеоперационную палату. Сначала зашли Лиза и Олег, потом они с Андреем. Борис лежал бледный на высоко поднятой кровати, подключенный к пульсирующим приборам. Глаза его были открыты, но взгляд рассеянно блуждал по лицам, как будто не в состоянии сфокусироваться. Тем более получилось странно, когда он обычным, Бориным голосом сказал: - А, привет, Андрюха, привет Аня, и вы тут. Вот ведь как получилось, заснул... Когда очнулся, вижу там огонек, где мотор, синенький такой, хотел выйти из машины, а ногу заклинило, дернул - боль адская... больше ничего не помню... Говорят, что не отрежут...
  Он говорил вполне связно, а лицо оставалось отрешенным, как будто нехотя пересказывал сюжет скучного фильма. (Дался мне этот фильм – подумала Анна). И о ноге сказал так, как будто речъ шла об абстрактном предмете.
  Вдруг взгляд, до того блуждающий, сосредоточился на помпе, с маленьким голубым окошком.
 - Андрей, там опять загорелось, нужно потушить.
Андрей испуганно обернулся на помпу. – Боря, там ничего не может загореться, это подсветка в пoмпе.
 - Ну что ты мне говоришь, тут постоянно все горит... Вот видишь, - он приподнял забинтованnую руку, – вот и палец загорелся.
   Анна и Андрей переглянулись, Анна поднялась со словами: - Пойду, поищу медсестру, она тебе поможет.
  Она столкнулась с входящей медсестрой в двери - пора было менять капельницу. Анна тихонько, чтобы не слышал Борис, спросила ее: - Что-то не так с его головой? Он говорит странные вещи.
  Nurse, энергичная темнокожая женщина, улыбнулась успокаивающе: - Он под действием морфина, вот ему и мерещится всякое. Возможно, в сознании отложилось сильное потрясение, и он не может от него избавиться. Не беспокойтесь - это пройдет. А ему сейчас лучше отдохнуть, слишком тяжелый день получился.
  Спустились в кафетерий при госпитале, уговорили Лизу хотя бы выпить кофе. День для нее предстоял долгий, она твердо намеревалась оставаться с Борей до утра.

  Дома их поджидали телефонные месседжи с просьбой отзвонить как только вернутся. Звонили Павлюки по отдельности, отец Михаил, Толя и еще пару общих с Борисом знакомых. Анна села отвечать на звонки, а Андрей решил хотя бы на полдня сьездить на работу.
  Следующие дни прошли в суматошной подвешенности, все переживали за Ларинцевых, Анну останавливали с вопросами в церкви и в школе; судьба попавшей в беду семьи вызвала сострадание у многих прихожан. После стандартных фраз сочувствия обязательно добавлялось, что будут молиться за скорое выздоровление - спрашивали имя пострадавшего. В те дни отслужили несколько молебнов, телефон не умолкал - Алпатины оказались как бы связным пунктом - все, что сообщала Лиза передавалось по цепочке всем остальным. Растроганная всеобщим интересом и участием, Анна несколько раз говорила Свете и Андрею с умилением: - Надо же, насколько верующие люди близко к сердцу принимают чужую беду. Ведь многие даже не видели Борю. Разве возможно такое в нецерковном кругу... Света, как правило, соглашалась и умилялась вместе с ней, Андрей только хмыкал в ответ. Он, как мужчина, предпочитал не мудрствовать на пустом месте, равно как и не восхищаться вещами естественными по его понятиям.
 
  Совсем скоро выяснилось, что ногу уже наверняка спасут: сделали еще три операции, все успешные. Пресвитерианский госпиталь выполнил все возможное. Дальше, более сложные операции, нужно было делать в специальном медицинском учреждении, в хирургии самого высокого класса. Борю перевезли в Большой город, в университетский центр. Лиза с Олегом до конца лета поселились у Алпатиных.
   В их доме получился настоящий Full House, русская пародия на любимый сериал Сони. Только в более грустном варианте, особенно поначалу, - Олег протестовал: то грубил Лизе, то демонстративно молчал, - он добивался, чтобы Лиза отвезла его домой, но Лиза не соглашалась - опасно оставлять пятнадцатилетнего подростка без присмотра. Алпатины в те дни поневоле оказались свидетелями горячих сцен между сыном и мамой. И приготовились покорно терпеть накал страстей и дальше. Но, как ни странно, Олег постепенно стал стихать и даже со временем как будто забыл о своих требованиях независимости.
   Причиной тому явилась вернувшаяся из Москвы Лида, - подростки мгновенно сдружились. Олег вдруг ощутил себя крутым парнем в глазах своей ровестницы. Вряд ли девочки из его школы дарили его большим вниманием, а тут ему выпала роль просветителя, чуть ли не гуру: он открывал симпатичной, но слегка зашоренной девочке мир современного тинейджера. В первые же выходные, когда они с Лизой уехали проведать свой дом, он понавез кучу дисков с музыкой и продвинутыми фильмами, книги, которые полагалось прочитать, не забыл и свою самую «прикидную» одежду, чтобы пощеголять перед Лидой во всей красе последнего писка подростковой моды.   
  Теперь из комнаты Лиды целыми днями неслась сумасшедшая музыка, то ли рок, то ли реп, в любом случае что-то очень громкое. Лида послушно впитывала все, что относилось к незнакомой ей субкультуре, то, что она видела в фильмах и немножко на улице. Она ожила, ей наскучила отведенная посторонними людьми роль “особенной”, захотелось стать нормальным подростком: быть своей в кругу ровесников, сопричастной к их миру, увереной в себе, чтобы на улице на нее оборачивались мальчики, чтобы она могла пойти в музыкальный магазин и выбрать себе нужный диск, чтобы знать, где купить “нормальные” вещи, чтобы... Чтобы не выглядеть синим чулком.
   Вместе с Олегом они прошлись по брендовым магазинам, Лида подкупила “нужную” одежду, а в комнате, нарушив идеальный декор, появились модные “фенички”. Способная ученица, она преобразилась уже к концу лета. Засветилась и похорошела. Низкие джинсы - уж очень в обтяжку, маечки с эмблемами крутых среди подростков магазинов, косметика. И оказалось, что у нее хорошая фигура, очень напоминающая все еще стройную фигуру Оли. Вдобавок, длинные волосы с осветленными прядями, совсем как у молодых девушек на рекламах, подкрашенные ресницы. На глазах у всех, из обычной девочки она превратилась в симпатичную современную девушку со своим неповторимым шармом.
   Олег, поначалу ходивший королем - ведь он такой cool guy - учит простушку клевой жизни, сам не ожидал подобной метамофозы. Лида в короткий срок стала смотреться круче учителя. Олег был еще по мальчишески худ, джинсы спадали с тощих бедер, а руки неуклюже болтались вдоль тела, да еще на лице периодически появлялись мерзкие предательские прыщи. А тут, рядом - такая девушка во всей красе, хоть и относится к нему только с дружеским пиететом. Получилась своеобразная вариация на тему Пигмалиона -  Олег сам немножко испугался результата. Тем не менее, он с гордостью ходил с Лидой в кино, гулял по городу и даже, как бы между прочим, познакомил ее со своими друзьями, живущими тут, в городе. В глазах сверстников рядом с Лидой он теперь выглядел не обычным угловатым недорослем, а таким особенным и независимым парнем, кто запросто общается с sexy girl. От того времени осталась кипа фото, где они рядом, и по ним даже можно предположить, что Лида его девушка. Что он и сделал потом, хвастаясь перед школьными друзьями.
 
  Время Лидиных метаморфоз принесло свои побочные результаты. Во – первых, Соня и, еще больше - Юля, просто влюбились в старшую подругу. Юле уже исполнилось двенадцать, и ей разрешалось одной ездить к Алпатиным, благо от ее дома ходил прямой троллейбус. Теперь они с Соней проводили большую часть времени в комнате у Лиды, и, как Олег не старался их выпроводить, они появлялись там под любым предлогом. Как-то Лиза обронила, что, может, стоит немножко приглядыватъ за подростками, ей кажется, что Олег не на шутку увлекся новой Лидой. На что Анна ответила, что за ними уже хороший присмотр со стороны девочек. А Андрей вообще фыркнул: -  Да ты что, Лиза. Олег же ее боится, я его чувствую, неужели ему, такому недотепе, что-то перепадет от красавицы Лиды. Вдобавок, она еще и не глупа.
 -  Ну что же ты его недотепой обозвал, мне кажется, симпатичный и смышленый юноша, - слегка обиделась Лиза.
 -  Будет симпатичным и крутым, но только через пару лет. Я что, себя не помню в его возрасте? Вот тогда, совсем скоро, Лизонька, держись. Тут тебе не наша Раша двадцать лет назад: выпил в подворотне, покурил и уже трясешься, что тебя застукают. Или наябедничают комсомолочки - рьяные поборницы нравственности. Здесь подросткам вольнее живется.
  Замечание Андрея попало на благодатную почву - все трое пустились в воспоминания о своих подростковых годах. Совсем как старые бабки на завалинке.  Особенно увлеклась Лиза, она всю жизнь была активной, умудряясь совмещать комсомольский патриотизм с шальными выходками. Ее не прерывали, ей сейчас, как воздух, нужны были такие разрядки, чтобы отвлечься от тяжелых будней.

   Вторым, куда более негативным эффектом Лидиного перевоплощения явился разрыв с Кити. Та совсем не поняла подругу в желании стать “как все”, даже больше, она восприняла трансформацию Лиды как личное предательство, а Олега возненавидела за то, что он совратил с истиного пути ее единственную подругу; Кити опять оставалась одна со своей особенностью, с нежеланием уподобляться “развратному” большинству. Она перестала приходить в дом Алпатиных, не звала больше Лиду к себе, и, когда началась школа, всячески подчеркивала перед всеми презрение к бывшей подруге. К сожалению, дело не обошлось обычными подростковыми страстями, материнский инстинкт леди Леки затмил ей разум, она целиком встала на сторону обожаемой дочери, как будто Лида предала их двоих. С презрением она не смотрела, но невзлюбила Лиду, как будто та за один месяц превратилась в их семейного заклятого врага. Выходило, что они пригрели и опекали ее, бедную девочку из России - считай, снизошли до нее, а она вместо благодарности подложила им свинью. Детская история дружб – недружб превратилась в начало печальной истории. Прямо Шекспировские страсти на пустом месте, в исполнении жен священников.

   Что до Анны: нравилось ли ей, что Лида стала похожа на девочку из городской школы? С одной стороны – с позиции по-прежнему горячего процерковного настроя, - то, конечно же, нет. Ей нравились дети старорусских, которые находили свою форму проявления взросления и свою же форму развлечений. Основной формулой их поведения считалось не лезть на рожон и не раздражать старших. Они мужественно отстаивали церковные службы, мальчики дружно прислуживали в алтаре, девочки пели в хоре. Придерживались своего стиля в одежде - главное, не шокировать. Казались под постоянным присмотром, как правило, участвуя во всех празднованиях русской общины. Взрослея, автоматически перетекали в другую весовую категорию. Очень редко с ними происходили экстремальные отклонения в виде наркотиков или внебрачной беременности. Такие случаи быстро заминались, вся община старательно сохраняла свое правильное православное лицо.
  Анна не была исключением: все они, родители новой волны эмигрантов, мечтали видеть своих детей такими же. Им казалось, что если их дети вырастут в подобающей среде, то из них в будущем получится вариант старорусских. Но, к их большому удивлению и огорчению, их дочери и сыновья плохо мешались с детьми старорусских. И чем старше становились, тем заметнее становилась трещина между двумя группами. Вроде бы все вместе – а приглядишься, два лагеря. Как будто “советским” детям оказались тесны рамки русской общины. Их тянуло в большую жизнь. Может, сказывались родительские гены - все таки решиться бросить все и уехать туда, где никто не ждет, не всем дано. Особенно, если дерзаешь не один, а с маленькими детьми. Нужна известная доля бунтарства и риска. Как-то Анна натолкнулась на речь Рейгана, где он на полном серьезе говорил, что Америка страна не только особенная, но и для особенных, тех, кто не боится оставить теплое насиженное место и ринуться к новой жизни. Потому Господь любит Америку и всегда будет на стороне таких людей и такой страны. (Может, не дословно, но близко к смыслу). Анна в тот момент подумала, что “добрый дедушка” прочитал ее мысли.
  Даже тогда, при всей ее увлеченности и идеализации русской общины, где-то в уголке сознания уже сидела заноза: почему они, старорусские, потомки эмигрантов, вдруг задрали нос и считают обычную Америку ниже себя. Носятся со своей русскостью, со своей возведенной в фетиш философией “сохранения русской культуры” и тем самым отгораживаются от реальности, живя своим замкнутым исключительным мирком.

  Вполне вероятно, что будь на месте племянницы Соня, Анна бы влезла со своими родительскими корректировками. С младшей Алпатиной было проще. И не только потому, что та была родной дочерью. Соня уже росла американским продуктом. Никаких детских комплексов. Россию почти не помнила: так, далекая страна, где живут бабушки. Вдобавок, успела поучиться в городской школе и сейчас не страдает от недостатка общения.
  А Лида, пройдя через подростковую трагедию, оказалась вдали от дома с одной единственной странной подругой. Анна хорошо помнила себя в ее возрасте: свои бесконечные комлексы и переживания, их-за которых не хотелось жить. И весь прошлый год у нее не раз закрадывалось подозрение, - скорее всего, ложное, что Лиде плохо с ними, но она не показывает вида. Если уж так случилось, что они по легкомыслию, или по другим, более благородным мотивам, приняли Лиду, значит согласились стать частично ответственными за ее судьбу, и Анна не могла допустить, чтобы Лида чувствовала себя несчастной. Поэтому, видя, как Лида повеселела, Анна, подавляя сомнения, порадовалась вместе с ней. В доказательство своей правоты она ставила себя на место Лиды и понимала, что несмотря на свою православную нынешнюю упертость, она сама поступила бы так же.
   Андрею тоже нравилось, что Лида перестала быть синим чулком; по его мнению, девочке положено чувствовать себя красивой, тем более, что мозгами ее Бог не обделил.

    Но, как выяснилось, больше никто из церковных их позицию не принял, и Алпатины оказались в изоляции. Даже Света, обычно осторожная в суждениях и осуждениях, не поняла попустительства Анны. Скорее всего, она инстинктивно боялась за Юлю, для которой с недавних пор Лида стала role model. Но больше всех возмутилась Мила, та до сих пор оставалась ревнительной христианкой в самых худших проявлениях. Их Ромику недавно исполнилось одиннадцать, Никитка был совсем малыш, и ей казалось, что у нее в семье все будет идеально, она не допустит, чтобы дети отклонились от единственно правильного православного пути. Кроме того, она считала, что имеет полное право вмешиваться, - ведь Лида сидела с ее младшим сыном.
   В своих мнениях Мила стала прозрачно намекать, что отец Михаил, а особенно матушка тоже недовольны Алпатиными, они считают, что Анна и Андрей потакают дурным наклонностям девочки. И даже как-то мутно прозвучало, что, дескать, Лида им не родной ребенок, потому они и не переживают за ее будущее.
   Анна не хотела верить своим ушам. Кто бы не сочинил подобный наговор - вряд ли сама Мила, явно, что о них говорили, и говорили самое мерзкое. А главное, судили с позиции всезнающих, непогрешных и потому авторитетных во всем, что касается воспитания детей. Ей стало обидно и противно. Простите, хотъ кто нибудь из вас поинтересовался - как живется подростку вдали от родителей, и что бы ей самой хотелось от жизни. Нет, все просто: подходит под общую обойму – добро пожаловать, чуть выбивается – моментальная отбраковка и отчуждение от стаи правильных. И еще навесить ярлык на всю семью – провинились, не постарались, значит, достойны всеобщего порицания.

   В очередной раз, когда Мила пришла якобы проведать Лизу, и заодно выдала свежую порцию общественного порицания, Анна не сдержалась и резко оборвала Милу: - Перестань, зачем ты мне несешь всю эту дрянь. Неужели не видишь, что мне противно слушать. Какие у тебя лично претензии к Лиде?
   Мила не ожидала от Анны столь резкого отпора. Она сначала не нашлась, что сказать в ответ, но потом понесла помимо своей воли:  -  Лида смотрит за моим сыном. И Для меня важно, чтобы это был правильный человек.
 - Выходит, Лида уже стала недостаточно правильной для Никитки? Из-за того, что она носит модные джинсы, она хуже ухаживает за малышем, или дает ему неправильный месседж? Может, главное для няни все же ответственность и любовь к ребенку? Впрочем, вы вправе выбирать, тем более, впереди школьный год, Лиде придется много заниматься, так что она с радостью освободит свое место более достойным претендентам. Хотелось сгоряча добавить “может, детям матушек”, но вовремя остановила себя.
   Мила спохватилась, что, не подумав, навредила сама себе. Найти няню за пять долларов в час, да еще на несколько часов в неделю, было практически невозможно. Особенно в течение учебного года. Они совсем недавно обговорили с Анной и Лидой ее новое расписание, договорились,что с началом учебного года часть времени Никита будет ходить в садик для малышей, а два раза в неделю Лида будет сидетъ с ним после уроков. Ну и в выходные, если понадобится, на насколько часов.
  Мила никак не предполагала, что Анна может отреагировать так категорично; для нее вообще явилось большой неожиданностью то, что Анна способна так жестко отстаивать свои убеждения. Выходит, за столько лет знакомства она так и не узнала Анну, посчитав, как многие, что за тактичностью и нежеланием влезать в распри стоит человек безвольный и ведомый.
  Дождавшись Андрея с работы, Анна пересказала свой разговор с Милой. Андрей выслушал и с неприязнью сказал: - Это все матушка Аленушка воду мутит, а Мила как верная дуреха, несет тебе в клювике. Я всегда говорил, что от нашей комсомолки добра не жди. Она всех заводит, и отца Михаила тоже.
  Анна посчитала, что Андрей нашел очередное доказательство своей нелюбви к матушке и утрирует инцидент, и, как всегда, встала на ее защиту:  -  Ну, мы не знаем, что там матушка сказала, может, Мила от себя добавила для убедительности.
 - Ну, ну, блаженны верующие. А по поводу Лиды я с тобой полностью согласен. Мне всегда казалось, что Лида сидит с их сыном в виде одолжения. Кто еще из детей в школе работает в ее возрасте? Правильно, она одна. Я не вмешивался, но всегда думал, что она поработает немножко летом и все. Получается, что мы ее, как нелюбимую падчерицу, заставляем зарабатывать деньги. А то мы не сможем дать ей те же пятьдесят долларов, или сколько она там получает в неделю? Тем более десятый класс – сама же говорила - один из самых важных.
  Но, не успели они сказать Лиде о своем решении, как позвонил Вова. Анна взяла трубку и услышала: - Здравствуй, Анна. Не отвлекаю? Ну, и хорошо. Слушай, я не знаю, что у вас там произошло сегодня с Милой, она говорит, что ты неправильно истолковала ее слова. Что это вы там, девчонки, не поделили? Тут Вова осекся, услышав в ответ холодное: - Ты по делу звонишь, или хочешь выяснить, что девчонки не поделили?
 - Да, да, по делу. Мы ничего не имеем против, чтобы Лида продолжала сидеть с Никиткой...
 - Ну, что же, премного благодарны за оказанную честь.
 - Анна... Извини, я неправильно выразился..., я имел в виду, что мы просим вас и Лиду, чтобы все оставалось по-прежнему... Ну, мало ли что там Мила сдуру наговорила. Мы же должны уметь прощать друг друга.
 - Очень мило, что ты так к месту цитируешь библейские истины, кажется, я должна бы смиренно ответить “Бог простит” (она специально произнесла фразу с  интонацией Милы). Но, я теперь против того, чтобы Лида работала во время школы. Если хочешь, поговори с Андреем, - и передала трубку мужу.
  Андрей обьяснил Вове – не так котегорично, как жена, что не хочет, чтобы Лида работала, безотносительно к сегодняшнему разговору между женщинами. Вова в растерянности положил трубку. Через некоторое время позвонила Мила и стала извиняться перед Анной. Получилось совсем скверно. Анна уже не могла сохранять воинственный тон, пришлось пойти на уступки. Она спокойно выслушала и, в качестве защиты своей позиции, сказала, что не может решать за Лиду, ведь обидели косвенно ее. Она, конечно, не собирается передавать ей слова Милы, но не хочет, чтобы Лида сама почувствовала негативное к ней отношение, даже намек.

  В результате щекотливый вопрос утрясли: вместе с Лидой решили, что она поработает у Павлюков сентябрь, за это время те найдут ей замену, и все останутся при своих интересах. Лида даже обрадовалась, что ей не придется больше сидеть с малышем - кто из подростков рвется работать? Она тоже всегда воспринимала сидение с Никитой как дружескую услугу.
  Отношения с Милой испортились, разлад произошел в духе практикуемых православным обществом традиций: с внешним дружелюбием и всепрощением, и скрытой неприязнью внутри; каждая из сторон обрастала добровольными сторонниками и противниками. Мила постепенно переключилась на общение с родителями, у кого были маленькие дети, организовав своего рода baby club. Вова старался поддерживать отношение с Алпатиными, ему по прежнему было интересно в их кругу, но постепенно и он отошел, уже больше по своим причинам.

   С началом учебного Лиза и Олег переселились в свой городок. Олегу нужно было учиться, а Лизе работать. Расписание визитов к Боре поменялось: теперь Лиза и Олег приезжали в выходные, а все остальные навещали его в будни. Боре сделали в центре еще две операции, и он уже ступал на ногу, потихоньку ходил по коридорам с ходунком. Оставалась последняя, косметическая операция, и он уже готовился к скорому завершению нелегкой больничной эпопеи. За это время их семьи опять сблизились - Лиза была очень благодарна Алпатиным за поддержку и предоставленный приют. Пару раз она с мстительной злобой упомянула, что закадычные дружки, с которыми Боря картежничал ночи напролет, уже забыли о нем: поначалу пару раз появились, еще несколько раз позвонили и успокоились. Выжил, ногу выправляют – что еще “париться”.
   Все это время, пока Лиза жила у них, Анна всячески старалась помочь подруге проникнуться православием. По сраведливому мнению людей верующих именно в тяжкие жизненные моменты начинаешь особенно остро понимать смысл веры, ее поддержку в приятии горестных событий, в понимании, что таким путем Господь учит людей не только смирению, но и радости восприятия жизни. Ведь сама Лиза не раз говорила, что эта ужасная авария вернула ей мужа, а Олегу - отца.
   Лиза послушно соглашалась с очевидными вытекающие выводами: да, все не случайно, Господь через беды порой дает нам неожиданные радости, да, мы должны всегда держать это в голове и полагаться на его волю. Так же безропотно, с благодарностью к батюшке и всем участникам, она простаивала молебны за здравие Бориса, ставила свечки святым. Но видно было, что она не может связать логику очевидного божественного провидения с обрядами и свечками. Так и не получилось из нее церковного человека.

   После бурного лета наступил учебный год. Как хорошо: у всех своя комната, девочки могут жить каждая в своем ритме, не подлаживаясь друг под друга - когда свет выключать, когда музыку слушать. Наконец-то их семья зажила типичной жизнью обычных американцев с соблюдением прав на личную свободу. Девочки засели за учебники, у них даже появилось чувство соперничества, когда вечером, за обеденным столом они могли похвастаться своими отметками. Вернее, это у Сони, на радость родителям, появилось чувство соперничества. Лида оставалась сама по себе необыкновенно трудоспособна.
   Все шло, как нельзя лучше, пока девочки не принесли табель за первую четверть. У Сони были все “А”, за исключением математики, там предсказуемо стояло “В+”. А у Лиды – все “А”, “А-“ – по истории и, неожиданно, “В-“ по литературе. Надо сказать, что историю в ее классе вела матушка Алена, а литературу – матушка Лека. Анна глазам своим не поверила. Лида уже хорошо владела языком, правильно излагала мысли - Анна сама не раз зачитывалась ее эссе. Когда она потом, вечером, спросила Лиду, почему так получилось, та разревелась и сказала, что матушка Лека к ней придирается. На тестах она почти после каждого ответа ставит свое “можно поподробнее” или “не совсем точно”, а про эссе говорит, что мне не хватает языковой раскованности. 
   Анна в свои школьные годы тоже не раз пользовалась отговоркой “учительница придирается” и знала цену таким универсальным фразам. Но в данном случае она поверила Лиде, не задумываясь. Особенно, когда узнала от дочери, что у двух других, откровенно слабых учеников по литературе стоит “В +”. У Юры Комелева - без сомнения “А+”.
   Не может быть! Неужели матушка Лека сводит счеты с девочкой? Анна отказывалась верить, но как иначе истолковать такую перемену? Ведь матушка сама натаскивала Лиду, она же вела у них литературу в прошлом году, и не раз говорила Анне, что Лида на удивление быстро схватывает языковые тонкости и что она уже обошла Тасю и Гришу, хотя для них английский - родной язык. Еще она хвалила Лиду за ее образность в описаниях, связывая ее способность со знанием русской классики.
   Алпатины впервые столкнулись с подводной частью политики, практикуемой в школе Сергия Радонежского. Конечно, они не были слепы и глухи. Время от времени в школе возникали родительские бунты. Вдруг кто-то из родителей начинал возмущаться несправедливым отношением к своему ребенку. Как правило, такие истории заканчивались тем, что родители, не в силах бороться со школьной системой, забирали ребенка. Возмущенным родителям вешалось клеймо: “пошли на поводу своего ребенка”, и все успокаивалось до следующего инцидента. Параллельно, на подсознательном уровне давался месседж всем другим: “и не пытайтесь бороться, все равно проиграете”.  И все оставшиеся честно считали, что бучу устраивают родители глупые или психически неуравновешенные, которые позволяют своим детям манипулировать ими.
  Тактика “разумного родителя” работала безотказно, все остальные оставались уверены, что подобные истории – постыдные исключения, ведь они, в отличие от скандалистов, неглупые и психически адекватные люди. Анна, разумеется, была в их числе - она свято верила, что, несмотря на небольшие недочеты, отец Михаил, матушка и все другие учителя настроены дать детям самое лучшее воспитание и образование, а уж в порядочности наставников грех сомневаться, ведь отец Михаил являлся их духовным отцом, а матушка - его верной спутницей; не зря же одним из любимых изречений батюшки было, что с них - служителей церкви, больше спросится, потому они должны быть вдвойне ответственны, чем миряне.

   Первым делом Анна подумала, что произошла какая-то ошибка: может, матушка Лека немножко погорячилась, слишком близко к серцу приняла сторону дочери, и сама не ожидала, что получится в результате не та оценка, но было уже поздно.
  В любом случае – рано было делать выводы и накручивать себя на плохие мысли, Анна остудила свой праведный гнев, - матушка Алена должна стать справедливым орбитром, ведь она сама преподает у Лиды, знает, какая Лида способная и трудолюбивая. Хотя странно, что и она не поставила Лиде высший бал. Видимо, Лида не дотянула.

   Лучше бы этой встречи не случилось - можно было Анне немножко пораскинуть мозгами и спуститься с наивных розовых небес на реальную, вечно грешную землю. Но сделанное не переделаешь.
  Анна, в одних из дней, отпросившись после обеда с работы, пришла в школу. Она заранее договорилась с матушкой Аленой, и та ждала ее в своем маленьком закутке. Анна по-дружески поздоровалась, не замечая явно напряженного взгляда мисс Комелевой. Наверное, матушка догадывалась, по какой причине они встретились в такой официальной обстановке.
  Анна начала: - Я по поводу Лиды. Вернее, по поводу ее оценок за прошедшую четверть. Вы же сами знаете, матушка, как Лида старается, и какая она исключительно способная девочка. В данном случае Анна не стеснялась хвалить Лиду, объективность не затмевалась слепой материнской любовью.
 Матушка неожиданно перебила ее: - У нас в школе нет исключительных детей (?), мы ко всем подходим одинаково.
 Анна чуть не поперхнулась; она никак не ожидала столь официозного тона и такой казенной фразы. Но все равно не поняла настроя матушки.
 - Вы не так меня поняли. Я имела в виду Лидину работоспособность и ее настрой на учебу. В общем, не знаю, видели ли вы ее табель, но мисс Даневич поставила Лиде “В-“. В прошлом году у нее было “А” по тому же предмету. И сама мисс Даневич постоянно ставила Лиду в пример другим ученикам.
 - “В -“ хорошая оценка. Вы пришли обсуждать со мной обьективность учителя, так я вас поняла, мисс Алпатин? Я не вправе подвергать сомнению справедливость наших учителей, и мисс Даневич в том числе. И даже больше, я тоже не уверена, что Лида за один год смогла наверстать весь курс английского, ведь это не точные науки.
 - Но, почему в прошлый год та же мисс Даневич ставила ей “А”, а сейчас, когда Лида уже уверенно владеет языком, ее знания оценивают гораздо ниже?
 - Ну, не стоит преувеличивать, повторяю, что “В -“– не гораздо ниже. Значит, мисс Даневич в прошлом году давала Лиде кредит, как только что приехавшей из России. А в этом году стала оценивать ее наряду с другими учениками. Я вот тоже поставила ей “А - “, ведь она только второй год изучает историю.
 - Но их класс в этом году проходит мировую историю, не так ли? А мировую историю Лида изучала там, в России. Мне всегда казалось, что Россия и Америка не спорят по поводу чужих исторических фактов. 
  У матушки в глазах появился холодный блеск, она уже с неприязнью смотрела на Анну.
 - Не знаю, как у вас, советских, преподается история, но у меня нет сомнений, что Лида получила то, что она заработала. Я не сомневаюсь, что мисс Даневич такого же мнения. Не стоит давать детям неправильный месседж - якобы учитель виноват, лучше пусть подналяжет на учебу.
   Матушка даже не заметила, что подпустила некорректное слово “советские”. Конечно, они все знали, что так их величают за глаза, но Анна в первый раз услышала его в свой адрес. И от кого? От матушки, которая отлично знает, что без них, советских, не было бы школы. Анна даже не стала поправлять матушку тем, что Лида училась уже в постсоветское время, потому статус советской ей не подходил чисто “исторически”, продолжать разговор дальше казалось бессмысленно. Она ясно поняла, что они сами, их дети и внуки будут для благородной старой эмиграции с клеймом “навечно советские”.
  Анна молча поднялась, попрощалась и ушла, затылком чувствуя неприязненный взгляд.

   Дома Анна не решилась передать Андрею разговор с матушкой. Он ей накануне сказал, что ничего хорошего от встречи с “деловой комсомолкой” не получится. По его словам, все и так понятно: матушка Аленушка не может никого уровнять с собственным чудом света Юрой, а леди Лека сводит счеты с Лидой из-за Кити. И попробуй придерись - все знают, что Лида недавно из России. Нужно воспринять как должное, что так и будет, по крайней мере до конца года, пока не сменятся учителя.
  Анна не соглашалась, даже сердилась на мужа, она считала, что нельзя допускать такую недвусмысленную ситуацию, - дело не в оценках, а в том, что Лида видит предвзятое к ней отношение со стороны учителей. И понимает - почему. Разве с таким можно жить подростку?

  Ну, вот, получилось, что Андрей был прав, ей стоило бы прислушатья к здравым размышлениям мужа. Она не только не помогла Лиде, но заодно сама попала в дурацкую ситуацию. Ей вдруг приоткрылась пугающая правда о том, что матушка и, возможно, не только она, не тот воображаемый ею доселе столп порядочности и светлых побуждений. То, что она уже слышала не раз от обиженых родителей и на что затыкала уши, считая, что те слепо идут на поводу у своих детей, а потому лишены обьективности.
  На вопрос Андрея, как прошла встреча с матушкой, Анна коротко ответила “похоже, ты был прав”. И все. На душе было скверно, получилось только себе хуже.  Хотя - нет, скорее всего - лучше, стыдно жить наивной дурой в свои тридцать семь, тоже не самый хороший пример для растущих девочек. Добро пожаловать в мир реальный – Анна Алпатина, начинаем жить с раскрытыми глазами.

   К сожалению, дело не закончилось неприятным разговором. На очередной исповеди Анна честно выложила свои новые грехи: об обиде на “человека”, о потере веры в “человека” и так далее, не подозревая, что отец Михаил отлично понимает, о каком “человеке” идет речь.
  После того, как батюшка, без обычных богодуховных наставлений, отпустил ей грехи, он задержал Анну, - сказал, что хочет с ней поговорить.
  Анна послушно села на скамейку и стала ждатъ, когда батюшка закончит исповедовать. Скоро он вышел, сел с ней рядом и положил руку ей на запястье. Анне вспомнилось, как они вот так же сидели несколько лет назад, когда у нее умер отец. Тогда она в первый раз говорила с батюшкой. Она не успела как следует умилиться столь очевидному наложению имиджей, как услышала слова отца Михаила.
 -  Я хотел бы, Анна, поговорить с тобой о вашей беседе с Аленой... я имею в виду, с матушкой Аленой. Мне кажется, что вы с Андреем, как и все остальные родители, не должны вмешиваться в учебный процесс. Более того, я убежден, что учитель всегда прав. А родители сами все портят. Тем, что указывают учителям, как правильно воспитывать детей. Разве вам, в вашей работе кто-нибудь со стороны диктует, как правильно делать работу? Если бы кто незнающий вмешался, вы бы возмутились, не правда ли? Так и тут, учителя лучше вас знают, на что каждый ученик способен. И не должно быть никакой обиды и потери веры в учителя.
  Он повторил слова недавней исповеди Анны, заменив слово человек на учитель. Непонятно, нарочно он это сделал или вырвалось непроизвольно. В любом случае, получилось некрасиво и нечестно. Мало того, что матушка Алена явно наябедничала на нее, да еще отец Михаил расшифровывает ее исповедь в частной беседе. А где же: “исповедь – только перед Богом, а священик лишь свидетель твоих слов”.
  Анна не верила своим ушам, сидела молча, подавленная, как будто ее ударили мешком о голове.
  Отец Михаил с чувством выполненного долга поднялся и почти фамильярно добавил: “Ничего, Анна, не переживай, я так, по-дружески”, и пошел опять в алтарь.

  После “дружеских” наставлений пропала охота исповедоваться. Стало вдруг понятно, почему все школьные дети старались пойти на положеную исповедь к отцу Николаю. Если отец Михаил выискивает в исповедях “перед Богом” неправильные мысли детей, то кому же захочется подставлять себя? А ведь и такие намеки до нее доходили, что батюшка на исповедях давит на детей, стараясь выпытать прегрешения, связаные со школой. Оказывается, действительно “нет дыма без огня”. А она все приставала к Соне, не понимая, почему та категорически не хочет исповедоваться у отца Михаила. Соня оправдывалась тем, что отец Николай более добрый и не задает лишних вопросов, а Анне казалось, что отец Николай просто не заинтересован в судьбе детей, потому ему лучше казаться “добреньким” в их глазах, тем самым заигрывая с молодым поколением.
   Что же теперь делать ей, тоже перейти к отцу Николаю? Но он муж матушки Леки, и тоже, наверняка, не в восторге от семейства Алпатиных после случившегося между девочками. Да и демонстративный уход от отца Михаила явно истолкуется превратно. Анна решила пока умерить свое церковное рвение, вообще не ходить ближайшее время на исповедь, а там видно будет.
  Лиде она не рассказала о своем разговоре с мисс Комелевой, - зачем девочке добавочные расстройства. Скорее всего, та сама разобралась, что к чему, и не стоило подливать масла в огонь своим пониманием и сочувствием.

    Вторая четверть закончилась, матушка Лека подняла Лиде оценку до “В”. Не так и плохо, пусть явно занижено, но что же делать. Отношения с матушкой Аленой заметно пошли на спад: та чувствовала, что Анна осталась при своем мнении, но пути к обсуждению оказались отрезаными после того разговора. Анна перестала ходить на исповедь, что тоже не прошло незамеченым. Семя недоверия давало свои ростки, Анна не удивилась бы, узнав, что чета Комелевых уже обсудила между собой ее антицерковное настроение.

   Чувствуя всеобщий остракизм со стороны знакомых, Анна неожиданно сблизилась с Леной Сироткиной. Лена оказалась единственной из всех церковных знакомых, кто поддержал Алпатиных. Анна совсем потерялась, - как трудно быть изгоем, потому была бесконечно благодарна Лене за ее солидарность в таком деликатном вопросе, как отношения с четой Комелевых.
  Они дружили с Сироткиными долгое время, не сближаясь до откровенных разговоров. Лена и Олег принадлежали к тем классическим интеллигентным людям, от которых нельзя ожидать безрассудных поступков и категоричных суждений. Вдобавок, они были из С. Петербурга, потому казались как-будто слегка флегматичными на фоне энергичных москвичей. Более спокойная речь, менее эмоциональные лица, реже встревали в разговор со своим «исключительным» мнением.
   Как-то, в самом начале их дружбы, произошел очень неприятный инцидент. В то время Олег долгое время сидел без работы, очень переживал – до боли знакомая ситуация, и как-то во время всеобщего застолья выпил гораздо больше допустимой нормы, сорвался на Лену из-за пустяка и совершенно неожиданно бросился оскорблять жену, срываясь на крик. После того случая он извинялся перед всеми по несколько раз, и видно было, как тяжело он мучается. С тех пор его никто не видел сильно пьяным. Он нашел работу компьютерного тестера - оказывается, ноты не так уж далеки от компьютерного кода, и стресс «неудачника» давно прошел. Они оказались приятными и неглупыми людьми и, единственные, кто надежно пристал к их компании.
  Лена нравилась Анне, но близких отношений долго не складывалось. Обе они были замкнутые, и для того, чтобы раскрыться, необходим был или катализатор в виде более активной личности или же определенное время, когда обе стороны смогли бы прощупать друг друга и довериться.
  Вдобавок, Лена, кроме своей питерской задумчивости, принадлежала к разряду женщин “без изюминки”. Симпатичная, с классически правильными чертами лица, но без того необходимого штришка, который делает женщину неповторимой. Казалась, что и по характеру она такая же: хорошая жена и мать, правильная и дружелюбная со всеми, не способная на экстремальные поступки и критические суждения. Анна уважала таких людей, но в душе считала их пресными, ей ближе были люди с более выраженной личностью.
  Тем не менее, флегма Лена сумела организовать свою музыкальную студию – тут, в городе, и давала частные уроки игры на скрипке. Ее рабочий день начинался во второй половине дня, когда у детей заканчивалась школа. Первая половина дня оставалась свободной и она бесплатно вела в школе св. Сергия Радонежского уроки пения. Потому не удивительно, что она очень хорошо знала всю школьную атмосферу.

  Как-то она зашла, чтобы передать им билеты на концерт. Они с Олегом играли – “для души”, в добровольном симфоническом оркестре, и их группа несколько раз в году давала благотворительные концерты. Выступления старались не пропускать: профессиональный уровень оркестра получился на удивление высок, играли они серьезные произведения, и при этом буквально за символическую плату, чтобы только покрыть рент зала.
  Алпатины уже отужинали, и Анна усадила Лену пить чай. По кухне прошла Лида, поздоровалась, и, когда она ушла, Лена заметила: - Мне очень нравится Лида, я иногда думаю: вот хорошо бы моему Стасу такую девушку и жену”.
  Анна удивленно подняла на Лену глаза:  - Правда? Мне кажется, что ты единственная, кому она сейчас нравится. Впрочем, ты наверное не в курсе наших школьных перипетий.
 - Анна, ты не забыла, что я работаю в школе? Там и не по такому поводу разгораются бури, а тут дело более серьезное. Конечно, все уже давно в курсе, обсуждают и пережевывают без конца. Трудно лезть с советом в таком деле, но самое лучшее – не возводить в ранг трагедии, Лида сама справится – она умница, а страсти постепенно затихнут, заменятся новыми... Ты даже не догадываешься, какая там нездоровая атмосфера. Почти все учителя лебезят перед матушкой Аленой, родители еще больше. Как будто у всех произошло помутнение мозга... А матушка, чуть что не так, жалуется отцу Михаилу. Получается, что она всегда не при чем, а отца Михаила дети, да и учителя не любят и боятся. Он довольно крут на расправу.
 - Отец Михаил? Не может быть! Он мне всегда казался рассудительным и справедливым.
 - Он нормальный, это его матушка заводит, вот он, не разобравшись, в чем дело, лезет ее защищать. Она хороший психолог, знает как его обработать.
 - И что, все видят и молча съедают?
 - Ну, видят не все, иначе давно бы бунт произошел. А тот, кто прозревает, как ты, стараются не вмешиваться. Вмешаешься – себе навредишь, или своему ребенку.
 - Выходит -  и Света и Мила все понимают?
 - Мила вряд ли. Она неглупая, но сама себе не позволяет прозреть. Такие тоже есть. А Света, я почти уверена, все давно поняла, хотя мы с ней не говорили на эту тему.
 - Странно, мы с ней были довольно откровенны вплоть до последнего времени. А сейчас я чувствую, что она полностью на стороне Комелевых.
 - Вряд ли. Ты судишь со своей позиции, как родитель. А она завязана со школой не только Юлей, а еще и работой. Если она потеряет эту работу, то куда ей податься? Потому я не соглашаюсь, чтобы мне платили за уроки. Заплатят копейки, а я тем самым попаду в зависимое положение. А так – никаких претензий: я им делаю показательные концерты два раза в году, - своего рода волонтерский вклад нашей семьи. После этого они нас не дергают с пирожками и прочей обязательной отработкой. И Стас не расслабляется, знает, что в любой момент на него могут наябедничать. 
  После неожиданных откровений со стороны Лены, Анна еще больше запуталась. С одной стороны, она обрадовалась, что она не одинока: Лена на ее стороне, и, похоже, Света не против них. Но, неужели, действительно так все скверно в школе? Не может быть! Скорее всего, Лена преувеличивает, чтобы ее поддержать. Но, если даже какая-то часть правда - а сомневаться не приходится, то получается странно и страшно. Как неприятно все переплелось и усложнилось, будто верная, надежная тропинка неожиданно уперлась в зыбкую топь. 


  Тем временем по планете зашагал мистический 2000-ый год.
  Вот они - постаревшие вместе с планетой, - ведь всем им казалось, что после 2000-го им останется только доживать свои жизни. Может потому к празднованию Нового года впервые примешивалась капля горечи.
  То ли в свете такой важной даты, то ли из-за заметного спада процерковного фанатизма, но, впервые за последние годы, решили Новый год отпраздновать. Не было Павлюков, приехали Ларинцевы, пришли Толя и Света, и Сироткины.
  Анна уже не выпендривалась с показательным приемом гостей. Все попроще, в духе их советского воспитания. Еще шел рождественский пост, потому главным блюдом явилась запеченная красная рыба, Света испекла пироги с грибами и с капустой, сварили маленький картофель и сочинили очередную вариацию зеленого салата. На сладкое Лена принесла яблочный пирог с искуственными сливками. Ну, и традиционные мандарины и черный шоколад.
 
  Когда провожали девяносто девятый, всем невольно взгрустнулось. Вот она, заветная веха для нескольких поколений! Кто из них не думал в свое время в детстве и юности о необычном 2000-ом. И примерял тот казавшийся невероятно далеким год на свою жизнь. И получилось, что каждый из них ошибся в прогнозах. Разве кто-то -даже в самых утопичных мечтах, мог представить, что 2000-ый год будет встречать во враждебной Америке? Да за такой прогноз можно было попасть в сумасшедший дом. Смешно и грустно... Оказывается, мы так мало можем знать о своем будущем, а ведь кажется, что мы сами строим свою жизнь. Вот тебе и “человек – звучит гордо...”. Наверное, не одной только Анне пришли на ум печальные мысли. За столом было непривычно тихо...
   Пока не пришли дети. У них уж точно не возникало грусти по уходящему времени. Лида и Олег поторопились обьявить, что их приглашают в компанию друзей  встречать Новый год на берегу океана. Они собираются устроить костер на пляже в честь 2000-го года. Пришлось их отпустить, благо до океана - рукой подать. Юля, Соня и Стас стали тоже проситься, но тут взрослые все, как один, оказались против. Да и сам Олег не собирался “тащить с собой мелюзгу”. Особенно растроилась и обиделась на “мелюзгу” Юля. И не зря - вот уж кого никак нельзя было назвать “мелюзгой”. Высокая, с не по годам развитой грудью, она в свои тринадцать лет смотрелась совсем взрослой девушкой - чем очень тревожила Свету. Из костлявой смуглой девочки вдруг выросла красивая девушка, совсем не похожая на маму. Света напоминала шукшинскую героиню: крупная, с русыми волосами, светлой кожей и ясными глазами. Юля же получилась ярко выраженного семитского типа: темные, с поволокой, глаза, черные вьющиеся волосы по плечам, загадочная улыбка. Ну, настоящая восточная красавица, знающая себе цену. Она уже вовсю заигрывала с юношами, вот и сегодня она весь вечер строила глазки Олегу. Стас был ровестник Юли, но тихого худого подростка с брекетами на зубах она не считала достойным своего внимания. Света заметно нервничала из-за раннего взросления дочери. Поэтому, когда Юля так настойчиво просилась пойти со старшими, она потемнела лицом и сорвалась на категоричное: “Я сказала, нет, значит, нет!”.  Анне стало искренне жаль подругу, она единственная из всей комании могла понять состояние Светы, ведь у Лизы и Лены были сыновья.
  Анна встала, позвала Юлю и тихонько сказала ей:  -  Юля, ты не обижайся, они действительно старше тебя... и то я волнуюсь за Лиду. Подожди пару лет. А пока давай спросим Лиду, можно ли вам побыть в ее комнате.
  Лида - добрая душа, конечно же, согласилась, и Юля разом успокоилась: она знала, что у Лиды много музыки и интересных журналов, теперь они с Соней смогут бесконтрольно их смотреть и слушать взрослую музыку. Мир был восстановлен. А Стас уселся смотреть новый боевик.
  Олег запихнул в рюкзак несколько поленьев, плед, бутылку воды, и они с Лидой откланялись, заочно поздравив всех с наступающим Новым годом.

  Взрослые остались одни. Есть уже не хотелось. Мужчины как-то вяло выпили еще по рюмке. Анна поднялась, чтобы убрать еду и обновить стол к десерту. Странно: или они действительно постарели, или же настроение не задалось, но не было даже намека на обычный праздничный кураж. Все как-то обреченно ждали, когда же настанет знаменательный 2000-ый.
  Анна попросила Стаса выключить фильм, переключила телевизор на канал, транслирующий праздник на Таймс сквере, принесла на журнальный стол шампанское, мандарины и конфеты и позвала всех в гостиную.
   ...Опять, в который раз, восторженная толпа стала скандировать 9,8,7...,2,1... Happy New Year! И опять блестящий шар взлетел в небо под радостный многотысячный крик толпы.
  Под телевизионный радостный рев они все, как полагается, подняли бокалы с шампанским; даже детям перепало немножко в знак компенсации за то, что их не пустили на океан. Все перецеловались; все по правилам, как всегда. И все-таки что-то было не так, положенного веселья не получилось. То ли дата давила на всех, то ли отвыкли встречать компанией, то ли просто постарели и уже не ожидается от нового года новых радостей.
  Даже мужчины потеряли былой питейный раж. Пили по привычке - вроде бы праздник и положено традиционно, - интересно, откуда взялась такая традиция - выпить вволю? Поднялся Боря, чтобы сказать тост. Он уже ходил с тросточкой, и доктора обнадеживали, что в скором времени он сможет обходиться без нее. Боря очень изменился за прошедшие после аварии месяцы. Уже не было того обрюзгшего, но крутого балагура, которым он был на новоселье. Он как будто сдулся и притих: создавалось впечатление, что он не полностью участвует в праздничном застолье, а параллельно прислушивается к чему-то внутри себя. Из-за того, что он до сих пор принимал обезбаливающее, он мало пил. Он поднял бокал с недопитым шампанским и сказал: - Я хочу поднять тост за мою жену Лизу, которая так заботливо выхаживала меня.
  Все с радостной готовностью подняли бокалы, чтобы выпить за Лизу, но Борис продолжал: - Я уж больше тостов произносить не буду, потому хочу все вместить в один. Я предлагаю также выпить за Андрея, Анну и Толю, которые помогли мне и моей семье выжить в тяжелый момент. Как оказалось, действительно, старый друг лучше новых двух. И последнее, хочу выпить за всех остальных, кто помог мне, почти чужому человеку. За всех вас! Спасибо!
   Голос его на последних словах сорвался, он поспешно поднес бокал к лицу, чтобы скрыть подступившие слезы.
   Все послушно опустошили свои бокалы, Андрей и Толя попытались в разнобой разрядить наступившее торжественное молчание после непривычно эмоциональной речи. Вдруг, не выдержав, громко расплакалась Лиза, и все кинулись успокаивать ее.
  Скоро пришли замерзшие Лида и Олег: костер догорел, и там, на берегу, стало   совсем холодно. От них пахло дымом и, как показалось Анне, алкоголем. Впрочем, уже от всех пахло алкоголем, могло и почудиться.

  После рождественских каникул опять началась школа, третья четверть. Лида обьявила, что, несмотря на придирки мисс Даневич, она постарается сделать все возможное, чтобы повысить свой балл по литературе. Анна и Андрей порадовались за нее: “Молодец девочка, - не сдается; вместо того, чтобы махнуть рукой, она готова бороться за свою оценку”. И, конечно же, незамедлительно привели ее в пример Соне. Та терпеливо выслушала поучительные дифирамбы в адрес Лиды и лениво ответила: “Я тоже стараюсь, вы только не видите. Можно подумать, будто мне оценки просто так ставят”. Анна и Андрей переглянулись, и не нашли что сказать в ответ. Их маленькая Соня тоже уже превращается в самостоятельную личность, которая не хочет послушно спускать им банальные поучения на пустом месте.

  Жизнь пошла своим чередом: дети учились, Анна и Андрей работали, ходили в церковь, праздновали семейные и церковные праздники, заправляли налоговые декларации, ездили временами за город.
  Лида забыла о развлечениях, днями и ночами сидела за уроками, приносила из библиотеки ворох книг, часто просила посидеть в интернете, в то время единственном и очень медленном. Так прошел месяц, пошел другой, и как-то незаметно для всех Лида стала остывать, все чаще из ее комнаты слышалась музыка, все реже по вечерам горел свет.
  И еще - ей стали звонить. Звонили девочки - те, что учились в одном классе с Кити, звонили совсем незнакомые юноши. Анна немножко напряглась на нежданную популярность племянницы, но для тревоги не было оснований: наоборот, хорошо, что у Лиды появились новые друзья. Тем более, она не задерживалась после уроков и вечерами по-прежнему сидела дома.

  Тут начался Великий пост с долгими, печальными - и обязательными, церковными стояниями. Для присутствия на бесконечных службах, особенно в начале и в конце поста, приходилось отпрашиваться с работы. Ну что ж, американцы уважают право на вероисповедание, никаких возражений, но работа есть работа, и сдачи проектов не зависят от того, что у кого-то великий пост, а у кого-то рамодан, особенно если твое религиозное отправление требует не пары дней в году, а постоянных отлучек с работы. (Именно в период такого усердия на почве православия Мила потеряла работу).

  В Великий пост выключали телевизор, не праздновали даже семейные праздники, музыку громко не включали, в гости не приглашали, батюшки неуклюже намекали на желательное “воздержание” между супругами. Считалось, что эти бесконечные полтора месяца служат необходимым очищением души от скверны каждого православного человека.
  Неизвестно, очищалась ли их душа, и в чем это проявлялось, но предписания церкви тщательно выполняли. Даже хвастались друг перед другом своими “подвигами”: кто отказался даже от растительного масла, кто приходил в церковь не только в положеное время, но и посреди недели, кто каждый день читал псалтырь. Особенно старались женщины - тут получилось что-то типа клуба “особо православных”, где делились своими успехами и достижениями. Даже внешне они на это время менялись: одевались в специально купленные длинные юбки и темные платки, не пользовались косметикой. И обязательно часто исповедовались и причащались.
  Анна из-за ее работы при всем желании не могла стать полноправным членом такого клуба. Но, старалась по возможности выдержать Великий пост по всем правилам церкви. В этом году отработанный за годы практики великопостный режим сбивался из-за положеной необходимости сходить на исповедь.
   Пришлось пересилить себя. В один из субботних вечеров она решилась, и пока стояла в очереди на исповедь, все настраивала себя на то, что должна сбросить с себя все ненужные чувства и эмоции. Но, как только увидела рядом отца Михаила и услышала привычную фразу: “Ну, раскажите, Анна, в каких грехах вы каетесь”, ей немедленно пришло на ум, что ей предстоит каяться перед конкретным батюшкой, а не перед Богом. И не хватило мужества произнести то, что было задумано, она поспешно перечислила некоторые из грехов, что были изложены в “руководстве к исповеди” и замолчала. Отец Михаил тоже молчал, ждал, что она скажет дальше. Анна поспешно добавила: “Каюсь и прошу отпустить мои прегрешения”, боясь, что батюшка спросит:”И это все?”. Но отец Михаил вздохнул и молча накрыл ее голову епатрихилью, прочитал отпустительную молитву, и Анна с чувством облегчения ушла. Вот так просто закончилась игра в духовного наставника и послушную ученицу. Наваждение прошло, цепочка замкнулась: есть вера, есть религия, есть церковь. И все это – часть жизни, а не так, как представлялось последние годы: что их настоящая жизнь – только придаток чего-то таинственно более значимого и важного, что торжественно звалось: “путь к Богу”. И не осталось в той простой цепочке места мудрым поводырям, вдруг открылось, что главный поводырь – твоя совесть, твой разум и твоя нравственность... Может, тогда еще так четко не формулировалось, но на подсознательном уровне понимание пришло.
  Oт новых мыслей, совсем недавно показавшихся бы крамольными, отношение к церкви и ее порядку не изменилось. Анна добросовестно держала пост, не давая себе и детям поблажки. Отстаивались все положеные службы, никаких развлечений, каждый вечер приходилосъ проявлять мастерство кулинарии, чтобы из ограниченных продуктов приготовить сносный обед.

  Ну, вот, очередной Великий пост позади. Впереди радость радостей – Пасха. Такое впечатление, что весь год православный человек живет одним этим великим днем. Хлопоты о празднике начинаются за неделю вперед: выпечка куличей, приготовление творога для сырковой массы, заготовка самых изысканных продуктов, составление меню, покупка светлых нарядов, - и все нужно сделать за одну Страстную неделю, совмещая хлопоты с длиннющими покаянными службами. И опять же, с хождением на работу – вот уж, совсем некстати.
  Зато после такого заключительного аккорда и праздник слаще! Как будто выполнил тяжелое задание перед Богом, не осрамился. Значит, теперь можно заслуженно отгулять Великий праздник.

   Что сравнится по красоте и радости с Пасхальным богослужением! Праздничный стол ломится от всяческих изысков, все вычищено и перестирано, заснувших с вечера детей будят и одевают в наряды зефирных расцветок, сами наряжаются: женщины в светлые костюмчики и шляпки, сочетающиеся по цвету, мужчины в темные костюмы, белые рубашки и галстуки. Едут в церковь. А там уже тьма народу, и все нарядные со свечами в руках, а кругом белые цветы – буквально море цветов, особенно перед главной иконой, - плащаницу уже унесли.
  И вот он - торжественный момент: из-за царских ворот слышится еле слышное “Воскресение Христова видевши...”, и дальше звук нарастает и уже хор подхватывает, все громче.., вот он –триумф жизни – Христос Воскресе! И все – последний миг восторженной тишины – и началось великое разгуляево. Радость через край – единственный момент обьединения всей русской общины, всеобщая любовь через край. И дружное ликование: Христос Воскресе! Ну, совсем, как у Шмелева... 
  И уже после длиннющей службы, куда включена литургия, начинается череда разговлений: сначала ночью в церкви, потом с близкими дома, назавтра утром – опять угощение в церкви. Ну а потом закружилась карусель пиршеств: ездят по домам, сначала к батюшкам, там столы ломятся от гастрономических шедевров, а дальше – уже к мирским, в те семьи, где устраивается прием. К вечеру все страдают от обилия калорийной еды, но продолжают есть, чтобы не обидеть старательных хозяек, многие из мужчин совсем лыко не вяжут, дети засыпают на ходу, но в такой день не положено останавливаться на пол-пути, ведь радость сошла великая – Христос Воскресе!
  За Светлым воскресением следует “сплошная”, то есть непостная, неделя положенного обжорства и радостных встреч за столом. А там пошли все отложенные на два месяца празднования: и опять застолья, возлияния, бесконечное общение с одними и теми же людьми. Дальше идут традиционные балы и всякие другие отмечания с увеселениями, слившиеся в повторяющийся ролик беспрерывных радостных возгласов, целований при встречах, все это при том, что расстались чуть ли не вчера. И опять еда, вино, оживленные разговоры. Казалось, что люди, как в романе Фицжеральда, живут в бесконечном празднике жизни, и что им не нужно зарабатывать денег, решать насущные проблемы, а детям - учиться. Конечно, при таком стиле жизни не до карьеры и не до усердий на работе и в учебе.
  Скоро стало казаться, что покаянно – праздничная карусель русской общины заведена кем-то посторонним на беспрерывный цикл. Старорусские оказались на удивление двужильными на счет празднеств. Стало очевидно, что советским за ними не угнаться при всех стараниях. И, если поначалу насыщенный ритм вызывал восторг, то спустя некоторое время многие из новых русских почувствовали усталость. А еще позже появилось раздражение.

   Не желая портить родителям Великий праздник, школьные табели с оценками раздавались только после пасхальных каникул. Мудрое решение. Третья четверть в школе самая длинная и самая нудная. Плюс добавляется Великий пост. Обычно дети устают и успеваемость падает. Поэтому, когда Анна увидела Сонин табель, то в нем почти по всем предметам было “А -“, и вдобавок затесалась “В+” по драме, совершенно странному для оценки предмету. Анна тяжело вздохнула, Соня виновато затянула: “Я все исправлю, обещаю, а по драме мистер Роуз снизил всему классу оценку из-за того, что мы не выучили роль”. ОК, ничего страшного, Соня еще только в средней школе, ее баллы имеют символическое значение. Другое дело Лида – этот и следующий год определят ее школьный бал для поступления в колледж.
  Поэтому, когда она увидела оценки Лиды, то не поверила своим глазам: по литературе у нее было “С+”, по истории – “В+”. Как так, она же сама была свидетелем, как Лида учила днями и вечерами. Самое удивительное, что Лида на встревоженный вопрос Анны: “Как такое могло случиться?”, впервые в жизни грубо ответила: “Какая разница”, и ушла к себе в комнату, закрыв за собой дверь. Это было так непохоже на Лиду, Анна опешила, не в состоянии сообразить, что происходит. Она стояла с табелем и не знала, что делать дальше. Соня молча наблюдала сначала за краткой сценой, потом за растеряной мамой, и сказала просительно: “Мам, ты не расстраивайся, Лида не виновата, просто мисс Даневич взьелась на нее из-за того, что она задружила с Машей и Алиной (это были те две девочки из класса Кити, с которыми та негласно враждовала). Анна знала, что они обе звонили Лиде, и та нередко болтала с ними по телефону. Но поверить, что дружба с ними стала причиной очередной конфронтации матушки Леки – для этого нужно иметь извращенное воображение. 
  Поэтому Анна с недоверием спросила Соню: - А ты откуда знаешь?
  Соня ответила снисходительно:  - Мы же не маленькие, все видим. Мисс Даневич всегда смотрит на Машу и Алину так, как будто они такие..., - Соня замялась, подыскивая слово, но достойной замены не нашла и сказала, - как будто они испорченные девочки. А когда Лида начала с ними дружить, она разозлилась на нее, как будто Лида не имеет права ни с кем дружить, только с Кити.
 - А мисс Комелев? Она это видит?
 - Мам, ну ты что, откуда я знаю про мисс Комелев. Она в последнее время все сидит у себя, а отец Михаил злой ходит. Поскорее бы каникулы.
 - Ты о чем, только что были каникулы.
 - Ну, это разве каникулы, я имею в виду лето, чтобы школа закончилась. Как хорошо было летом!
  Анна даже не знала, как теперь подступиться к Лиде: утешать, ободрять, свалить все на испытания, которые нам посылает Господь (что - то не клеится с Господом) - в любом случае получается фальшиво и назидательно. Впервые Анна почувствовала свою беспомощность в отношениях с Лидой. И еще - свою вину. Как будто они обманули девочку: пообещали ей жизнь радостную и добрую, а получилось очередное “не то и не так”. Что и говорить, обстановке в семье сложилась далеко не праздничная: все старательно делали вид, что ничего не случилось, не зная, как вернуть искренние непринужденные отношения.

  Была весна, штормовые дожди прошли, в парках вовсю цвели могнолии – главные вестники весны в вечнозеленом городе. Лида стала вечерами отпрашиваться сходить то в торговый центр, то на океан, а скоро уже даже перестала сообщать, куда уходит. Анна не ложилась спать, дожидаясь ее в гостиной. Сидела с раскрытой книгой, но читать не могла, прислушиваясь в вечерней тишине к шагам за окном. Прохожих в это время было мало, и она, заслышав шаги, загадывала в надежде, что это идет Лида.
  Анна знала, что Лида чаще всего встречается с Машей и Алиной, в таком случае девочки обычно шли в торговый центр и, после закрытия магазинов, ехали домой, тогда Лида приходила раньше десяти. Тут Анна мало напрягалась: когда еще, как не в  пятнадцать - шестнадцать лет радоваться удачно приобретенной на распродаже модной маечке или новым сережкам.
  Но, в последнее время Лида стала встречаться с компанией друзей Олега, с которой тот познакомил Лиду прошлым летом. Они сидели теплыми вечерами в парке или на океане, реже в кафе, и тогда Лида задерживалась позже.
  Она еще не разу не пришла позже половины одиннадцатого - их договоренного времени, но Анна начинала переживать, как только темнело. Андрей понимал причину недавно появившейся у жены привычки читать вечерами в гостиной, и пару раз, когда время переваливало за десять, заходил в комнату, пытаясь успокоить Анну. Он говорил, разумно и убедительно, что нельзя так беспокоиться, и что они сами в Лидином возрасте пропадали на улице до позднего вечера. Не может же Лида сидеть взаперти, даже хорошо, что у нее появились новые друзья. Анна вяло соглашалась с ним, но не успокаивалась. И когда Андрей опять, в очередной вечер начал приводить свои обычные доводы, Анна не выдержала: - Андрей, ну что ты все вспоминаешь, что там было у нас - при царе Горохе. Другое время, другая страна, ты даже не представляешь, как сейчас молодежь себя проявляет. А ты, как старик: вот, в наше время...
 - Анна, успокойся! Ну почему я не представляю, я тоже живу тут, в той же стране, смотрю те же фильмы, общаюсь на работе. Если я вспоминаю свои “подвиги” в старших классах, это не значит, что я впал в старческий маразм или ностальгирую по юности. Я хочу сказать, что я в ее возрасте втихаря курил, распивал портвейн в подворотне, и мне не было дела до переживаний предков. И если ты сторожишь Лиду тут каждый вечер, то ты только себя изводишь. Есть только два выхода: или довериться Богу и разуму Лиды, или же запретить ей встречаться с ее новыми знакомыми. Выбирай.
 -  Что ты, как мы можем ей запретить, она же не с бандой преступников встречается? Такие же ребята - ее ровестники, я уже наводила справки у Олега. Я сама не была примерной домашней девочкой, тоже тянуло на подвиги: и курить пробовала и алкоголь в шестнадцатъ. Я все понимаю, но сердце не на месте. Главное - у нас не было наркотиков, а ведь именно таких юнцов бывает и подсаживают. Вспомни, как было с Ритой. (Это была дочка знакомой, которая в четырнадцать лет подсела на тяжелые наркотики).
   И Анна продолжала держать свои вечерние вахты в гостиной. Ей казалось, что если она в этот момент думает о Лиде и переживает за нее, то с ней ничего плохого не случится.
   Как-то забрела полусонная Соня, села рядом с Анной, прижалась к ней и спросила : - Ну, мам, ты опять Лиду поджидаешь?
И Анна не смогла сказать приготовленную отговорку, что ей не спится и она решила почитать.
Соня продолжала: - Мам, ты не переживай за нее, она ничего плохого не сделает. Это же Лида.
 - Я надеюсь. Только от дурного никто не застрахован, всякое может случиться.
 - Нет, с Лидой не может случиться. Она такая... Как сказать... Она – думающая.
 - Интересно. А ты что, не думающая?
 - Я – нет, - честно призналась Соня. Я просто живу. О чем можно так много думать?
 - Ну, вот, я и не знала, что моя дочь хвалится тем, что она глупая.
 - Ох, мама, с тобой даже не поговоришь по нормальному, ты все передергиваешь. Я не хвастаюсь, и я не говорила, что я глупая. Ладно, я пошла спать.
 - Прости дочка, я не хотела тебя поддеть, я поняла, что ты хотела сказать. Спокойной ночи.
  Анна действительно сразу поняла, что Соня имела в виду. И в очередной раз подивилась ее набюдательности. Девочки, что вполне закономерно, росли совершенно непохожие друг на друга. Соня была более конкретная, более легкая, но при этом на удивление наблюдательная и часто насмешливая. Она мало ковырялась в себе в отличии от Лиды, как будто мир вокруг нее представлялся более интересным, чем она сама. И подмечала все нюансы жизни, порой выдавая очень меткие характеристики людям и событиям.
  С Лидой Анне было проще, они были одной породы: рефлексирующие, со своим внутренним миром, скрытные для многих. Как сказала Соня - “думающие”. Зато с Соней получалось интереснее: часто не ожидаешь, как она отреагирует, какую мудрость выдаст на сей раз.

   Неизвестно, как долго бы продолжались вечерние вахты у Анны, но все изменил очередной неприятный случай.
  Кто-то из учителей, из тех, самых верноподданых чете Комелевых, вечерком решил прогуляться то ли в парк, то ли на океан, и увидел шумную команию молодых людей, и среди них Лиду. Что там учительница успела рассмотреть в темноте - непонятно, но доложила матушке, что видела Лиду в компании “разнузданной” молодежи, и что та держала в руке сигарету. Намекалось при этом, что неизвестно, что за сигарета была у Лиды, кажется, она учуяла запах марихуаны.
  История учительницы имела эффект разорвавшейся бомбы. Как, в нашей стерильно – идеальной школе, где все пронизано духом православия и незыблимых ценностей, завелась паршивая овца. Ужас! Позор! Куда смотрят родители! Ах, это племянница Алпатиных? И так без конца, все категоричнее и злее.
   Их семья стала предметом возмущенных пересудов: как же такое возможно, ведь ужасная Лида учится с нашими детьми в одной школе, и какой пример она им подает? Гнев разгорался - еще немножко, и родительская толпа закричит по христиански “Распни ее!”. 

  Поначалу Анна испугалась накалу страстей, адресованных против ее семьи, как же так, ведь у них всегда была репутация самых прилежных родителей. Она не только расстроилась, ей стало обидно, что Лида так бездумно обманула их доверие. Андрей на этот раз не стал выгораживать племянницу, они вызвали Лиду в свою спальню и устроили ей допрос. Лучше бы они этого не делали. Лида расплакалась в ответ и все твердила, что она не курила, а марихуану она вообще в глаза не видела. Да, двое из мальчиков иногда курят сигареты, но она за них не отвечает. А так, они просто слушали музыку и смеялись, что в этом плохого? Ведь вы сами меня отпускали.
   Да, получилось совсем скверно. Возможно, учительницу шокировал вид подростковой компании, среди которых оказалась Лида. Сам факт, что ученица их школы вечером стоит с “уличной шпаной” – событие скандальное.  Возможно, что Лида с сигаретой и запах марихуаны были добавлены для сгущения красок.
  Трудно было не верить Лиде. Да, почти все подростки врут в таких случаях. Но Анна всегда встречала Лиду вечерами и не разу не учуяла запаха табака, не говоря уж о марихуане. Правда, есть много способов, чтобы забить запах, и всегда можно свалить на тех якобы двух курящих, но Анне верилось Лиде больше, чем случайно проходящей учительнице (имя которой держалось в секрете).
  Пока Анна соображала, как правильно повести себя в такой ситуации, Андрей нашелся быстрее, он сел рядом с Лидой на кровати, потрепал ее по руке и сказал:  - Ты не плачь, все утрясется и образумится. Мы скорее верим тебе, чем абстрактной учительнице. Но, пойми нас, мы виноваты в глазах школы даже больше, чем ты. Получается, что мы не досмотрели за тобой. Потому мы не можем идти тебя защищать. Так что, постарайся быть стойкой. Если ты не виновата, правда всегда на твоей стороне. Но знай, что администрация не может оставить без внимания такой случай. Потому жди, что тебе придумают наказание. Ну, и, конечно, ты не должна встречаться со своими новыми знакомыми. Хотя бы до того времени, пока все разрулится. Идет?
   Лида молча, сквозь слезы кивнула головой, а когда Андрей вышел, к ней подсела Анна и обняла жалкую понурую фигурку. Лида повернула к ней заплаканое лицо и сказала: - I am sorry. Я не хотела, чтобы ты и Андрей страдали из-за меня. Я виновата - мне не надо было с ними встречаться, не так уж мне и нравилось быть с ними.., так, как-то тоскливо стало..., а с ними отвлекаешься... Я всегда себя чувствовала старше их, у них шутки дурацкие, и ведут себя, как дети... кривляются, дурачатся.., смеются, как ненормальные. Вот ей – той учительнице, наверное, и показалось, что они криминальные... Спасибо вам с Андреем, что вы верите мне, для меня это главное, а что будет там, в школе – какая разница... 
  Да, плохо дело, если для Лиды школа уже как место, где не следует искать сраведливости... Не сказать, чтобы Анна так уж на сто процентов поверила Лиде, но дело даже не в этом: реакция школьных наставников переросла сам инцидент - раздуть такую шумиху вокруг сигареты в руке старшеклассницы - как будто дело шло о тягчайшем преступлении.

  Суд состоялся. На следующий день, когда Анна пришла с работы, в доме царила странная тишина. Потом из своей комнаты вышла Соня и объявила:  - Нашу Лиду посадили в тюрьму, в одиночную камеру.
 - Соня, не смешно. Что там все–таки произошло?
 - А я и не шучу. Лида теперь будет сидеть одна, и самостоятельно учить все предметы. До конца года.
 - А где Лида?
 - Она в церкви. Ей отец Михаил велел ходить всю неделю на вечерние службы, а потом исповедоваться.

  Пришел Андрей. Когда узнал последние новости о Лиде, вдруг вскипел и раскричался. – Они там все с ума посходили, устроили показательный процесс с изгнанием паршивой овцы!
   Анна попыталась успокоить мужа, ей не нравилось, что он в гневе забывает, - ведь рядом Соня и все слышит, не совсем хороший урок настраивать ее против школы. Но Андрей не успокаивался. – Они не понимают, что копируют нашу советскую систему с публичным порицанием “оступившихся”. Я всегда чувствовал, что от церковной комсомолки добра не жди. Я завтра же пойду и поговорю с ней. Может, хоть что-то сумею поправить. А то они возьмут на вооружение, что за малейшую провинность можно четвертовать ребенка.
 - Конечно, поговори, если хочешь. Только боюсь, как бы нам всем не стало хуже после разговора.
 - Я тебя не понимаю, Анна. Ты что, хочешь чтобы мы оставили все, как есть? Дескать, занимайтесь самодурством, а мы из почтения к вам все съедим и сделаем вид, что ничего не произошло. Так?
 - Я не знаю. Я только сомневаюсь, что выйдет прок из вашего разговора. Но это твое право попробовать. И не обижай меня заодно, я не меньше тебя шокирована их методами наказания. Как будто сажают девочку в клетку с надписью “осторожно, преступник – Лида Колешко”.
  Про себя Анна подумала, что бедный Андрей наверняка столкнется с Комелевским железным “потакаете девочке... позволяете манипулировать собой”, кажется он до сих пор верит, что матушка в одиночку затевает склоки, а отец Михаил – слеп и глух. Она бы сама уже не решилась идти и добиваться справедливости.

  Разговор состоялся. Такого скандала не знали стены школы за все время. Андрей начал разговор спокойно, пытаясь логично доказать матушке, что они выбрали не совсем адекватный способ наказания. Вряд ли такой метод пойдет на пользу Лиде и другим ученикам.
   Может, если бы матушка говорила с кем-то другим из родителей, она бы сдержалась. Но к ней пришел требовать сраведливости Андрей Алпатин, который -она это чувствовала, всегда относился к ней со скрытой антипатией. Поэтому она не сдержалась, - ей подсознательно захотелось обидеть и унизить Андрея, благо повод вполне подходящий. Да как он смеет диктовать ей и администрации (как будто администрация и матушка не были в одном лице), какими методами наказывать разгулявшуюся девицу. Сами попустили, и еще имеют к ним притензии - хороша семейка! Вместо того, чтобы быть с администрацией заодно и приструнить зарвавшуюся девочку, так, чтобы всем неповадно было повторять ее бесстыдные подвиги, они еще смеют указывать администрации, как правильно поступать в таких случаях.
  Закуток, где происходил разговор, являлся частью общешкольного зала, и их разговор на повышенных тонах слышали многие. Учеников вовремя распихали по классам, а сами учителя с интересом прослушали весь репертуар. Некоторые, округлив глаза от возмущения - с сочувствием к “бедной” матушке, другие – меньшинство - оказались в душе солидарны с Андреем.
  Исчерпав все разумные доводы, Андрей выдал под занавес, что их методы напоминают ему советские методы воспитания, - эта фраза оказалась самым большим оскорблением для матушки. Она буквально зашлась от гнева и заявила, что они вправе забрать девочку из школы, если им не нравятся общепринятые порядки.
  Андрей первый выдохся, наконец-то до него дошло, что он пытается доказать свою точку зрения человеку, который не признает даже право на чье-то, отличное от собственного, мнение. Сам же сто раз повторял, что говорить с упертой в своем превосходстве “комсомолкой” все равно, что говорить с глухим.

  Домой он пришел сам не свой, это при том, что по пути зашел в бар и выпил рюмку виски. Прямо с порога он заявил Анне, что им нужно забирать девочек из школы. Что им не место там, где царствует беспредел. Анна сразу поняла, что Андрей зашел слишком далеко. Только этого не хватало! Как так получилось, что Лида и все они увязают в антишкольном “прозрении” все дальше и дальше. Может, это и есть тот случай, когда Господь последовательно, через терни, ведет к единственно правильной цели?
  Разумной цели не вырисовывалось, и самоутешения казались слишком абстрактными, а в это время тучи над ними только сгущались. Хорошо сказать – забираем девочек из школы. А их мы спросили? До конца учебного года полтора месяца, куда их можно забрать. Нет, сгоряча рубить – хуже некуда. Нужно им всем собраться на семейный совет и совместно решить, как быть дальше.

   Впервые девочки были допущены до обсуждения их дальнейшей судьбы. Лида чувствовала себя во всем виноватой, ведь именно из-за нее дело получило такой скверный оборот, получается, что она первопричина неприятностей. Соня же, наоборот, переполнилась важностью, ведь будет учитываться и ее мнение.
  Домашний совет открыл Андрей. Он уже немножко поостыл в своей гневной категоричности, потому довольно спокойно изложил свою точку зрения. Не желая и дальше портить ситуацию, он только сказал, что несогласен с мнением администрации по поводу способа наказания Лиды, и если Лида решит бросить школу, то он не будет против. О Соне он уже не упоминал.
  Потом Анна сказала, что в конце года бросать школу – не самое мудрое решение. Ей кажется, что Лиде лучше потерпетъ оставшийся месяц, а потом они вместе решат, как быть дальше.
  Лида с готовностью согласилась с Анной. Она даже стала их убеждатъ, что ей нравится сидеть одной и самой заниматься. Анна и Андрей поверили в ее искреннесть – ей было лучше не видеть каждый день матушек. Может, и матушкам так было проще, и потому изобрели такой способ наказания? Тут Лида добавила, на сей раз с нотками человека невиновного, что отец Михаил уже знает, что она не курила. Анна закивала согласно головой, мол, мы тоже верим. Но Лида упрямо стояла на своем: она сказала, что ей никто, кроме Анны и Андрея не верил, но что сейчас отец Михаил знает и он, наверняка, уже сказал матушке и другим учителям.
   Анна и Андрей непонимающе уставились на Лиду. Лида пояснила, что она сходила на обязательную исповедь, где отец Михаил сказал ей, что она сейчас стоит перед Богом, и перед Богом должна ответить, курила она или нет? На что она честно сказала, что не курила.
   Андрей переглянулся с женой: чудеса, вот как, оказывается, священник использует исповедь в воспитательных целях. Анна, в отличие от Андрея, даже не удивилась, она уже прошла критический момент недоверия на своем примере.

  Они оба не показали вида, что услышанные от Лиды подробности исповеди покоробили их, напротив, они постарались сделать вид, что обрадовались - ведь теперь батюшка знает правду, значит, он постарается что-то изменить.
  Лида, понимая, что она теперь полностью реабилитирована в глазах семьи, совсем воспряла духом и даже спросила о следующем годе; слова о том, что ей не придется ходить в эту школу, обнадежили ее. Она боялась, что после ее признания Алпатины передумают. Но тут оба, Андрей и Анна стали уверять, что больше не оставят ее в школе, раз так все сложилось.
  В этот момент, молчавшая до сих пор Соня вдруг с обидой влезла в разговор.
 - А я? Меня никто не спрашивает, хочу ли я оставаться в школе? А вы сказали, что будет семейный совет. А сами все уже решили, как будто я не семья.
  Анна виновато посмотрела на Соню.
 - Тебе же нравилась школа, у тебя там много друзей. Тем более остается один год до окончания средней школы, тебя никуда не возьмут на последний год. Давай, закончи следующий год, а потом разберемся, за это время можно подыскать хорошую старшую школу. Только, сама знаешь, нужно, чтобы ты получила самые лучшие оценки, в тех школах очень большой конкурс.
   Соня на минутку задумалась, потом важно сказала:  -  Ладно, я постараюсь. И уже с радостью:  - Ура, я пойду в нормальную старшую школу, и у меня будет настоящий выпускной, как у всех в Америке!
   Дочь, как всегда, смогла перевести стрелки с трагедии на радость. Все заулыбались, - действительно, выход нашелся для всех, жизнь их маленькой семьи продолжается, и продолжается на мажорной ноте.

   Удивительно, но в самый критический момент их школьные беды закончились. Лиду оставили в покое, она сидела одна и готовилась к тестам по учебникам. Матушки тоже успокоились, как будто даже устыдившись чрезмерной кровожадности, и уже благосклонно ставили ей заслуженные хорошие оценки, как бы стараясь подчеркнуть, что, несмотря на разногласия, они обьективно подходят ко всем ученикам. Вдобавок, по школе поползли слухи, что история не стоила выеденого яйца, что Лиду оговорили, и она действительно не курила. Слухи, скорее всего шли от Сони, которая единственная, не считая отца Михаила, знала об исповеди. Слухи не опровергались в официальном порядке, и, в скором времени, многие ученики и кое-кто из учителей стали смотреть на Лиду, как на невинную жертву.

   История с Лидой на этом не закончилась. К концу года пришли результаты ПСАТ. В этом году их ждали с повышенным интересом, ведь тест писал сам Юра Комелев, которому все дружно предсказывали выше девяносто девяти баллов. О других участниках как бы даже забыли. Каково же было удивление всех, когда узнали, что Юра набрал высокие девяносто восемь баллов - так и не добрав нужные для внеконкурстного поступления девяносто девяти, а результат теста Лиды был девяносто шесть баллов (!). За все время существования школы это были два самых высоких результата, даже у Ланы Комелевой в свое время и у Кити были ниже. А у Таси и Гриши, двух других участниках теста оказалось соответственно восемьдесят пять и восемьдесят три балла.
   Тут уж крыть было нечем - результаты торжественно вывешивались на главной доске обьявлений, чтобы вся русская община была в курсе высоких достижений школы. Матушка Алена, явно расстроенная тем, что гениальный Юра не добрал до гениального показателя, буквально сделалась больна оттого, что Лида, которую матушка Лека оценила на “С+”, вдруг, как будто в насмешку, показала такой высокий разультат. Она ушла домой, сославшись на головную боль, а на следующий день, придя в себя, попыталась было обьяснить любопытным родителям, что многие дети не могут собраться, как следует, и пишут хуже, чем должны. Но обьяснение выглядело жалким и натянутям, и совсем не глупые советские родители получили хорошее подтверждение слухам, что оценки учителей порой субьективны. Лида, сама того не желая, явилась наглядным примером произвола отдельных учителей, с молчаливого согласия наставников Комелевых.
  Что же сама Лида, которая в течение нескольких недель внезапно превратилась из гонимого всеми подростка в героиню дня? Выходило, что она меньше чем за два года в Америке сумела обогнать почти всех учеников, и будь администрация помудрее, ее могли бы ставить в пример всей школе. Лида, вне сомнения, была счастлива. Наконец-то она принесла своим опекунам не очередное расстройство, а радость, повод для гордости. Вдобавок, уже не только самые близкие, но и вся школа поняла, что матушка Лека на самом деле незаслуженно придиралась к девочке. Лида, вдохновленная невольной победой, шутя закончила учебный год, уже особо не переживая, какие у нее окажутся оценки. Алпатины решили, что Лиде лучше пойти в городской колледже, и там добирать необходимые для поступления в серьезное заведение предметы.

  И - последний немаловажный штрих, как заключительный аккорд ко всей истории, переросшей из школьного недоразумения в противостояние двух семей. Когда в очередной раз Андрей пришел к отцу Михаилу на исповедь, тот прямо у аналоя обьявил ему категорично, что после случившегося он не может допустить, чтобы Андрей у него исповедовался, и придется ему найти другого духовника. Андрей сначала даже не понял, что батюшка имеет в виду под “случившимся”. Оказывается, Андрей очень сильно, “до истерики” оскорбил матушку. Андрей сначала изумился такому оригинальному методу сведения счетов - исчезали последнии иллюзии об институте священства. А потом эта история его необычайно развеселила. Он не раз рассказывал, как батюшка “отлучил его от церкви” за то, что он обидел матушку... Рассказывал с юмором, в красках, история обрастала забавными деталями, так, что не получалось слушать очередную вариацию пересказа без улыбки.

   Все, чаша оказалась переполнена. Алпатины всей семьей, не медля, тут же ушли в одну из маленьких церквей. Там был священником молодой батюшка, американец, отец Герман. Он, как и все “конверты” очень ответственно относился к православию, как к религии, сознательно выбранной в результате долгих поисков. Он не мешал дела церковные с житейскими, не интересовался подоплекой их внезапного появления, потому очень обрадовался, что у него прибавились новые прихожане – он немножко помнил их семью по совместным службам в Большой церкви. Для самих Алпатиных наступила непривычная жизнь: остались службы, которые не соприкасались с их личной жизнью, над ними уже не довлел контроль “духовного наставника” и, главное, они были вне праздных пересудов русской общины. Прихожан в церкви оказалось мало, частично из-за того, что батюшка говорил по русски с акцентом, и для многих это оказалось ключевым отворотным моментом. Ну, и порой добавлялось, что молодой батюшка, выросший в протестанской семье, не там ставит акценты в проповедях, “от них несет сухой протестанской этикой”. К слову сказать, перешедших в православие из других конфессий тоже не любили, за глаза называли “конвертами” и считалось, что они не в состоянии понять всю глубинную суть православия.
   Для Алпатиных и для всех прежних знакомых демонстративный переход их семьи в маленький, не пользующийся популярностью приход означал разрыв с русской общиной. Да, они временами появлялись на общих празднествах и обязательных совместных мероприятиях, но уже больше как гости со стороны, ведь они не принадлежали ни к одной из групировок. Сначала было непривычно: получалось, что русская коммьюнити выдавила их и уже не хочет считаться с их мнением. Как будто они долгое время были почетными членами партии православных, но из-за небольшого проступка партия исключила их из “своих”, как недостойных, и дружно сомкнула опять свои ряды, уже без них.
  Прошел месяц, другой, и незаметно пришло облегчение, - слава Богу, они свободны. И уже скоро стало казаться странным и невозможным, что они, вырвавшись из одной несвободы – системы Советов, вляпались по своей вине в другую несвободу, приправленную более изысканным соусом.   

   Дни стояли непривычно жаркие. В мае случаются подобные отклонения от норм, когда не приспособленный к жаре город раскаляется до восьмидесяти по Фаренгейту, и в магазинах раскупают вентиляторы, малопригодные в другое время года. Есть от жары не хотелось, и они все выходные, как дети, питались мороженным и запивали самодельным, из собственных плодов, лимонадом. В воскресенье ближе к вечеру посвежело, и Андрей предложил устроить ужин на веранде. Соня быстренько поела и сказала, что пойдет смотреть Seven Heaven. Оставшись втроем, они лениво попивали лемонад и наслаждались теплым вечером, - стоит терпеть жару весь день ради таких вечерних посиделок. Подозрительно молчаливая Лида поднялась первая, собрала грязные тарелки, отнесла в дом и опять уселась на диванчик с задумчивым выражением лица.
 - Лид, ты какая-то странная сегодня, устала от жары? 
 - Нет, все в порядке... Почти в порядке... В общем, я решила вернуться в Москву.
    Анна и Андрей уставились на Лиду с непониманием, - вот так дела. Никогда не знаешь, что готовит следущее мгновение, даже в такой ленивый семейный вечер. Андрей опомнился первым.
 - Но, мы же решили, что ты больше не пойдешь в школу, а в колледже будет совсем по-другому, новые знакомые, предметы на выбор.
 – Я знаю. Но я не из-за школы, я уже давно думаю вернуться. Ну, не совсем давно, может, несколько месяцев... Все сомневалась, потому и не говорила. А сейчас окончательно решила. Вы только не подумайте, что мне плохо с вами. Но там мама с папой скучают, и я... тоже скучаю. Не только по ним, по одноклассникам тоже, я тут как-то не могу сойтись со сверстниками.
 - А как же виза, она пропадет. Все-таки такой шанс остаться в Америке. Не жалко?
 - Немножко жалко, потому я так долго сомневалась. Наверное, мне лучше оставаться россиянкой. Я вам за все благодарна: и за визу, и за поддержку, за все, за все. У меня теперь хороший English, и вообще, - я стала увереннее в себе и... веселее.
 - А родители знают?
 - Да.., они рады, что я возвращаюсь, особенно мама... Она переживала из-за того... ну, что я уехала. Она уже узнавала в школе, меня возьмут в тот же класс... Только не обижайтесь...
  Анна и Андрей сидели молча, переваривая новость. Анна чувствовала себя задетой, в первую очередь тем, что Лида так долго вынашивала сомнения в себе и не сочла нужным хотя бы намекнуть о своих планах. Конечно, без Лиды станет легче, - ответственность за подростка давила даже в самые спокойные моменты. Но... Так долго притирались друг к другу, столько вместе пережили, настроились на то, что Лида и дальше будет в их жизни... Ведь все неприятное позади, впереди - колледж, новая, незнакомая Америка, друзья... Но, в то же время, - никакой гарантии, что в той новой жизни Лиду ждет желанное счастье... Как тогда выразилась Оля: «Я уважаю чужое мнение», им ничего не остается, как, в свой черед, уважить мнение Лиды...

   В июле простились с Лидой. Тот же аэропорт, на сей раз безветренный славный день, контрастом похоронному настроению Анны. Два года назад они встречали тут Лиду и совсем не представляли, как сложится их совместное бытие. Анна помнит первое чувство неприятия Лиды, ей тогда стало страшно, что она не сможет найти общий язык с замкнутой угловатой девочкой. А сегодня они провожают родного человека, обаятельную стильную девушку, - и на душе скверно, как будто отдираешь старательно привитую веточку. За месяц сборов и хлопот, как всегда, не нашлось минуты для душевного разговора, - да и о чем говорить: Лиде пришло время возвращаться в родное гнездо, им отпустить девушку с Богом в дальнейшую жизнь. Взаимное напряжение, вплоть до неловкости, усиливалось с каждым днем, потому  Анна и Андрей, да и Лида тоже, старались спрятаться за деловыми хлопотами. Даже когда ехали в машине, время от времени озабоченно восклицали: «не забудь позвонить, как прилетишь»; «покажи Кирюше, как управлять роботом», «а зеленую кофточку не забыла?»... И уже всем хотелось поскорее доехать и проститься, чтобы не тянуть кота за хвост. Никто не плакал при прощании, но как только Лида скрылась из глаз, Анна разревелась и уткнулась в плечо Андрея. Растерянная Соня топталась рядом: «мам, ну ты что, она же не воевать отправилась, будем летать друг к другу в гости, я хоть в России побываю». Андрей поддержал дочь: «конечно, можем даже следующим летом полететь, Колешек увидим, бабушкам Соню покажем.., ну, все, Анна, перестань, на нас уже люди оборачиваются..».
    Дом показался большим, пустым и странно тихим: голая кровать в комнате Лиды, - аккуратная девочка не забыла утром снять постель и положить в стирку, чистый стол, гвоздики на стене от снятых фотографий. Анна опустилась на матрас и устало уставилась в окно, в котором белела стена соседского дома. Вот точно так же уехала она в свое время из дома, совершенно не заморачиваясь, как смотрелась после нее комната в родительской квартире, опустеет в свое время комната Сони, - бесконечный цикл похожих чувств и переживаний при кажущейся неодинаковости каждого участника... В комнату зашел Андрей, деловито огляделся и сказал, что теперь тут будет офис, ну и гостевая по совместительству, хотя гостей пока не предвидится. А пока пора им начать собираться в отпуск, нечего киснуть, - впереди теплый океан, солнце, ленивая жизнь, - их ждал рентованный маленький коттедж в популярном для отдыха городке с европейским названием.

    После отпуска, - они действительно отдохнули по полной программе, в жизни наступил период затишья. Если когда-то такое спокойное во всех отношениях время считалось прелюдией к грядущему счастью, то с позиции прожитого оно восринималось как временный подарок судьбы. Разве это не счастье – вставать чуть свет по будильнику, силой запихивать себя в душ, тащиться на остановку, трястись двадцать минут в автобусе, потом, по пути - зайти в переполненную утром кофейню, купить кофе и даже иногда плюшку, отсидеть восемь с половиной часов перед компьютером в офисе, с перерывом на ланч, сдать работу, потом опять стоять на остановке и уже в темноте ехать домой, по дороге сочиняя ужин, который еще нужно приготовить. Да, оказалось, что такая повседневная рутина может нести в себе положительные эмоции. Слава Богу за все! За то, что у них с Андреем есть работа, за то, что они живут в своем собственном уютном доме, что им хватает денег на насущные нужды семьи и на выплату кредита. За то, что Соня в порядке, хорошо учится и не привносит дополнительных проблем. За то что у Лиды жизнь складывается самым удачным образом, и все Колешки, даже Оля, благодарны Алпатиным за помощь. Как хорошо, что у них нет напрягов в семье, и все здоровы. Вот так, обывательские радости, презираемые в молодости, вдруг обернулись радостями желанными.
   Соня, как и договорились, доучивалась в школе св. Сергия Радонежского последний год. Там она уже всем расстрезвонила, что скоро перейдет в “настоящую” школу, потому к ней не придирались, как бы подчеркивая, что, несмотря на конфликт с родителями, они не переносят грехи родителей на ребенка. А, может, просто испугались “скандальных” Алпатиных...
   Замечательно, что, отдалившись от церкви и школы, Алпатины не отдалились от своих бывших знакомых. Даже наоборот, те теперь звонили чаще, особенно Лена и Света. Они обе давно уже не витали в розовых облаках, но во время конфликта Алпатиных с администрацией мудро сделали вид, что их это не касается. Все-таки интересы своих детей оказались важнее перипетий взбунтовавшейся семьи знакомых. Обиды не случилось, Алпатины не нуждались в поддержке посторонних людей в той истории, все произошло спонтанно и независимо от них самих. Но теперь, когда Алпатины невольно оказались в роли независимых свидетелей, хорошо было вернуться к прежним близким отношения, получить поддержку со стороны единомышленников. В этой роли Анна подходила идеально. Она знала обстановку общины и нравы участников не понаслышке, и в то же время выступала как конечная инстанция, просто сочувствующий слушатель, кому без опасения можно доверить думы и планы. 
  Еще летом каждая по отдельности поделилась с Анной переживаниями по поводу своих детей. Юля и Стас учились в одном классе и переходили в старшую школу. К тому времени ни Лена, ни Света уже не считали школу Сергия Радонежского, особенно старшую, идеальным местом для своих детей, но, после колебаний, все-таки обе решили оставить детей в школе, хотя мотивировки оказались диаметрально противоположные. Лена считала, что Стасу с его стеснительностью будет трудно найти свое место среди раскованных и уверенных в себе - по крайней мере, так казалось со стороны, сверстников из больших школ. Света же боялась, что ее развитая не по годам дочь без постоянного надзора со стороны Комелевых, учителей и ее самой превратится в “вольную” девицу. Они как бы оправдывались перед Анной за конформизм, как будто Анна имела право на судейскую оценку, - она сама боялась за Соню, - что там ее ждет, в новой школе, помимо желанного выпускного вечера?




2001. Перемены частные и глобальные.




  Елку в этом году купили в начале декабря, как все американцы. И целый месяц до русского Рождества зажигали вечерами огоньки. Решение не выделяться среди соседей подсознательно мотивировалось протестом против навязанных условностей, но, неожиданно для себя, получили необычайно приятный момент; когда Анна вечером, уже в темноте шла с остановки, и вдруг, среди соседских домов со сверкающими декорациями видела свой дом, с зажженной елкой за окном, четкой полосой по карнизу крыши и традиционным венком на двери, возникало чувство маленькой радости соучастия в большом событии. Вот так - как следующий этап взросления – оказалось совсем не зазорно, а даже приятно не выделяться из толпы в столь несущественных вопросах.

  Новый, 2001-ый - знаменательный год смены тысячелетия, отмечали опять у Алпатиных. Дети заранее выпросили разрешение пойти встречать Новый год на океан. Инициатором явилась неугомонная Юля, ей целый год не давала покоя обида, что ее обошли в прошлый раз. Поэтому она подговорила Соню и Стаса, и они все трое заранее стали обрабатывать своих родителей. В ход шло все: и то, что это не просто смена года, а тысячелетия, а значит, такое событие нужно отметить по особенному, чтобы было, что “рассказать своим детям”, и то, что они уже взрослые, и будут под присмотром старшего друга Стаса (у Стаса появился друг?) и его девушки, и что там обсолютно безопасно даже для малышей.
  Анну особенно насмешил момент с будущими детьми - надо же такое изобрести, несомненно Юлина заготовка. Родители посоветовались между собой и решили великодушно уступить детям. Алпатины жили ближе всех к океану, потому выбор места, где отмечать праздник, решился сам собой.
 
  Опять та же комания, на год постаревшая, собралась в их доме. Борис ходил уже без палочки, хотя заметно прихрамывал. Метамарфозы жизни - он опять превратился в примерного семьянина, озабоченного своими делами по бизнесу. За время болезни у него накопилось много проблем с заказчиками, и последний год он делал все возможное и невозможное, чтобы выправить дела в своей маленькой компании.
  Когда уже проводили старый год и дети излишне шумно стали собираться на океан, вдруг позвонил Вова Павлюк. Традиционно, в своем стиле - слегка вычурно, но складно и искренне, поздравил их всех с наступающим праздником, пожаловался, что у них заболел Никитка, и для их семьи получается грустный праздник. Измученная Мила уже уложила сына и сама пошла спать, а Рома устроил ему истерику: он знает - конечно же, что дети идут на океан, а он “один, как наказанный, должен сидеть у телевизора”. Трубку взяла Анна и, не раздумывая, предложила им с Ромой присоединиться к их празднику; а в голове попутно мелькнула мысль: “Павлюки уже тоже включают в пост телевизор – чудеса”.
   Отец и сын приехали буквально через десять минут, как будто уже заранее подготовились, уверенные, что их пригласят. Они вошли, сияя радостными лицами. Ну, Рома - понятно – его мечта с океаном сбылась, но Вова? Впервые Анна заметила, как отец и сын похожи: серьезность и ироничная напряженность в лице отца уступила место мальчишеской бесшабашности, он как будто помолодел и даже счастливо поглупел, чем невольно вызывал ответное расположение. Лиза даже не сдержалась, шепнула Анне: - Что это с ним, сияет, как начищенный самовар. Так рад за сына?
  Рома крикнул положеное “здрасьте” и побежал к детям, а Вова со всеми расцеловался, совсем в лучших традициях русской общины, весь такой дружелюбный, галантный и приятный. Когда он ушел поздороваться с детьми, Лиза вслух прокомментировала: - А он, видимо, в молодости был не дурен... Интересно, что это Мила с ним делает, как будто молодящей воды напился.
  Фраза ее так и повисла в воздухе. Мужчинам не было дела до похорошевшего Вовы, а женщины, похоже, догадывались о причинах Вовиной второй молодости.

  В этом учебном году в школе св. Сергия Радонежского появилась новая родительница, Ника. Никто не знал, откуда она приехала, каким путем попала в Америку, но таинственность незнакомки вместе с вызывающим именем только придавали ей прелести. Ника была по настоящему красива, как будто наглядная иллюстрация к хрестоматийному “в человеке должно быть все прекрасно...”. У нее было идеально красивое лицо, очень красивая фигура, говорила она красивым мелодичным голосом, правильно строя предложения на русском и даже на английском. Вдобавок, она производила впечатление по-настоящему православной: ходила в длинных юбках и целомудренном платке, медленно, лебедушкой обходя в церкви все иконы, грациозно склонялась перед каждой, не забывая вовремя одернуть свитерок, мило облегающий гибкую фигуру. Невольно все взгляды приковывались к очаровательной и смиренной женщине. Единственное, что портило картину - это неуклюжий мальчик лет восьми - ее сын, который явно стеснялся обстановки; он стоял рядом с мамой, насупившись, и неловко вслед за ней тыкался в икону. Конечно, только доверчивые старорусские купились с первого взглядя на Никину православность, советские чувствовали, что все не так просто за красивым фасадом. Но, тем не менее, тоже любовались изящной женщиной, пусть и скептично воспринимая ее грациозные стояния перед иконами.

  Вот эта таинственная одинокая Ника и была причиной Вовиного преображения. Если верить сгущающимся слухам, Вова стал обхаживатъ Нику, и чем дальше, тем все более откровенно. Уже - опять же по слухам, отец Михаил вызывал его на персональную беседу и предостерегал Вову от последствий. Анна несколько раз видела Нику, а всю остальную историю знала от Светы и Лены. Она давно не общалась с Павлюками, потому ее не очень задевали рассказы о перипетиях в их семье. Было немножко, по женски, жалко Милу, но и то больше не как бывшую подругу, а абстракто - никому не пожелаешь попасть в такой переплет.
  И, вот он, Вова, собственной персоной – не оставалось сомнения, что слухи возникли не на пустом месте: перед ними был новый Вова, весь в романтическом ореоле нового чувства.
  Когда дети наконец-то собрались и ушли на океан, они еще раз, теперь вместе с Вовой проводили старый год, со всех сторон подкладывая ему в тарелку новых угощений, не забывая наполнять рюмку. Сами уже объевшиеся и осоловевшие, они все с удовольсвием смотрели на жующего с аппетитом Вову. Но, вот и он, опустошив еще одну рюмку водки и закусив, устало откинулся на стуле. И тут его осенила идея, он встрепенулся и сказал: - А, может и нам пойти на океан встречать новое тысячелетие! Ну, что вы, как старики, совсем закисли.
  Все невольно засмеялись, действительно, на его фоне они смотрелись стариками. Борис снисходительно посмотрел на Вову (он не знал о Вовиной влюбленности) и сказал в ответ: - Не знаю Вова, что это ты как попрыгунчик скачешь, но я не дойду до океана, мне, старику и инвалиду, тяжело.
 -  А ты на машине поедешь, там встретимся, заодно за детьми издалека присмотрим. Если найдем их в темноте.
  Идея оказалась заманчивой - ай да Вова, они бы сами не додумались. Решено было, что Боря и женщины поедут в машине, а остальные мужчины пойдут пешком, заодно и проветрятся.

  Алпатины жили рядом с океаном почти два года, но ни Анна, ни Андрей ни разу не были на берегу в полночь, тем более зимой. Последнюю неделю стояла непривычно холодная для города погода, когда температура ночью приближалась к нулевой отметке и в новостях сообщали о возможных заморозках. Впервые одевались шапки на голову и перчатки, застегивались куртки. И все равно мерзли. Даже странно было, что они выросли в России - с годами совсем потеряли иммунитет к холодам. С трудом отыскали более менее теплую одежду для всех, и женщины, зябко поеживаясь, пошли к машине. Мужчинам было легче, их согревал и вдохновлял на подвиги алкоголь.

   На берегу океана оказалось непривычно темно. По всей полосе пляжа светились кружочки костров, облепленные темными фигурками, как бакграунд для панорамы военных сражений. Вряд ли они сумеют найти тот кружок, где сгрудились их дети. Да и стоит ли портить детям праздник? Тем более, как они вскоре убедились, присмотр и без них был вполне серьезный. Около них постоянно проходили полицейские, была даже конная полиция, стояло много патрульных машин. До Нового тысячелетия оставалось минут двадцать. Они захватили с собой складные стульчики, пледы, две бутылки шампанского и спустились на пляж. Нашли себе местечко между двумя кострами и притихли. Им повезло, что обе компании рядом оказались не очень шумными, и можно было спокойно посидеть, взглядываясь в необычную черноту океана, слушатъ шум вечности, и, вместе с размеренными приливами волн отсчитывать последние минуты века. 
   Вместе с волнением в душе скреблость что-то такое щемяще – грустное: вот они, маленькие жалкие человечки на берегу огромного и вечного океана на смене огромных тысячелетий. Несоразмеримость масштабов давила, как будто пространство и время, обьединившись, смотрели на них с недоумением, не понимая, зачем нужна их мелкая временная суетня... Может, даже - скорее всего - столь философски печальные мысли посетили только Анну, женщины рядом мирно разговаривали, а подвыпившие мужчины веселились не хуже подростков; особенно отличался неугомонный Вова, явно гордый тем, что это ему пришла в голову блестящая идея с океаном.
  Неизвестно, разрешалось ли на пляже выпивать в новогоднюю ночь - скорее всего, нет. Поэтому шампанское открыли тайком, под пледом. И только когда над темнотой океана раздалосъ многоголосое: “Happy New Year!”, они молча чокнулись пластиковыми стаканчиками и быстро выпили...
   
   Следующий ленивый день Алпатины всей семьей доедали остатки от праздничного ужина перед телевизором: смотрели сначала Парад роз, а потом взятый напрокат фильм. На самой интересной части зазвонил телефон, Андрей взял трубку, быстро проговорил:  - И тебя тоже с Новым годом, - и с радостью передал трубку Анне:  - Мила, хочет тебя поздравить.
   Анна скорчила недовольную гримасу, ей хотелось досмотреть фильм, но на вопрос Милы: - Ты свободна? Ни от чего не отрываю? -  бодро ответила: - Нет, что ты, - пошла с трубкой в спальню и закрыла за собой дверь. Они не общались с Милой уже больше года, и ей стало любопытно, о чем та собирается с ней говорить.
  Чувствовалось, что Мила тоже понимает всю странность разговора после долгого молчания. Она скованно поздравила Анну с Новым годом, пожелала новых радостей, на что Анна так же вежливо в ответ поздравила ее с праздником. Потом Мила поблагодарила, что «приютили вчера ее мальчиков». Анна молчала и ждала продолжения. Тут уже Миле поневоле пришлось перейти на человеческий язык. Она вздохнула, как перед прыжком в воду, и сказала: - Ты, наверное, удивлена тем, что я позвонила? Ну, во-первых, я подумала, что как-то глупо получилось, не из-за чего у нас распались отношения. Одна из моих новогодних резолюций – перешагнуть через гордыню, - и тут Мила не обошлась без церковной риторики, - быть помягче с ближними.
  Анна молчала - опять Мила сводит разговор к себе: очередное “я подумала, я решила”. Думай на здоровье, мне –то зачем соообщать о своих богонастроеных думах.
  Мила поняла, что опять ее занесло не туда. И, оставив неловкие попытки облагородить свой неожиданный звонок, напрямую перешла к сути: - Мне неловко - я понимаю, что поступаю глупо. Но главное, почему я звоню - хочу узнать - Вова действительно с вами встречал Новый год?
Анна удивленно ответила: - Да, конечно, он же Рому к нам привел. Неужели он тебе не рассказывал, что мы тоже ходили на океан и там, на берегу, вместе встречали.
 - Нет, не рассказывал. Да я его и не спрашивала. Так лучше, чем выслушивать ложь.
 - Я не понимаю, о чем ты. Он с нами встречал Новый год, зачем мне тебя обманывать.
 - Да, конечно, я верю. Ты, наверное, все знаешь о его страсти к этой красотке Нике? Все уже знают.
 - Слышала, сплетни и до нас доходят. Ну, так Вова всегда женщин любил, по себе знаю. Очередное увлечение.
 - Нет, Анна, выходит, ты не все знаешь, - Мила тяжело вздохнула, - конечно, ты права - он всегда был бабником. Меня задевало - кого из жен это не задевает, но я всегда знала, что это просто характер у него такой паршивый - не может равнодушно пройти мимо очередной смазливой женщины. А тут, с этой вертихвосткой совсем другое. Он действительно голову потерял, совсем как в дешевых романах. Он себе места не находит, даже маленький Никитка его не радует. Все бегает в церковь, якобы помолиться, а на самом деле в надежде лишний разок полюбоваться на смиренную грацию. Ты ее видела?
 - Да, несколько раз в школе пересекались, да еще в церкви видела. Красивая, ничего не скажешь.
 - Ты права, красивая стерва.
 - Мила, ну ты что? Я понимаю, что тебе обидно. Но она же не виновата, что Вова в нее влюбился.
 - Да, да, и ты тоже - она милая и безобидная, а я злая жена, отрываюсь на невинной жертве. И, получается, я бессильна: все, что я ни скажу, оборачивается против меня – злой жены. Она же такая невинная и религиозная... А я хочу сказать, что я многое узнала о нашей скромной красавице. Актриса она, хорошо разыгрывает роль невинной овечки... Она жила до этого с мужем американцем, познакомились через брачное агенство. Отсюда у нее такой приличный английский. Потом, когда у них не заладилось, она обвинила его в измене и высудила деньги, на которые они живут сейчас с сыном. Заметь, она жила тут, в городе, уже несколько лет, и никто не знал о существовании очень православной Ники. А сейчас у нее цель – заполучить себе очередного богатенького мужа. Потому она и работает на всех фронтах: у нас она – очаровательная полумонашка, в еврейской общине – эффектная светская львица, наверняка и к американцам тоже подкатывается под новой личиной. Но там я не знаю, не хочу наговаривать, а про еврейскую общину знаю наверняка, у меня там есть знакомые.
 - Надо же, а мне казалось, что она действительно такая православная до глубины души.
 - Вот, не ты одна, все так думают. И даже батюшки очаровались. А я ничего не могу сказать, получается, что я возвожу поклеп на невинную жертву, в которую влюбился мой муж. Ты меня прости, что я тебя впутываю в свои проблемы. Я уже не знаю, как себя вести. Вчера, когда Вова пришел от вас весь такой довольный, я подумала, что он к ней ходил. И все сидела изводилась, а сейчас, когда он ушел с Никиткой погулять, решила тебе позвонить.
 - Ну, вот, хорошо, что позвонила, теперь легче станет.
 - Честно говоря, не легче. В принципе, какая разница, с кем он был. Я думаю, она бы сама его не пустила, чтобы не компроментировать себя. Эта красотка совсем не умная, но у таких есть какая-то житейская хитрость на уровне инстинкта. Ей совсем не нужен влюбленный по уши Вова, что с него взять - даже если уйдет от меня, то двое маленьких детей – это алименты на много лет. Да и на миллионера он не тянет. А ей нужен состоятельный, свою красоту она только такому подарит. Тем более, уже два брака закончились крахом, а возраст не на нее работает: еще несколько лет и она уже будет вне игры, да и сын подрастает.
 - В таком случае, Вова перегорит, и все останется на своих местах.
 - Ну, теоретически, правильно. Молюсь за него, чтобы образумился. Но ведь со всем этим нужно жить, а тут, как на пороховой бочке, так и кажется, что он в своем любовном помешательстве какую-нибудь глупость выкинет. Ну, и обидно, конечно. Ладно, извини, что я в праздник со своими бедами. Я вам желаю всего хорошего, тебе, Андрею и девочкам. Храни вас Господь. Я была не права с Лидой, надеюсь, что у нее все хорошо. Никитка до сих пор ее вспоминает.
 - Ничего, все уже в прошлом. Вам тоже всего хорошего. Если что будет нужно, звони.
    Они распрощались, Анна пожалела, что, по-привычке, сказала Миле, чтобы она звонила. Ей не хотелось быть такой близкой поверенной в их семейных делах. Но, в то же время, стало жалко бывшую подругу. Получалось, если верить ее информации, она действительно осталась одна против зачарованных смиренной красотой Ники прихожан.

  То, что слова Милы не просто наговор, Анна убедилась скоро сама. Как-то вечером они с Андреем проезжали по одной из фешенебельных улиц в центре города и увидели около бара оживленную группу людей, и среди них Нику, которая игриво опиралась на руку высокого мужчины. Они как раз застряли в пробке и имели возможность хорошо разглядеть ее в непривычном образе. На ней были светлые брючки в обтяжку, полупрозрачная кофточка, и красные туфли на высоком каблуке. Волосы красиво-небрежно забраны наверх, на губах коричнево – красная помада и кокетливая улыбка. Видно было, что они вышли из бара, общались громко и до Алпатиных долетали обрывки английские слов. Похоже, догадка Вики о том, что Ника тусуется и среди американцев, оказалась правильной.
  Тут, вдобавок, как-то позвонила Лена и спросила, получает ли Анна рекламный журнал из популярного магазина нижнего белья. Анна удивилась ее вопросу, но ответила, что получает, правда, редко открывает - Соня обычно забирает его к себе. Лена посоветовала прибрать последний номер и сначала самой посмотреть. Анна отыскала в стопке с недельной почтой нужный журнал с ярко – розовой обложкой. Когда же она, продолжая говорить, произвольно открыла его, то увидела, что с разворота прямо на нее вызывающе смотрит Ника, одетая в открытый лифчик и тоненькую полоску кружевных трусиков. Анна смогла убедиться, что несмотря на рождение сына, живот у Ники упругий и плоский, а закрытые в церкви длинными юбками ноги стройные и красивые. Действительно, безупречная красота, и за ней еще та штучка: совмещать монашеский имидж и рекламу нижнего белья – довольно смелая игра.

  Теперь Мила опять звонила Анне, скорее всего, по той же причине, что и остальные: ей нужно было поделиться накипевшим, но не хотелось выносить свои проблемы перед всей коммьюнити. Анна только сейчас поняла, что у всех, состоящих в русской общине, при всей любви к ней, нет веры в глубинную порядочность ее членов: каждая новость была лишь очередным поводом для слетен и обсуждений. И люди поумнее разумно решали не выносить подробности своей жизни на обозрение: помощи на грош, толька пища для очередных пересудов. 
   Любопытно, что несмотря на слепоту православной общины по поводу Ники, и на беспомощность батюшки, который тоже считал, что Вова преследует ни в чем неповинную жертву, Мила не разочаровалась в церкви. Она, наоборот, стала еще больше молиться - ей казалось, что только Богородица и святые смогут ей помочь, если среди людей она осталась одна со своей бедой. Она как бы отдавала на высший суд свою проблему, доверяя высшей инстанции разобраться по справедливости, кто из двух женщин, покорно стоящих перед иконами, действительно обращается к Богу.
   То ли там, наверху, разобрались, и пришли на помощь, то ли случайно так получилось, но где-то в середине апреля у Вовы умер отец. Оказалось, что у него  родители преклонного возраста, и он у них единственный и поздний ребенок. Вова срочно вылетел на похороны, потом ему пришлось заняться оформлением документов, чтобы перевезти маму в Америку, следом за тем – распорядиться родительской квартирой и прочим имуществом. В это время ему было не до Ники; скорее всего, Вова по-прежнему был влюблен в красотку, но за необходимыми печальными делами он даже не имел возможности ее видеть. А когда к концу лета он освободился, то, оказалось, что Ника уже нашла себе состоятельного мужчину вне русской общины и стала все реже появляться в церкви.
  Может, при других раскладах, Милу бы совсем не обрадовал факт, что ей теперь придется жить со свекровью, - по ее словам, довольно своенравной женщиной, но в свете последних событий в их семье Мила восприняла это как подарок свыше. Оказалось - кто бы мог подумать, что Вова – мамин сынок, и что он никогда не решится разочаровать “мамочку”, и при ней он постарается быть примерным семьянином. Вдобавок, с приездом свекрови, Мила смогла пойти работать на полный день, - ей хотелось самоутверждения, хотя бы за счет профессии, а свекровь согласилась внести свою лепту и присматривать за подросшим Никиткой.
 
   Интересно, как все они перекатывались по проблемам в своих жизнях: куда ни посмотришь – у всех неспокойно. А ведь ехали сюда за чистым счастьем, казалось, вот-вот, только работу получить, только гражданство получить, только детей устроить в хорошую школу, а дальше горизонты прояснятся и станет легко и радостно. Оказалось, что жизненные неурядицы не зависят от места жительства: там были свои, здесь другие, что-то похоже, что-то разное по сути, но ожидаемого безоблачного счастья так и не получилось.
   При всем том, несмотря на непроходящие проблемы, никогда не возникала мысль: а стоило ли ехать в такую даль и черпать трудности горстями, обречь себя на участь вечного эмигранта, оставив один берег и не примкнув полностью к другому. Раздумий не возникало, потому что не было сомнений: то, что сделано, сделано не зря, и сделано не только во имя детей и для детей, а и для себя в первую очередь... Да, в какой-то момент им нужно было примкнуть к русской общине, чтобы в свою очередь оставить и ее, как перевалочный пункт, и зажить жизнью усредненного жителя Нового Света, с каждым годом все раскованней и уверенней. И в какой-то момент поймать себя на непроизвольно возникшей мысли: Слава Богу, что все так получилось, и другого быть не должно.


   Суматошный июнь остался позади, и уже в середине июля они всей семьей летели в Москву. Соня превзошла саму себя - ее приняли в Сент Джуд - одну из самых лучших частных (и доступных по цене) школ города. Анна и Андрей переживали не меньше дочери: хотелось не просто уйти из школы, а чтобы с помпой, с триумфом, назло злопыхателям, в этот раз даже Андрей не смог подавить честолюбивые помыслы. На мажорной ноте, победителями, они собирались в Москву. Вернее, собиралась в основном Анна, от Андрея и от Сони получилось мало проку. А ведь сколько забот, кто бы мог подумать: отобрать для всей семьи необходимые в путешествии вещи, продумать план поездок и встреч, чтобы ни один день не пропал, купить всем подарки, - что там одевают, какие правильные размеры, у кого какие предпочтения? Голова шла кругом: не то, чтобы она хотела, по словам мужа, пустить пыль в глаза, но получится неловко, если они хоть кого-то обойдут вниманием и засунут, по совету Андрея, бестолковый сувенир, – в России, насколько она помнит, предпочитают практичные вещи. Сложилось впечатление, что она разучилась получать удовольствие даже от отдыха - как воздух нужны переживания, без них жизнь как бы теряла остроту. Она себя утешала обещаниями, что расслабится, как только окажется на борту самолета: там уже можно помечтать о встрече с памятными по детству и юности местами, о долгих разговорах с родственниками, о поездках по монастырям...

   Самолет был немецкой компании, и полет прошел под аккомпанемент грассирующей малопонятной речи. Анна не вслушивалась, вроде бы иногда звучали знакомые слова, - когда-то давно, в школе она изучала немецкий язык, но он благополучно выветрился из головы за ненадобностью. Больше никаких существенных отличий от Аэрофлота не обнаружилось: так же тесно, душно и неудобно, - эконом класс комфортным быть не может по определению. Хорошо еще, что Соня занимала мало места, не позавидуешь женщине наискосок, зажатой между двумя толстяками.
   Долгое время по приезде в Америку Анну мучили повторяющие кошмары: что она никак не может попасть в страну назначения. То самолет летел не туда, то их с Соней не выпускали из самолета, а чаще снились сны с закрученным сюжетом, похожие на боевики. И сейчас, стоило Анне задремать, она вздрагивала от испуга, не понимая, что это: явь или давно забытый кошмар. Потому, измаявшись от неудобств и дурацких видений, разумно решила, что самое лучшее не пытаться заснуть - в Москве отоспится, но, как назло, от вынужденного бездествия клонило в сон. Так, между мучительно дремой и отупляющей скукой, с перерывами на кормежку, прошел первый этап их путешествия.
  Москва встретила сумраком и серостью. Еще грязным туалетом в аэропорту и хамливыми таможенниками. Когда вышли из здания, показалось, что уже наступили сумерки, хотя время было чуть больше трех. Знаменитые рассказы всех посещающих Москву о смоге оказались не просто шаблонной приукраской.
  Дима вез их бесконечно долго по стандартным спальным районам. Они все тянулись и тянулись, поражая взгляд своей похожестью и убогостью. Огромные панельные грязно - серые коробки с потекшими стенами на фоне серого влажного дня. Нет, такую Москву Анна не знала и не представляла. Что-то сместилось в подсознании: или город так подурнел за эти годы или она так отвыкла от него? Обман памяти. В небольшой машине оказалось тесно, особенно на заднем сидении из-за не поместившейся в багажник сумки. Соня, поначалу с удивлением пялящаяся из окна, быстро утомилась и начала хныкать, заявила, что она хочет в туалет и не понимает, почему в России так много public домов – неужели столько неимущих, и сколько им еще ехать, когда же наконец будет Москва. Дима принялся успокаивать девочку, как будто он был ответственый за то, что Москва оказалась такой большой и непрезентабельной. Но, вот, замелькали здания старой постройки и совсем скоро они въехали во двор дома на Добрынинской.
  Чудеса! Дом встречал их непривычным, более праздничным видом: его покрасили желтоватой краской, видимо, стараясь тем самым придать стиль купеческого дома. Вопреки задумке, дом в желтом облачении смотрелся нелепо, но в то же время не так мрачно и неряшливо, как запомнилось Анне. Свалка с пустыми ящиками во дворе исчезла, на ее месте появились ракушечные гаражи. Казалось, что дом и двор своим обновленным видом говорили: “Нам не до красот, но и разруха нам надоела”. Подьезд украшала новая массивная железная дверь с домофоном, за ней – все тот же узкий холл с допотопным лифтом, темная лестница на второй этаж и знакомая дверь направо. Сюда много лет назад Андрей привел Анну как невесту, и она впервые увидела Колешек, тогда еще без детей, уверенных в себе и своей неотразимости, - так ей в то время представлялось. И позже, ее долго не оставляло чувство причастности к неординарному, как будто за обычной дверью таился лучший мир, скрытый, как у папы Карло, для людей недостойных. И даже слесарь из Жэка, с которым Дима по случаю починки унитаза распивал бутылочку, в антураже квартиры воспринимался особенным слесарем.
   Дима открыл дверь ключом, они втиснулись в узкую прихожую, пропитанную готовящейся едой. Другие обои на стенах, коричневатые, с завитушками, зеркало, вешалка, вроде бы все то же, но – совсем другое, прав поэт: «не возвращайтесь к былым возлюбленным», даже если в роли возлюбленной оказалась квартира. Но тут же мысли, не успев оформиться, растворились. Из большой комнаты высыпали все родственники, с нетерпением ждавшие их появления. В первую очередь - радостная Нина Андреевна и Оля, а за ними – немножко смущенная Лида и Кирюша. Андрей и Дима вкатили чемоданы, и в прихожей началась суматоха, со многими бестолковыми обниманиями и необходимым набором стандартных восклицаний.
  Да, годы никого не щадят: каждый день время незаметно меняет людей, и после такой вот, многолетней разлуки с недоумение видишь, как постарели взрослые и как выросли дети. Чувствуешь себя на мгновенье неуютно, как будто перед тобою другие люди, но уже скоро неловкость проходит, быстро свыкаешься с переменами и становится немножко стыдно – как бы не заметили другие, это твое удивление.
  Нина Андреевна изменилась больше всех, вдруг из пожилой крепкой женщины превратилась в полу-старушку: щеки опали, лицо и шею тщательно изрезали морщины, вдобавок на лице появились розовые пятна. Руки обвисли, спина слегка сгорбилась. Но та же улыбка, тот же голос, те же жесты, и, после первого замешательства, новый облик бабушки стал восприниматься в сознании как единственно возможный.
  Оля тоже изменилась. Она вступала в тот благоприятный возраст, когда женщины вторично расцветают, чтобы совсем скоро перейти к окончательному увяданию. В этом обманчивом промежутке Оля похорошела и являла собой подтянутую ухоженную даму, уверенную в себе. Рядом с ней Дима смотрелся потрепанным жизнью и явно не тянул на роль покорителя женских сердец: с проплешиной на голове и мешками под умными глазами он стал похож на мудрую сову. Кирюша  казался незнакомым мальчиком, серьезным и слишком взрослым для своих лет. В России вообще дети быстрее взрослеют, как будто им положено состояться в жизни как можно раньше - по неизвестно кем заложенному коду. Хорошо, что Лида оставалась все той же, - какая радость ее снова увидеть, даже ради этого стоило терпеть долгий изматывающий перелет.
 
   Сели за стол. Андрей привез с собой несколько бутылок калифорнийского вина. Выставил одну на стол, разлил по бокалам. Все вежливо отпили, как-то без энтузиазма похвалили, и Дима предложил Андрею перейти на более серьезное и привычное – водку. Оля тоже заявила, что будет водку, и остались только Анна и Нина Андреевна, кто пил вино, молодым людям спиртное не наливали. Впрочем, Нина Андреевна вообще не пила, так, из вежливости сделала еще несколько глотков. У Анны болела голова, и она тоже больше себе не подливала. Так и осталась бутылка с очень хорошим вином невостребованной. А ведь Андрей так придирчиво выбирал его, надеясь удивить Россию тонким вкусом качественного вина. (Так получилось и с остальными бутылками, почему-то у никого из знакомых вино не вызвало ожидаемой реакции. То ли культуры винопития еще не возникло, то ли территориально России больше подходила водка).
   Разговор за столом шел сумбурный: говорили обо всем и ни о чем. Как будто они вчера только расстались, и уже устали обсуждать серьезные дела и говорили о ничего не значащих мелочах. Неизвестно как, но совсем скоро разговор перешел на породы собак, это Дима рассказал о собаке знакомого, и все дружно подхватили тему, как будто ничего важней не было. Потом так же - как на светском приеме - поскакали по незначительным темам; никаких вопросов о их заокеанском житье - бытье, серьезно говорили только об российской жизни, но вовремя спохватывались и, повторяя: “давайте не будем о политике”, переходили на более легкие темы.

   То же самое повторится во всех встречах, сначала дежурное: “Ну, как там, в Америке?”, и никаких конкретных вопросов, никакого интереса к чужой стране. Как будто у них, уехавших, все жизненные проблемы сами собой решились (или решатся), и только у них, оставшихся, жизнь полна трудностей и серьезных проблем. Политика России так и оставалась главной темой всех застолий. О чем бы не начинали разговор, все темы считались мелкими и второстепенными, только вечный вопрос “куда идет Россия” по-прежнему оставался достойным бесконечных обсуждений. Анне и Андрею, успевшим отвыкнуть от тяжелых разговоров, в очередной раз эмоционально обьясняли все про Путина, про олигархов, про нужды простых людей... У Анны скоро сложилось впечатление, что у жителей России массовое психическое помешательство: ну сколько можно перемалывать с таким истеричным напором одно и то же? Как будто неосознанно бравируют: “вот какие мы страдальцы, и все из-за этих гадов, что пьют кровь у честных людей”. И дальше - сплетни про Путина, про каких-то там особо крутых, о Ельцине.
  Исключением оказались обе бабушки, они временами разумно сводили разговоры на детей и внуков. С ними было уютнее – в их присутствии появлялось чувство принадлежности не только к прошлому, но и к стране в целом, они внимательно слушали о школьных успехах Сони, об их планах на будущее, интересовались мелочами заокеанского быта. Но глубоко не копали, всю информацию перекладывали на свое восприятие; а то, что непонятно, пропускали мимо ушей.
  С Лидой тоже задушевных вечеров не получилось. Уже в первый день, за столом, Оля тихонько поведала Анне, что у дочери появился юноша, “хороший мальчик”, и вообще, что после того, как Лида вернулась из Америка, она стала неожиданно популярной в школе - все-таки свободная страна вселяет в людей чувство уверенности; и даже она сама приятно поразилась переменой в дочери. И что большое им спасибо за Лиду и за все. Слова благодарности от золовки в сочетании с  искренним тоном звучали непривычным диссонансом: они меняли расстановку сил, как будто в прошлое закралась ошибка, и Оля, осознав оплошность, запоздало включала Анну в разряд тех особенных для нее людей, кто в былые времена собирался в доме Колешко. Анна сконфузилась от нежданных почестей и поспешила перевести разговор в более привычное русло. 
 
   Три недели пролетели быстро и хаотично. Показали Соне достопримечательности, съездили в Троице – Сергиевскую Лавру, в несколько Московских храмов, в Коломну, повстречались с друзьями. Напоследок поехали в Анин город детства - навестить Валентину Павловну и семью Кости.
   Двойняшки брата оказались совсем разные, и не только внешне: один из них, типичный Угров, с серыми глазами (мама называла их “злыми”) носился, как угорелый, по квартире, постоянно задирая своего тихого и худенького брата, очень похожего на свою безмолвную маму. Костя остепенился, отрастил маленькое брюшко и стал вполне сносным папашей. Крутой на руку, раздражительный, он даже характером стал напоминать того давнего, из детства, Виктора Трофимовича. Забавно, что гены, будто в насмешку, проявляют себя в потомках, порой вопреки всем стараниям детей и внуков стать непохожими.
  Мама, как опытный капитан, руководила всем большим семейством, совсем зашугав бедную сноху. Анна, по давней привычке, захотелось внести толику справедливости в явно неравноправную семейную иерархию, но она вовремя спохватилась и проглотила просившееся на язык замечания: к чему портить родственную встречу и вставать на защиту совсем незнакомого человека. Тем более, мама, с ее бодрящей энергией, крепко держала костяк семьи и умело подчиняла больших и маленьких необходимому слаженному ритму. Грусть по ушедшему мужу, возможно, присутствовала в ее душе, но за время их недолгого пребывания ни в чем не проявилась, она казалась полностью поглощенной хозяйством и внуками. О Викторе Трофимовиче, как и положено в отношении умерших, говорила с большим почтением, как будто вместе со смертью муж унес с собой все их многочисленные разногласия и обиды. Постоянно звучало “папа считал”, “папа говорил’, “дедушка бы не одобрил”, он как бы превратился в семейную икону для почитания и подражания.
   Делать в городе оказалось нечего: нашумевшаяся в советское время новостройка получилась совершенно безликой, вдобавок, выпали очень жаркие дни, выходить из дома не хотелось, и они, переговорив обо всем, слонялись из угла в угол в душной перенаселенной квартире. Наверное, их отьезд принес облегчение не только самим Алпатиным, даже маме, успевшей привыкнуть к своей большой семье, пришлось нелегко: три небольшие комнаты и маленькая кухня не вмещали заморского пополнения. Когда ехали назад, в Москву, Андрей заявил, что в следующий раз им следует остановиться в гостинице. Анна промолчала, - о чем говорить, если в провинции такое не принято, и Андрей прекрасно об этом осведомлен, да и неизвестно, когда он – следующий раз, случится.
 
  За всем сумбуром их жизни в России, они так и не смогли как следует посидеть и поговорить по душам с Лидой. Так, время от времени спрашивали ее о школе, о подругах и бойфренде, рассказывали об общих знакомых, но все между делом, в перерывах между поездками, тем более, Лида часто проводила вечера вне дома.
  Только когда до отьезда осталось два дня, у Анны вдруг сжалось сердце: вот они совсем скоро улетят, а ведь ей представлялось, что им с Лидой есть о чем поговорить и что они проведут в разговорах не один вечер. Со смешанным, не поддающимся определению чувством, она всякий раз подмечала, что у Оли с дочерью теперь теплые дружеские отношения, и ей стало казаться, что Лида уже подзабыла об их совместной жизни в Америке, вернее, задвинула в прошлое, о котором можно не вспоминать. Стараясь не показать разочарования, Анна утешала себя тем, что Лида счастлива в семье и в жизни, и что они тоже внесли свой вклад в ее благополучие, а ждать благодарности по гроб жизни, особенно от молодой девушки, дело заранее неблагодарное.
   В предпоследний вечер они с Олей задержались на кухне, убрали со стола, помыли посуду и заново сели пить чай. Боже, сколько на этой кухне велось задушевных бесед, сколько проблем обсуждалось и решалось под чай, под водочку или просто под дым сигарет. Часами говорили о политике, тогда еще советской, критиковали, смеялись над анекдотами, восхищались очередным фильмом Тарковского, обсуждали свежий номер “Иностранки” с малознакомым Маркесом и, - все ушло в песок времени, и даже след основных участников тех жарких дискуссий давно затерялся. Анна знала, что после трагической смерти Лили “умная компания” распалась, потому старалась не ворошить прошлое. Но сердце щемило от непонятной грусти, которая мешала сосредоточиться на разговоре, и она помимо своей воли произнесла:  - Я так долго представляла, живя там, что прилечу в Россию, буду ходить по прежним местам и обливаться слезами, ну – так, риторически. И вот послезавтра мы улетаем, я побывала везде, где хотела: в доме, где я выросла, в институте, где училась, не считая всех площадей, парков и набережных, и – ничего... пусто... И только два раза мне хотелось зареветь: первый раз – в метро, когда я услышала “Осторожно, двери закрываются”, и дохнул тот особенный воздух, который бывает только в московском метро...
   Она замолчала, заново переживая волнующий момент... Оля внимательно смотрела на Анну и тоже молчала. Но пауза затягивалась, и золовка первая не выдержала: - Ну, а второй раз, ты сказала - “два раза”? Анна слегка смешалась, потом тихо ответила: - Здесь.., сейчас... У Оли от неожиданного признания заблестели глаза, она отвернулась, как будто за сахарницей, и спустя минуту, уже справившись с волнением, размягченным голосом произнесла: - Я не уезжала, но порой мне тоже хочется облиться слезами по прошлому...
   Тут в кухню заглянула вернувшаяся домой Лида. Увидела женщин, обрадовалась, не заметив их взволнованного состояния. Уселась пить чай за компанию и защебетала обо всем, с аппетитом поглощая печенье. Оля посидела немножко, а потом, под вымышленным предлогом, вышла из кухни, оставив их наедине. Анна с Лидой долго сидели вдвоем, говорили обо всем и ни о чем конкретно. Никто их не беспокоил, и они, впервые с момента приземления самолета в Москве, поговорили всласть. И чем больше они сидели вместе и говорили, тем легче у Анны становилось на душе; она окончательно уверилась, что Лида неосознанно сделала единственно правильный выбор. Никогда, ни при каких обстоятельствах, Анна не смогла бы предложить Лиде вернуться в Россию, даже если бы она знала наверняка, что это самое лучшее для девочки. И – как гора с плеч – отпали последние сомнения и угрызения, мучавшие Анну, - все ли они сделали правильно, достаточно ли тепла, любви и внимания дали девочке, - пришло время отпустить опыт не совсем идеального опекунства в прошлое.

  Напоследок, как водится, немножко всплакнули, расставание всегда болезненный момент. Даже у Андрея покраснели глаза: неизвестно, когда они снова увидятся. Расставание с близкими всегда несет в себе комплекс вины. За то, что не властен над обстоятельствами: что должен почему-то покидать близких, и никакой гарантии, что при следующей встрече они и ты останутся прежними. Если вообще останутся...

  Но в том и фокус жизни: еще час назад сердце разрывалось от невообразимой горечи, а уже в самолете печаль стала притупляться, и скоро суетливые мелочи перелета отдалили их от оставленных в Москве родных. Как будто вместе с приближением к Америки притяжение Москвы ослабевало, и, наоборот, Калифорния все больше занимала места в их сознании.
  Андрей первым справился с балансом чувств, и уже в самолете – путь неблизкий и скучный, начал делиться с Анной планами по перестройке дома. Он рассказал, что задумал переделку давно, но не хотел ей говорить, Анна и так чересчур нервничала с поездкой. А теперь уже можно подумать о будущем: он хочет перепланировать все внутри дома и сделать пристрой для настоящей мастерской. Оказывается, у него уже и чертежи почти готовы. Если они сразу же после приезда отдадут их в Сити на утверждение, то вполне возможно управиться со строительством до дождей.
  Анна слушала и согласно кивала, хотя в душе ей совсем не хотелось новых перемен. Она старалась представить в воображении все, что задумал Андрей. Звучало заманчиво: да, ванная в их спальне очень маленькая, хорошо бы ее увеличить, да, Андрей давно хотел мастерскую, а не угол в бывшей Лидиной спальне. Да, кухня устарела. Но как бы так - посмотреть, повертеть планы – и получить улучшенный дом без ее участия. Пока Анне страшно было даже представить, что им придется жить на стройке – и неизвестно, как долго.

  Как-то она устала за последнее время. Даже аппетит пропал. Это, конечно, неплохо, она похудела и собрала в России кучу комлиментов за то, что выглядит такой же стройной, как двадцать лет назад. Комлименты всегда слушать приятно, но Анна не обманывалась – знала, что внешнее впечатление обманчиво - в реальности она чувствовала себя даже старше своих неполных сорока. “Наверное, вся эта чехарда последних месяцев так выбила меня из колеи”, и в душе теплилась надежда, что вот сейчас, после поездки, она отдохнет как следует и опять окажется в строю.
  А тут – очередной экстрим. Разве можно отдохнуть, если несколько месяцев будут долбить у тебя в доме. Жить, как на войне, в походных условиях: толком не приготовить ужин, спать в маленькой комнате Лиды, опять пользоваться всем одной ванной. А главное – где взять деньги? Андрей предложил взять очередной заем на пять лет: ну подумаешь, будем платить на четыреста долларов в месяц больше, - тем более, скоро уже выплатим за машину, и тогда вообще будет незаметно. Зато дом сразу вырастет в цене.
  Да, все доводы логичны. Анна пообещала посмотреть чертежи и подумать. Хотя знала уже, что Андрей ее уговорит. Да, надо бы отдохнуть, но, ведь пока одобрят чертежи, пройдет месяц – другой, она успеет набраться сил для очередного стресса. 

  Прошел месяц, другой. Получили разрешение на строительство, взяли заем, наняли бригаду строителей. Казалось, что времени для передышки получилось с достатком. Но Анна по-прежнему не могла войти в свой привычный ритм. Преследовало постоянное легкое недомогание, как бывает после затяжного гриппа. Вдобавок, появилось ощущение усталости в голове. Будто мозг, как компьютер, перегрузили непосильной задачей, случился сбой, дисбаланс (или что там еще?), и клетки мозга разучились расслабляться, даже после приличного сна. Анна попробовала описать свое новое состояние Андрею, потом Свете и Лене, и от всех получила примерно одинаковый диагноз: это стресс - без сомнения, ведь было столько переживаний с  Соней, с поездкой в Москву. Нужно побольше отдыхать, гулять вечерами по парку или на океан, слушать музыку, смотреть свои любимые фильмы. В общем, говорилось все то, что обычно говорится в подобных случаях, то, что она сама сказала бы, если бы ей пожаловались на усталость. И они правы - со временем физическая и психическая хандра рассосется, нужно только самой себя не накручивать. Тем более, есть более неотложные и реальные заботы, взять хотя бы ее недавние проблемы с аллергией.
  Месяца два назад, она даже не помнит точно когда, у нее на тыльной стороне рук появилось странное ощущение: как будто легкий подкожный зуд. Ничего неприятного, первое время машинально смотрела, пытаясь выяснить, что за причина  – укус мошки или аллергия, но кожа оставалась чистой, как будто раздражение шло изнутри. Анна попробовала сменить мыло и шампунь, протирала руки лимонным соком, попробовала несколько мазей, но ничто не менялось - чесалось все чаще и сильнее. Потом кто-то из знакомых сказал, что это тоже может быть результатом стресса; Анна связала все симптомы вместе и поняла: да, конечно, это стресс, как она раньше не додумалась. Не стоит обращать внимания, все пройдет без ненужных лечений.

  Наступил сентябрь. Соня пошла в новую школу. И уже четвертого сентября, на следующий день после праздника, в их доме началась стройка. Первым делом строители вскрыли стенку в спальне, чтобы начать делать пристрой. Было еще тепло, даже ночами, Соне даже понравилось – она сказала, что похоже на летний лагерь. Но Анна не разделяла ее романтических восторгов: с открытой амбразурой, прикрытой куском картона получилось неуютно и страшно: ночами по дворам ходили еноты и опоссумы, и от близкого соседства с дикими животными становилось не по себе. Соня тоже после несколькох ночей перебралась в гостиную на диван.
   Андрей уверял, что походная экзотика со звездами над головой только на ближайшие пару недель, пока зальют фундамент и возведут стены. Да, конечно, можно потерпеть. Хотя терпеть оказалось нелегко, каждый день в дискомфорте воспринимался как тяжелое испытание. Анна старалась уговорить себя относиться более оптимистично к временным неудобствам, но усталость и раздражение не отступали; она сама себя не узнавала - откуда в ней вдруг проявились замашки кисейной барышни, как будто не доводилось жить в гораздо худших условиях.

  ...Если спросить любого взрослого американца: что он делал 11 сентября 2001-го года и где он был, каждый, не задумываясь, расскажет тебе тот страшный день в личной хронологии с деталями персонального восприятия.
   Анна проснулась как обычно, в их дырявом доме, раньше всех, стараясь до прихода строителей привести себя в порядок. Перед уходом разбудила Соню, и пошла на автобусную остановку. Утро, как утро: те же люди, вялые поутру, ожидающие экспресс, потом тихий поначалу автобус, по мере заполнения на двух других остановках превращающийся в людный и шумный. Интересно, уже тогда кто-то знал о случившемся? Анна ничего необычного не заметила, впрочем, она всегда смотрела в окно, ей не надоедали ежедневные картинки городских улиц. Последние минут двадцать автобус ехал без остановок. Сошла на конечной, дошла до высотного здания, где находился офис, и зашла в лифт. И тут ей бросилось в глаза, что люди в лифте ведут себя крайне странно: все взволнованно говорили о чем-то одном, как будто совсем незнакомые случайные попутчики обсуждали какую-то важную новость. Анна заметила сослуживца, полного и обычно флегматичного молодого мужчину. Он производил необычное, даже жуткое впечатление: глаза немножко навыкате, лицо багровое, губы скривились - он что-то горячо говорил своему соседу. Анна тронула его за рукав и окликнула: - Морнинг, Гери, что случилось? Он оглянулся, как-то дико посмотрел на нее: - Ты, что - ничего не знаешь? И, увидев по рассеянному взгляду Анны, что она действительно почему-то не в курсе, с ужасом в голосе стал говорить, что самолеты врезались в Твин Тауерс, еще один - в Пентагон и еще один самолет разбился. Анна даже не до конца поняла по его сбивчивой быстрой речи, что же конкретно произошло, но состояние паники перекинулось и на нее... В офисе, по контрасту с лифтом, стояла гнетущая тишина. Каждый сидел перед светящимся монитором и следил за развивающимися событиями. Анна тоже включила компьютер и наконец-то узнала все подробности трагедии. 

  Было странно и страшно, впервые в офисе царила не атмосфера всеобщей деловитости, а состояние тревоги и растерянности. Нью-Йорк и Вашингтон были далеко, и потому не верилось, что трагические картинки, сменяющие друг друга – не сцены страшного фильма, а самая настоящая реальность.
  Сначала они сидели в напряженном ожидании, казалось, что в любой момент солнечный свет за окном закроется зловещей тенью, и очередной самолет врежется в финансовый центр. Потом страх стал притупляться: все очевиднее понималось, что эпицентр событий сосредоточился на восточном побережье. Но легче не становилось: мозг не мог вместить весь чудовищный накал трагедии и горя. Особенно, когда показывали живых людей, летящих из окон башен навстречу смерти. Как будто выбрасывали ненужные манекены, и за каждой падающей фигуркой не было той единственной и драгоценной жизни. Если столько горя приносит смерть одного человека, то тут десятки, может сотни таких же любящих и любимых, единственных и незаменимых для родителей, для детей, жен и мужей. Сколько ран в сердцах на всю оставшуюся жизнь. За что? Кому в радость? Кто эти нелюди?

   Часа через два в офис зашел вице-президент компании и объявил, что сегодня работы не будет, и лучше, если все как можно скорее покинут помещение.
  В молчании, без обычных громких “bye, see you”, и прочего традиционnого набора фраз при прощании, сослуживцы разошлись по домам. Анна в полупустом автобусе приехала в свой спальный район. На минуту показалось, что она вернулась во вчерашний день, и сюда даже не проникли жуткие новости дня - строители работали, как обычно. Но когда Анна зашла в гостиную, то увидела, что телевизор включен, и в нем те же самые страшные картинки, а внизу бегущей строкой поминутные сообщения о случившемся. Она не знала, что ей делать с сегодняшним днем: села у телевизора и в который раз смотрела, как складывались башни, и как из окон падали и падали люди. Время от времени заходил Джон, он становился молча за ее спиной и тоже минуту-другую смотрел на экран. Джон был контрактором, и вся его бригада состояла из мексиканцев – вполне вероятно, нелегальных. Мексиканцы почти не понимали по английски и слушали о трагедии по своему мексиканскому радио. И одновременно работали - за сопереживания денежку не платят.
  Ближе к вечеру, когда пришли домой Соня и Андрей, все как-то смазалось, растворилось в насущной рутине: нужно было готовить ужин, потом сидеть за столом, мыть посуду. Жизнь для них возвращалась в обычное русло. Потому тот день так и отложился в памяти: красное возбужденное лицо сослуживца Гери в лифте, трагическая тишина офиса и бездумное многочасовое сидение у телевизора под стуки молотков и пил.
   В этот день страна шагнула в новое тысячелетие, с опозданием в несколько календарных месяцев.

   А одиннадцатого октября, ровно через месяц после трагедии, Анну уволили с работы. Месяц компания старалась удержаться на плаву, но многие, подписанные уже контракты отложились, а те, что были только в планах, совсем ушли. Пришлось уволить почти четверть работников. Самым обидным для Анны явилось то, что она оказалась последней из нанятых в ее отделе. В других отделах за это время уволилось и поступило на работу изрядное количество людей, и только их отдел оставался неизменным последние три года. И то, что служило гордостью начальника отдела: мол, у нас люди дорожат своей работой, по иронии судьбы обернулось для Анны – в соответствии с законами бизнеса, увольнением. Ей дали выходное пособие в размере двух зарплат, посочувствовали, что теряют хорошего специалиста и приятного сотрудника, и под сочувствующие взгляды ей пришлось собрать свои немногочисленные пожитки и отправиться домой.
   Жаль, она уже достаточно притерлась в компании, в принципе, ее все устраивало, большой плюс - удобно ездить, не нужна была вторая машина. Но главное, не было настроения для поисков новой работы: опять рассылание резюме, ожидание ответов, потом выматывающие душу интервью, за ними - мучительные ожидания звонков.
  Печально, ничего не скажешъ, но, в то же время, это всего только работа; ее родных и близких не было среди тех, кто прыгал из окон башен или задыхался в дыму. 

   Дома Соня, подсознательно пытаясь подбодрить Анну, пошутила: - Ты, мама, тоже оказалась жертвой катастрофы. Немножко героиня.
   Да, геройского мало, а вот финансово им точно придется держать героическую оборону: стройка идет вовсю, и, как всегда, затраты уже превзошли планируемые расходы. Пару месяцев – как минимум, уйдет на поиски новой работы, а с учетом спада экономики, может и больше. Новая школа Сони стоит почти в два раза больше старой. Хорошо, хоть осенние налоги за дом уже выплатили.
   Но основное, довлеющее “но” - усталость. Не хочется ничего. Лечь бы в тихий уголок, чтобы не слышать звуков стройки, закрыться с головой и лежать тихонечко, ни о чем не думая. Ну, ничего, - разошлю резюме, а потом будет время отдохнуть. Пристрой уже стоит, остались только внутренние работы. По крайней мере, живем уже в закрытом доме. Она сама теперь будет присматривать за стройкой - уже плюс, а то Джон постоянно дергает Андрея с работы. Обещают до конца месяца закончить, вот тогда она точно отдохнет. Ляжет одна перед телевизором или с книгой и несколько дней пролежит - ничего не делая даже по дому, кроме ужина. 
 
  Дом получился на славу. Всем теперь хватало места, даже с лихвой. И внутри преобразился: новая кухня, новая ванная -  любо-дорого. В другое время Анна радовалась бы и гордилась своим обновленным домом, но сейчас почему-то не радовалось. Новшества воспринимались как само собой разумеющиеся, зато все негативные моменты раздувались в голове до уровня трагедии. Работа не находилась, пришлось пойти на пособие по безработице; Соня оказалась не подготовленной к большому коллективу и системе свободного предметного обучения. (Вот они, открылись подводные камни маленькой закрытой школы). Запаса денег хватит еще месяца на три, и так они уже “съели” отпускные деньги. А самое скверное - опять же, усталость и апатия, как будто она каждый день мешки таскает. Да еще непроходящий стресс – чешутся уже не только запястья, но и голени. Даже Андрей стал замечать, и одергивает ее, как маленькую, когда она непроизвольно начинает усиленно расчесывать руку или ногу. Надо бы, конечно, показаться врачу, но пока у нее даже нет страховки, а переходить на страховку Андрея ей не хочется. У него не самая хорошая, придется доплачивать, что значит – дополнительные расходы.
  Ничего, не стоит раскисать, она найдет работу, стресс пройдет, будет страховка, можно будет и врачу показаться. Анна даже не замечала, что слово “стресс” в последнее время у нее определяет порой самые противооложные состояния: раньше работа подходила под стресс, теперь безделие означает стресс, и работа уже воспринимается, как бесстрессовое будущее. Даже долгожданные дни безделья у телевизора не принесли желанного отдыха. Получилось наоборот, от ничегонеделанья в голову полезли всякие невеселые думы, так что на третий день Анна уже распрощалась с диваном и переключилась на бесконечные домашние дела.
  А скоро пришло время интервью.



2002. Болезнь.
 


  Поступило несколько предложений. Но каждое из них оказалось с изьяном: то далеко ездить, то работа скучная. И еще одно, последнее – в компанию, которая являлась очередным конкурентом двух предыдущих, тоже в финансовом центре. Все бы хорошо, но только репутация у фирмы была не самая хорошая. Ходили слухи, что там выжимают из работников все соки, заставляя работать сверхурочные. Но, с другой стороны, бизнес всегда на плаву: даже сейчас, когда у всех аналогичных компаний дела пошли вниз, они нанимают добавочных работников. Ладно, слухи слухами, их нужно самой проверить, но все остальные предложения – совсем неподходящие.
   Уже в начале февраля Анна приступила к новой работе. Ее познакомили со всеми в отделе, и когда начальник подвел ее к очередному столу, то произнес с видом фокусника: - Познакомься, это Рита, она тоже русская. Навстречу Анне поднялась крепко сбитая женщина с короткой стрижкой. Она оказалась еврейкой из Минска, но для всех американцев она была русской. Рита была из той, “послехрущевской” волны эмиграции - людей работящих и ответственных, которым пришлось своим горбом зарабатывать блага на общих основаниях, - в отличии от представителей последней волны, многие из которых годами сидели на пособиях, устраивали себе фальшивые инвалидности и держали вывезенные из бывшего Союза деньги в пресловутых чулках. Так получилось в эмигрантском мире, что у них в русской общине свои градации и группировки, в еврейской общине – свои, но желаемого единства нет ни у кого, даже у избранного народа.

   На второй же день Рита рассказала Анне в общих чертах о компании, о начальнике, о сослуживцах. Говорила она по-русски, не стесняясь окружения, тонко подмечая странности некоторых сотрудников. Благодаря ее дружелюбному соучастию Анна почувствовала, что ей уже не так страшно быть новичком. Выходит, - совсем неплохо иметь сослуживцем соотечественника, - вопреки практикуемой в среде эмигрантов из России нелюбви к “своим”. Все знают, что выходцы из бывшего Союза сторонятся друг друга, если встречаются случайно в общественных местах. Заслышав рядом русскую речь, стараются поскорее отгородиться от нежелаемого соседства. Анне до сих пор не приходилось сталкиваться с “русскоговорящими” на работе, и первой ее реакцией на Риту явилось ожидаемое: “Ну, вот, как не повезло, не только в одной компании, но еще и в одном отделе”. Оказалось, что именно с Ритой ей повезло больше всех.
   Рита была низкорослой полной женщиной, совсем некрасивой на первый взгляд, с круглыми глазами навыкате и двойным подбородком. И при этом совершенно не комлексовала ни по поводу своей непрезентабельной внешности, ни по поводу режущего слух тяжелого акцента. Удивительно, что прожив тут почти тридцать лет, она не удосужилась подправить свое произношение. Говорила Рита грамматически правильно, лучше Анны, но выговаривала все слова, как нарочно, с четкими русскими интонациями. Так говорят в рекламах, когда хотят утрированно изобразить русских. Одевалась Рита в неизменные темные штаны, плотно обтягивающие ее крутой зад и толстые ноги. Внешность – на грани гротеска, и при этом – масса обаяния. И совсем скоро после знакомства невольно приходило понимание, что такой женщине действительно больше всего подходит “неухоженный” облик, и если бы она прихорашивалась и заботилась о своем имидже, как другие, то не случилось бы той уникальной Риты.
   Вдобавок, помимо располагающей простоты в общении, у Риты оказалось потрясающее чувство юмора; такое, что редко встретишь у славянской женщины. Она вроде бы произносила обычную фразу, но выходило необычно и остроумно. Когда вечером Анна пыталась не раз скопировать ее обороты речи и пересказать Андрею, получалось пресно и не смешно. Например, Рита рассказала Анне, что когда она пришла на работу после института там, еще в Минске, у них в отделе сидела женщина ее нынешнего возраста, и молодой Рите сразу же обьяснили:  -  Ее работой не загружай, она уже скоро – через два года, пойдет на пенсию. А тут, - со смехом заключила Рита, - я в свои пятьдесят три котируюсь, как молодая, работаю в субботы и по вечерам, наравне с тридцатилетними; они привыкли, подходят ко мне и говорят, как подружке ”привет, Рита, как провела выходные? Что делала?”, а у меня уже климакс и повышенное давление, я постоянно мучаюсь от перепадов, и в такие моменты мне хочется рявкнуть что-нибудь, типа: “отвяжись, нашел себе ровесницу”. Но я сдерживаюсь. Они же не виноваты – эти юнцы, им, наверное, кажется, что мне приятно, раз меня, согласно бизнес-кодексам, не выделяют по возрасту... Впрочем, я не в претензии, знала, куда шла; деньги платят хорошие, у меня муж перенес инсульт, и я кормилица всей семьи. А вторая дочка еще в колледже. Ну, еще ремонт пора делать, мы как купили дом, так ничего и не меняли, представь - у нас душ привязан к палке, и дыра в стене, рядом с камином, – младшая в свое время ходила на каратэ, оставила метку на память.
  Так случилось, что Рита оказалась первым посторонним человеком, кому Анна рассказала о подозрених, что с ней что-то не в порядке: вялость, беспричинная тревога, усталость. На что Рита, не замедлясь, заметила: - Ничего, тебя тут быстро взбодрят, поработаешь несколько сверхурочных, забудешь про все болячки.
   Рита не преувеличивала: проекты шли сплошным потоком, без привычных интервалов. Поначалу непривычно, но скоро Анна вошла во вкус: день пролетал незаметно, и даже дополнительные рабочие часы не действовали угнетающе. Тем более, за переработку платили в полтора раза больше, что в их ситуации выходило совсем не лишним. Вечером, правда, Анна валилась с ног от усталости. Но, теперь она уже не старалась всеми силами держаться традиционных ужинов, и частенько все трое ели по отдельности, собираясь вместе только вечером “попить чай”. А иногда, когда Андрей приходил раньше с работы, он сам готовил ужин. И Анна даже стала свыкаться с усталостью, сваливая отныне все на новую работу. И совсем забыла, что собиралась сходить к доктору, как только появится работа и страховка.
 
   Уже весной, где-то в конце марта, она с утра умывалась в их новой ванной, посмотрела на свое отражение, и ей показалось, что шея справа как бы припухла. В голове промелькнуло, что, видимо, неудачно спала. И все, забыла напрочь. Несколько дней спустя, уже в субботу, выспавшись и не спеша разглядывая свое лицо в зеркале, она опять наткнулась взглядом на припухлость. “Черт”, - промелькнуло у нее в голове. Анна старалась не ругаться даже в мыслях, но вид припухшей шеи явно свидетельствовал об очередной проблеме. И сразу же навалилась такая сильная усталость, что ослабли ноги, пришлось присесть на унитаз. Она потрогала шею рукой. Под ладонью ощутила мягкое овальное вздутие, величиной с небольшое яйцо.
  К горлу подступила тошнота. Она вышла из ванной и опять забралась в кровать. В спальню вошел Андрей и удивился, увидев жену опять в кровати; он же слышал, что Анна уже проснулась и пошла умываться.
 - Что с тобой, ты не заболела? Ну, тогда идем завтракать. Там наша дочь решила сама испечь вафли. Велела тебя поторопить.
  И, не встретив ожидаемой реакции на свои слова, еще раз внимательно посмотрел на Анну:  - У тебя действительно все хорошо?
  Тут Анне пришлось изобразить на лице улыбку, чтобы успокоить мужа. Она быстро оделась и пошла в кухню. Соня горделиво поставила перед ними блюдо с вафлями и кленовый сироп. Чудное утро, чудный завтрак, впереди свободный день. Стоит ли думать о каких-то воображаемых заболеваниях, тем более никто, кроме нее ничего необычного не замечает. Сначала она старалась прикрывать шею ладонью, но скоро и сама забыла о своем утреннем страхе - мало ли какие временные сбои в организме, не нужно зацикливаться, и все само пройдет.
   День был по весеннему яркий. Их пригласили в парк праздновать день рождения Юли. В это время года вовсю цвели магнолии - необыкновенное по красоте явление. Как будто райские цветы спустились с неба; в своей бело-сиреневой красе они напоминали целомудренных невест посреди яркой зелени.
  Юле исполнялось пятнадцать, и она сама была под стать окружающей обстановке: настоящая красавица, знающая себе цену. Около нее уже крутился бойфренд - юноша явно постарше ее и не из красавчиков, но все девочки явно завидовали Юле, - надо же, какая везучая – уже настоящий бойфренд.
   Шел очередной Великий пост, и на решетке жарились креветки и морские ракушки, а на накрытом веселой клеенкой столе стояли чипсы, сальса и прочие постные закуски. Пиво, вино, газированые напитки для детей. Хороший день, приятная компания, стоит ли думать о досадных мелочах?

  Следующую неделю Анна запрещала рассматривать себя в зеркале. Такой хитрый ход – если не вглядываться специально – как будто все по-прежнему. Никто ничего не замечал – может, это ее больное воображение? Ровно через неделю она не выдержала, так же субботним утром зашла в ванную и принялась изучать в отражении вид шеи. Ничего не изменилось – та же припухлость величиной с яйцо. Показалось, что даже стала больше, или это плод ее страхов? Опять слабость в коленках и тошнота в горле. Черт, черт! Придется сказать Андрею. 
   Она оделась и пошла в кухню. Сонин запал на приготовление завтраков уже пропал, пришлось ей самой делать омлет. Пока ели, старалась быть обычной, не выдать подавленного настроения. Но актерских способностей в ней оказалось маловато, Андрей уловил унылое состояние жены. Как часто бывает в семьях, если один из членов семьи чем-то недоволен, то другой первым делом думает, что причина в нем. Так и с Андреем: он подошел к ней после завтрака и спросил: - Что-то не так, ты на кого злишься: на меня или на Соню?
  Это было последней каплей - такая несправедливость со стороны мужа – у нее серьезные проблемы, а он все сводит на себя. Анна молча ушла в спальню и там разревелась. Лежала и тихонечко скулила, старалась, чтобы никто не услышал. И не могла успокоиться. Потом застыдилась своего плача напоказ, ведь в спальню в любой момент могли зайти Соня или Андрей, ушла в ванную, включила воду и уже под шум воды разрыдалась в голос.

  Долго сидела на унитазе и плакала. Потом умылась, выключила воду и вышла в спальню. Там ее уже поджидал Андрей. Он переборол вспыхнувшую от неадекваного поведения жены обиду и терпеливо ждал, пока Анна проплачется.
 - Анна, ну что с тобой? Ты всю неделю ходила странная (надо же, заметил), а сейчас вообще ведешь себя, как будто я тебя страшно обидел. У тебя проблемы на работе?
Анна отрицательно покачала головой, стараясь не расплакаться заново.
 - О'кей, тогда я вообще ничего не понимаю. Может, что-то у Лиды стряслось?
Анна опять молча покачала головой, отводя глаза. Потом пересилила себя и сказала: - У меня шишка.
Андрей испуганно уставился на нее: - Какая шишка, где? На груди?
Анна опять, в третий раз помотала головой: - Нет, на шее.
И показала ему на припухлость. Андрей облегченно вздохнул - все были наслышаны о раке груди. И если шишка не на груди – значит, все не так страшно (ха!). Он подошел к Анне, посмотрел на опухоль и сказал: - Да, немножко вроде бы припухло. И давно у тебя?
  Анна ответила, что больше недели, а может и больше, просто она сама не замечала. Андрей явно повеселел: подумаешь, припухлость, не стоит нагнетать беспочвенных страхов. Конечно, нужно показаться доктору, а пока лучше успокоиться - мало ли какие причины. Давай лучше сьездим за город, а то скоро уже Вербное воскресенье и начнутся пасхальные приготовления. Можно позвонить Ире и захватить с собой Наташу, будет веселее.
   Неподдельный оптимизм мужа взбодрил и успокоил Анну. Действительно, ну что она запаниковала: подумаешь, шея припухла. Ничего похожего на ужасную шишку Ники. Она не помнит, бывает ли вообще саркома на шее, хотя она в свое время смотрела в брошюрках, те, что лежали у Ники на тумбочке. Скорее всего, нет. Рак груди тоже исключен. Может, конечно, увеличена щитовидка, Рита ей что-то рассказывала о своих проблемах, надо будет у нее выяснить.

  Но тут началась Страстная неделя, когда после работы приходится спешить на церковные службы, после которых валишься с ног от усталости, на работе по пунктам планируешь предпасхальные хлопоты, а в обеденный перерыв бежишь в торговый центр - присмотреть наряды. В эти дни неосознанно отодвигаются все дополнительные проблемы на потом. Вот отпразднуем Пасху – тогда можно подпустить дела житейские. А Страстную неделю посвящаем страданиям Христа. Соответственно, - Пасхальное воскресение – торжеству божественного над людским. Как можно в такую духовно возвышенное время впускать свои мелкие проблемки с опухшей шеей...
   И Анна добросовестно выбросила из головы “мелкие” заботы, отложила на потом все, что связано с мирскими проблемами. Если бы кто–нибудь ей сказал, что она как страус, прячет голову в песок, она бы благородно возмутилась. Разве не логично в такой духовно насыщенный для христиан период не мешать житейские хлопоты с событием вечности? Андрей пару раз спросил ее о враче, Анна ответила, что займется после Пасхи, он не настаивал - действительно, и так забот невпроворот. 
  Отшумело очередное Пасхальное воскресение, к вечеру растворив всю радость в усталости и опустошенности. 

  Что-то не задалось у Анны и с праздником. Уже в субботу вечером, на последнем усилии накрыв праздничный стол и приготовив для всех нарядную одежду, она в изнемождении села в кресло и почувствовала, как свинцовая усталость сковала ее тело и мозг. В тот момент она твердо знала, что уже не сможет подняться, поездка в церковь на праздничную службу представлялась ей невозможным подвигом. Неужели скоро, через два часа, ей нужно будет подняться, облачить себя в облегающий костюм, надеть туфли на каблуках, потом ехать в церковь, там стоять в толпе и ждать полночи, идти со всеми на крестный ход, а за ним еще три часа на ногах - до окончания праздничной литургии? Анна не отдавала отчета, но в этот момент буквально ненавидела церковь с ее пасхальным марафоном на выживание. Как бы хорошо сейчас залезть в кровать и проспать ночь, а потом и весь день, чтобы к понедельнику отдохнувшей выйти на работу.
   Задним числом Анна удивлялась себе: как она нашла в себе силы, чтобы заставить себя одеться и пойти на службу, и весь следующий день добросовестно, по всем неписанным законам Пасхального воскресенья ездить по домам и умудряться  соблюдать этикет праздника: обьедаться и продолжать есть, хвалить куличи и сырковую массу, дружно чокаться со всеми, демонстрируя любовь ко всем и ко всему.
   Уже ложась поздно вечером спать рядом с пьяным мужем - тоже необходимая часть праздника, Анна в который раз подумала: “Ну, слава Богу, праздник позади, теперь будет легче, наконец-то отдохну.”

  А на работе – сдача большого проекта. В столь напряженные дни инженеры и дизайнеры часто остаются на работе на всю ночь, а такие, как Анна - рангом пониже, работают вечерами и в субботу. Вот тебе и Пасхальная неделя, вот и отдохнула! И так прошла еще одна неделя, когда о походах к доктору не было и речи. Анна порой забывала о досадной шишке, новизна проблемы пропала, она даже немножко свыклась с видом припухшей шеи. Никто по-прежнему не замечал, опухоль не росла, значит, можно и подождать. Только заходя в туалет, при виде своего отражения в зеркале, Анна вспоминала о том, что с ней не все в порядке, взгляд невольно упирался в припухшую часть шеи. “Странно, почему никто, кроме меня не замечает, даже Соня”. И на душе становилось тоскливо, она почти физически ощущала, как ноет сердце. Как хорошо было еще совсем недавно... По законам человеческой натуры, все прожитое и пережитое на фоне сегодняшних проблем окрасилось в светлые тона.

   Надо было звонить врачу. Вернее, сначала нужно было найти врача. По иронии судьбы, у них с Андреем до сих пор не было своего терапевта. Не было надобности.  Да, вроде бы положено проверять время от времени свое здоровье, но редко кто из здоровых людей занимается таким не самым насущным делом.
   Анна решила в первую очередь позвонить докторам, чьи офисы расположены недалеко от работы, чтобы не отпрашиваться на весь день. Видимо, не она одна была такая сметливая. В одном из офисов ей ответили, что, к сожалению, доктор в настоящее время новых пациентов не принимает. В другом сказали, что первое свободное время у врача для новых пациентов только через три недели. Анна подумала и решила согласиться: если она ждала уже почти месяц, то подождет еще, зато офис доктора находится буквально в одном блоке от работы. Принялась диктовать требуемую информацию, и на вопрос о причине, почему она хочет показаться доктору, Анна, понизив голос, чтобы никто не услышал, сдавленно проговорила, что у нее подозрительная опухоль на шее. На том конце провода голос утратил свою металлически - вежливую интонацию и, после небольшой задержки, до Анны донеслось, как женщина сказала: - Вы знаете, я бы на вашем месте не ждала так долго, если у вас такие проблемы. Вам лучше найти доктора, который примет вас немедленно... Ну, что, записывать вас к доктору Мартину или нет?
  Анна, смешавшись, ответила, что перезвонит. Положила трубку и впала в прострацию. Если, согласно мнению этой женщине, все гороздо серьезнее, то что же делать дальше? Нужно все продумать. Но думать она как раз и не могла. Как будто мозг сжали и имульсы в извилинах перестали функционировать. Захотелось домой, даже не домой в их дом, а в далекий мифический дом детства, когда за тебя решали большинство проблем. Надо же так вляпаться - ну куда мне еще болезнь в такую серьезную жизнь.
   Из оцепенения ее вывела Рита, она предложила сходить вместе на ланч. Проект сдали, теперь можно и пообщаться, несколько дней передышки. Пошли в мексиканскую забегаловку, купили по буррито, даже нашли свободный столик на двоих. Развернули фольгу и неторопливо надкусили верхушки телесных столбиков. У Анны не было аппетита, и она с тоской смотрела на свое буррито, ей уже хотелось отложить его. Но, деньги заплачены, время ланча -  придется сьесть хотя бы половину. Рита, в отличии от нее, ела с большим аппетитом, вся сосредоточившись на еде, старалась аккуратно откусывать, чтобы начинка не вывалилась на стол. Потом заметила, что Анна почти совсем ничего не съела, и с набитым ртом промычала:  - Ты чего, не нравится? Может, с курицей слишком пресно, я тут всегда заказываю с бифом, очень вкусно.
  Анна откусила еще пару раз, вяло прожевала и решилась: - Слушай, Рита, а что ты мне рассказывала о щитовидке?
 - У меня была увеличенная щитовидка, где-то лет десять назад. Сделали анализы, часть удалили, и с тех пор я пью специальное лекарство. Ты знаешь, врачи, как только узнают, что я из Минска, сразу же мне начинают говорить про Чернобыль, там после аварии очень много заболеваний щитовидки. Но я то приехала задолго до аварии, сначала все лезла и поправляла, а потом решила – какая разница, пусть думают. Для них Белоруссия – это прежде всего Чернобыль. Как в Париже Эйфелева башня, или в Москве Кремль. Вот и Белоруссия прославилась на века, даже несмотря на то, что Чернобыль –это Украина... Ты ешь, а то скоро перерыв закончится. А что тебя моя щитовидка заинтересовала?
   Анне пришлось рассказать сослуживице об опухоли. В ресторанчике было темно, и когда вышли на улицу, Рита принялась рассматривать шею Анны. Она совсем не стеснялась того, что мимо них идут потоком люди - она была на своей территории. Анна в очередной раз позавидовала Рите, ее способности быть самой собой вне зависимости от обстановки. Анна вся напряглась, ведь среди прохожих могут быть и их сотрудники. Да и вообще, не в ее правилах привлекать внимание посторонних людей. Рита внимательно осмотрела опухоль, слегка даже пощупала, потом сказала, что у нее было немножко иначе, но похоже на щитовидку. Потом добавила: - Ну, посуди, что там еще может быть, никаких других органов, насколько она помнит анатомию. И лучше ей идти не к терапевту, а сразу к специалисту, чтобы не тянуть.
  Уверенный тон Риты успокоил Анну. Да, приятного мало, но по крайней мере хоть какая-то определенность. Ладно, завтра найду эндокринолога и запишусь сразу к нему.

   Но, оказалось, что эндокринологи практикуют в медицинских центрах, совсем не близко от работы. Ну, что же - придется взять выходной. Хорошо, что до сдачи следующего проекта есть время. Анна позвонила в один из центров, попросила записать ее к доктору. Опять вежливый женский голос на том конце спросил ее о причине, почему Анна в обход терапевта хочет попасть к специалисту. Анна в очередной раз рассказала о своей шишке. В ответ прозвучало, что она может попасть к эндокринологу, но: во первых, первый открытый визит к врачу только через три  недели (опять двадцать пять!), а во вторых, судя по описанию, могут быть другие причины опухоли, и если она будет ждать, то упустит время. Опять совет - сходить сначала к терапевту.
  Получался замкнутый круг, Анна совсем растерялась. Вечером рассказала Андрею, тот неожиданно очень встревожился. На следующий день вечером он сказал, что поговорил с ребятами на работе, и ему посоветовали обратиться в Emergency - там быстро разберутся, куда ее послать.
  В субботу они встали пораньше, чтобы опередить все несчастные случаи в городе, и поехали в университетский медицинский центр. Тут, в одном из госпиталей лежал Борис, потому они уже немножко ориентировались.
  Как оказалось, они попали в точку с выбором клиники. Что это - совпадение или провидение судьбы, если не прибегать к более высокопарному обьяснению?
 
  Когда они зашли в широкий коридор скорой помощи, то мимо них на скорости пронеслась команда медиков, окружавшая носилки с чем-то страшно – кровавым. Анне стало не по себе: вот кого тут спасают, а она притащилась со своей ничтожной припухлостью, чтобы занять время врачей. Но уже нельзя было повернуться и уйти, их заметила мощного сложения женщина с серьезным лицом – судя по всему, администратор. Алпатины подошли к ней и на вопрос: какие у них проблемы, Анна, смущаясь, рассказала о шишке и показала на нее рукой. Женщина на шишку даже не взглянула, сказала, что им нужно пройти в здание напротив - там на первом этаже отделение срочной помощи, где доктора работают и в выходные.
  На душе стало веселее: ну вот, оказывается и для таких, как она, есть свои доктора. Они перешли через дорогу и зашли в другое здание – высотку более квадратной формы.

    История началась. Опять никакого знамения свыше. Здание – как здание, стеклобетон, большой вестибюль, с одной стороны лифты, напротив стойка с надписью “информация”, на ней широкий горшок с тремя белыми орхидеями. За стойкой никого не было – суббота; и вообще пусто: хочешь, выноси орхидеи или даже кресла со столиками. В соответствии с инструкцией, они повернули налево и увидели светящуюся надпись: Acute care. Вдоль коридора – несколько кабинетов, около двух из них сидели люди. Почему-то запомнился пожилой китаец с измученным лицом. Наверное потому, что он оказался последним в очереди, и его выхода из кабинета они ждали. Очередь оказалась небольшой, и уже через полчаса Анна зашла к доктору.
   Ей навстречу поднялся симпатичный, довольно молодой доктор с американской белозубой улыбкой. Представился - Анна тут же забыла его имя, пригласил сесть и стал, не перебивая, выслушивать ее бодрый отрепетированный рассказ. Анна старалась, чтобы звучало кратко, по делу, без ненужной тревоги в голосе – главное, не создавать вечатления, будто она раздувает проблему из чепухи. Немного стесняясь внимательного вида доктора, Анна акцентировала свой рассказ на щитовидке, как бы стараясь дать симатичному доктору подсказку, чтобы он смог быстрее соориентироваться.
   Доктор пропустил мимо ушей ее познания в эндокринологии, достал из ящика халат, задернул занавеску и велел ей переодеться. Анна послушно переоделась, села на специальную высокую кушетку для пациентов, и притихла, не зная, что делать дальше. Доктор сам спросил «готова?», отдернул занавеску и принялся ее осматривать. Потрогал опухоль на шее, прощупал подмышки, потом стал слушать легкие. Очень внимательно. Анна недоумевала – при чем тут легкие – им что, докторам, полагается вести прием в обязательном порядке? Доктор тем временем опустил взгляд на ноги, увидел ее расчесанные до царапин голени и спросил: «а это что?». Анна рассказала. К ее удивлению, доктор вдруг заинтересовался ее зудом, стал спрашивать о подробностях. Анна в тот момент подумала, что симпатяга доктор, видимо, отрабатывает свои часы, вот и интересуется всем подряд. Сейчас еще спросит ее о том, регулярно ли у нее работает желудок.
  Нет, о желудке доктор не спросил, но горло осмотрел. Потом велел одеваться, дал ей направление на анализ крови и на рентген, велел подождать результаты, а потом еще раз зайти к нему.
   Оказалось, что рентгент и лаборатория тут же рядом, по коридору. Анна сделала рентгент легких, сдала кровь - сказали, что результат крови будет готов через час- полтора.
Андрей терпеливо листал все тот же медицинский буклет. Пожалуй, глупо им вдвоем сидеть еще полтора часа. Пусть он лучше едет домой, а она позвонит, когда все закончится, и он за ней заедет. Волнение после докторского осмотра улеглось, стало даже скучно: ну что может дать дежурный результат крови, а тем более совсем ненужный рентген легких. В лучшем случае даст направление к специалисту.

  Андрей уехал, наступила очередь Анны листать буклет. Потом мысли отвлеклись, она стала смотреть через большое окно на прохожих. Медицинский центр находился при университете, и потому публика отличалась от обычной: много молодых людей, похоже, студенты и молодые врачи, все такие серьезные, спешащие по делам, как будто на плечах столь юных людей уже лежит серьезная ответственность за судьбы человечества.
   За расплывчатыми думами Анна не заметила, как приоткрылась дверь кабинета врача, и он произнес: мисс Элпатин, с ударением на первом слоге. Анна с трудом сообразила, что он называет ее фамилию. Она встрепенулась и пошла в кабинет. Доктор уже сидел около стола и опять приветственно белозубо улыбнулся пациентке. Она села наискосок, к торцу. Доктор с места в карьер произнес: - У меня для вас две новости: одна плохая, другая хорошая. И столько в его голосе было легкости, чуть ли не на грани флирта, что Анна даже не напряглась. Доктор так же полушутя продолжал: - Ну, что же, начнем с плохой. У вас, мисс Элпатин, по всем признакам лимфома. По недоуменному взгляду Анны он понял, что она никогда не слышала о таком заболевании. Пояснил: -  Ну, это типа рака. Но - вторая новость, хорошая - то, что лимфома лечится.
  То ли доктор смог найти такую безобидную форму, сообщая Анне о страшном диагнозе, то ли Анна неправильно истолковала его “sort of cancer”, но она не испугалась, наоборот, испытала даже легкое чувство облегчения: слава Богу, диагноз поставлен, больше нет тягостной неоределенности. Потому она внимательно слушала симпатичного доктора, не отвлекаясь на ненужные эмоции. Доктор между тем сказал ей, что ее многомесячный зуд как раз связан с заболеванием, и что у нее на правом легком небольшое затемнение, и еще - что какой-то показатель крови завышен. Таким образом, у него почти нет сомнения в диагнозе. Он сам позвонит в гемотологию и назначит ей визит к специалисту.

   Потом Анна не раз читала, что люди, услышав в первый раз диагноз “рак”, чувствовали сильное потрясение: как земля уходила у них из под ног, и как мир рушился, и так далее. Анна не раз пыталась прокрутить назад то субботнее утро и заново прочувствовать свою реакцию. Но все так же упиралась в состояние делового спокойствия в кабинете врача и легкую грусть потом, когда ждала Андрея. 
  И Андрею передалось спокойствие жены, он тоже не напрягся, когда услышал от нее: “Типа рака, но излечимо”. А ведь в это апрельское утро их жизнь резко менялась, менялась навсегда. А они ехали и обсуждали, стоит ли говорить Соне о диагнозе, как будто речь шла о маловажной неприятности. Вполне возможно, что наивность от незнания спасла их обоих в тот момент от ненужных тяжелых переживаний, как бы давая событиям постепенно войти в жизнь, привыкнуть, и не впасть в отчаяние прежде времени.
  Кажется, Соне сказали, тоже в такой обыденной форме: “Мама заболела, у нее лимфома, будет лечиться”. А ведь в то время уже существовал интернет, пусть еще медленный, но уже можно было навести справки и узнать более конкретно, что же за штука такая – лимфома. Нет, любопытства не возникло.

  Совсем скоро, через пару дней, позвонили из клиники и сказали, что мисс Элпатин назначен визит к гематологу.
  Хорошо, что Андрей уговорил Анну и пошел вместе с ней. Ей казалось ненужным вдвоем пропускать работу.
  Оказалось, что клиника гемотологии находится в той же квадратной высотке. День был будничный, и в вестибюле оказалось непривычно людно. За стойкой с надписью “Информация” стояла приятная черная женщина среднего возраста, она с готовностью отвечала на вопросы входящих. На широком лице – большая улыбка с белоснежными зубами - и так весь рабочий день. Анна потом часто старалась вспомнить, кого она ей напоминала, кого-то из актрис – но так и не вспомнила... 
  В соответствии с инструкцией поднялись на седьмой этаж и повернули налево. И прямо перед собой увидели надпись “Гемотология/ Онкология”. Неожиданная добавка “Онкология” неприятно резанула по сердцу: почему онкология – ведь у нее заболевание лимфатической системы? Но времени для раздумий не было, они зарегистрировались и пошли в зал ожидания для пациентов. И тут у Анны опять сжалось сердце в нехорошем предчувствии. Половина ожидающих были явно очень больны: лысые или с жалкими остатками волос, порой в шапочках, но некоторые с непокрытой головой, совершенно без стеснения выставив напоказ свои голые черепа. И еще, что поражало сильнее, чем отсутствие волос – цвет лиц; независимо от расовой принадлежности, к природному цвету лица подмешивался серый цвет, в различной градации: иногда почти незаметно, а порой очень густо, буквально лез в глаза своей неестественностью. Анна старалась не смотреть на таких больных, у нее даже возникло чувство боязливой отделенности от них - ведь они действительно серьезно больны, а она в другом статусе - у нее, как сказал доктор, излечимая лимфома. И она не одна в очереди, есть среди пациентов и внешне здоровые люди. (Хорошо, что Анна не знала в тот момент, что большинство “здоровых” людей сопровождали больных).

  Скоро вызвали ее. Она уже поняла, что стала Эна Элпатин, потому решила не поправлять, какая разница, если для незнакомых людей так привычнее. 
  Они прошли в стандартный кабинет для приема. Маленькая комната, умывальник, шкаф, кушетка, стол - в то время еще без компьютера, и три стула. На стене большая репродукция кого-то из имрессионистов. (Медицинские центры, как потом заметила Анна, отдавали предпочтения импрессионистам – может, те своими жизнерадостными тонами поднимали настроения у пациентов?). Анна переоделась, отдернула занавеску и уселась вместе с Андреем ждатъ доктора. Скоро в дверь постучали, и вошел симпатичный, довольно молодой доктор (клонируют их, что ли?) с доброжелательной улыбкой. Он пожал им обоим руку, представился доктором Олсоном, и сел на свободный стул наискосок от них. Своим немножко раскатистым голосом он обьяснил, что просмотрел анализы и симтомы Эны и почти уверен, что у нее лимфома. Сейчас он сам осмотрит Эну, и потом они поговорят поподробнее. Анна легла на кушетку, доктор задернул штору и приступил к осмотру. Сначала очень детально прощупал шею и подмышки, как и предыдущий доктор, а затем слегка задрал халат и деликатно коснулся околопаховой впадины. Анна непроизвольно сжалась от стыда, доктор почувствовал ее состояние и сказал: «сорри, тут находятся лимфатические узлы».
  Потом он посмотрел ее горло и послушал легкие. И сказал: можете сесть к столу и отдернул отделяющую их от Андрея штору.

   Вот так и закончилось их безмятежное состояние полузнания. Доктор бодрым голосом принялся посвящать их в премудрости заболевания лимфы. Он был профессором, как и все доктора в учебном центре, и голос его звучал поставленно, как будто перед ним была аудитория студентов. Он кратко прошелся по лимфатической системе в целом, потом переключился на особенности заболевания, на многочисленные разновидности и стадии, и плавно перешел к методам лечения. При этом он смотрел то на Анну, то на Андрея, не забывая время от времени улыбаться, даже подпускал легкие полушутливые отступления. Видимо, в его гуманные задачи входило не испугать пациентов и их родных серьезностью ближайшего будущего. Доктор как будто посвящал их в общую тайну, приглашая стать членами дружной команды, ориентированной на успех. Уловка шаблонная, практикуемая во всех американских бизнесах. Но, в данном случае, она сработала безотказно: “Да, конечно, мы готовы сообща, под опытным руководством доктора Олсена ополчиться против болезни и победить ее в самое короткое время!”
  По ходу общения на тему болезни у Анны возникло ощущение, что они стали частью серьезного странствия: с необходимыми трудностями и риском, с мужеством и позитивом, и с обязательной победой впереди. Оказалось, что лимфома – это целая наука с различными категориями заболеваний: начиная самой простейшей - Хачкин и кончая совершенно неиследованными редкими подвидами. Доктор Олсон поспешил их успокоить, уверяя, что по всем признакам у Анны болезнь Хачкина – самая простая разновидность с отработанной методикой лечения. Да, конечно, не обойтись без химии, но она всего полгода, и обычно пациенты переносят ее без серьезных проблем (ну, слабость, выпадают волосы (?), понижается иммунитет и еще несколько неприятных побочных эффектов, но обычно пациенты доводят лечение до конца (?). “Конечно, о чем речь, раз другие выдерживают, значит, и она выдержит”, - уже картина серолицых и лысых пациентов в очереди не казалась ей столь ужасно – зловещей. Доктор, закончив вводный курс в гемотологию, перешел к конкретностям. Все так же, на оптимистичной ноте, доктор уточнил, что хоть он и подозревает болезнь Хачкина, но он не может начать лечение, пока не получит официальный результат. Для этого нужно сделать биопсию опухоли и сдать пункцию костного мозга, ну и несколько других тестов: СТ тест, ультрасаунд и еще пару сканирований с мудреными названиями. На прощание заверил их, что наука не стоит на месте, и они делают много новых экспериментальных разработок; последнее время заболевание лимфы сильно увеличилось, и они стараются быть во всеоружии. Доктор поднялся, пожал каждому руку, сказал дежурно, - но с теплотой в голосе, что рад был с ними познакомиться, и что они сделают все возможное, чтобы Анна себя чувствовала комфортно в их клинике.
   Очень приятное впечатление от доктора: чувствуется профессионализм, энтузиазм, и заинтересованность в ее излечении. А главное – оптимизм. Если добавить еще веру в то, что трудности посылаются свыше для их же пользы, то ничего страшного не случилось: сколько всего уже было в их жизни, болезнь и лечение – это лишь очередное испытание.
   Хорошо, когда ты еще относительно молод и здоров - любые испытания представляются лишь временными трудностями, которые закаляют и даже дают пищу для гордости: вот, ведь, сумел, преодолел, не впал в уныние, близких не измучил, вел себя достойно. (Дурь, вбитая с детства примерами книжных героев – “бороться, искать, найти, не сдаваться”, помноженная на примеры страдания святых).

   В любом случае, Анна начала свои “хождения по мукам” в приподнятом настроении духа. После очередного сканирования, совсем странного, когда она лежала посреди двух больших лопастей и агрегат вместе с ней поворачивался в разных направлениях, она даже пошутила, что если бы сканеры еще и лечили, то она была бы уже здоровой... Оставалосъ самое неприятное: биопсия и пункция. На пункцию она пошла вместе с Андреем, заранее зная, что предстоит пережить сильную боль.
   Ночь перед этим Анна плохо спала. Она мысленно вспоминала, какую боль ей приходилось перенести в жизни, чтобы представить, что ей предстоит. Удаление нерва из зуба, без наркоза (здесь, в Америке это считается варварством), перелом ноги в детстве, и самая сильная и долгая боль – это роды. Боль, по словам доктора, будет кратковременной – значит, ближе к удалению нерва. Ну, такое она перенесет - и Анна, утомившись от тревожных дум, наконец-то провалилась в беспокойный сон.

   Боль оказалась острая и пронзительная, когда большую иглу с усилием втыкали в толстую кость на спине. И еще - когда вытягивали шприцем костный мозг - уже другая боль, более резкая, от которой рефлекторно сжималось все тело, как у подопытной лягушки. Но... Но при этом в вену вводили сильное обезбаливающее, и Анна чудеснейшим образом витала в сладкой субстанции - такого изумительно волшебного состояния ей еще не приходилось испытывать. Да, теперь она поняла, что чувствуют наркоманы и ради чего так сознательно гробят свою жизнь.
  За время лечения у нее брали пункцию еще много раз, и всегда она шла на процедуру со смешанным чувством ожидания сильной боли и чудного ощущения полета.
  Ну, и последней в ряду оказалась биопсия. Анну в предоперационной подключили к капельнице с обезбаливающим – на этот раз другим, но тоже приятным, и потом везли по коридору на каталке в операционную, и ей под действием лекарства показалось смешным, что ее вот так везут - совсем как в кино, будто ей предстоит серьезная операция. Она смотрела на мелькавшие над головой яркие лампочки и глупо улыбалась.

  С чувством исполненного долга - она прошла все положенные тесты, Анна пошла на встречу с доктором. Андрей опять был рядом, он считал, что его присутствие в важные моменты должно повлиять на хороший исход, не говоря уж о моральной поддержке жены. Они оба внутренне приготовились выслушать окончательный диагноз.
  Доктор вошел, как и в первый раз, с широкой доброжелательной улыбкой. Поинтересовался, как Анна себя чувствует, прослушал и осмотрел ее - очень тщательно, и похоже, даже обрадовался, увидев у Анны над левым локтем новую опухоль. Анна и Андрей терпеливо ждали, когда он перейдет к делу. Доктор сел напротив Алпатиных, взял в руки листки с результатами тестов и нерешительно проговорил: -  Очень странно, но результат биопсии не показал наличия раковых клеток. 
  Анна с Андреем переглянулись, не скрывая взаимной радости: - Так, значит, лимфомы нет?
 - Не думаю. Скорее всего, у тебя, Анна, на шее образовалась так называемая вторичная опухоль. Так бывает, хотя я с таким случаем сталкиваюсь впервые. Все остальные симптомы говорят за лимфому.
 - И что же делать? – Анна совсем растерялась. Она была уверена, что прелюдия в виде тестов закончилась, и горела решимостью как можно быстрее начать лечение, - ей хотелось поскорее сбросить с себя навалившуюся напасть. Блаженны верующие... Анна не могла знать в то время, что повторяет ошибку большинства раковых больных. Поначалу всем кажется - то, что с ними случилось – это досадное недоразумение, и нужно поскорее закончить лечение, чтобы снова вернуться к прежней, предраковой жизни. Как оказалось, к прежней жизни возврата нет. Даже если тебе повезет излечиться.
  Но все эти мудрости познаются постепенно, в тот момент Анна не была готова к подобным прозрениям. Впереди – целая жизнь, нужно только как можно быстрее расправиться с ненужной болезнью.

   В тот день у доктора, ошеломленная непредвиденным раскладом, она впервые ощутила, что вступает в новый мир, где живут по своим законам, где радость и горе имеют свою особенную окраску, где уже не спешат, не скорбят по прошлой, здоровой жизни, но и не клянут судьбу за выпавшую на них долю. Отголоски вот такой, новой жизни, она уловила во взгляде доктора, когда он спокойно обьяснил, что придется делать еще одну биопсию, вот там, над левым локтем. Анне захотелось возмутиться и закричать, что это несправедливо, ведь ей придется ждать еще пару недель, а ведь она уже настроилась начать лечение. Но вместо крика она только слабо возразила. Доктор Олсон развел руками и сказал, что без окончательного диагноза он не может назначить лечение.
  Они вышли из кабинета в разном настроение: Анна расстроенная из-за непредвиденного препятствия, Андрей же, наоборот, светящийся. Он обрадовался, что биопсия не показала присутствия рака, значит - есть надежда, что рака нет. Они ждали лифт, и Андрей говорил Анне с горячностью, что он почти уверен в том, что и следущий результат придет негативный: – Анна, поверь, ведь столько людей за нас молятся, ведь ты сама знаешь, что у докторов тоже бывают ошибки, вроде бы все совпадает, а на самом деле ничего нет.
  Анна слушала его сначала со скептизмом и недоверием, но постепенно сама начала поддаваться оптимистическому энтузиазму мужа. Да, в самом деле, пока есть надежда, нужно не падать духом, нужно верить, что чудо в очередной раз повернет их жизнь к лучшему. Ведь не зря учит церковь – по вере нам и дастся. И уже ждала следующую операцию с надеждой, что диагноз не подтвердится. Правда, все сильней чесались голени и руки, упорно держалась небольшая температура и совсем не было сил, но этому потом найдут обьяснение, главное – верить, что рака у нее нет.

  Прямо накануне повторной биопсии у них с Андреем совершенно неожиданно случилась ссора. Как и все супружеские пары, они время от времени ссорились. Ссорились довольно специфически: без выяснения отношений, всегда конкретно, по делу, старались не оскорблять друг друга. Вроде бы интеллигентно, но после ссоры разбегались по углам и долго дулись друг на друга, не желая перебороть себя и сделать первым шаг к примирению. Ссора должна была отстояться, обиды выветриться, чтобы пришло осознание мелкости несогласия в масштабе дальнейших отношений. Особенно долго отходил Андрей. Анне, выросшей в семье с обнаженными эмоциями, поначалу казалось странным, как можно так долго носить обиду из-за идиотски чепуховой ссоры. Как правило, она отходила первая и лезла с перемирием. Но, на первых порах, несколько раз обожглась: перемирия не получалось, если Андрей еще не был готов расстаться с обидами. И с годами научилась более спокойно пережидать периоды обид и раздражений у мужа. (Надо сказать, что со временем Андрей стал более отходчивым).
  В тот вечер они поссорились по-крупному. И, как всегда бывает, из-за пустяка. Из –за Лиды, вернее – из-за подарка Лиде. Они уже давно решили подарить Лиде лэптоп на окончание школы, чтобы она не зависела в студенческой жизнь от библиотек и родительского компьютера. Но, когда решали, не договорились, когда дарить – сразу после получения аттестата или же когда Лида поступит в институт. Вот этот неуточненный факт и послужил источником ссоры. Андрей считал, что нужно подарить на окончание, Анна – как подарок студентке. По мнению Анны окончание школы незначительный факт по сравнению с поступлением в вуз, - школу почти все заканчивают, и получится неловко, если Лида не поступит. Андрей ухватился за последнюю фразу и сказал со злобой, что у Анны всегда перестраховки из-за денег, и даже в такие моменты она думает не о том, чтобы сделать племяннице приятное, а об эквивалентной отдаче со стороны девочки в обмен на подарок.
  Последнее прозвучало очень обидно, потому что было несправедливо. И Андрей тоже знал, что ударил больно. Но в порыве раздражения он хотел задеть Анну, неважно как. А после всего нельзя уже было забрать свои слова обратно; так они и разошлись, чуть ли не врагами. Анна с обидой, а Андрей с раздражением: он считал, что Анна сама спровоцировала ссору и его ответные обидные слова.

   На следущее утро Андрей отвез Анну в госпиталь; они разговаривали, но не помирились. Анна по-прежнему думала больше о ссоре с мужем и о словах Андрея, а не об операции. Когда ложилась на кушетку, даже мелькнула мысль, что вот сейчас хирург резанет ее не так, как надо, и она истечет кровью, и всем будет лучше. Кому – всем, она не знала, но жалость к себе затопила ее, и она даже заплакала. Медсестра, та что сопровождала ее в операционный зал, увидела ее слезы и ободряюще сказала: - Вы не бойтесь, это совсем не больно, вы ничего не почувствуете.
  Операцию делали на руке, оттого ей дали другой наркоз, и ожидаемого состояния эйфории не получилось. Нет, Анна не чувствовала боли, но ей хотелось хоть чуточку искусственной радости в виде компенсации за то, что у нее выдался нелегкий во всех отношениях день.
  Вечером Андрей забирал ее домой из послеоперационной палаты. Видно было, что он старается вести себя подобающе обстановке: заботливо и корректно, но Анна слишком хорошо знала мужа, чтобы не почувствовать его еще не ушедшее раздражение. Ей опять стало жалко себя, тем более она, хоть и простила Андрею его несправедливый выпад, не считала себя виноватой в ссоре.

  Потом Анне не раз приходила мысль: а что, если бы ссоры накануне не было, и Андрей не лелеял в себе пустую обиду и мысленно был с ней во время операции, - может, тогда результат биопсии был бы другой? Конечно, шанс, что у нее не оказалось бы лимфомы совсем маленький, учитывая все другие симптомы. Но, возможно, у нее бы нашли ожидаемую Хачкин, и она была бы здорова, согласно статистике, уже через год.
   Но, несколько сценариев прожить не дано, и прошлое не любит слово “если”;  ссору уже не убрать из их жизни и диагноз не изменить.

  К доктору они ехали уже совсем помирившись. Андрей опять искренне волновался за Анну, может, даже больше, чем она сама. Они сидели в кабинете и ждали доктора, делая вид, что уверены в хороших новостях, напрасно пытаясь обмануть друг друга.
  Доктор Олсон зашел привычным бодрым шагом, раскатисто поздоровался, прикрыл дверь, сел напротив и положил на стол несколько листков. Потом вздохнул, сморщил губы трубочкой, расправил, и глядя неопределенно в пространство между их лицами, решительно сообщил:
- Лимфома есть. И это не Хачкин. Довольно редкая форма, называется... Тут он произнес несколько длинных слов, как будто перешел на незнакомый язык.
 Анна и Андрей молчали, ошеломленные, не зная, как реагировать и что спросить. Анне в ту минуту показалось, что она уже заранее знала, как доктор вот так зайдет в кабинет и скажет именно такие слова, будто она видела где-то подобную сцену. Это не было тем обычным эфемерным “предчувствием”, которое можно по обстоятельствам повернуть в любую сторону, тут была уверенность, что иначе быть не могло. Как можно себя обманывать, ведь ее тело давно знало, что внутри нее сидит болезнь. Даже название лимфомы не показалось ей зловещей, хуже того, ее мозг сработал неожиданным образом: Анна как будто обрадовалась, что у нее не банальная лечимая болезнь, а что-то гораздо более редкое и значимое.
  Она не смотрела на Андрея – она знала наверняка, что он, в отличие от нее, шокирован диагнозом - он до последнего верил, что чудо свершится.
  Дальше пошла медицинская рутина: доктор Олсон подробно разьяснял им особенности редкой лимфомы, о стадиях заболевания Анны, о характере болезни. Анна слушала и не могла сосредоточиться, - подробности в тот момент казались ей неважными. А зря. Как оказалось, от таких подробностей зависел и способ лечения и ожидаемые прогнозы.
   Совсем скоро она и сама - спасибо интернету, уверенно ориентировалась в сложной системе видов и подвидов лимфомы, стадиях и особенностях течения болезни. Как выяснилось, у нее помимо очень редкого типа лимфомы, оказался еще более редкий подвид, да еще со сложновыговариемым синдромом - из-за которого и чесались руки и ноги. Вдобавок, у нее уже была третья стадия из четырех, то есть болезнь распространилась на весь организм, исключая костный мозг. И еще – лимфома оказалась вялотекущей, что давало свои плюсы и минусы: достаточно времени для лечения, но меньше шансов для быстрого излечения.
  И – главное. То, что поначалу Анне показалось даже интригующим – ведь у нее такое редкое, особенное (надо же быть такой дурой!) заболевание, оказалось на поверку чуть ли не главной бедой. Ведь чем чаще заболевание, тем больше исследований на эту тему, и наоборот. Получалось, что на Анину лимфому нет отработанных методов лечения и, увы, никаких гарантий, что ее удастся излечить.
   Так что она со своим исключительным заболеванием попала в положение подопытного кролика.

  Эксперимент начался. Доктор Олсон с неизменным энтузиазмом (впоследствии все исследования пойдут в его научные статьи), предложил начать с самого простейшего, со стероидов. Довольно большая доза преднизона ежедневно – несколько месяцев, потом постепенно снижать.
   Так просто и так эффективно; Анна не успела даже удивиться: вернулся аппетит, особенно на белки (она могла за один присест сьесть пол-курицы), появилась энергия, даже с избытком, и возникло доселе незнакомое легкое чувство  экзальтации, как будто мозг непрерывно подвергался исскуственному вмешательству. Все вместе воспринималось - особенно поначалу, на ура: после стольких месяцев слабости и подавленности опять хотелось активно жить, и радовала непривычная энергия. Но, это еще не все, самое главное – ноги и руки чесались все меньше и меньше, и уже на втором месяце зуд совсем прошел. Анна не могла поверить – как, неужели вот так просто, без ожидаемых тяжких испытаний, от одних таблеток она излечилась? Сердце чувствовало возможный подвох и, с присущим в ее жизни процерковным настроем, Анна подсознательно призвала на помощь мистику. Вот что значит молитва многих людей, вот он – реальный результат веры и религии! Разве можно после этого сомневаться в присутствии божественного в нашей жизни? Возвышенные мысли, положенные на привнесенную лекарством экзальтацию, изменили на время поведение Анны. Она ходила сияющая, и восторженно вещала о Боге, о вере, о церкви налево и направо - как будто стараясь искупить свои вечные былые сомнения. Пожалуй, в таком состоянии ей можно было бы доверить православное миссионерство - если бы такое практиковалось.
   К доктору она шла, как на приятное свидание - несла ему, как подарок в их совместном успешном деле, радостную весть. На традиционный вопрос доктора: “Ну, как дела?” она так же бодро ответила “совсем неплохо” и принялась докладывать об “излечении”. Доктор, добросовестно выслушав восторженную новость, большой радости не выказал (ну, конечно, ведь Анна – не жена, не близкий родственник, а обыкновенная пациентка). Потом довольно вяло одобрил ее рассказ, сказал, что пока дела идут по плану, мол, еще пару месяцев нужно принимать лекарство, как и прежде, а потом можно постепенно снижать дозу. И перешел к вопросам, показавшимся Анне несущественными: как спит, как общее самочувствие, и так далее. Встал, подошел к Анне, положил ладонь ей на шею и сказал задумчиво, как бы для себя: “ты горячая”. Анна немножко смутилась – звучало двусмысленно, но согласно кивнула: да, в последнее время она была как кипящий чайник: тело казалось не только горячим на ощупь, но, вдобавок, покрыто влажной испариной. Доктор Олсон что-то написал на листке и протянул ей: “Это успокоительное лекарство, принимайте в случае необходимости, особенно когда будут проблемы со сном”.
   И все. Попрощался ободряюще и вышел, оставив Анну в недоумении. Ожидаемой ответной радости она не получила, но и повода для расстройства тоже не было; все понятно, доктор перестраховывается, не хочет раньше времени обнадеживать пациентку. Ну, ничего, ей же лучше видно, что с ней происходит: она бодра, энергична, с хорошим аппетитом, и изматывающий зуд совсем прошел.
 
   Тут как раз наступили летние каникулы. Боже, сколько радостей: и болезнь отступает, и тревоги за Соню позади - она прилично закончила учебный год в новой школе (дело нешуточное – адаптироваться после карманной школы к более серьезной и самостоятельной системе ), и у Андрея все очень хорошо на работе.
  Для Алпатиных выпал счастливый период: Анна взяла свой двухнедельный отпуск (эх, знать бы заранее, что ей так скоро понадобятся отгулы), Андрей тоже часто отпрашивался с работы, и они втроем ездили по всему побережью. Было дружно и весело, - отьехав от города, Анна совсем забывала о существовании медицинского центра, о грядущих встречах с доктором, о неприятных думах и о своем подвешенном состоянии.
   Она стала набирать вес, сначала незаметно, что даже радовало: разгладились морщинки (все-таки не молода – сорок лет женщину не красят), наполнилась грудь, округлились бедра. Но, вскоре лицо стало совсем заплывать, вместо традиционного все еще изящного овала оно превращалось в круглый блин, даже выразительные глаза -  ее непроходящая гордость, заплыли жиром, и она стала похожа на купчиху. Появился загривок, талия исчезла, и получилась смешная пародия на Анну. Она сама себя не узнавала в зеркале – как будто на нее надели маскарадный костюм, и было странно, что внутри его сидит все та же Анна. Знакомые дивились перемене, но видели за внешней трансформацией прежнюю Анну, а новых людей ее вид сбивал с толку. Как-то она зашла к Миле, и у нее сидела незнакомая женщина из церкви. Они пообщались немножко, и новая знакомая вдруг, в порыве симпатии, заявила: “У вас такое доброе лицо, сразу видно, что вы хороший человек.” Анна растерялась, не зная, как реагировать, не заявлять же незнакомому человеку, что это только маска с добрым лицом.

  Но все это случилось потом, ближе к осени. А пока для всех знакомых она явилась в выгодном свете, - слегка округлившаяся, необычайно энергичная: первая прыгала в океанскую волну, придумывала все новые развлечения, мало спала, много ела - что явилось предметом добрых насмешек Андрея и Сони. И никакого обмана – она и сама в те дни была уверена, что уже на полпути к выздоровлению. К списку радостей лета добавилось поступление Лиды в МФТИ, Анну распирало от закономерного чувства гордости за племянницу, - вполне вероятно, под воздействием лекарств тоже чересчур экзальтированного.
 

    Бездумный период в жизни закончился так же резко, как и пришел. Соня пошла в школу и, как обычно бывает, не горела желанием заново втягиваться в тягомотину уроков, тестов, новых учителей и новых предметов. Андрей на работе заканчивал очередную, большую игру, работы было невпроворот, с обязательной перед сдачей нервотрепкой.
    Анна как раз к этому времени стала терять свой обычный облик и превратилась в женщину “с добрым лицом”. Смешно и странно было смотреть на себя, но временная метаморфоза - согласно словам доктора, ее мало беспокоила. Хуже другое - начались проблемы - она совсем перестала спать: избыток энергии, так радовавший ее и всех близких поначалу, перерос в состояние постоянного перевозбуждения. Mозг реагировал на любую мелочь болезненно, так, что порой возникало реальное опасение, что она сходит с ума; Анна почти физически ощущала, как внутри головы вспыхивают странные импульсы, будто отдельные участки мозга испытывают на искуственные раздражители. (Наверное, так себя чувствует мышь в подопытной лаборатории). 
  Но то, что днем за делами казалось терпимым, ночью проявлялось с удвоенной силой; заснуть стало невозможно. Она читала подолгу, потом вставала и шла в кабинет, сидела часами за компьютером, ложилась – и все равно не могла уснуть, мозг не хотел отключаться. А если засыпала под утро на несколько часов, то потом просыпалась мокрая с головы до ног. Шла в горячий душ и собиралась на работу, а в голове опять начинало гудеть от перенапряжения. Какой из нее был работник в таком состоянии - лучше не обсуждать. Но никуда не денешься - нужно идти и отрабатывать свои восемь часов. Все уже знали о ее болезни (да и скрыть невозможно с такой карикатурной внешностью), все по-человечески сочувствовали, но ее работу вместо нее сделать не могли, у каждого своих нагрузок выше крыши.
   Главное, что ее грело в тот период - это надежда, нет - скорее уверенность, что через несколько недель она начнет снижать дозу стероидов, и состояние начнет улучшаться. И, еще через пару месяцев – долой лечение, она прежняя, здоровая, вернется к нормальной жизни! И будет вспоминать этот период как неприятный, но  героический эпизод в своей судьбе.

  После первого же визита к доктору возникла еще одна проблема – вроде бы ничтожная по сути на первый взгляд – сообщить родным и близким знакомым о болезни. Анна хотела, чтобы они именно от нее услышали плохую весть. Оказалось, это не так просто – сообщать неравнодушным к тебе людям о внезапной беде. Анна долго собиралась, решала: в какой момент разговора, какими словами, каким тоном говорить о болезни. Так ничего и не придумав, решила, что соориентируется по ходу разговора, и, собравшись с духом, набрала первый номер телефона. Получилось скверно, как прыжок в ледяную воду: когда, после дружеского приветствия, она постаралась быстро, скороговоркой втиснуть в разговор заготовленную фразу, и слушала в ответ затянувшееся молчание, за которым явно читался шок от известия.
  Самое невыносимое по тяжести – звонок маме. После маминых слез растерянности и нескрываемого горя Анна почувствовала себя эмоционально выжатой, но именно поэтому дальше стало легче. Следующий звонок – Лиде и всем Колешко, включая свекровь. Говорила она с Лидой; к ее большому облегчению, Лида отнеслась к известию с оптимизмом, согласно возрасту она еще не думала о конечности жизни. Дальше – знакомые. С ними Анна говорила уже спокойно, старалась, чтобы звучало не слишком драматично, но и без фальшивого оптимизма. Коротко, чтобы не сбиться на жалость к себе, рассказывала о визите к врачу, о вероятном диагнозе, вежливо выслушивала слова сочувствия, положенные в таких случаях: - Да, да, спасибо, буду держать в курсе, если понадобится, обращусь за помощью...
  Обзвонила несколько семей, груз свалился с плеч – дальше новость пойдет сама по себе, в этом можно не сомневаться.
  На тот период Анна стала самой «популярной» среди русской общины. Хорошо, что Анне было уже не до шумихи, закружившейся вокруг ее имени - быть в центре внимания было не в ее натуре, тем более в трагическом амлуа тяжелобольной. Все, без сомнения, оказались шокированы известием, искренне ей сочувствовали и старались, как могли, поддержать добрым словом. Даже те, кто после конфликта в школе питал к их семье не самые лучшие чувства; в сложившейся ситуации, перед лицом страшного диагноза распри отступили на задний план, и все непритворно жалели Анну. Отец Михаил не раз подходил к ней с сочувственным лицом и говорил о неизбежных страданиях на этой земле, о том, что Господь посылает испытания на нашу пользу, хоть мы и не понимаем всего смысла, и много других церковно - ободряющих фраз, соответствующих ситуации. Даже матушка Алена выразила свое сочувствие, искреннее или положенное – неважно, главное, она снизошла до Анны, в очередной раз подавая пример истинной христианки.

  Но, как вскоре прояснилось – болезнь дело сугубо персональное, и сочувствие окружающих никак не облегчает участь больного. В какой-то момент, в пик всеобщего участия и сочувствия, стало даже тягостно от излишнего внимания, оказалось невмоготу выслушивать в очередной раз стандартно – положеные фразы: ну, как вы?... крепитесь, все будет хорошо, мы молимся... Анна почувствовала облегчение и признательность, когда Света, а за ней еще несколько знакомых перешли на нормальный язык, без обязательных оптимистично - ободряющих вводных слов.
  Надо сказать, что новость, даже такая сенсационная в рамках общины, долго новостью быть не может. Постепенно, особенно с началом лечения, интерес к Анне стал ослабевать - да, болеет, да, лечится. И уже все реже слышалось - ну как вы? А для всех близких ее болезнь вошла в повседневную жизнь, с конкретным самочувствием и настроением на сегодняшний день. Уже с Анной делились своими проблемами, ища ее поддержки и сочувствия, - зловещий ореол вокруг нее рассеялся, жизнь вошла в свою колею, куда добавилась еще одна серьезная колдобина в виде страшной болезни.

   Дни тянулись в своей изматывающей похожести, но все-таки долгожданный день настал – доктор Олсон разрешил Анне постепенно снижать дозу стероидов. Скоро, совсем скоро – долой бессонные ночи, ужасный внешний вид, ненормальные эмоции - день за днем начнется возвращение прежней Анны. Она достойно выдержала, дошла до вершины – спуск должен быть проще и приятнее.
  Где-то с месяц Анна не замечала перемен, может, слегка поубавилось ненужной перевозбужденности. Пошел второй месяц, и тут случилось странное. Она читала книгу и вдруг поймала себя на том, что уже довольно долго расчесывает запястье. Нет, такого быть не может – видимо случайно, по укоренившейся привычке. Нужно следить за собой, чтобы не давать повода для ненужных страхов... Но, увы, страхи оказались реальными – к концу второго месяца стало очевидно, что зуд возвратился. Впервые с момента диагноза Анне показалось, что земля поплыла под ее ногами – неужели все мучения последних месяцев напрасны, а вера в скорое излечение – пустышка, насмешка над ней, наивной? Разочарование, отчаяние, усталось – и никакого просвета впереди. Впервые осозналось, что рак – это серьезно, и не стоит обманываться иллюзиями волшебного выздоровления.
 
  На очередную встречу с доктором Анна ехала со странным чувством, похожим на стыд, как будто она не оправдала возложенную на нее миссию быстрого выздоровления. Нет, скорее, стыдно было от своей недавней экзальтированной уверенности в волшебном излечении (к которой, увы, примешивалось чувство своей исключительности, приправленное магией православия). Она же помнит, что доктор Олсон всегда слегка скептично выслушивал ее восторженные отчеты.
   На сей раз доктор очень серьезно отнесся к неутешительной новости, посмотрел результаты анализов, что-то прикинул в голове и сказал ободряюще: - Что же, трудно было ожидать такого простого решения для вашего диагноза. Но, всегда лучше двигаться от простого к более сложному, тем более время нам позволяет. Давайте попробуем добавить Интерферон. Это своего вида белок, который вырабатывается в организме, как реакция на вирус, - тут доктор вступил в короткий экскурс на тему нового лекарства. Анна его почти не слушала, думая о своем, и встрепенулась, только когда доктор сказал: - Вы будете чувствовать легкое недомогание, как при гриппе: сонливость, слабость, возможна небольшая температура. Но серьезных побочных эффектов быть не должно. Можете приступить прямо завтра, пока вы еще на высокой дозе стероидов.
 
   «Легкое недомогание» Анна почувствовала уже на третий день. Действительно, очень похоже на гриппозное состояние: слабость, сонливость, ломота во всем теле, апатия. Но, если при гриппе так скверно себя чувствуешь несколько дней, максимум неделю, и то долго не можешь «отойти», то для Анны жизнь превратилась в выживание. Она с трудом волокла себя по утрам сначала в душ, потом на остановку автобуса, радовалась свободному сидению, как большой удаче, потом отсиживала рабочий день, каждую минуту борясь с неодолимой сонливостью. В обеденный перерыв уже было не до еды – главное, можно было поспать, положив голову на стол.
   Сердобольная Рита, видя, что и так слабая Анна ничего не ест, стала потихоньку ее подкармливать. Она обычно приносила еду из дома, и в конце ланча, дав Анне поспать, подходила к ее столу и протягивала коробочку со словами: - Вот, попробуй, это Фима (ее муж) сам приготовил...» Отказываться было неудобно и Анна послушно съедала, хотя есть совсем не хотелось.
   Вечером в переполненном автобусе приходилось ехать стоя, путь казался бесконечным, но грела мысль, что совсем скоро она доедет, и можно будет забраться в постель и уже законно ничего не делать. Андрей приносил ей что-нибудь из еды прямо в постель, она немножко съедала, и все – дальше долгожданный сон до завтрашнего утра.

  Неизвестно, насколько бы ее хватило, но спустя несколько недель стало очевидно, что болезнь остается при ней: так же чесались руки и голени, вдобавок, количество шишечек на теле заметно увеличилось, Анна уже потеряла им счет и даже не обращала внимания, когда находила очередную совсем в неожиданном месте. Ей уже и без доктора стало ясно, что попытка номер два тоже потерпела фиаско.
   Покорно выслушала резюме доктора – нужно переходить к более серьезному лечению, как будто все ее страдания были делом пустяшным, так - небольшая разминка перед настоящей игрой. Анна спокойно слушала доктора, стараясь не анализировать его слова, что-что, а самонадеянной спеси в ней поубавилось. Там, в зале ожидания она совсем по другому смотрела на лысых и сероликих пациентов, она уже не отстранялась от них мысленно, теперь она им сочувствовала всем сердцем, хотя еще не чувствовала себя одной из них.
  Но грань между ними все сужаласъ. Ей предстоял курс лечения, который уже официально назывался химией. Три вида препаратов, шесть курсов, по месяцу на каждый. Один препарат – внутривенно в течении нескольких часов, второй – уколы в течении недели, и третий – ежедневные таблетки.
 
   На сеансы внутривенного вливания приходилось отпрашиваться с работы. Ах, как бы пригодились бездумно истраченные дни отпуска. Впрочем, глупо жалеть о такой мелочи в ее сегодняшней жизни. То, что волновало в той, нормальной жизни, отошло на дальний план. Ее мозг автоматически сортировал события по степени важности, все второстепенное откладывалось до лучших времен. К второстепенному относились уже: учеба Сони, дела Андрея, финансовые проблемы, благополучие близких, не говоря уже о «мелочах» в виде сломавшегося хитера или побитой машины.

   ...Анна лежала в палате клиники вместе с двумя другими больными и старалась не смотреть на огромный пластиковый мешок, из которого капала и по тоненькой трубочке перетекала к ней в вену прозрачная жидкость. Там, на мешке красовалась большая желтая наклейка “Опасно для жизни”. Оксюморон – яд, опасный для жизни, любезные медсестры заботливо вводили в ее организм. Кажется, таким же путем совершается в наши дни смертная казнь. Особенно странными и неприятными получились первые минуты – постоянно подходили медсестры с вопросами о самочувствии – они несли ответственность за то, чтобы яд не оказался смертельным.
  Постепенно свыкнув с обстановкой, Анна огляделась. Один сосед смотрел баскетбольный матч по телевизору, второй разговаривал с женщиной, сидящей рядом с его кроватью. Видно было, что они тут не впервой и чувствуют себя вполне комфортно: шутят с медсестрами, общаются между собой, как будто все они члены особого клуба по интересам. И, главное, они оба совсем не обращали внимания на зловещие желтые эмблемы на мешках. Анна стала постепенно успокаиваться и даже включила телевизор.
  Но тут ее внезапно сильно затошнило. Она резко села на кровати и замахала руками ближайшей медсестре. Та быстро соориентировалась, схватила розовый тазик и подставила его Анне. Она успела вовремя - Анну стало рвать – да так сильно, будто все ее внутренности устремились наружу. Вокруг нее кружились уже несколько медсестр - спешно остановили капельницу, дали воды и каких-то таблеток, на лоб положили мокрое полотенце. Анна понимала, что выглядит неприглядно, в перерывах между спазмами виновато бормотала sorry, медсестры ее дружно успокаивали. Под действием таблеток спазмы скоро стали затихать, у нее поплыло перед глазами и она провалилась в сон.
   Проснулась она оттого, что кто-то ласково тряс ее за плечо. Сбросив последнюю картинку сна, она открыла глаза и увидела лицо одной из медсестер. Та дружелюбно сообщила Анне, что сеанс лечения закончен и пора позвонить, чтобы за ней приехали.
  Следующие два дня она провела в кровати, вернее между спальней и туалетом - ее постоянно тошнило, хорошо хоть у них в спальне была своя ванная, она успевала добежать до унитаза. На третий день слегка полегчало и пришлось отправиться на работу.
  Уколы пришлось делать самой. Андрей не смог себя преодолеть – он, как и многие представители “сильного” пола, боялся уколов и от одного вида шприца бледнел. Выхода не было: Анна мужественно брала в руки уже заправленный шприц и вонзала себе в бедро или в руку. В первый раз у нее в голове все крутилось ассоциативно сравнение с харакири – жаль, что не с кем было поделиться шутливым сравнением.

  Первая неделя, несмотря на приступы тошноты, получилась относительно терпимой, главный ужас начинался со второй: в это время белые и красные кровяные клетки снижались до минимума и наступало состояние “выжатой тряпки”. Оказывается, есть разные формы слабости. То, что было при приеме интерферона, оказалось слабостью предсказуемой: каждый в жизни болел гриппом и прошел через такую слабость и сонливость. Новая слабость была обсолютно незнакомым состоянием – никаких аналогов в нормальной жизни; такое ощущение, что тебя нет – только оболочка вокруг пустоты и эту оболочку нужно с усилием передвигать по жизни. В голове у Анны постоянно вертелась только одна фраза: “Боже, как я устала.” Она даже среди ночи просыпалась от ощущения усталости, просыпалась с мыслью “как я устала” и не могла заснуть. Вдобавок, в пальцах на руках и ногах появилось довольно сильное покалывание, очень неприятное и раздражающее, как будто ее конечности подключили к слабому разряду тока. Состояние паршивое, не поддающееся описанию. Но Анне было не до философских анализов своего самочувствия, в ее восприятии к тому времени остались только две жизненные градации: плохо и терпимо. Единственно, что держало ее на плаву - это вера в обещанный доктором прогноз, что к концу месяца она должна вернуться в более-менее сносное состояние, чтобы заново начать новый курс химии. Так она и проживала день за днем – с надеждой, что скоро, уже завтра будет лучше, чем сегодня. И действительно, третья неделя получилась лучше, а в конце четвертой она возвратилась к своему почти нормальному состоянию. Чтобы заново начать очередной цикл мучений. 
  Уже на втором месяце у нее выпали все волосы. Пришлось купить косынки и шапочки, Анна решила не кокетничать и обойтись без парика. Андрей сказал, что у нее череп красивой формы и посоветовал ходить с непокрытой головой; она попробовала, но чувствовала себя дискомфортно, вдобавок, голова с непривычки сильно мерзла, и пришлось вызывающую экзотику прикрыть.

   Жизнь, даже в таком неприглядном виде, не стоит на месте. Первый месяц – первый цикл химии пережила, осталось пять; второй прошел тяжелее – лейкоциты и эритроциты восстанавливались дольше, чем в первый раз, но и он прошел. Третий месяц, как и ожидалось – еще хуже. Анна почти весь месяц чувствовала себя выжатой до предела, ей представлялось невозможным в таком состоянии идти на очередной цикл химиотерапии. Но откладывать было нельзя, пришлось ей, полуживой, принимать в себя очередную порцию яда. Тот момент получился самым тяжелым, казалось, что она уже коснулась дна, и хуже быть не может, дальше только ложись и умирай... Но, если она вынесет этот месяц, то останется только два цикла, а потом – один. И все! Опять в измученной до предела Анне встрепенулась надежда на ближайшее окончание мучений. Главное – стиснуть зубы и прожить вот этот месяц.
    Но организм, несмотря на проблески надежды, не выдержал. Спустя две недели, на самом пике плохого самочувствия, у Анны поднялась температура. Ее весь день знобило, но она уже слабо реагировала на дополнительные проблемы и только вечером догадалась померить температуру. Ну, что же, еще и это. У нее уже не было сил, чтобы расстроиться - ее мозг не мог вместить в себя новые переживания. Андрей отреагировал более разумно, он сказал, что завтра с утра он вместо работы отвезет ее к доктору. Анна в ответ только безучастно покачала головой. Нет, завтра сдача проекта, и ей нужно срочно доделать работу. Люди на работе отзывчивые и понимающие, но она не имеет права их подводить, ведь Андрей и сам знает, что творится в дни сдачи. Она пообещала, что позвонит доктору завтра к вечеру, и скорее всего, ничего страшного нет - еще один побочный эффект.
   И она с утра поехала на работу – вернее, Андрей отвез ее на машине, ездить в автобусе у нее уже не было сил.

   День прошел как в тумане. Благо, что к моменту болезни ее профессиональные навыки оказались отработаны до автоматизма, иначе она не смогла бы в такие дни делать положенную работу. А так, она даже радовалась загруженным дням – день пролетал быстрее, и не было времени прислушиваться к себе.
  После обеда Анне совсем поплошало. Она отпечатала свою пачку чертежей, отдала их на проверку начальнику отдела и позвонила доктору. Ее удивило, что всегда уравновешенный доктор Олсон так всполошится от ее звонка. Он велел ей немедленно ехать в клинику, обещал быть там в скором времени. Анна договорилась с соседом по кубику, чтобы он сделал необходимые доработки, и поехала к доктору.
  Темнело, и в клинике было пусто, рабочий день закончился. Доктор Олсон уже ждал ее, он специально пришел из госпиталя, где сегодня дежурил. Он пригласил лаборанта, ей быстро сделали анализ крови. Анна понимала, что происходит что-то сверхординарное, если ей одной уделяется так много внимания в неурочное время.
   Как вскоре выяснилось, положение у нее действительно оказалось критическим. Ее лейкоциты были близки к нулю, значит организм утратил способность сопротивляться, а температура скорее всего означала, что она уже подхватила вирус или инфекцию – то есть она оказалась на волоске от возможной смерти.
  Анна довольно равнодушно выслушала неутешительный вердикт, ей было не страшно - она в клинике, рядом доктор, он позаботится. Главное, ей уже не надо сегодня ехать на работу, переживать о сдаче проекта, думать о свалившейся на ее голову температуре.
  Доктор действительно спешно “заботился” об Анне. Он позвонил в госпиталь, оттуда прислали срочный экскорт, ее усадили в специальное кресло, закутали в одеяло и повезли в соседнее здание, где находился госпиталь. Только что она работала, как нормальный человек, сдавала проект, вынужденно общалась со многими сотрудниками, потом ехала в людном трамвае. А сейчас ее везут в кресле со всеми предосторожностями, как тяжелобольную. Чудеса! Она чувствовала себя неловко, она бы спокойно и сама дошла до госпиталя, но покорно позволяла ухаживать за собой. Ей наконец-то за весь день стало тепло и уютно, она даже чуть не заснула за короткий путь.
  Ее привезли на двенадцатый этаж госпиталя, в так называемый 12 Грин - отделение гематологии. Выяснилось, что в ее состоянии положено по возможности исключить контакты с другими больными, и Анне выделили отдельную палату. Было уже поздно, подьехал Андрей, но ей хотелось спать, и он пробыл недолго. Анне сделали укол, дали какие-то таблетки, подключили к капельнице с физраствором, и она отключилась.

  Утром, проснувшись, Анна первым делом увидела за окном темно - зеленые верхушки сосен: оказывается, госпиталь с тыльной стороны буквально прислонялся к холму, усаженному гигантскими соснами. Вершины деревьев на фоне туманного неба создавали впечатление сказки. На душе впервые за много месяцев было спокойно. Наверное, так изумительно хорошо действовало вечернее лекарство.
  Анна лежала и упивалась покоем на фоне сказочного вида. В дверь постучали, зашел молодой парень - латинос с подносом в руках. Поставил поднос на столик, подвинул его к кровати и на ломаном английском сказал, что они в первый день сами решают, что давать на завтрак, а на обед и ужин она должна сама выбрать из меню, и положил листок с выбором блюд рядом с подносом.
  На подносе стояла миска с овсяной кашей, пакетик с молоком, яичница, йогурт, апельсиновый сок и кофе, тост и упаковка с джемом. Завтрак был явно рассчитан не на больного, а на крепкого мужчину, кому предстоит тяжелый рабочий день. Есть Анне не хотелось, но она послушно сьела, сколько смогла. Кофе оказался паршивенький - бочковой, а все остальное было довольно вкусно.
  Ее больше поразил не сам завтрак, а факт, что она должна сама заказывать еду из меню. Как в ресторане. Ей приходилось пару раз лежать в советской больнице. Палата на шесть человек, удобства в конце коридора, еда – в столовой, всем одно и то же, по справедливости. Не можешь идти в столовую – сердобольные соседки позаботятся, принесут в палату. Зато – все бесплатно, получая сомнительные удобства, они могли гордиться достижениями Советов. Впрочем, может и в современной России все уже изменилось, и там тоже выбирают еду из меню.

  Больничный день начался. Пришла медсестра, посоветовала принять душ, пока она застилает кровать чистым бельем. Анна было заикнулась, что ей только вчера вечером постелили белье, но не решилась: их порядки, они лучше ее знают, что делать. Потом пошли процедуры, ее повезли делать СТ- скан, после чего зашел доктор Олсон – он все еще дежурил, сообщил, что инфекции у Анны не обнаружилось, скорее всего у нее вирус. Они будут колоть ей специальное лекарство, повышающее белые клетки, а еще ей сделают переливание крови, чтобы поднять эритроциты. Тут как раз принесли обед, доктор скептично посмотрел на поднос, пошутил, что еда тут, конечно, не ресторанная, да и вообще, госпиталь не место для отдыха. Анна вежливо улыбнулась на его слова, но про себя удивилась – пока она действительно отдыхала от выматывающей суеты последнего времени.
  После обеда приехали Андрей и Соня. Убедившись, что у Анны все в порядке, оба заметно развеселились; для них тоже напряжение от постоянного созерцания страданий Анны не прошло даром, и, воспользовавшись передышкой, они бессознательно радовались иммитации нормальной жизни. Соня принялась рассказывать о школе, о своих двух подругах, об учителе литературы, который “cool”, о хоре, куда она записалась. Анна слушала дочь и думала, что она со всеми лечениями по сути пропустила весь Сонин школьный год, а ведь у нее очень важный десятый класс. Хорошо, что Соня подружилась с амбициозными девочками, которые метят, как минимум, в Стэнфорд; рядом с ними и Соня старается не отставать. Вдобавок, учителя и кураторы не дают расслабляться, выжимают из учеников все соки – не даром у них репутация одной из лучших школ. И Анна в очередной раз порадовалась, что они забрали Соню из школы св. Сергия Радонежского.
  На третий день температура нормализовалась, но ее держали в госпитале, кололи уколы – ждали, когда лейкоциты придут в норму. Ее навещали каждый день, приходили Света и Толя, Мила, Лена, еще несколько знакомых, даже издалека приехала Лиза. Анна возлежала на своей кровати в кокетливой косыночке, отдохнувшая и посвежевшая, и перед ней все дни чередой проходили знакомые. К концу дня она уставала от общения, но сказать кому-то “не приходи” – значило обидеть человека, и приходилось терпеть. Зато она душой отдыхала, когда наступала очередь Андрея и Сони. Они засиживались допоздна, покупали себе еду в кафетерии и вместе с ней ужинали прямо в палате.
 
  Эта неделя осталась в памяти приятным воспоминанием о больнице. Ах, если бы дело огрничилось только одной неделей, и ее память при сочетании 12 Грин воспроизводила бы милую комфортную палату с телевизором, душевой, картиной импрессиониста на стене и сказочным видом за окном.

  Дома ее ждал огромный букет от сослуживцев с добрыми пожеланиями скорейшего выздоровления. Анна отдавала себе отчет, что букет и пожелания – одно из положенных правил компании, но все равно получилось приятно. Главное, что она была готова снова ходить на работу. И даже продолжать лечение.
  На работу она вышла, но с лечением продолжения не получилось. Доктор решил, что ей лучше не торопиться со следующей химией. (Можно подумать, что она так хотела новых мучений!)
 - Я боюсь, что мы наносим вам больше вреда, чем пользы. Пока я не могу сказать, насколько лечение эффективно. Когда так сильно падают клетки, то трудно определить, есть ли положительный результат от лечения. Давайте подождем с месяц –  будет видно, продолжать ли прежний курс.
  Анна, с одной стороны, невольно обрадовалась такому повороту событий, она с ужасом думала об очередном цикле химии. Но, вместе с тем, слова доктора ее озадачили. Как, неужели после всего пережитого еще и непонятно – есть ли результат? Но она уже научилась без ропота и ненужных эмоций принимать удары. Раз дается передышка – нужно радоваться и не портить себе жизнь загадыванием в неопределенное будущее.
 
   К этому времени Соня закончила десятый класс и уже официально звалась sophomore. Школьный год, несмотря на семейные передряги, она умудрилась закончить с приличными оценками, и Алпатины решили съездить в горы на несколько дней, чтобы отдохнуть от пропитанных переживаниями стен дома.
  Маленький отпуск оказался тем, что им всем было нужно: долгая дорога по красивым гористым местам, милый домик в лесу, озеро с прозрачной водой, гроза с крупным дождем, потом дорога домой. После разлуки дом не показался таким трагичным, они все зарядились энергией для дальнейших событий - спокойной жизни ждать не приходилось.
  Так и получилось - совсем скоро стало ясно, что ремиссия не случилась. Да, химия замедлила течение болезни, но не излечила. По словам доктора, продолжать лечение не имело смысла. Он решил, что Анне лучше отдохнуть с месяц, чтобы организм как следует окреп. А он тем временем обдумает, какое из лечений ей лучше подойдет.

   Ну, что же – отдыхать, так отдыхать. Анна с воодушевлением занялась хозяйством. Последние месяцы домом никто толком не занимался, убирали как попало, чтобы только вконец не зарасти грязью. Дотошно, с упрямым усердием Анна драила теперь все закутки, стирала, скребла, пылесосила. На фоне недавной немощи она чувствовала себя необычно энергичной. Дом засверкал давно забытой чистотой, укором дочери, не горящей желанием помогать, та в свою защиту заявила, что дом стал похож на “стерильную аптеку”. Соня вступила в тот интересный возраст, когда домашняя жизнь отходит на задний план: все свободное время она проводила на стороне, с друзьями, и ее комната напоминала гигантскую примерочную кабинку с ворохом сваленной одежды. Вдобавок, на горизонте у нее наметился мальчик, рыжеволосый одноклассник Крис. И хотя Соня с необычной для нее горячностью утверждала, что у них только дружба, но невооруженным глазом было заметно, как смешной долговязый юноша нежно и восхищенно смотрит на Софи.
   Юля больше не приходила, она тоже жила своим миром. Волоокая красавица и модница водила дружбу с такими же куколками. Вокруг Юли и ее подруг постоянно кружились юноши постарше, и школа давно стала местом, где отбывались положеные часы, а реальная жизнь начиналась после школы. Но училась она неплохо – гены родителей и постоянный надзор Светы в школе делали свое дело. Бедная Света заметно постарела за последний год, она не жаловалась, но многие, знающие ее поближе, подмечали, как она моментально мрачнела, слыша в очередной раз: “Какая у вас красивая дочка”.

   
   Внешне Анна всеми силами поддерживала иллюзию “нормальной”  семьи, но именно в тот период в душе у Анны свила гнездо новая печаль. По идее, Анна “отходила” от лечения, и должна была, по всем правилам, радоваться дарованной ей передышке. Но, вместе с приливом энергии, она впервые с момента диагноза ощутила страх смерти. До этого ей нужно было выживать физически и на абстрактные думы просто не хватало сил. Но теперь, после неудавшихся попыток излечения, Анне со всей ясностью представилось, что и последующие лечения могут оказаться бесполезными. Не такая она идиотка, чтобы бесконечно надеяться на чудо в ее ситуации. Пришел страх, леденящий и липкий. Все чаще посреди будничных забот ее вдруг обдавало волной ужаса, когда она почти физически чувствовала зловещий оскал близкой смерти. Боже, как страшно и несраведливо... Соне только шестнадцать, ей придется выживать без нее. А каково будет Андрею одному заботиться о себе и о несовершеннолетней дочери? И, конечно, мама, – противоестественно и нечестно переживать смерть детей... А главное – как это – вдруг перестать быть?
   Приступы страха приходили все чаще и все сильнее. Уже Андрей и Соня стали замечать за ней отсутствующий вид, и ей становилось все труднее отговариваться усталостью и слабостью. За такими отвлекающими от сути объяснениями шли обеспокоенные вопросы, ведь, по идее, Анне предстояло крепнуть день ото дня, и потому быть все более жизнерадостной.
  Особенно скверно становилось по ночам. Стоило ей проснуться ночью, - а просыпалась она часто, как страхи лавиной наваливались на нее - ночью все проблемы приобретают гипертрофированные размеры, и ей уже казалось, что надежды на выздоровление нет и быть не может. Такие моменты были невыносимы. Она пробовала читать про себя молитвы или просто твердить “Господи, помилуй”, но перехитрить себя не удавалось, слова звучали в голове машинально, а разум поглощал все тот же животный страх.
  После одной из таких ночей Анна всерьез забеспокоилась - так дальше жить невозможно, нельзя допустить, чтобы еще и психика дала сбой. Тогда уже ей точно не вылезти из болезни. Нужно что-то делать, и тут ей никакой доктор Олсон не поможет.
   В очередной раз, когда она проснулась ночью и почувствовала приближение приступа, такой еле приметный зудящий толчок в сердце, она вдруг поняла, что единственный выход – научить себя сопротивляться – постараться сконцентрироваться и отвлечь мозг от надвигающейся опасности. Усилием воли она мысленно поставила в голове препятствие - невидимый щит, который бы не подпустил обжигающую волну черного ужаса к рецепторам мозга.
  Неизвестно, если ли такой способ в психотерапии (или в буддизме?), но Анна интуитивно выбрала правильный путь. У нее получилось, к ее собственному удивлению, отвлечь мозг на другие мысли. Там, на заднем плане, шевелил своими мерзкими щупальцами страх, но уже не мог полностью завладеть разумом. С тех пор Анна чутко ловила приближающийся приступ тошнотворного страха и заботливо блокировала мозг невидимым барьером. Получалась своего рода игра в “кошки – мышки”, главное –  не терять бдительность, постоянно держать свой разум начеку. Как ей удалось найти и приспособить к себе столь хитрый трюк – непонятно, но таким образом ей удалось не превратить свою жизнь и жизнь близких в мучительный кошмар; к чести Анны, никто не увидел ее депрессивной и страдающей, и в перерывах между лечениями Алпатиным как-то удавалось жить почти нормальной жизнью.

  Ближе к сентябрю их неожиданно пригласили в гости Павлюки, на загадочное «сюрприз – парти». Подарков велели не приносить, значит – не годовщина и не юбилей. Тем более любопытно. За время болезни Алпатины почти не ходили в гости и к себе не приглашали. Иногда заходили Толя и Света, еще реже – Лена. Мила звонила изредка – казалось, только затем, чтобы в очередной раз подтвердить, что они не забывают об их беде, переживают и сочувствуют Анне.
  Команда собралась все та же, в прежнем составе: Алпатины, Сироткины, Света с Толей и Ларинцевы. Никого из новых знакомых Вовы и Милы, и даже не ожидались обязательные отец Михаила и матушка. Чудеса!
  Павлюки приветливо принимали каждую пару, но при этом хранили загадочное молчание, и на обязательные шутки в духе “тайное сборище” только мило улыбались. Расселись за накрытым столом, неожиданно оказалось, что все соскучились друг по другу и вот по таким посиделкам. Даже если бы оказалось, что Павлюки просто решили всех их собрать без повода, и то большое им за это спасибо.
   Во главе стола, где прежде обычно сидел отец Михаил, восседала Вовина мама, грузная и слегка надменная женщина. Она тоже молчала, сердито поджав губы. Вдвойне непривычно – обычно Тамара Михайловна любила поговорить, считая себя интересной в общении женщиной, умудренной опытом и жизнью. Похоже, ее тоже проинструктировали, чтобы раньше времени не затевала разговоров.
   На правах хозяина поднялся Вова с бокалом вина и произнес в наступившей тишине: -  Я вижу, мы вас всех достаточно заинтриговали, так что я не буду вас долго мучить. Сообщаю вам нашу главную новость – мы переезжаем в Морган Сити. Мы там купили дом, неделю назад подписали все бумаги. Дом в довольно плохом состоянии, будем постепенно доводитъ до ума. Поэтому новоселье будет не скоро. Вот мы и решили собрать всех наших соратников тут, в апартменте, чтобы поблагодарить за все хорошее, что мы пережили вместе.
   На последних словах голос Вовы слегка дрогнул, он поспешно улыбнулся, чтобы скрыть ненужную сентиментальность.
  Сюрприз удался, все сидели изумленные. А как же единственная и неповторимая школа, церковь, обязательная русская община и, главное, мудрые поводыри – отец Михаил и матушка Алена? Морган Сити в сорока милях от города, и это достаточно далеко, чтобы возить детей в школу.
  Нет, нет, возить они не собираются, там хорошие муниципальные школы и это одна из причин, почему они переезжают. Рома там пойдет в одиннадцатый класс, а Никитке как раз исполнилось пять лет, и для него время идти в киндергарден. Потому они и старались управиться с покупкой дома до начала учебного года.
  Но главный вопрос - о школе Сергея Радонежского никто задать не решился.
   Скоро, как всегда, разговором завладела Тамара Михайловна и начала пространно изрекать заведомо банальные вещи, выдавая их за верх мудрости. В ход шли цитаты из Библии, сомнительные статистические данные, примеры из собственной жизни, все это обильно приправлялось обязательным “как считал мой покойный Саша...”(имея в виду своего мужа).
   Мужчины к этому времени достигли кондиции, когда уже можно было не обращать на “интересную в разговоре даму” внимания и общаться на свои темы. А женщины под предлогом помощи хозяйке стали потихоньку перебираться на кухню.
  Тут уже разговор пошел более откровенный. Мила вела себя просто, без поз, без всяких “Господь не оставит”, как будто вернулась в свой более естественный облик. На вопрос о школе и общине она мрачно ответила, кивнув в сторону столовой: - Вы послушали Тамару Михайловну, кажется, почти все уже от нее сбежали, после общения с ней у нормальных людей не должно оставаться вопросов. Если мы еще полгода проживем вместе, то я сама уеду подальше от нее, только уже не в Морган Сити, а на другое побережье... На самом деле мы купили не дом, а дуплекс, и у нее будет отдельная маленькая квартирка со своим входом, с другой стороны дома. Пусть там хозяйничает, как хочет, смотрит свое русское ТВ и общается часами по телефону с подругами. В задаток мы вложили деньги, что получили от продажи ее квартиры в Москве. Она ведь нам все мозги проела, все боялась, что мы ее деньги спустим на ветер. А дом – дело серьезное, все довольны. Мы поначалу хотели купить тут, в городе, но за такую цену только обычные плохонькие дома, а жить с ней рядом я просто не могу. Да еще если платить за учебу двоих детей, то даже обычный дом не потянуть. Так что все сложилось, как должно было сложиться. Будем надеяться, что все к лучшему. Жаль только, что будем далеко от вас, но там недалеко есть небольшая церковь при монастыре, что тоже сыграло свою роль в выборе места.
   Доводы очевидные и понятные, особенно женщинам. Но главный вопрос – об отце Михаиле и матушке так и остался открытым. То ли Павлюки стали немножко остывать в любви к наставникам, то ли что-то там произошло между ними – непонятно, впрочем, какая разница. Кто-то осторожно спросил о них, Мила в ответ небрежно сказала, что она их приглашала, но отец Михаил сегодня занят, а матушка “одна по гостям не ходит”.

   В конце вечера, под влиянием алкоголя и забытого общения все немного взгрустнули и расчувствовались. С Павлюками у всех присутствующих сложились довольно неровные отношения, но те действительно оказались частью их компании на протяжении многих лет, своего рода соратники по выживанию в новой стране. Пусть их городок и не очень далеко, но вряд ли они теперь часто будут встречаться.
  На прощание все полезли целоваться с Павлюками, даже Тамаре Михайловне досталось от их прощальной любви. Обещали перезваниваться, держать друг друга в курсе дел, “не пропадать”. И сами в тот момент верили в искренность своих намерений.
  Что поделаешь – жаль ушедших отношений, хотя, в действительности, они все отдалились задолго до отъезда Павлюков; мелкими шажками, незаметно для глаз, время подточило их некогда сплоченную группу «соратников», как выразился Вова. Появилась Тамара Михайловна, как человек своеобразный, другого склада и другого поколения. Но главное – исчезли дети, один из главных связующих моментов. Остался только Никитка, который неприкаянно болтался среди взрослых. Даже Ромы не было, он весь вечер пропадал где-то с друзьями.

   Доктор Олсон тем временем приготовил Анне новое лечение. На сей раз из области последних разработок. Весь запас лекарства помещался в коробочке, величиной с кирпич. Из нее в вену через трубочку непрерывно, через равные интервалы, капало лекарство, и так в течении десяти суток. Коробочка крепилась к поясу, и Анна могла свободно ходить по дому. На ночь она перемещала таинственный предмет на тумбочку в изголовье кровати и засыпала под ритмичные звуки капель и жужжания моторчика. Первые дни она все ждала подвоха от нового яда и постоянно  прислушивалась к себе. Почти все время проводила в кровати, а ночью просыпалась каждые пять минут, в страхе, что во сне уронила коробочку или что игла вышла из вены.
    Прошел день, другой, Анна все ждала неприятных сюрпризов от загадочной  коробочки. Да, подташнивало, появилась слабость, пропал аппетит. Но это – все: никаких неожиданных отклонений, и хуже не становилось. На фоне всех ее предудущих лечений она чувствовала себя почти сносно, так - слегка приболевшей. Анна вздохнула облегченно: нечего валяться, можно спокойно заниматься несложными делами - ритмический звук моторчика звучал уже успокоительно. Даже по ночам она перестала вздрагивать от страхов. То, что терпимо, в ее сегодняшнем лексиконе означало “хорошо”. Анна даже подумала, что можно было бы, в принципе, не брать отпускных дней, она вполне смогла бы ездить на работу. Хотя,  получилось бы слишком вызывающе – появиться в таком виде в офисе. Да и доктор предупредил - ограничить по возможности контакты с людьми, новое лечение понижает иммунитет.
   Десять дней прошли, самое “приятное” лечение закончилось, ее отключили от коробочки. Теперь нужно было просто жить и ждать результата; по словам доктора, у нового препарата замедленный эффект действия.
   Какая чудесная фраза - “просто жить”. Не отдыхать между лечениями в предчувствии новых мучений, постоянно борясь со страхами “а вдруг”, а просто жить и ждать результата с вновь возродившейся надеждой. Конечно, лучше не обольщать себя иллюзиями волшебного исцеления, но сердце не подвластно разуму, оно всегда хочет верить в самое лучшее.

   Клетки постепенно приходили в норму, обычно в это время возвращался зуд –вестник того, что лимфома никуда не делась. Анна с замиранием сердца ждала первых тревожных признаков. Но время шло, и ничего не происходило. Месяц, другой – и никаких признаков рака: зуда нет, анализы крови в норме. Уже и доктор стал более весело общаться с Анной, видимо, его тоже угнетало, что он не в состоянии ей помочь.
   Анна ехала после очередного визита к доктору Олсону и отчетливо слышала, как колокольчики радостно звенят в голове... Какое давно забытое ощущение чистого счастья. Как хорошо жить! Неужели она поборола смертельную болезнь и сможет опять вернуться к обычной жизни?... Слава тебе, Господи, за все. Теперь она будет ценить каждую минуту жизни, постарается быть благодарной за дарованный ей шанс: она уже не будет волноваться и переживать по мелочам, не будет печалиться и раздражаться, ведь жизнь так прекрасна. Анна, сама не осознавая, повторяла положенный набор обещаний человека, избежавшего смертной казни - то, что так хорошо описал Достоевский.
   И, опять согласно Федору Михайловичу, совсем скоро жизнь потекла все тем же, прежним руслом: с переживаниями по мелочам, с обидами и раздражениями, с неизбежной печалью, и уже колокольчики не звенели в голове - недавнее чистое счастье растворилось в повседневной суете.
 
    Осень в вечнозеленом городе наступает неприметно: дети идут в школу, дни становятся короче, около магазинов появляются большие бочки с тыквами – скоро Холловин, а в ноябре на прилавках появляются груды дешевых индеек - готовимся к Дню Благодарения, и ждем первых дождей.
   Совсем незаметно на голове у Анны появилась темная щетинка, уже можо было ходить без косынок  – такой вызывающе пикантный вид, под стать Холловину, особенно в сочетании с красивыми глазами и бледной кожей. Все нездоровые припухлости сошли, Анна вернулась в свой обычный статный вид. Чтобы мама не беспокоилась, она послала ей свое фото, где, по ее понятиям, она выглядела совсем здоровой. Каково же было ее удивление, когда мама в разговоре сообщила Анне, как она расплакалась, увидев новую Анну на фото – до того она изменилась - худая, бледная и почти лысая. Соня и Андрей принялись дружно уверять Анну, что это не так, что она чудесно выглядит, Соня заявила, что ее подружки, впервые увидев ее, даже сказали – «какая у нее эффектная мама». Анна им верила, она понимала, что дочь и муж в данном случае не кривят душой, за последнее время они перевидали ее в гораздо худших вариантах.
 



2004. Надежды и разочарования.   
 



    На Новый год собрались у Сироткиных. Уже не было Павлюков, Лиза и Борис оказались приглашены в другие гости, вместо них присутствовала малознакомая пара – тоже музыканты. Детей тоже не было, каждый встречал в своей компании. Соня отпросилась на всю ночь к Наташе; несмотря на разные школы, они до сих пор дружили.
   Праздник получился довольно скучный. Сироткины редко приглашали гостей и Лена, как неопытная хозяйка, старалась изо всех сил быть приветливой и радушной. Но именно из-за ее чрезмерного старания все чувствовали себя неловко. Вдобавок, новая пара немножко не вписывалась в их накатанные годами отношения. Чего-то не хватало, той искры, когда застолье превращается в праздник.
   Анна очень скоро утомилась, и ожидание Нового года превратилось для нее в муку. Лена челноком сновала между кухней и столовой, не давая расслабиться ни себе, ни гостям. Света мало говорила, она была необычайно замкнута и чем-то расстроена, – как потом выяснилось, прямо перед уходом она поссорилась с Юлей. Мужчины тоже не “заводились”, говорили на общие темы и почти не пьянели.
   Наконец –то перешли в гостиную, включили телевизор, темы для разговоров иссякли, и они молча наблюдали за выступлением певцов на Таймс сквер и терпеливо ждали заветной минуты. Но вот Дик Кларк торжественно провозгласил “Happy New Year!”, и очередной блестящий шар взлетел в небо. Они встали, подняли бокалы с шампанским, выпили под радостные крики толпы в телевизоре; ну, все - 2004 год наступил, дай Бог - более удачный, чем предыдущий... Анна честно высидела полчаса – дань вежливости, и поднялась с извинениями за скорый уход. Их не задерживали, все понимали состояние Анны. Когда ехали домой, Андрей сказал, что лучше бы они остались дома: праздника все равно не получилось, и Анна только измучилась. Анна в ответ слабо возразила, что ей было приятно повидаться со всеми, она так давно нигде не была, но в глубине души была согласна с мужем.
   
  У Сони шли рождественские каникулы, которые к ее огромной радости совпадали теперь со всей страной. Она поехала с семьей новой подружки в горы кататься на лыжах. Анне не хотелось отпускать Соню, все таки горы есть горы, тем более под чужим присмотром. Но отказать было нельзя, Соня заслужила свой отдых, она на удивление хорошо закончила первый семестр. Сказалось присутствие Анны, все-таки без надзора взрослых трудно ожидать ответственности от подростков. Год оказался непривычно трудным для Сони. Окрыленная тем, что удачно справилась с Ай-Пи тестом в прошлом году, она в этот раз самонадеянно решила взять сразу три предмета на уровне колледжа: по американской истории, литературе и биологии. Нагрузки получились колоссальные, вдобавок нужно было готовиться к САТ тестам, и еще заниматься обязательным волонтерством, чтобы набрать необходимые для поступления в университет часы. С волонтерством решилось просто: Анна попросила медсестр, чтобы Соня им помогала: разносить соки и воду больным, если нужно - принести подогретое одеяло, и быть на подхвате в других мелочах. Соне нравилась атмосфера клиники и она даже гордилась, что у нее такая «серьезная» по сравнению с подругами работа. Конечно, со всеми дополнительными нагрузками Соне оказалось тяжело после прошлого вольного года, но она терпеливо сносила контроль Анны: лучше так, чем видеть рядом с собой полуживую маму, переживать за нее и потихоньку жалеть себя, обделенную обычным семейным уютом. С Крисом Соня уже «раздружилась», к тайной радости Анны: не хватало еще в такой насыщенный учебный год неизбежных переживаний на тему первых влюбленностей. Впрочем, дело было не только в учебе, подсознательно примешивался тайный эгоизм Анны, ей хотелось, чтобы дочь побольше свободного времени проводила с ней; где-то там, в душе мелькала подленькая мысль: может не так долго им осталось общаться в этой жизни.

    Но, в тот период – время очередных надежд, плохие думы если приходили, то так же быстро уходили; по настоящему пессимистические мысли появились позже, когда стало понятно..., увы - стало понятно, что и последнее лечение не помогло, хотя и остановило развитие болезни на чудесные полгода...
   Ну, что же, пожила жизнью здорового человека, настроила воздушных замков счастливого будущего, оказавшимися в результате замками на песке. Как там говорил отец Михаил, ссылаясь на святых отцов – надо с благодарностью принимать любые вести, помнить, что все Господь дает нам во благо... Интересно, если бы на месте Анны оказалась бы матушка, он бы так же свято верил в богословские учения, или же дрогнул в душе от страха перед смертью любимого человека?
   Впрочем, она отлично понимала, что отец Михаил тут не при чем, так же, как и святые отцы с их поучениями, что в ней говорит бессильная злость и обида на весь мир. А отец Михаил добросовестно старается быть заботливым и сострадательным батюшкой, его не в чем упрекнуть.

   Как обычно с ней бывало в минуты крайнего отчаяния, хотелось залезть в темный угол, укрыться с головой, чтобы никого и ничего не слышать. Боже, как я устала! С той разницей, что теперь усталость другая, уже не физическая – усталость от жизни. Невозможным казалось вместить в себя мысль, что очередные надежды обернулись  прахом, все тщетно, все плохо, и впереди никакого просвета... Вот тут как раз и появилась мысль о ближайшей смерти; не страхи, как раньше, а спокойные размышления о том, что вполне вероятно ей осталось жить год, может два, при удачном раскладе. И так же спокойно, в виде обязательных дел на ближайшее будущее – необходимость дожить до отьезда Сони в университет. Там ей будет легче  пережить смерть Анны. Об Андрее Анна старалась не думать, для него она не в состоянии была придумывать будущее, в котором ее нет.
    Под влиянием мыслей о Соне Анна стала ценить время, проводимое с дочерью. Порой заводила с ней разговоры с философской начинкой, стараясь передать Соне свои взгляды на жизнь, свои моральные принципы, хотя и понимала, что шестнадцатилетнему подростку не вместить мудрости пожившей женщины. Впрочем, Соня, не понимающая истинную подоплеку таких странных разговоров, быстро сводила их на нет, пуская в ход свою остроумную насмешливость.

   В это время в компании Андрея произошли важные для их семьи изменения. Фирма, где работал Андрей, обьединилась с другой компанией, и в связи с этим у всех сотрудников поменялся пакет бенефитов, в том числе и медицинская страховка. Теперь у Андрея, так же, как и у Анны, оказалось стопроцентное покрытие всей медицины. Андрей очень обрадовался: он видел все мучения жены, когда ей приходилось лечиться и работать, потому стал убеждать Анну бросить работу. Новость, конечно, замечательная: каждое лечение стоило огромных денег и любая доплата была им не по корману. Но уходить с работы Анна не собиралась: если она умудрялась работать в совершенно ужасном состоянии, то теперь она чувствует себя вполне сносно, а без ее зарплаты им будет финансово стеснительно. Хорошо бы хоть немного отложить на дальнейшее учение Сони, любой колледж будет стоить дороже ее школы.
   Но, главное заключалось даже не в финансах, работа отвлекала Анну от невеселых дум, оставаться дома один на один со своим сегодняшним настроением –  такая перспектива воспринималась как исполнение инструкции для суицида. Ей необходимо было общение с нейтральными людьми, которые не заморачиваются состраданием к ее проблемам. На работе между сослуживцами – как правило, только легкий разговор на общие темы, все личные проблемы остаются за стенами офиса, и в этом есть своя прелесть. Если же хочется более конкретного и пикантного общения – всегда можно перекинуться парой слов с Ритой. Ее непревзойденный юмор разгоняет любую хандру и поднимает настроение на весь день.
   И только в автобусе, по дороге домой – Анна поневоле оставалась наедине с собой, и сразу же сознание подключалось на подзабытые за день невеселые думы, чем-то похожие на зубную боль, которую на время забили обезбаливающим.

   В свете последних событий Анне не хотелось даже видеться с доктором. Пропала надежда, пропал и интерес к будущему. Ну, что там, дальше? Очередной эксперимент с бессмысленными мучениями и бесславным результатом. Может, разумнее отказаться от дальнейших попыток и дожить оставшийся отрезок жизни без суетливых и бесполезных дерганий, без очередной пытки лечением? У кого бы спросить, как лучше поступить. Задрать бы голову к небу и увидеть там подсказку, понятную ей одной. Но небо молчит, и даже ее порой такая чуткая интуиция не срабатывает.
   Доктор Олсон, похоже, уловил ее упадническое настроение, потому пытался общаться с Анной помягче, насколько это возможно для доктора онколога. Он сказал, что результат последнего лечения его приятно удивил, такая продолжительная ремиссия – уже хорошо. Он считает, что им стоит повторить лечение, вполне возможно, что на этот раз ремиссия продлится дольше. Анна в ответ согласно закивала головой, она несказанно обрадовалась факту, что новых испытаний в ближайшее время не предстоит: как в детстве – “чур меня, чур”, - и ты хитро избежал опасности.

   Опять на десять дней к ней подключили жужжащую коробочку. В этот раз не было страхов ожидания, и Анна с первого же дня, не задумываясь, прикрепила коробочку к поясу и занялась своими делами: что-то делала по хозяйству, много читала, готовила обед для Сони. Иногда они даже ходили с Соней гулять в ближайший сквер, а потом вместе сочиняли семейный ужин. Получилась почти идиллия, своего рода приятный отпуск под жужжащий аккомпанемент.
   Пару раз заходила Света. Ей жилось несладко в последнее время, хотя она старалась не подавать виду, - по понятиям всех знакомых, их личные беды в сравнении с болезнью Анны относились к житейским неприятностям, не более. Хотя, от этого «личные неприятности», как правило, не становились более переносимыми.
    Юля уже отправила документы для поступления, и теперь все вечера проводила со своей компанией, приходила домой за полночь и игнорировала любые замечания мамы. Толя порядком устал от их постоянных конфликтов, в отношения мамы –дочки давно уже не лез, после работы шел к себе, и все свободное время сидел за компьютером. Он в последнее время увлекся профессиональной фотографией, много ходил с фотоаппаратом, а потом сидел в фотошопе, доводил снимки “до ума”, и этим спасительно отдалил себя от домашних раздоров. Временами он забегал к Андрею, посоветоваться и показать сделанное, но уже тоже один, без Светы. Совместные дружные посиделки вчетвером остались в прошлом. Каждый в их семье теперь жил своей жизнью. Ни Толя, ни Света не жаловались, но печально было наблюдать, как их нежные отношения сошли на нет. Кто или что явилось тому причиной, непонятно: только ли своенравная Юля или что-то другое, скрытое от глаз?
    Если бы у Анны не было своих тягучих неразрешимых проблем, она бы постаралась выяснить, чтобы по возможности помочь двум близким людям; но у нее не было сил даже на праздное любопытство. Она видела по глазам Светы, что той хочется поделиться, излить Анне накопившееся, она даже делала слабые попытки навести разговор на себя, но не решалась. А Анна, сознавая, что поступает эгоистично по отношению к подруге, делала вид, что ничего не замечает. Вот тебе и “любовь к ближнему”, свои печали оказались главней и “печальнее” проблем ближнего. Немножко скребло на душе от намеренного неучастия. На ближайшей исповеди она покаялась батюшке в черствости и эгоизме. На что молодой священник понимающе вздохнул и сказал утешительно (он знал о болезни Анны и сочувствовал ей): - Все мы немощны, молитесь за них, это вам по силам, а Господь милостлив, никого не оставит в беде”.

   Великий пост получился скукоженый. Соня заявила, что она в этом году будет держать пост, как практикуется в ее школе (школа была католической), где выбирается чаще всего один продукт, самый любимый, и его не едят в течении поста. Она выбрала мясо, чтобы было «немножко по-православному», и добавила, что «вообще – то для нее тяжелее отказаться от шоколада». Когда Анна пожаловалась Свете на новые взбрыки дочери, Света только тяжело вздохнула и сказала, что Юля уже второй год не держит посты: в школе не афиширует, ест постное, а после школы идет в Макдональдс. Потом помолчала в нерешительности и добавила, что не хочет оправдывать свою дочь, но похоже, большинство учеников делает то же самое; по настоящему постятся только дети священников, ну еще несколько семей с маленькими детьми, которых можно контролировать. Анна искренне изумилась и подумала, что Света все-таки подсознательно выгораживает дочь. Та в свою очередь почувствовала недоверие Анны и немножко обиделась: - Ну, если не веришь и хочешь убедиться, спроси Лену.
   Не то, чтобы Анне действительно хотелось знать правду о постящихся школьниках, ей не было дела до ставшей ненужной школы. Но Лена сама в разговоре обмолвилась, что купила сыр, который так любит Стас. Анна полушутя заметила: - А как же строгий пост. Лена так же шутя ответила: - А мы сыр едим с молитвой. А потом добавила: - Ты посмотри на Стаса, он же ходячий скелет. Он ест только определенный набор продуктов, осталось только его совсем заморить. Да и кто сейчас в школе держит посты, разве только дети церковников. Так, одна видимость, а Стас мне категорично заявил, что школьную еду он вообще есть не может, и сьедает ланч, только когда там дают быструю лапшу. Получается, ест только отраву. Как вообще можно детей таким кормить, там же вся таблица Менделеева в чистом виде. 

   Да, интересные дела нынче в школе. Куда делся недавний церковный энтузиазм у родителей? То ли им, советским, выросшим в атеизме, оказалось трудно проникнуться православием, так – зажглись, поиграли, примерили на себя, поняли, что некомфортно и стали постепенно возвращаться в привычную оболочку. Или дело не в них, вернее, не только в них: может современная православная церковь не в состоянии удержать их, вновь обращенных. Но ведь батюшки и они сами в тот, совсем недавний строгоцерковный период возмущались старорусскими, которые в большинстве своем не разбивают лбы в отношении религии. Что-то не склеивается. В любом случае хорошо, что Соня в другой школе, и им не нужно ломать комедию; задним числом понимаешь, что, как ни банально звучит, но – все к лучшему.

  Где-то после пасхальной недели Анна почувствовала, что болезнь опять возвращается; вопреки ожиданиям доктора на этот раз лечение помогло только на три месяца, почти вдвое меньше, чем в первый раз. Опять замаячил подзабытый призрак смерти, мысли потекли в привычном направлении: «Хорошо, что Соня закончила одиннадцатый класс, остался один год, она протянет. Удачно сложилось, что Лида уехала до болезни, и ей не пришлось стать участником новых передряг у Алпатиных. Не думалось никак только об Андрее: конечно, он переживет – все со временем переживают. А дальше?... Найдет себе другую, женится... Нет, она не хотела ему другую, думать так чистой воды мазохизм... Не увязывался в голове и другой вариант: пусть живет один и хранит память об Анне – врагу не пожелаешь такую перспективу...

   Лето получилось не в радость, опять гнетущая подвешенность: что там у доктора Олсона припасено для нее в зловещем ларце на сей раз? Анна старалась не загадывать, все равно неизвестность лучше скверной реальности. Пришло горькое осознание, что возврата к обычной жизни уже не будет при любом раскладе. Она смотрела на своих сверстниц как бы из другого измерения и понимала, какая между ними пролегла за последние годы пропасть. Женщины в ее возрасте переживают вторую молодость, даже немного потешно наблюдать со стороны: каблуки выше, юбки короче, косметика ярче. Как будто опомнились напоследок - женское время цветения уходит, нужно наверстывать упущенное. Конечно, можно сколько угодно иронизировать на их счет, но все равно немножко завидно. Она уже вряд ли вернется в то беззаботно - обыденное состояние, когда радуешься обновке, примеряешь перед зеркалом, представляешь, куда можно надеть и в каких сочетаниях. Куда делся тот бесхитростный и милый мир, где полагается думать о нарядах, модных диетах и переживать о преждевременных морщинах. Главное, чтобы «не копать глубоко» в такие моменты и не переходить от таких, якобы «нейтральных» размышлений на жалость к себе: такой ей достался билет, и нет тут ничьей вины.

   Далекий богатый папа купил Наташе машину, новенькую Хонду. Теперь они с Соней часто проводили время вместе, разьезжая по городу и окрестностям. Анна не раз помянула незнакомого ей папу недобрым словом, всем известна печальная статистика подростков за рулем. Вдобавок, хоть Соня мужественно сдерживала зависть к подруге, Анна видела, как дочери хочется быть на месте Наташи: вот так же небрежно хлопнуть дверцей своей машины, потом не глядя щелкнуть замком. Но к дочери не сунешься с утешениями, она всем видом показывает, что рада за подругу и ей не завидно. Анне нравилась Наташа, такая миловидная девочка - куколка со славянской внешностью: немножко скуластое лицо, серо-голубые глаза, пухлые губы. Совсем не похожая на свою простоватую маму, разве что такая же открытая и непосредственная. Впрочем, они так и не сошлись с Ирой, слишком разные жизни, но дружба девочек устраивала их обеих.
   Анна невольно сравнивала Соню и Наташу, и с болью думала, насколько Соне приходится тяжелее во всех отношениях, даже если отбросить болезнь Анны.  Наташа как бы порхала по жизни, не обремененная серьезными проблемами. Соня на лето взяла себе больше часов волонтерства, много занималась самостоятельно – она хотела взять осенью еще несколько САТ тестов. А Наташа, казалось, совсем не переживала по поводу будущего. Анна даже заинтересовалась такой беспечностью девочки: она знала, что все подруги Анны по школе проводят последнее беспокойное лето так же, как и ее дочь. На ее вопрос Соня ответила, что Наташке заморачиваться не о чем. Мама у нее председатель родительского комитета, и волонтерские часы ей напишут в любом количестве в виде помощи церкви. А поступать Наташа будет в университет Св. Антония. Ее результатов по тестам хватит, чтобы туда попасть: университет неплохой, но слишком дорогой для своего уровня, потому желающих там учиться не так уж много. Вдобавок, он католический, что нравится ее маме, а папа заплатит любые деньги за обучение.
    Анна выслушала логичные выкладки дочери и, пытаясь скрыть тревогу, осторожно спросила: - Сонь, ты что, завидуешь Наташе?
 -  Нет, не завидую, я просто тебе разьясняю про Наташу, ты сама спросила. Я не хочу в Сэнт Антонио, хватит с меня религиозных школ. Тем более, что стоит он почти сорок тысяч в год, совсем как Гарвард. Наташка, она хорошая, но живет как бы в стороне от нормальной жизни. Папа где-то в России, мама нигде не работает, да еще эта не настоящая школа Радонежского: им там хорошо вместе, там все такие - живут на своем русском острове. Наташка потому и рвется со мной дружить, потому что я обычная, как все в Америке, и жизнь у меня обычная.
   Потом улыбнулась смущенно: - Машина у нее, конечно, классная, я бы тоже хотела такую... потом, когда поступлю, чтобы к вам ездить. А сейчас ни у кого из моих подруг нет машины, только у Меган старенькая Тайота, ей папа отдал. У нее родители в разводе, и папа живет далеко, поэтому ей нужна машина.
   Вот так: смесь уже недетской рассудительности и подростковой непосредственности. И при этом здравый смысл и чувство собственного достоинства. Ассоциативно вспомнилось, как Лида говорила о Кити, что та живет в придуманном мамой мире. Кити и Наташа – совсем непохожие, и миры у них разные, но та и другая оказались вне реального мира, жизнь со всеми социально - общественными издержками не проникает в их коконы. Как там у Маркса, приблизительно: «человек живет в обществе и общество его формирует..». Для Кити и Наташи общество ограничилось русской общиной, то что Соня метко назвала «русским островом».

   Увы, как не отвлекайся на посторонние проблемы, но болезнь все сильнее напоминала о себе. Анна понимала, что дальше оттягивать с очередным лечением нельзя: уже на запястьях и голенях появились четкие царапины от постоянных расчесов - зловещие знаки прогрессирующей лимфомы. Даже, если отбросить радужные мечты и не обманывать себя возможным излечением, то нужно обязательно затормозить болезнь, жить с таким изматывающим зудом становилось все тяжелее. По иронии судьбы получается, что сценарий, где просто доживаешь отпущенный остаток жизни без лечений и мучений ей тоже не подходит. 
   Пришлось Анне покорно смириться с новым экспериментом доктора Олсона. На этот раз ей предстоял коктейль из двух ядов: сначала, в течении трех дней ей вводится один препарат, потом, на три дня добавляется другой, а в заключение пару дней опять один. Интересно, кто сочиняет такие мудреные схемы? Наверняка за каждой комбинацией стоит имя доктора, может, у одного из них имя доктора Олсона. «Яды Олсона» – звучит амбициозно и внушительно.

   На приеме доктор, как положено, обьяснил все подробности предстоящего лечения и добавил в завершении, что новые препараты не из простых (спасибо за добрую весть!), так что Анне придется набраться терпения и мужества. От слов доктора у Анны противно заныло сердце, и она сказала, скорее, подумала вслух, что ей придется уйти с работы; она не ждала реакции доктора – он в таких вопросах не советчик. Но доктор Олсон тут же отреагировал на ее слова и сказал: - Конечно, это ваш выбор, но если вам нравится ваша работа, то не стоит бросать. Можно вместо этого пойти на временную инвалидность: она действует в течении года или полутора лет, он не помнит точно. И вы в любое время можете вернуться на работу, когда будете чувствовать себя получше.
   И добавил, что если Анна согласна, он сейчас же напишет письмо. Анна молчала, пытаясь осознать слова доктора, она не была уверена, что правильно истолковала неожиданную информацию. Доктор взял листок и написал: To whom it may consern. Фраза звучала поэтически, Анна даже не знала, что так обычно начинаются деловые письма с безличным адресатом. Дальше очень кратко, в произвольной форме доктор написал, что Анна Алпатин в ближайшее время не сможет работать, так как будет проходить лечение у них в клинике. И подписал.
   Анна глазам своим не верила. Неужели вот так, несколькими словами решается мучительная проблема с работой. Почему раньше ей никто не сказал о таком простом решении? Доктор извиняюще ответил, что он не был в курсе личных проблем Анны. Многие пациенты предпочитают не прерывать работы, по инвалидности платят не так много. А потом, - добавил он с улыбкой, - вы бы могли уже использовать эту возможность и сейчас вам действительно пришлось бы уйти с работы.
   Доктор прав, то что было, уже пережито, и неизвестно сколько еще впереди испытаний, где потребуется все ее «терпение и мужество».
  Небо на мгновение прояснилось: по крайней мере, ей не придется уже ходить на работу и даже переживать о финансовой стороне (пособие по инвалидности оказалось равной половине ее зарплаты). Предстоящие мучения уже не воспринимались так трагически непереносимыми, она даже с невольным интересом ждала начала лечения: раз другие переживают, то и она переживет, опять появился почти засохший росточек надежды на чудо.

  День настал, Андрей с утра отвез ее в клинику. Наезжанный маршрут, знакомый даже до лиц бомжей на перекрестках. Но в такой день казалось, что видишь приевшиеся пейзажи заново и неожиданно остро понимаешь – как замечательно хорош обычный день. Такое обостренное восприятия жизни, похожее на состояние смертника по пути на эшафот. Хотелось растянуть время и ехать бесконечно, забыв о конечной цели...
   В клинике ее подключили к большому мешку со зловещей наклейкой - вливание должно было длиться несколько часов. Заработала помпа, замигала синенькими окошечками, Анне дали успокающего и обезболивающего. Рядом с кроватью заботливые медсестры приготовили традиционный набор пациента: на столике вода, сок, соленые галеты и журналы, в ногах - одеяло, над головой телевизор на гибком кронштейне. Все выглядело комфортно и приятно, если бы не вид неуместного розового тазика рядом с кроватью – вечного спутника химиотерапии.

   К этому времени Анна уже знала всех медсестер, работающих в отделении. Знала не только по именам, но и подробности их личной жизни: где живут, сколько детей, какие колледжи закончили, кто мужья. Знала от них самих, они охотно рассказывали о себе, если заходил разговор. Анна для них тоже стала «своей», они знали Андрея, пару раз видели Соню и, главное, в отличии от всех знакомых, знали ее диагноз.
   Если бы провели конкурс на тему: Идеальная жизнь в идеальном государстве среди идеальных людей, то идеальная Анна, возможно, засомневалась бы с выбором государства (она знала только Россию и Америку), но в свое идеальное окружение она выбрала бы вот этих медсестер. Всех до одной. Может, где-то в своих жизнях за пределами клиники, они были далеки от своих идеалов – двойников, но те, что окружали Анну в клинике были как бы визитной карточкой американской медицины. Доктора – они, конечно, профессионалы, но народ очень занятой: они и в госпитале, и в клинике на приеме, и в лабораториях, да еще читают лекции студентам. На них колоссальная ответственность, им не до эмоций. А медсестры – та необходимая комфортная для пациента прослойка, своего рода бамперная подушка. Они тоже профессионалы (за плечами каждой пять - шесть лет учебы),  но они как бы шутя делают свою работу, все детально и охотно разьясняют по ходу дела, подбадривают, и тут же превращаются в приятных собеседников, всегда готовые обсудить последние события, будь то Оскар или ЧП в городе. (Если говорить точно, то их нельзя называть медсестрами: во-первых, среди них есть и мужские особи, а главное – их уровень подготовки гораздо выше, чем у медсестер в России. Но в русском языке нет эквивалента слову nurse.)

   Лирические мысли Анны постепенно растворялись в полудреме от успокоительного, но тут вмешался физиологический протест организма на вводимый яд: ее затошнило и резко заболел живот. Она судорожно потянулась за тазиком, живот при этом полоснуло – до того сильно, что она застонала. Сразу подбежали медсестры, отключили помпу, сунули ей тазик и коробку с салфетками. Но Анна, сдерживая спазмы, схватилась за живот. Медсестры понимающе подхватили ее под руки с двух сторон и повели в туалет, третья медсестра везла за ней помпу на шесте. Так ее и завели в кабинку, даже собираясь спустить за нее штаны. Анна в последний момент спохватилась и засопротивлялась. Ее послушно оставили одну. Ее корчило от спазмов, из нее лилось, выворачивало и казалось, что никогда уже не будет легче. В уголочке сознания сидела успокаивающая мысль, что, слава Богу, никто не видит ее физиологически неприглядные мучения, что она успела добраться до заветной комнаты. Время от времени в дверь стучали, и дежурившая медсестра справлялась:  - Как ты, в порядке? Помощь не нужна? В ответ Анна мычала что-то нечленораздельное, что означало «я - О.К.», хотя была уверена, что она уже никогда не будет «О.К.». Капельница работала на самой низкой скорости, желудок и кишечник постепенно успокаивались, спазмы становились все реже и слабее, Анна совсем ослабла, ее зазнобило, и в какой-то момент она поняла, что ей хочется в кровать под одеяло; она открыла дверь и позволила Шерон вывести себя из кабинки. Та довела ее до кровати, ввела в вену какое-то лекарство, заставила выпить бутылку воды, и Анна провалилась в сон.
   Проснулась она опять от спазмов - капельница работала на обычной скорости. Опять повторился сценарий с походом в туалет, только на этот раз из нее извергалась одна жидкость. И реакция у нее была заторможенной, она толком не проснулась, сказывалось действие сильного успокоительного.

   Второй и третий день прошли легче: так же тошнило и те же резкие спазмы в животе, но уже привычные, и потому не казались такими ужасными, как в первый день: нужно только вовремя встать с кровати, схватиться за палку с капельницей и дойти до туалета. Анна даже отказывалась от помощи медсестер, ей не нравилось, когда кто-то из них стоял за дверью. Помпу уже не замедляли и потому лечение закончилось раньше.
  К концу третьего дня она слегка расслабилась: если все испытания, требующие от нее «мужества и терпения» будут на таком уровне, то она вынесет. Ей теперь каждый день кололи успокоительное, которые сами медсестры шутя называли «витамин А» (название лекарства начиналось на букву А), в результате чего Анна, несмотря на плохое самочувствие, много спала, и сон магически смягчал восприятие действительности.   
   Но, оказалось, что «на войне, как на войне», никогда нельзя расслабляться. Только в голове зародятся оптимистические мысли, как неожиданная суровая реальность все ставит на положенные места. На четвертый день Анне должны были вводить другое лекарство (точнее, другой яд). По словам медсестер, обычно пациенты переносят его легче, чем тот, что вводили первые дни. Анна опрометчиво доверилась их доброжелательному прогнозу, поудобнее расположилась на кровати, взяла в руки Vaniti Fair, пролистала красочную рекламу и добралась до интересной статьи о клане Кеннеди. Помпа мирно жужжала, у Анны уже привычно заволокло голову туманом, как вдруг ей стало трудно дышать и возникло ощущение, что ей на голову вылили ведро кипятка, стало обжигающе жарко, как будто воспалился скальп. Все произошло так стремительно, что она потеряла ориентир, задыхалась все сильнее и сильнее и не могла сообразить, что нужно нажать кнопку вызова. Как назло, в комнате не оказалось ни одной медсестры. Хорошо, что сосед по палате заметил ее состояние и нажал свою кнопку. К моменту, когда прибежали медсестры Анна была без сознания. Помпу остановили, Анну срочно подключили к кислороду, к ЭКГ, ввели капельницу с физраствором, позвонили докторам. Анна все еще находилась в бессознательном состоянии, когда около ее кровати собрался консилиум из докторов: доктор Олсон, кардиолог, доктор по аллергиям. Совместными стараниями ее привели в чувство. Анна смотрела на встревоженные лица и не могла понять, где она и почему вокруг так много незнакомых лиц.  Потом она увидела среди них доктора Олсона и успокоилась – он все обьяснит. Доктор Олсон, похоже, больше всех обрадовался, что Анна пришла в себя. Он подсел к ней на краешек кровати и сказал, что у Анны, по всей вероятности, случилась сильная аллергическая реакция на новый препарат. Судя по ее состоянию и по кардиограмме, никаких серьезных отклонений, к счастью, не случилось. Они еще посмотрят, как организм будет реагировать ближайшие несколько часов. Добавил, как бы извиняюще, что ее реакция совсем нетипичная, обычно пациенты переносят это лечение без серьезных побочных эффектов. Голос доктора звучал необычно взволнованно, похоже было, что он сильно испугался. Видя, что Анна адекватно воспринимает его слова, он овладел собой, поднялся с кровати и уже обычным уверенным тоном сказал, что само собой разумеется, это лекарство придется отменить. Завтра ей лучше остаться дома и отдохнуть. А он тем временем подумает и посовещается с коллегами, и решит, какое лекарство лучше всего подойдет на замену.
   Доктора разошлись, их место заняли медсестры: часть из них занимались Анной: мерили давление и уровень кислорода, снимали очередную кардиограмму, но большинство просто подходили, чтобы сказать, как Анна всех напугала, и как они рады, что все обошлось без серьезных последствий, ведь ее даже не пришлось переводить в госпиталь. К вечеру стало ясно, что Анна в полном порядке, она даже решила не волновать зря Андрея, просто сказала, что новое лекарство ей не подошло, у нее возникла аллергия, так что доктор заменит его на другое. И ни слова о том, что чуть не отправилась на тот свет, - незачем нагнетать страсти, когда все благополучно закончилось.

    День Анна законно провалялась в кровати дома. Соня услужливо пыталась ее накормить, она научилась готовить незамысловатые десерты и поглощала свои творения с подростковым аппетитом. УАнны один вид запеченных бананов с карамелью или маршмеллоу с шоколадом вызывал приступ тошноты; единственное, что она могла заставить себя проглотить, оставалась самая простая еда, в виде тоста, кусочка сыра или чашки бульона. Даже такая нейтральная пища приобрела вкус картона, а сладкие вещи воспринимались, как отрава.
   Когда Анна, день спустя, вернулась в клинику, ее уже ждали предписания доктора и большая стеклянная бутыль с новым лекарством. Катрин подключила ее к капельнице и сказала, что начнут вливание на самой маленькой скорости и будут внимательно следить за ее состоянием, а ближе к обеду освободится доктор и зайдет ее проведать. Анна не сдержалась и спросила, показывая на чудо-бутыль: - А почему на этот раз в стеклянной таре? Похоже, что новое лекарство разъедает даже пластик.
   Катрин засмеялась, она оценила шутку Анны, и уже серьезно ответила, что все вопросы – к доктору, она сама первый раз имеет дело с таким препаратом.
   Вопреки зловещему виду бутыли, день прошел без серьезных осложнений. И следущие два дня тоже, Анна уже с благодарностью смотрела на стеклянную емкость над головой, за то, что она не принесла ей ожидаемых мучений. До каких странных мыслей доходишь, когда в неодушевленных предметах находишь союзников и врагов.

  Первый цикл лечения закончился, распорядок жизни подчинился знакомому графику: слабость, тошнота, сильная слабость, апатия к жизни, очень сильная слабость, потом потихоньку становилось легче: возрождался интерес к жизни, частично возвращался аппетит, появлялся намек на энергию. И когда уже, слава Богу, очухалась – начинался новый цикл химии. Смысл каждого цикла – раздавить организм до последней грани, но, ни в коем случае, не убить. Как правило, первый цикл самый сложный по непредсказуемости, но, в то же время и самый легкий из-за незнания; каждый следующий виток воспринимается как неизбежное повторение пережитого уже умирания, вслед за которым за несколько дней проходишь теорию Дарвина в ускоренним темпе: от непонятного существа с животными инстинктами к человеческому более менее разумному образу.

  После второго цикла, когда Анна уже вступила в период «оживания», и когда на горизонте замаячил очередной этап мучений, ей вдруг стало нестерпимо тошно в стенах родного дома, как будто вокруг нее был не уютный удобный интерьер, а тюремная камера с обреченной оторванностью от мира. Никогда в жизни ей не приходилось так много времени проводить одной. (Соня не в счет: она прибегала и убегала по своим делам, или же сидела за учебниками и в интернете). Анна весь день ходила сама не своя, ничем не могла себя занять, привычная обстановка нагнетала щемящую тоску. К вечеру Анна совсем измучилась и за ужином несмело предложила Андрею и Соне сьездить куда-нибудь в выходные. Андрей с сомнением посмотрел на жену, - откуда такой бравый настрой, ведь буквально несколько дней назад Анна лежала в кровати и безучастно смотрела в окно.
 – Ты уверена, что выдержишь?
 - Мне немножко страшно, но я чувствую, что мне нужно выбраться; совсем не обязательно ехать далеко, куда-нибудь, где мы давно не были. Можно даже не выходить из машины. Главное, чтобы отдохнуть от дома и привычных маршрутов.
Соня тут же согласилась: - Я за. Я тоже устала от города, хочу на солнце.
Вопрос был решен, хотя Андрей все еще сомневался.

   В субботу Анна совсем созрела для поездки. Она героически съела за завтраком яйцо, чтобы Андрей убедился в ее “нормальности”. Андрей видел, как жена давится едой, запивая каждый глоток чаем, но отговаривать от поездки не стал. Ему и самому хотелось провести несколько часов вне дома, это замечательно, что у Анны появился интерес к жизни.
   Осталось только решить – куда ехать. Главное, чтобы было недалеко; привычный океан исключался (увы, это правда – океан уже стал привычным явлением). Все, что приходило на ум, не подходило: или далеко, или дорога слишком шумная, или выбранное место многолюдное. Тут Андрей нерешительно предложил: а что, если нам съездить проведать дом Митрохиных? Идея неожиданная и заманчивая, они с момента переезда от Митрохиных ни разу не ездили в тот городок. Соня почти не помнила то место: она была слишком мала, и у нее от дома Митрохиных остались лишь обрывочные воспоминания: страшная собака, сад с качелями, где она провела много времени, фиолетовый динозавр в телевизоре, она даже не могла вспомнить Ники и Галину.
   Дорога оказалась спокойной и неожиданно очень красивой. Анна смотрела по сторонам и удивлялась тому, что ее память странным образом искривила подробности того периода, как будто первый год в Америке прошел совершенно в другой стране.
   Андрей, напротив, помнил дорогу очень хорошо, ему приходилось много ездить по ней на работу. Поэтому он выступал не только в роли водителя, но и семейным экскурсоводом. У него период жизни в доме Митрохиных получился более длинный и потому, более насыщенный эмоционально.
   Он кивнул в сторону пиццерии и рассказал Соне, что он тут работал – развозил по вечерам пиццу, что скоро они будут проезжать парк, куда они ходили на озеро кататься на лодках, что – вон там – кафе, где Соне дали огромную хрустальную ладью с мороженым, и она страдала из-за того, что могла съесть только половину и остатки нельзя было взять с собой. Соня слушала с интересом и отвечала: “что-то вспоминаю”, или “нет, не помню”. Анна молча смотрела в окно машины, ей не хотелось говорить. Она, конечно, помнила все перечисленные моменты их жизни. Но воспоминания не вызывали в ней эмоций: казалось, что все, происшедшее тут, в этом городке, случились не с ней, а с хорошо знакомой женщиной, которую, по стечению обстоятельств, тоже звали Анной Алпатиной.

  Тут они как раз доехали до дома Митрохиных. Да, память сыграла с Анной интересный трюк. Дом был не тот. Тот дом, где они жили, казался более презентабельным. Уже тогда он не был украшением улицы: сараеобразный, без определенного архитектурного стиля, с невыразительным фасадом, окрашенный в зеленовато-серый цвет. Но, тем не менее он не выделялся на фоне других домов - дом как дом.
   Теперь же он превратился в “дом с привидениями”. Та же краска, за прошедшие годы ставшая буро – серой, облупившиеся оконные рамы все того же старого стиля, проржавевшая водосточная труба, щербатое крыльцо. Но главное – разросшиеся деревья и кустарники; неухоженные, они закрывали почти все окна, переплетались ветвями, придавая облик заброшенного места. Вид у дома явно был необитаемый.
  Соня спросила: - А что, тут никто теперь не живет?
   Анна и Андрей не знали, что ответить. Они молча переглянулись, уверенные, что мысли их в этот момент совпадали. Что случилось с Галиной? Неужели она тоже умерла? Нехорошо получилось, ведь они ей ни разу не позвонили. Все правильно: Анна боялась, что Галина узнает их телефон и будет опять звонить ей в пьяном виде. Но, тем не менее, получилось не по - людски. Может, если подпустить толику метафизики (или все же религии?), Анна расплачивается сейчас за свои вольные и невольные проступки, в числе которых безразличное отношение к больному Ники и нежелание общаться с одинокой Галиной?

   Андрей припарковал машину у соседнего с торца дома. Из дома вышел молодой человек с крохой девочкой на руках. Он дружелюбно поздоровался с Алпатиными и традиционно спросил: - Могу я вам чем-то помочь?
   Андрей спросил, знает ли он, кто живет в соседнем доме? Они когда-то знали Галину Митрохин, она жила в том доме. Мужчина опустил девочку на землю, поправил ей платье, потом ответил: - Мы сами живем в этом районе пять лет и соседа практически не видим. Знаем только, что там живет одинокой немолодой мужчина, очень замкнутый и немножко странный, он не общается с соседями и, к сожалению, не следит за домом. Мы боимся, что у него может случиться пожар. Когда мы переселились, он уже там жил. А старая хозяйка, по слухам, продала дом и уехала в другой штат, кажется, к сыну.
   Ну, слава Богу, Галина жива и, получается, помирилась с сыном. Вот они – тени из прошлого: уже не уверен – были или не были, а все равно чувствуешь какую-то ответственность за их судьбы.
   Когда отъехали от дома, Анна задумчиво спросила: - Интересно, кто мог купить такой вонючий дом и жить в нем без ремонта много лет?
 Андрей быстро шутя отреагировал:  - Может, это дух Ники вернулся домой, чтобы осуществить свое последнее желание – умереть в своем доме.
Соня добавила в унисон:  - Не зная, что духи бессмертны...
  Они все втроем засмеялись, хотя Анне было немножко не по себе, как будто в словах Андрея и Сони скрывалась доля правды.

   По дороге домой они заехали в парк, припарковались у озера, Андрей и Соня пошли прогуляться, а Анна осталась в машине. Сидела и смотрела на веселые лодочки с парочками и с семьями, и наслаждалась забытыми пейзажами. Сколько лет прошло, неужели уже двенадцать?.. Соня выросла в девушку, она сама пообтерлась и проросла корнями в новую страну. Да, они стали другие, но парк и озеро остались прежними – картинкой из прошлого, как будто всю панораму свернули, как скатерть, вместе с лодочками, с громкими мамашами и забавными детишками, а теперь заново расстелили перед ней. Ветерок приятно обдувал через открытые окна машины, хотелось сидеть и смотреть бесконечно на этот неподвластный времени островок жизни, - неизвестно, удастся ли ей когда - нибудь снова вернуться сюда.
   Дома они дружно решили заказать пиццу, чтобы продлить ощущение отпуска от привычной жизни. Даже Анна сьела кусок пиццы, предварительно очистив ее от сыра и топингов, получился кусок теста с соусом. День получился замечательный, хотя с непривычки Анна утомилась до предела и сразу после ужина легла в кровать.

   А к вечеру следующего дня, за три дня до начала нового цикла химии, у нее поднялась температура. Первой, непроизвольной реакцией Андрея оказалось плохо скрытое раздражение.
 - Я так и думал, что поездка – дурацкая затея, и я зря поддался на твои уговоры.
  Анне стало обидно: при чем тут поездка, ведь она действительно отдохнула вчера. Какая разница, где она сидела: дома, на диване, или в машине.
  Андрей понял, что его слова прозвучали обвинительно и заставил себя сменить тон на более участливый. Но Анна видела, что он все равно связывает температуру со вчерашней поездкой. Похоже, Андрей просто очень сильно устал, дошел до предела, когда человек не в состоянии слышать очередную плохую новость. Три года переживать о жене, быть главным ответственным за дом и за дочь, при этом работать наравне со всеми, и часто не иметь необходимой разрядки в виде отпуска, посиделок с друзьями и даже, увы, секса. Трудно сказать, кому из них двоих приходилось тяжелее все это время.
   Но Анне в тот момент было не до философских умозаключений о совместном бремени, ей было физически плохо, и ей нужна была поддержка близкого человека. Ей стало жалко себя до слез, но она не заплакала, а отвернулась к окну, чтобы муж не заметил ее заблестевших глаз, и как можно спокойнее сказала: «Мне кажется, ничего срьезного не случилось, так уже бывало, к утру все пройдет». И сделала вид, что ей хочется спать.
   На самом деле ей не спалось, обида на мужа рассеялась, но голову сдавливало тесным обручем, мозг плыл в горячечном тяжелом тумане, и не было надежды на легкомысленное «к утру все пройдет».

  К утру Анна полыхала, температура поднялась до сорока по Цельсию. Она лежала, смотрела на спящего мужа и не знала, что делать: будить его или ждать, когда он сам проснется. А что будет потом? Неужели ей придется вылезать из теплой кровати – вот ведь ужас, пусть лучше Андрей подольше поспит. Но Андрей почувствовал сквозь сон взгляд жены и открыл глаза. Сразу вспомнил свое вчерашнее раздражение и примирительно дотронулся до нее. И тут же окончательно очнулся: - Анна, ты же горишь! Ты мерила температуру? Почему ты меня не разбудила?
   Анна послушно протянула Андрею градусник. Он посмотрел на пульсирующие цифры, вскочил, стал натягивать штаны и побежал за телефоном. Велел Анне тут же звонить в клинику. Анна послушно набрала заученный от частого употребления номер, услышала знакомый голос: - Хеллоу, это гемотологическое отделение. Меня зовут Шерон. Чем могу вам помочь?
- Хай, Шарон, это Анна Алпатин, у меня температура...

   Колесо завертелось. Анна, дрожа, вылезла из постели, надела с помощью Андрея первые попавшиеся штаны и свитер, вспомнила, что нужно почистить зубы и несмотря на уверения мужа, что и так сойдет, побрела в ванную. В дверях своей комнаты показалась Соня в полосатой пижаме, похожая на юного арестанта. Она вопросительно посмотрела сначала на Андрея, потом на Анну, все поняла без слов и только сказала сочувственно Анне: - Ты лучше прополощи листерином, я так делаю. Затем поправилась: - Ну, не всегда, конечно.
   В клинике Анну поместили в отдельную палату, подключили капельницу с антибиотиком. Накрыли двумя подогретыми одеялами, но Анну все равно трясло. Ну, ничего, можно потерпеть, она по опыту знала, что антибиотики обычно начинают действовать довольно быстро. Главное, она уже в клинике, под присмотром, ей не нужно никуда ехать, за нее будут принимать решения, можно даже заснуть и никто ее не будет тревожить. И она провалилась в тревожный сон.
   Разбудил ее доктор. Оказывается, она проспала два часа. Ей уже стало жарко, она сбросила одеяла, наверное, температура снизилась. Анне тут же засунули в рот градусник, все молча ждали, когда он запищит. Медсестра посмотрела температуру первая и протянула градусник доктору. Анна не вытерпела: - Что, доктор, лучше?
 -  Не совсем, сорок и пять. Странно... Очень странно. Я думаю, мы вот как поступим. Я пропишу еще другой антибиотик, и будем два лекарства капать одновременно. Так мы покроем больший спектр возможных инфекций.
   Анне ввели еще одну иглу в вену - на запястье, и поставили еще одну капельницу. Температура оказалась слишком высокой, потому было не до переживаний и осмысливания случившегося, хотелось пить и спать, глаза буквально слипались. Анне дали жаропонижающее, она выпила бутылку воды и опять заснула. Проснулась она от дискомфорта, вся в испарине. Больничная рубашка, простыни, подушка – все было мокрое и противное, как будто на нее во сне вылили пару ведер с водой. Она дотронулась до шеи, влажная шея казалась прохладной на ощупь.  -  Ну, все – температура ушла, - обрадовалась Анна. Нажала кнопку вызова, пришла медсестра, на сей раз Люси, Шерон успела смениться. Оказывается, было уже после обеда. «После полудня» - вспомнила Анна того клерка в посольстве и улыбнулась. Люси тоже заулыбалась: - Похоже, что Эне получше. Давай измерим температуру. Но Анна не дала мерить температуру, ей хотелось поскорее выбраться из мокрого болота. Душа в клинике не было. Ну и хорошо, - меньше всего Анне хотелось сейчас лезть в душ. Ей сменили постель, переодели в новую, сухую рубашку, даже принесли чаю. (Это уже в виде исключения, обычно пациентам давали только сок и воду). Торжественный момент наступил – можно мерить температуру. Анна была уверена, что все уже в порядке, тело на ощупь казалось холодным, мешки с антибиотиками наполовину опустели. Каково же было ее удивление, когда медсестра сказала, что температура значительно уменьшилась, но не сошла – у нее тридцать восемь и три по Цельсию. - Ничего страшного,- успокоила ее Люси,- еще не все лекарство прокапали, постепенно все придет в норму.
    Анна слушала ее, согласно кивала, но в душе, в отличии от медсестры, не верила в добрый исход. У нее опять возникло предчувствие, почти уверенность, что эти антибиотики ей не помогут. Забавно, ведь ей казалось, что предчувствия  - это плод ее воображения. Но сейчас она почти физически ощущала, как внутри скреблось и корябало четкое понимание, что лечение впустую, и можно, даже лучше бы остановить обе капельницы. У нее снизилась температура от жаропонижающего, и сейчас Анна чувствует себя сносно, но это временно. Впрочем, - Анна попыталась уговорить себя, лучше не прислушиваться к провокационным предчувствиям, вполне вероятно – она действительно к вечеру «придет в норму».

   К вечеру, когда оба мешка опустели и ужались, ее опять стало знобить; температура поползла вверх. В это время к ней приехали Андрей и Соня, привезли  еды из ближайшего кафе. Есть Анне не хотелось, но она откусила несколько раз сэндвич и выпила жидкий йогурт. Люси радостно сообщила им, что Анне стало гораздо лучше. Правда, в последний час немного поплошало, но, к вечеру обычно температура поднимается. Анна, конечно же, помалкивала о тягостных предчувствиях - кому интересны пессимистические мысли больного?
   Она крепилась, стараясь соответствовать прогнозам медсестры: старательно слушала Соню и Андрея, всеми силами пытаясь изображать интерес, вставляла свои ремарки, порой даже шутливые, старалась по возможности быть самой собой. И только когда на нее накатила сильная дрожь, она попросила Соню сходить за подогретым одеялом, и лучше даже захватить два. Люси увидела Соню с одеялами в руках и встревоженно зашла в палату с термометром.
    Предчувствия не обманули – температура опять поднялась до сорока. Вызвали доктора. Теперь уже не оставалось сомнений, что худшие опасения доктора подтвердились: антибиотики широкого спектра не сработали, значит, у Анны что-то специфичное. Придется перемещаться в госпиталь, где ее будут серьезно обследовать. Анна не протестовала, ей не хотелось домой: когда так плохо, лучше быть под присмотром специалистов - там, где о ней позаботятся все двадцать четыре часа и решат за нее все проблемы.
  И вот опять, во второй раз ее везли в госпиталь через дорогу. Только на этот раз на высокой кровати с барьерами по бокам, укутанную в одеяла, а рядом на шесте возвышалась капельница. Андрей и Соня шли рядом; со стороны их процессия смотрелась забавно и трагически одновременно; Андрей пошутил, чтобы разрядить обстановку, что Анна – как Емелюшка, едет на печи. Соня не поняла специфичного юмора, она не знала, кто такой Емелюшка, а Анне уже было не до шуток, и опять повисло молчание. Возница (или как он назывался на самом деле) – здоровый черный парень тоже оказался немногословным, не улыбался, на вопросы отвечал односложно, но делал свое дело уверенно и с чувством собственного достоинства, так нередко присущее черным людям.

   Как повторение кадра – лифт, остановка на двенадцатом этаже – 12 Грин, одиночная палата, темнота за окном, - такое уже было два года назад. Анну переложили на кровать, пришла дежурная медсестра, представилась, сказала, что ужин уже закончился, но они могут позвонить вниз, в столовую, и ей принесут поесть из того, что осталось. Анна от еды отказалась, медсестра сообщила, что ее смена заканчивается и попозже к ней зайдет ее сменщица, пожелала всего хорошего и оставила их одних. Андрей и Соня топтались рядом, не зная, что им делать, и даже обрадовались, когда Анна велела им идти домой, – им не о чем беспокоиться, ведь она в госпитале, в надежных руках медиков, полежит несколько дней, как было в прошлый раз, и вернется домой.
    После их ухода Анна опять провалилась в сон, наконец-то вокруг тихо и спокойно и все тревоги дня остались позади. А завтра она проснется и увидит сказочные верхушки сосен за окном, температура уйдет (иначе и быть не может) и она будет законно лежать и наслаждаться ничегонеделаньем. Дома такой роскоши себе не позволишь, всегда мучает чувство вины за вынужденное безделье.

   Но поспать до утра ей не дали. Пришла ночная медсестра и сказала, что сейчас к ней привезут рентгеновский аппарат, а где-то через час ей назначен СТ- скан.
  Минут через пятнадцать в дверь постучали, улыбчивый парень ввез аппарат, ее посадили в кровати в правильном ракурсе, накинули холодный и тяжелый защитный коврик, и – «дышите – не дышите», сделали несколько снимков. Как в тюрьме, - с усталой иронией подумала Анна, - чтобы не сбежала.
  Веселый парень выкатил громоздкий агрегат в коридор и, блеснув напоследок белозубой улыбкой, пожелал Анне быстрого выздоровления.
  Анна опять задремала, но долго спать ей не дали, опять зашла медсестра и сказала, что ее уже ждут в отделении радиации и скоро за ней заедет сопровождающий. И, действительно, дверь открылась, в палату ввезли кроватъ на колесиках. Анну переложили на кровать, заботливо укрыли одеялами, в ноги положили синюю папку и вместе с капельницей повезли к лифту. Возница, конечно, был другой, но тоже молчаливый. Впоследствии Анна убедилась, что экскорт - те, кто занимался перевозом людей из одного отделения в другое были самые неразговорчивые из всего обслуживающего персонала. Они как будто воспринимали кровать и ее содержимое как единый неодушевленный (или, скорее, малоодушевленный) предмет: главное – доставить груз из пункта А в пункт Б. Даже уборщицы, в основном мексиканки, почти не говорящие на английском, старались выказать свое участие мимикой, постоянно улыбались, к месту -  не к месту, говорили sorry и thank you.

  Но это все было потом. А в тот день, вернее – ночь, Анну довезли до подвального этажа, ввезли в широкий коридор и оставили у одной из дверей. Анна лежала в тишине и ждала, что с минуты на минуту откроется дверь и к ней кто-нибудь выйдет. Но время шло, и было все так же устрашающе тихо. Одинаковые светильники над головой освещали ровным светом светло бежевые стены, коридор уходил в такие же безлюдные ответвления с чередой закрытых дверей.
  В тишине отчетливо слышались ритмичные звуки капельницы, и больше – ни шороха. Анне стало не по себе. Прямо сценарий из фильма ужасов: ее завезли в безлюдный подвал и бросили, и никто ее здесь не найдет и не услышит. Вдобавок, несмотря на одеяла, она опять почувствовала предательский озноб. В горячечном состоянии Анне стало казаться, что она действительно в холодном необитаемом подвале и что от нее решили таким образом избавиться, а молчаливый возница – член бандитской группы. Хотелось позвать на помощь, но не было сил и, несмотря на все страхи, очень хотелось спать.
   Когда Анна уже почти смирилась со своей ужасной участью, ближайшая дверь вдруг открылась и из нее вышла женщина средних лет, буднично поздоровалась с Анной, сказала, что ей сейчас будут делать сканирование, взяла синюю папку, прочитала: - Эна Элпатин (опять с ударением на первом слоге) и повезла кровать в широкую дверь. Там ее уже ждали: переложили (в который раз за день?) на узенькую кушетку томографа, и над ней бесшумно закрутился огромный барабан сканера, мигая разноцветными лампочками, как космический корабль из кино...

   Позже, уже глубокой ночью, Анне пришлось вызывать медсестру - переодеваться, от жаропонижающего она опять проснулась вся мокрая. Ей казалось, что прошла целая вечность, пока медсестра ходила за сменой белья, а потом перестилала ей постель. Боже, что за бесконечная ночь, где ей никак невозможно поспать. Но на этом ночные мучения не закончились: рано утром, еще только светало, опять зашла медсестра, чтобы взять анализ крови. При свете ночника ей никак не удавалось найти подходящую вену и пришлось включить верхний слепящий свет.
   Когда Анна опять проснулась от стука в дверь, было уже семь часов утра. Зашла полная энергичная женщина, непонятного назначения. Она оторвала лист календаря и справилась у Анны – все ли в порядке и нет ли у нее каких – нибудь жалоб. Жалобы у Анны были – с ужасно проведенной ночью, но как раз такие жалобы сотрудника госпиталя интересовали меньше всего.
   С ее уходом Анна окончательно проснулась и с надеждой посмотрела в окно, ожидая увидеть запавший в душу сказочный пейзаж с соснами. Но, оказалось, что ее окно выходит на торец другого высотного здания, и вместо неба и верхушек деревьев видны были только бесконечные провалы окон. Здание закрывало собой большую часть неба, и в палате казалось сумрачно, несмотря на летний ясный день. Сама палата тоже оказалась необычной и странной. Комната была очень большой, в ней запросто поместились бы четыре кровати. И планировка выглядела нетипично: в туалет и душевую вели две разные двери, а умывальник разместился прямо у входной двери. Получилось, что все углы палаты оказались заняты, и корзина для белья помещалась почти посредине комнаты. Как Анна потом догадалась, комната была угловой, похоже, что ее недавно переделали в палату, потому ее размер, планировка и расположшение оказались так необычны.
   Анна даже не подозревала, что вид из окна настолько повлияет на ее настроение. Она буквально запаниковала, - захотелось немедленно нажать на красную кнопку вызова и обьявить, что она отказывается лечиться в этой палате. Вдобавок, - и это главное, она дотронулась до шеи и тут же поняла, что температура никуда не делась; значит, ей не светит выписка в ближайшие дни, и придется терпеть несуразную палату и тоскливый вид из окна.

   Дальше пошла больничная рутина. Обильный завтрак, тот же самый – на выбор кухонного персонала, следом - дежурная медсестра: сменить постель, помочь Анне принять душ, дальше – практикующая медсестра, с новыми предписаниями. Как скоро выяснилось – инфекции у Анны не нашли, будут обследовать дальше, а тем временем ей начнут капать другие антибиотики, и еще магнезий, и калий, и что-то еще.
   С первой же ночи у Анны сложилось твердое убеждение, что ее привезли в другой госпиталь: все было не так и все было не то. Единственной утешительной мыслью оставалось, что сегодня или, в крайнем случае, завтра все-таки найдут причину температуры, дадут ей правильное лекарство и ее, здоровую, выпишут домой. Иначе и быть не может, ведь она в одном из самых лучших в стране (а, значит, и во всем мире) госпитале, не зря же над входом гордо развевается транспарант: «Наш госпиталь входит в десятку лучших в стране».
   Даже смешно, что ее так расстроили неуклюжая планировка палаты и неживописный вид из окна. Да в России в такую палату поместили бы, как минимум, шесть кроватей, предварительно убрав туалет и душевую в конец коридора, не говоря уж о телевизоре и телефоне, - ведь в больницу ложатся не для развлечений.
   Но Анне было не смешно, несмотря на разумные доводы, она возненавидела палату с первого же дня. Она казалась ей монстром из сказок, который злорадно держит Анну у себя и не хочет отпустить. Потому и температура у нее не спадает, и никак не могут найти источник болезни.
   Ее каждый день по несколько раз возили на бесконечные обследования: разные томографы, ультразвуковые аппараты, рентгены и многое другое, что даже порой не поддавалось определению – что это такое и для каких целей. У нее брали десятки разнообразных анализов, синяя папка – ее досье, пухла на глазах. Но, несмотря ни на что, температура упорно держалась высокой и причины ее так и не находились.
   День начинался с того, что Анна, проснувшись, первым делом трогала шею на затылке и, почувствовав под рукой привычное болезненное тепло, теряла интерес к жизни: настроение падало, накатывала усталось и апатия – день впереди казался пустым, бесконечным и ненужным.
   Не радовали даже визиты Андрея и Сони. Андрей заезжал утром, до работы, привозил ей хороший кофе из кофейни и миндальный кроссант. Анна с тоской и отвращением смотрела на когда-то любимую слоистую плюшку и не могла себя заставить проглотить даже кусочек. Так, нетронутый, он дожидался Сони, которая с удоволствием его сьедала.

  Прошла неделя, ничего не менялось: температура держалась, врачи недоумевали, назначались новые тесты и новые лечения, но ее болезнь так и оставалась загадкой. Анна смирилась и потеряла надежду выбраться «на волю», ей стало казаться, что уже ничего не может измениться, она так и будет изо дня в день идти по накатанному кругу похожих дней.
  Но, как вскоре выяснилось, - худшее ожидало впереди. Где-то со второй недели лейкоциты резко пошли вниз. Ситуация становилась уже не только загадочной и неприятной, появилась реальная угроза для жизни. Непонятное заболевание снижало белые клетки крови, а они в свою очередь уже не могли защитить организм от предполагаемой тайной инфекции. На доске рядом с репродукцией жизнерадостной картины появились три столбца: лейкоциты, эритроциты и тромбоциты на сегодняшний день, и каждый день медсестра заносила новые результаты. Прямо никто не озвучивал, ни доктора, ни медсестры, но всем, в том числе и самой Анне становилось понятно, что стоит за этими невинными цифрами. За ними стояла смерть. Вот так, до элементарного просто: организм уже не в состоянии сопротивляться заболеванию, и тайный недуг постепенно отнимает у нее жизнь.
   В один из ближайших дней прозвучит печально тревожный Code blue по ее душу, и в одном из самых лучших госпиталей мира, под присмотром самых лучших специалистов не станет Анны Алпатиной, и в синей пухлой папке на последней странице запишут: “Смерть наступила от неопознанной инфекции”.

   По иронии судьбы от тяжких мыслей, сводящих с ума, Анну спасала постоянно повышенная температура: мозг не мог сосредоточиться и до конца вникнуть в истинный трагизм ситуации; она плохо соображала в горячечном тумане.
   Единственное, на что у нее хватило решимости – отказаться от жаропонижаещего. Ей надоел постоянный искуственно вызванный перепад температуры, Анне казалось, что от этого голова болит еще сильнее. А главное, ее измучило мерзкое ощущение мокрого болота по несколько раз в сутки, очередной проблемный (из-за капельниц) душ, переодевание и перестилание. Ее решительный отказ от прописанных таблеток восприняли по-разному. Часть медсестер придерживалась правила, что, если больному так комфортнее, и это не опасно для жизни, то не стоит настаивать. Другая, более консервативная группа строго стояла за необсуждаемые предписания врачей, в таких случаях происходили неприятные стычки, и дело доходило до докторов; благо, что дежурившие доктора обычно шли навстречу непробиваемому упорству больной. В конце концов маленькая победа была одержана, и Анну оставили в покое. Хлопот с ней оказалось мало, палата находилась в конце коридора, и Анна отныне большую часть дня лежала в тишине и часами тупо смотрела на репродукцию картины незнакомого ей импрессиониста. На ней был изображен сельский пейзаж, явно европейский, с черепичными крышами домов и очень яркой зеленью. Телевизор Анна не включала: казалось странным, даже кощунственным видеть и понимать, что существует веселая и беззаботная жизнь, параллельно с ужасом ее ситуации. Читать она тоже не могла: мозг не воспринимал смысл текста, она возвращалась по несколько раз к прочитанной строке и не могла вникнуть в ее содержание.

    Пару раз приходил молодой священник из их церкви – отец Герман. Он ее исповедовал и причащал прямо в палате. Анна послушно говорила батюшке какие-то фразы, якобы ее грехи, но смысл исповеди не укладывался в ее горячечном понимании. Неужели жизнь заканчивается так обыденно и прозаично: неожиданная температура, белые клетки сходят на нет, священник на последней исповеди хочет услышать от нее о каких-то “вольных и невольных пригрешениях” – вот так, за пару минут – итог всей прожитой жизни, потом, как полагается, причастить. И дело сделано: раба Божия ушла благочестиво в мир иной. Все нелепо, несправедливо и странно.
    Отец Герман оставил Анне “чудотворную “ икону Богородицы, велел молиться, как главной заступнице. Ее поставили на подоконник, и теперь в поле зрения Анны попадали веселая картина с сельским пейзажем, изученная до мелочей, и, контрастом - темная икона Пресвятой Девы. Анна пыталась не отвлекаться на яркие тона картины и смотреть только на икону. Но лик Богородицы был строгим и печальным, в ее взгляде не было ни сочувствия, ни желания помочь Анне. Похоже, их жизненные позиции не совпадали, Святая Дева была из мира, где не скорбят о смерти и воспринимают все ниспосланные испытания как данное Богом, во благо и во исцеление души. Анне постепенно даже стало мерещиться, что Дева смотрит на нее с тайным упреком за малодушие и строптивость.
   
   В эти очень тяжкие для Анны дни произошло интересное событие, весь смысл которого Анна не сумела оценить из-за слишком плохого самочувствия.
    Слухи о ее состоянии ползли по русской общине, не миновали и чету Комелевых. Отец Михаил, видимо, решил, что долг священника повелевает ему оставить в стороне взаимные несогласия и навестить Анну, исповедовать ее и причастить. Он пересилил свою неприязнь к Андрею, позвонил ему и попросил отвезти его к больной Анне. Неожиданный звонок отца Михаила застал Андрея врасплох: он, конечно, не смог отказать священннику, и в ближайшую субботу они вместе с батюшкой появились в палате Анны. Андрей сказал, что сходит за кофе и ушел, а отец Михаил тем временем присел рядом с кроватью Анны, поинтересовался ее самочувствием, добавил сочувственно, что он и матушка “really sorry”, а потом сказал положенное:  - Ну что, Анна, скажите мне о своих пригрешениях, в чем вы раскаиваетесь и просите прощения.
  Утро для Анны получилось кошмарное: температура поднялась до сорока, белые клетки впервые опустились ниже единицы, и она плохо соображала, – даже толком не поняла, почему у нее в палате вдруг появился отец Михаил. Потому на вопрос священника она сказала то, что ее больше всего тревожило:  - Боюсь смерти... И еще очень волнуюсь за Соню и Андрея, как они будут без меня... И тут она услышала, как батюшка в ответ на ее слова резко произнес:  -  О них не переживайте, о них Господь позаботится... И после молчания спросил: - Это все?
  Анна утвердительно махнула головой, отец Михаил накрыл ее голову епатрихилью и произнес отпустительную молитву, потом быстро прочитал все положенные молитвы и причастил Анну. Тут как раз вернулся Андрей с тремя стаканчиками кофе. Анна от кофе отказалась, а батюшка послушно взял свой стакан. Они оба сидели рядом с кроватью Анны, пили кофе и старательно поддерживали видимость общения. Андрей, не зная, о чем говорить, вдруг почему-то завел разговор о Достоевском. Отец Михаил поддакивал словам Андрея, а Анна сквозь туман в голове наблюдала за ситуацией, и с проявившейся иронией подумала о том, что вряд ли отец Михаил вообще читал Достоевского, тем более “Братья Карамазовы”, и только потому он так старательно поддакивает Андрею, делая вид, что во всем согласен с неприятным ему человеком.
   После их ухода Анна лежала в привычной тишине и сквозь болезненный туман пыталась осмыслить происшедшее: зачем отец Михаил приходил, такой лишний в их сегодняшней жизни? Только для того, чтобы поставить жирную точку в отношениях двух семей? Былого не склеить, невольное раздражение батюшки в ответ на упоминание Анной мужа явное тому подтверждение. Последние иллюзии исчезли, Алпатиным и Комелевым уготовлены отдельные дороги, и никакой “долг священника” не в состоянии их соединить.

   В тот же знаменательный день Соня принесла в палату маленький невзрачный букетик: несколько беленьких бутонов в простой пластиковой вазочке. В вестибюле госпиталя представители “Общества борьбы с онкологическими заболеваниями” раздавали такие букеты всем проходящим. Вообще-то, живые цветы запрещались в палатах, где лежали больные с пониженным иммунитетом, но к этому букетику отнеслись без претензий, - видимо, решили, что от малоприметных зеленых веточек большого вреда не будет. Вазочку с цветами поставили на подоконник рядом с иконой.
   На следующее утро белые бутончики раскрылись, они оказались хризантемами. В сумрачном утреннем свете они светились, как белые мерцающие звездочки. И тут случилось нечто странное: Анна смотрела на нежные соцветия и чувствовала, как их жизнеутверждающий вид вселяет в нее давно заснувшую надежду. В мрачной палате, среди казенной больничной обстановки, появился кусочек настоящей жизни, такой прекрасной и обнадеживающей; не может быть смерти рядом с такой живой красотой!
   Кто бы мог подумать, что букет незатейливых цветков так изменит настрой Анны. Она лежала и не могла отвести глаз от белых звездочек. Она даже не расстроилась, когда медсестра в столбец цифр на доске внесла угрожающие 0,8 – количество лейкоцитов в ее крови на сегодняшний день. У нее откуда-то появилась уверенность, что пока цветут эти хризантемы, она не умрет, несмотря на все зловещие цифры. Когда пришел Андрей, Анна показала ему на распустившиеся бутоны и сказала, что давно не видела такой красоты. Андрей послушно согласился, хотя не видел в цветах ничего особенного: цветы как цветы. Сказал, что хризантемы очень почитаются в Японии, у них даже в символ страны входит этот цветок. И еще: что, вроде бы, его используют для медитации из-за особого расположения лепестков. Анна выслушала его слова, как откровение, - вернее, как подтверждение своим чувствам; все правильно, она на верном пути: мудрые японцы давно поняли, что это цветок, соединяющий человека с Высшим разумом.
    Анна не отдавала себе отчета, что ее внезапное “ хризантемное озарение” – это ущербная логика очень больного человека, который, уже не в состоянии мыслить разумно, цепляется за любую мистическую зацепку, чтобы не сойти с ума от трагичной реальности. Она и сама знала, что никому нельзя говорить о своих мыслях, связанных с цветами; но каким-то шестым чувством она была уверена, что связь существует.

    Как ни странно получилось, но белые цветы спасли ее от отчаяния в самый тяжелый период и помогли пережить следующие несколько дней. Каждое утро она открывала глаза и с тревогой смотрела на подоконник и, увидев все те же яркие светящиеся соцветия, успокаивалась - значит, сегодня ничего самого ужасного не произойдет.
   Где-то на исходе третьей недели Аниного пребывания в госпитале под вечер зашел дежуривший в те дни доктор Олсон. Вид у него был странно удрученный. Он привычно улыбнулся, так же привычно справился о ее самочувствии. Потом сел рядом с кроватью, помолчал задумчиво, и только тогда приступил к печальной сути своего внеурочного визита.
 - Мы с докторами сегодня обсуждали ваше состояние. К сожалению, после всех проведенных тестов у вас не нашли источника температуры... Ну, вы и сами это уже знаете. У нас остается только одно обьяснение: лимфома распространилась по всему организму и “съедает” лейкоциты и тромбоциты. Видя, что Анна довольно спокойно восприняла страшную весть, доктор добавил: - Впрочем, это пока только на уровне теории, мы ничего не можем утверждать, пока не получим подтверждения. Завтра с утра вас повезут делать ПЕТ тест, - это сканирование при помощи протонов.

   Рано утром - госпиталь никогда не спит, закрутилась привычная карусель: открылась широкая дверь палаты, заехала передвижная кровать, Анна переместилась на повозку, ее накрыли одеялами и приспособили вечную спутницу – капельницу. Дальше - на лифт по коридору, потом из лифта по другому коридору, и, как всегда,  оставили у одной из дверей. Сколько ей придется ждать, Анна не знала: иногда получалось, что совсем недолго, но чаще ожидание длилось бесконечно, - дорогие аппараты не должны были простаивать вхолостую, потому больных привозили загодя. Порой у кабинета создавалась даже своеобразная безмолвная очередь из двух, трех кроватей.
    В этот день долго ждать не пришлось. Молодой, очень симпатичный (таким место в рекламе) парень ввез ее сначала в предбанник, а потом в помещение побольше, с необычным томографом. Симпатичный парень оказался один, без помощников. Он помог Анне поудобнее расположиться на скамейке сканера, перевязал ремнями, укрыл одеялом, - все очень вежливо и даже заботливо. Поинтересовался, не помешает ли ей музыка, включил негромко очень знакомую мелодию, притушил свет и сам ушел в предбанник. 
   Такого сканирования у Анны еще не было. Она лежала в полутемной комнате и под нежные звуки популярной мелодии на нее бесшумно, очень медленно надвигался обрезок трубы, неширокий в диаметре, так, чтобы в нее спокойно прошел самый крупный человек. Возможно, наоборот - Анна сама вместе с кушеткой двигалась навстречу трубе; высокая температура по-прежнему мутила мозги и не давала сосредоточиться. Впрочем, какая разница, главное – ей было уютно и спокойно, она даже задремала под ритмичные движения томографа.
   Проснулась Анна от неожиданного внутреннего дискомфорта. В комнате по-прежнему было сумрачно и тихо, если не считать приглушенные звуки музыки. Так же мирно, еле слышно, звучал томограф. Видимо, прошло достаточно времени, потому что обрывок трубы надвигался ей на голову. Анна уже различала внутри горящие огоньки и мигающие цифры; вот труба зависла над шеей и двинулась на лицо.
  И тут Анне стало панически страшно. Она не страдала ни клаустрофобией, ни другими фобиями, не боялась темноты и безлюдных мест, Анна вообще была по натуре стойкой и довольно бесстрашной особой. Но, тут, вид надвигающейся на глаза трубы вызвал в ней приступ ужаса, ей показалось, что под печальную и торжественную мелодию на нее надвигается крышка гроба. Вот сейчас, совсем скоро она закроет лицо, и дальше – ничего, только темнота, наполненная диким страхом.
   Анна, не в силах совладать с собой, отчаянно закричала: «Помогите! Пожалуйста, помогите мне...»
    В комнату вбежал молодой человек; он быстро включил яркий свет и обеспокоенно склонился над Анной. – Простите, я думал, вы спите. Потерпите еще немного, скоро уже все закончится. И постарайтесь не шевелиться. Я буду рядом, не бойтесь, и свет оставлю.
    Анна пришла в себя, видение гроба ушло, над ее лицом мирно мигал огоньками сканер и уже виден был его конец. Ей стало стыдно за свои истеричные вопли о помощи. Это что-то новенькое – испугаться обычного аппарата, стопервого по счету. Анна даже хотела извиниться перед симпатиным техником за свое идиотское поведение, но в это время труба полностью закрыла ей лицо, и вышло бы не менее странно говорить внутри трубы.
   Наверху, у себя в палате, Анна первым делом нашла глазами белые звездочки хризантем и только тогда окончательно успокоилась.

  Когда зашел доктор, в палате у Анны находились Соня и Андрей. Соня, подсознательно стараясь отвлечь их всех от невеселых дум, выкладывала очередные новости из своей вечнозанятой жизни. При виде входящего доктора она замолчала на полуслове и вместе с родителями уставилась на доктора Олсона с тревожным ожиданием: входил не просто лечащий врач - такой привычный и почти родной, входил вершитель их судьбы: именно ему уготовано вынести окончательный приговор их семье.
  Доктор прошел в конец кровати, чтобы быть лицом ко всем присутствующим, и остановился рядом с репродукцией на стене. Анна подсознательно отметила, что он стоит правильно – не заслоняя собой хризантемы. Доктор начал говорить, и Анна сразу же, по тембру голоса поняла, что новость скорее всего хорошая.
 - Я получил результаты сканирования. Наши худшие предположения о необратимой лимфоме, к счастью для всех нас, не подтвердились. Кроме того, мы, похоже, нашли источник инфекции (?)... Доктор увидел ожидаемое изумление на лицах и продолжал уже бодрее, даже временами дружественно улыбаясь: - ПЕТ сканирование показало необычное затемнение в правом легком, то, что невозможно было определить другими тестами. Это особенный вид пневмонии - редкий, странный и совсем неизученный. Она возникает крайне редко, в виде реакции на лечение химией и только на один препарат. Этот препарат мы применяем в основном перед пересадкой костного мозга, и я упустил из внимания, что именно его я назначал Анне в последнем лечение, как заменитель тому, к которому у Анны оказалась непереносимость. Мы мало что знаем о самой пневмонии, чем и как она вызывается, но мы знаем, что эта инфекция, в отличии от других, лечится не антибиотиками, а стероидами.
   Доктор сделал паузу, ожидая вопросов, но вопросов не последовало (нужно было переварить услышанное), и он продолжал: - Итак, Анна, я уже сделал предписание, и вам сегодня же начнут давать стероиды. Надеюсь, что вам совсем скоро станет лучше. Лечение предстоит агрессивное, ежедневная доза стероидов довольно большая. Но, через неделю, если все нормализуется, можно будет начать постепенно снижать. Так что, потерпите, будем надеяться, что худшее позади.
   
   Едва за доктором закрылась дверь, Соня закричала: - Ура, мама, ты скоро будешь здорова! Момент получился безусловно счастливый для них всех, - момент неожиданного чистого счастья, который так редко встречается в обычной жизни. За радостью никто из них даже не заметил, что само понятие «здоровая» изменило на данный момент свое значение. Андрей и сама Анна готовы были присоединиться к дочери и закричать «Ура!»; почти месячный груз невыносимого бремени отпустил, можно вздохнуть облегченно - слава Богу, все обошлось.
    На следующее утро Анна заученным движением дотронулась до шеи и, вместо привычного тепла ощутила под рукой прохладу. Как будто выключили лампочку. Анна посмотрела на белеющие хризантемы и тихонько засмеялась : - Ну, что, похоже – выжили...”
  На завтрак, впервые за все пребывание в госпитале, она ощутила вкус еды. Жизнь стремительно возвращалась в измученное болезнью тело. Голова очистилась от дурящего температурного морока, и сознанием тут же, вместе с радостью, овладели заботы жизни.
 
   Анну продержали в госпитале еще неделю, чтобы убедиться в том, что лейкоциты повышаются, а значит инфекцию подавили. Мрачная тихая палата вдруг стала шумной и приветливой. Так же радостно белели хризантемы на подоконнике (как долго они не вянут!), веселая репродукция на стене казалась уже вполне уместной в неуклюжей больничой обстановке, и даже Богородица смотрела более приветливо из своего философского далека, как бы разделяя радость вместе с Анной. Палата ожила, большая и неуклюжая, она уже не походила на место зловещего заточения: как будто те же декорации осветили новым светом, и на смену мрачному сумраку пришел ясный день. Медсестры оказались очень приветливыми и милыми, еда съедобной, телевизор уже не раздражал, и, главное – у нее появились посетители и  зазвенел телефон.
    Анна радовалась всем, она устала от себя, ей хотелось общения, новостей из обычной жизни. Общение и новости не заставили себя ждать. Первой появилась Света, она и прояснила загадку с внезапной сменой «динамики» палаты.
 - К тебе нельзя было попасть: то ты на обследованиях, то ты спишь, в другое время – у тебя Соня и Андрей или священник. А мы, как люди не самые важные, вроде бы могли подождать. Я все-таки прорывалась к тебе несколько раз (?), но ты была сама не своя: молчишь, киваешь, а взгляд пустой, даже непонятно – слышишь ты меня или нет. Лена тоже заходила, а остальные только звонили Андрею и справлялись. Мы все страшно переживали за тебя, но старались не надоедать Андрею, ему было не до наших вопросов и сочувствий. А тебе боялись звонить, а вдруг не вовремя и в тягость. Ну, да ладно, все в прошлом и нечего ворошить. Я так рада за тебя. Мы все рады.

   Как вскоре выяснилось, - у всех знакомых за последнее время накопилось много новостей. Больше всех – у Светы. Ей просто нетерпелось поделиться с Анной, тем более, что новости оказались хорошими.
   Юлю приняли в Дэвис и Санта Барбару, но она не захотела оставаться в Калифорнии, потому выбрала Университет Нью - Йорка и скоро уезжает к отцу; будет первое время жить у него - так получится дешевле; тем более, Паша недавно развелся и всеми силами хочет наладить контакты с выросшей дочерью, обещает помочь Юле платить за обучение. Юля стала последнее время помягче, может чуток повзрослела и начала понимать, что переборщила в своем протесте (если бы еще знать – в протесте против чего?). Она страшно довольна и гордится тем, что доказала всем, а особенно - матери, что несмотря на вызывающее поведение, совсем не дура и может многого достичь в жизни. Света тоже рада за дочь и за себя, она за два последних года бесконечно устала от их непростых отношений. Ну, а там, в Нью-Йорке, Юля будет не одна, отец за ней присмотрит. Главное, по словам Светы, она свою миссию честно выполнила – Юля попала в хороший колледж; а там, дальше – девочке самой взрослеть и жить своей жизнью.
   Но это оказалось не все: еще - более неожиданная новость - Света уходит из школы Сергия Радонежского. Вот такой сюрприз для всех. Света призналась: – Я не жаловалась и никому не говорила, но с трудом терпела свое учительство и саму школу со всей «спецификой», главное - из-за Юли; я давно уже поняла, что способна в жизни на большее. Решила, что загадывать заранее не буду, но как только Юля закончит школу, я найду себе другое поприще. Американцы и после шестидесяти идут переучиваться, а я все-таки помоложе, да и бэкграунд у меня неплохой.
   Подходящее «поприще» для Светы нашлось быстро: она пошла учиться на медицинского техника, кто как раз и обслуживает многочисленные томографы и прочую медицинскую аппаратуру. Она уже взяла в колледже курсы химии и биологии и похвасталась, что у нее там сплошные «А+», даже Юля ее зауважала: - Она, наверное, думала, что я на уровне других учителей – недоучек, преподаю детям,  а сама толком не разбираюсь в предмете. А мне даже смешно, что там можно что-то не понимать: и химия, и биология на самом примитивном уровне. Даже я давала ученикам в школе более сложный материал.
   Анна, узнав о переменах в жизни Светы, тоже невольно зауважала подругу, только не за ее хорошие оценки, она знала, кем Света на самом деле была в «прошлой» жизни. Другое дело, что Света не побоялась перемен и решила начать все сначала. Молодец! И Юля тоже молодец – оказывается, не только мальчики и девочки – пустышки заполняли ее жизнь, в такие учебные заведения случайно не попадешь.
 
    Следующие новости – от Лены. У нее Стас тоже уже определился с колледжем. В случае с ним вышло все более предсказуемо: он идет в Католическо - Иезуитский Университет города, заведение неплохое, но слишком консервативное и дорогое. Туда же попала и Сима Комелева, там же училась Кити; для священников этот университет получался самым подходящим, своего рода палочка - выручалочка: дети могли жить дома, учителя были в меру либеральные (не чета другим «слишком вольным» заведениям), ну и главное – оплата за обучение для семей священников была мизерной, они подпадали под категорию «малоимущих».
    Лена вроде бы понимала, что старается удержать сына под своим крылом, и знала, что в Америке такое резонно не поощряется, но старалась оправдать себя тем, что Стас у нее «такой неприсособленный к жизни, он не сможет жить один». Тем более, после такой карманной школы, где все контролировалось. Вот проучится год, привыкнет к свободной системе, можно и перевестись в другой университет. Да, конечно, учеба дорогая, им, в отличие от «бедных» служителей церкви скидок не положено; но они с Олегом оба работают, так что пока могут платить за обучение единственного сына.
   Что-то звучало неправильным в рассуждениях Лены: да, Стас юноша замкнутый и настороженный, но не хуже ли для него и дальше оставаться в коконе, культивируя врожденную необщительность. Тем более, что Анна хорошо знала Стаса и не видела в нем никаких патологических предпосылок «неприспособленности», мальчик как мальчик, со своими странностями. Она, сама по натуре больше «интроверт» -стеснительная и порой нелегкая в общении, хорошо чувствовала таких людей, как Стас, она понимала, чем они дышат. Проблема не в подростке – он справится, Лена, как нередко случается в русских семьях, сама не готова отпустить сына во взрослую жизнь. Но, это все внутренние дела семьи Сироткиных и советы посторонних им ни к чему.
    Свое волонтерство в школе Лена оставила уже зимой. Какая-то родительница из младших классов пожаловалась матушке Алене, что Лена несправедливо обделила ролью ее дочь в музыкальной пьеске. Спокойная и даже слегка флегматичная Лена, рассказывая о последнем инциденте, загорелась от негодования: - И, представляешь, матушка посоветовала мне включить «бедную девочку» в пьеску. А у девочки совсем нет слуха, и она сбивает с ритма других детей. Я, конечно, не стала спорить с матушкой, но пьеску решила не ставить, сославшись на занятость, обошлась обычным концертом. А после Рождества ушла: интерес пропал, а обязательств я никаких не давала... Представь, если бы я пришла к матушке и посоветовала бы ей, как лучше учить детей языку. А у меня что – музыка, песенки, пьески, - дело несерьезное, все могут советы давать - как и что лучше...
    Вот такой поворот: последние из могикан - Света и Лена - тоже ушли из школы, как будто дописывая историю с недавней исповедью у отца Михаила заключительным аккордом. «Школьный» период закончился для всех; как часто бывает, восторженный энтузиазм обернулся неприятием, высокопочитаемые «цари» оказались повергнутыми, и уже непонятно и странно, что же вызывало их единодушный восторг и преклонение. Вот уж действительно «Не сотвори себе кумира», как ни истасканно и нравоучительно бы не звучало.
 
   Еще были звонки, много звонков, телефон как бы отрабатывал задолженность за неустойку в минувшие недели вынужденного молчания. Звонили многие, Анна даже не подозревала, что столько людей знают о ее болезни. Но чаще всего звонила Лиза. И это была все та же Лиза: после первой дежурной фразы она пускалась в обычный разговор, как будто с Анной ничего не случилось, и они только вчера расстались. Она говорила обо всем сразу, переключаясь с одной темы на другую, и могла говорить часами, и темы не кончались. Если она заходила в кондитерскую и покупала булочки, то говорила на тему ее любимой выпечки, потом вспоминала, что в ближайшие выходные заедет Олег (он учился в Беркли, чем Лиза очень гордились), переключалась на сына, на его проблемы, параллельно задевала другое и так бесконечно. И не обижалась, если Анна ее прерывала. 
    Несколько раз звонила Мила. Она, в отличие от Лизы, начинала разговор неуверенно, не зная, какой тон больше подходит к ситуации. Миле и Анне всегда было нелегко находить необходимый для дружеской беседы баланс, тем более в неординарных ситуациях. Но, после первых, нескольких несмелых, как бы прощупывающих обстановку фраз, Мила начинала говорить увереннее, и к концу каждого общения Анна не раз убеждалась, что та, несмотря на все их совместные несогласия, уже прочно вошла в круг ее близких знакомых, и что звонит Мила не просто из любопытства, - ей действительно небезразлична судьба Анны.
   Мила рассказала, что им все больше и больше нравится жить в своем городке, нравится Никитке, у него друзья среди соседей и по школе. Роме пришлось труднее, но, кажется, он тоже приспособился - по крайней мере, назад не рвется. И так далее – все больше об их удачном выборе. У Анны опять, в который раз, на языке вертелся вопрос: а как же им живется без главных наставников – четы Комелевых, но вопрос так и остался неозвученным: если Мила молчит, то и ей не стоит лезть с ненужными вопросами.
   Ну, и главный звонок, - поутру от Лиды. Анна даже растерялась на мгновенье, услышав слегка искаженный расстоянием родной девичий голос. От переизбытка чувств Анна не сумела сформулировать вразумительные вопросы, спрашивала обо всем подряд, перепрыгивая с темы на тему и перебивая Лиду. Но даже из такого сумбурного разговора, больше по мелочам, Анна поняла, что Лида счастлива, хоть и пытается приглушить - в соответствии с ситуацией – радостные нотки, но голос ее все равно выдает – он звучит непривычно празднично; пару раз за время разговора промелькнуло новое имя Илья, - этого оказалось достаточным, чтобы прояснился источник счастливого состояния девушки.
   После разговора с Лидой Анна поймала себя на том, что она уже какое время бездумно смотрит в окно и улыбается своим думам. Что-то давнее, почти позабытое всколыхнулось в душе: ее собственная студенческая пора, насыщенная дружбами, влюбленностями и веселыми авантюрами, начало ее романа с Андреем, казавшимся таким трагичным, потом – статус невесты и дом Колешко... Как всегда, память услужливо вычеркнула все ненужное и серое, высветила лучшие моменты и, вопреки здравому рассудку, облекла то далекое время в ореол сплошного счастья...
 
    Домой Анна возвращалась, как из дальнего заморского путешествия; за месяц изоляции от внешнего мира она успела отвыкнуть от обычной жизни; она сидела рядом с Андреем, держала в руках вазочку с подвядшими хризантемами и вертела головой по сторонам, впитывая в себя, как губка, будничные пейзажи делового города, и ощущение радости буквально кружило ей голову. А, может, так проявлялось действие лечения, ведь она ежедневно принимала лошадиную дозу стероидов.
   Дома их ждала Соня. Как только Анна, запыхаясь с непривычки, зашла в дом, Соня торжественно провозгласила: “Е.Т. вернулся!”. Анна посмотрела на свое отражение в зеркале в прихожей и расплакалась: действительно, она сейчас больше напоминала инопланетянина из знаменитого фильма, чем усредненного современного человека. Похудевшая, сгорбленная, с еле проступившим ежиком волос на голове, и главное – с грустным затравленным выражением лица. “Неужели это я, больше похожа на жертву Освенцима”. Соня подумала, что маму расстроили ее слова, она ласково обняла Анну и сказала: “Мама, ты что, Е.Т. - он же хороший и добрый, его все любили. А тебя мы откормим, и ты опять станешь самой красивой”.
    Стол был уже накрыт, Соня постаралась. Посредине – большая коробка с жареной курицей из КФС, рядом коробка поменьще – с бисквитами и еще меньше – с капустным салатом. Родной американский общепит позаботился о семейном ужине, прямо хоть в рекламу. Анна, обычно избегающая подобного вида еду, на сей раз действительно соскучилась по фастфуду: молодец Соня, сходила, купила, накрыла на стол.
    Андрей сказал, что по такому случаю нужно обязательно выпить, полез в свой “бар” – полку в шкафу, где обычно хранилось спиртное. Но вина там не оказалось, потому он налил себе виски, выпил со словами: - Будем считать, что самое худшее позади. Ты нас, Анна, больше так не пугай. Положил себе на тарелку кусок курицы и бисквит, подумал немного, налил себе еще виски, выпил молча, - и сразу же захмелел, взгляд стал мутный и сонный, он еле притронулся к еде, плеснул себе еще из бутылки, выпил залпом. И все: взгляд его совсем размылся, он с трудом поднялся из-за стола со словами: - Я что-то устал”, - дошел до дивана, прилег и тут же отключился. Анна и Соня понимающе проводили его взглядом, переглянулись, и Соня сказала за них двоих: - Бедный папа...”
   


 
  2005. Жестокий фильм.



   Инфекцию вылечили, пережитое состояние кошмара стало притупляться, повседневная жизнь не оставляла времени на ненужные воспоминания. На очередной встрече доктор, в виде приветствиия, пошутил, что “предпочитает видеть Эну в клинике, а не в больничной палате - так вы мне более симпатичны”. Потом внимательно посмотрел результаты тестов: - Неплохо, совсем неплохо, все результаты крови почти в норме. Но..., - тут доктор Олсон замялся, ему не хотелось переходить на неизбежное “но”, - лимфома, к сожалению, остается с вами. И мы обязаны действовать, пока у нас еще есть время.
    Доктор отвлекся от экрана компьютера (в то время в кабинетах для приема больных уже установили компьютеры), посмотрел на Анну и задал неожиданный вопрос: - У вас есть братья и сестры?
   Ну надо же, доктор Олсон после стольких лет заинтересовался ее родословной! Анна была польщена столь неожиданным вниманием доктора к своей персоне, но подспудно почувствовала, что это отнюдь не праздный интерес. Не понимая, куда он клонит, Анна немножко растерянно ответила, что у нее в России есть младший брат, и хотела уже перейти к остальным родственникам, но доктор ее перебил и сказал задумчиво, как бы подтверждая слова Анны: - Значит, у вас есть брат, младший. Это очень хорошо. На что Анна эхом уточнила, думая, что доктор не понял: - Он живет в России. Тем временем она пыталась понять, почему из всех родственников доктора заинтересовал именно ее брат, живущий на противоположной стороне земного шара.
   Доктор, видя недоумевающий взгляд пациентки, поспешил обьяснить: - Я полагаю, что в вашей ситуации, особенно после последних событий, мы не можем экспериментировать с лечениями до бесконечности, пора приступить к более радикальному решению и подумать о пересадке костного мозга. Это хорошо, что у вас есть живущий брат, значит, у вас есть шанс, что он подходит вам, как донор. Вероятность шанса – один из четырех, но это лучше, чем ничего. К сожалению, все другие родственники совсем не подходят, только братья и сестры. Значит, нужно вашего брата как можно быстрее проверить на совместимость. Где он живет? В Москве?
   Анна отрицательно помотала головой:  - Нет, от города, где он живет до Москвы почти тысяча километров, – сразу вспомнила, что американцы, даже самые образованные, не сильны в метрической системе, добавила, прикинув в голове, - где- то шестьсот – семьсот  миль.
 - Это не так важно, я не думаю, что возникнут большие препятствия: у них поблизости наверняка есть гемотологическое отделение - в клинике или в госпитале, а если нет, то подойдет и просто лаборатория; у вашего брата возьмут кровь и перешлют в Москву. К сожалению, у нас есть связь только с Центром гемотологии в Москве. (Можно подумать, что там, в России, целая сеть гемотологических центров в других городах). Но доктор не уловил иронии во взгляде Анны и продолжал: - Мы сегодня же составим запрос на имя вашего брата и отошлем в Москву. А вам нужно как можно скорее с ним переговорить, чтобы он не медлил с анализами.
 - Да, конечно, я обязательно ему позвоню.
   Анна тут же в голове пыталась прокрутить предложенный доктором сценарий и подумала, что, к сожалению, доктор Олсон плохо представляет систему медицины в России и вряд ли придуманная им цепочка реальна. Интересно, как это будет выглядеть: Костя придет в поликлиннику и скажет: “Возьмите у меня анализ крови и перешлите его в Центр гемотологии в Москве, потому что моей сестре в Америке нужен подходящий донор для пересадки костного мозга”. Да там, в клинике его сочтут за сумасшедшего: “Ты, милок, не с Луны свалился, сначала свяжись с Москвой, получи у них нужные бумажки, а потом мы с тобой поговорим. Да и после этого результат не гарантируем, мы такими делами раньше не занимались и нужна соответствующая инструкция по процедуре, и всякие центры нам не указ, у нас свои начальники имеются.”
    Вот так: два мира, две системы, а Анна с насущными проблемами - посредине. Ну, ничего, докторской наивности и у нас нет, что-нибудь придумаем. А доктора Олсона по-прежнему волновало другое: - Главное, чтобы это не затягивалось надолго; я рассчитываю, что ответ из Москвы придет в течении месяца, нам нужно как можно скорее знать, есть ли у вас реальный донор”.

    За размышлениями о предстоящих загвоздках Анна даже не совсем поняла главный смысл происходящего, для чего вообще заваривается вся канитель с привлечением в ее планы Кости, живущего своей размеренной жизнью в далеком российском городе. А ведь речь шла о возможном доноре для пересадки костного мозга, событии экстроординарном даже в ее нетипичной судьбе. Анна видела порой в зале ожидания клиники людей в специальных масках, похожих на укороченный противогаз, и знала, что эти люди прошли через пересадку и потому настолько чувствительны к окружающей среде, что обязаны носить эти карикатурные маски. Но она нокогда не думала, что она пополнит их ряды. Конечно, в случае, если переживет и выживет.

   В отличии от Анны, Андрей сразу же выхватил суть дела; он мрачно нахмурил лоб, скривив в непроизвольной гримасе лицо, как будто у него самого что-то резко заболело, и вопросительно посмотрел на жену:  - И что, я имею в виду пересадку – это только вариант, или больше никаких альтернатив?
– Я не уточняла, доктор только сказал, что Костя может подойти в виде донора и хорошо бы его проверить. Я как-то забыла спросить о других вариантах, сразу стала думать, каким образом Костя может сдать анализы на совместимость. Видимо, мой мозг не в состоянии думать о нескольких вещах одновременно, - Анна попыталась перевести разговор в менее трагичное русло, она подсознательно хотела отвлечь Андрея от мрачных дум.
    Андрей послушно заглотил уловку жены и тоже переключился на Костю: - Я считаю, что Косте нужно ехать в Москву, прямо в Центр гемотологии. Все остальное отпадает. Мы ему вышлем денег на расходы, и он сразу же поедет. За день – два он управится. Тогда дело останется только за Московским центром, я надеюсь, что они не подведут - надо же им хоть как-то поддерживать марку цивилизованной страны, сделают нужный анализ и сообщат сюда, в клинику... Если же и там, в их центре тоже бардак, то дальше мы бессильны.

    Костя, как и предполагалось, с готовностью вызвался ехать в Москву, он даже в порыве благородства стал отказываться от денег, но тут Алпатины оказались непреклонны: у Кости двое детей и доходы у него отнюдь не рокфеллеровские (впрочем, новые русские богачи уже наверняка перещеголяли знаменитого американца).
    Через три дня Костя позвонил из Москвы и доложил, что дело сделано: Центр нашел, кровь у него взяли и обещали переслать результаты в Америку в ближайшее время.

    Анна выждала несколько дней  - по самым щедрым прогнозам брат уже должен был вернуться домой, и позвонила, чтобы узнать подробности поездки. Трубку взяла мама и в ответ на Аннино “здравствуй, мама” трагичным тоном произнесла:  - Ой, Анна... У Анны внутри все опустилось, неужели опять – очередное горе? Она закричала в трубку: - Мама, что случилось? Что-то с Костей? Или с мальчиками?
    Валентина Павловна, услышав неподдельный испуг в голосе дочери, мгновенно поняла, что переборщила с трагизмом и поспешила успокоить Анну. Как оказалось, Костя все еще в Москве - видно, загулял, вырвавшись из семьи. Позвонил и сказал, что задержится, что хочет навестить своих институтских друзей, и уже который день обещает, что завтра же выедет, а голос у него явно нетрезвый.
     Анна облегченно вздохнула: - Мама, что за горе, как будто в первый раз: ну, походит по ресторанам, угостит дружков, отведет душу, деньги кончатся и приедет.
-  Да, ты права, не в первый раз, но всегда думаешь, что больше не повторится, мальчики ведь уже взрослые, все понимают. Костя так обрадовался, что может тебе хоть как-то помочь, а сам, наверное, думал – вот хороший повод вырваться из семьи.
-  Ну что ты на него наговариваешь, Костя действительно хочет мне помочь, ну а все остальное – издержки его характера.
   Но мама уже выплеснула на Анну все наболевшие думы по поводу сына и спокойно переключилась на дела текущие. “Эх, мама, мама, ты совсем не меняешься, а я до сих пор так серьезно отношусь к твом эмоциональным переборам по всякой ерунде”.

   Как ни странно, но Московский центр действительно оперативно сделал анализ на совместимость брата и сестры и переслал результаты в клинику.
   Но... Увы, результаты оказались самыми плачевными: они с Костей совершенно не сочетались друг с другом, как будто были из разных семей. Андрей даже пошутил неуместно и плоско, надеясь немножко взбодрить Анну, что одного из них перепутали в роддоме. Да, вот как получилось, что унаследовав от отца знаменитый разрез “угровских” глаз с разлетом бровей, кровь им с Костей досталась разная. Обидно - столько хлопот, столько надежд – и все попусту. Впрочем, что касается пустых надежд –  Анне, увы, не привыкать, само слова “надежда” утратило свой оpтимистически – позитивный смысл, так – слабый негреющий уголек среди постоянных сумерек.

    Энтузиазм доктора тоже пошел на спад, после стольких неудач Анна невольно подпадала в разряд неудобных пациентов, тех, кому зачастую приходится говорить: “К сожалению, мы сделали все, что могли...”. Доктор упомянул о возможной пересадке костного мозга от неродственного донора, но добавил, что дело это хлопотное, дорогостоящее и пока еще довольно рискованное, хотя в последнее время появилось немало новых разработок. Посоветовал ей подумать.
  Расстроенная Анна, стараясь подавить подступившие слезы отчаяния, незаметно – чтобы не столкнуться с медсестрами, перешла в зал ожидания, где для вида набрала журналов, и села в уголке. Она машинально листала страницы с бесконечными рецептами вкусных блюд в соседстве с рецептами для похудания и старалась сосредоточиться на женских темах, хотя ни диеты, ни еда, ни здоровый образ жизни ее не интересовали; даже казались неуместными тут, в отделении для онкологических больных. Постепенно справившись с порывом обиды и горечи, Анна отвлеклась от журналов и принялась незаметно наблюдать за пациентами. Вспомнила, как в начале болезни, в первый год, она с ужасом смотрела на смертельно больных людей и старалась отгородиться от них. Как давно это было! Нет уже той наивной Анны, она стала одной из этих людей: с серым лицом, с покорным судьбе взглядом, с ежиком волос, который по словам Андрея, ей очень шел. Часть людей была в смешных ярких масках, и Анна смотрела на них теперь даже с завистью: надо же, для них нашелся донор, и они уже успешно прошли через пересадку.

    О болезни в ее окружении теперь почти не говорили, как будто Анна исчерпала лимит отпущенного ей всеобщего внимания и сострадания. На самом деле, как справедливо подозревала Анна - люди просто устали от ее бесконечности истории с болезнью, в которой случилось так много трагических моментов, но нет и не предвидится ожидаемой победной развязки. Похоже на затянувшуюся пьесу, где присутствует сюжет и накал страстей, но события ходят по кругу, и в какой-то момент даже у самых увлеченных зрителей невольно пропадает интерес. Анна, подспудно явившись главным героем неудавшейся пьесы, понимала, что уже не имеет права по-прежнему поддерживать к себе интерес посторонних людей и даже чувствовала что-то похожее на стыд - за то, что не оправдала их ожидания.
   В семье все оставалось по-прежнему, интерес к “теме” пропасть не мог, но Анна сама боялась думать о будущем и резонно отговаривалась тем, что нужно подождать и как следует обдумать; постепенно получилось, что близкие послушно вняли ее доводам и переложили на нее право выбора. Ее оставили в покое, доктор и близкие, и все остальные, и Анна подсознательно наслаждалась полученной “бесконтрольностью”, ей удалось выпасть из центра внимания людей и хоть на время стать нормальной.
   
   Соня спешно подводила итог школьным трудам: заполняла необходимые формы для университетов, писала вступительные ессе, добирала необходимые тесты, каждый день получился расписан по часам. Анна невольно включилась в деловую суматоху дочери, для нее успехи Сони с поступлением в колледж казались крайне важным делом.
    Помимо закономерного в этот период волнения всех родителей, для Анны заканчивался серьезный этап ее жизни; несмотря на болезнь, именно она негласно отвечала за контроль и поддержку дочери. Андрей, с напряженной работой и заботой о болящей жене почти не касался школьно – абитуриентских проблем дочери, полностью доверяя своим «девочкам». Потому, подсознательно Анна отложила думы о себе на потом, в реестре жизненных приоритетов болезнь справедливо - как казалось Анне - отошла на задний план.
    Наступил конец ноября. Соня к этому времени окончательно разделалась с вступительными делами; год непрестанных хлопот и буквально полуармейского режима закончился. Соня, а вместе с ней и Анна облегченно выдохнули: дело сделано, теперь только ждать, волнуясь, весны, когда начнут приходить результаты.
   Соня не собиралась уезжать из Калифорнии, потому выбрала четыре лучших Калифорнийских университета и Стэнфорд – больше для самоутверждения – реально это казалось почти недостижимо. Все пять университетов оказались довольно амбициозными заведениями, но Соня упрямо решила не подавать в более доступные места, с подростковым максимализмом не заботясь, что придется по-настоящему понервничать в ожидании результатов.

   Пошли первые дни декабря; город разоделся в рождественские декорации, похолодало, вид бесконечных красно-зеленых венков и веточек, Санта Клаусов и снеговиков, неизменный «Щелкунчик» в сочетании с блеском наряженных елок вернули в жизнь подзабытое за год ожидание праздника. Соня, скинув с плеч давящий все старшие классы груз, на заслуженных правах проводила вечера вне дома - ничего неожиданного - для любого выпускника школы последние полгода учебы воспринимаются как своего рода передышка перед неизбежными большими переменами в жизни.

   Оставшись дома одна и не у дел, Анне поневоле пришлось прозреть: спасительная уютная картинка «нормальной, как у всех жизни» поблекла, скукожилась и потеряла магическую защитную силу, и перед ней во всей красе оголилась плачевная действительность жизни реальной.
   А реалиии выходили – хуже не придумать. Надо сказать, что Анна к тому времени пропустила момент - довольно безразлично, когда вопрос о дальнейшем лечении отпал сам собой, как ненужный. Где-то с месяц назад у нее вдруг стали беспричинно снижаться кровяные клетки: сначала незначительно, почти незаметно для глаз, потом – больше, и настал момент, когда ей впервые влили донорские тромбоциты.
   В норму кровь уже не вернулась, количество тромбоцитов только уменьшалось. А  совсем скоро на спад пошли красные и белые клетки. У Анны в очередной раз взяли пункцию - коктейль из дикой боли и чудного полета, но костный мозг оказался чистым, потому стремительное беспричинное убывание клеток оставалось загадкой (очередной). О лечении уже не было и речи; единственным плюсом в сквернейшей ситуации оказалось, что, по иронии, вместе со всеми компонентами крови падали и те, что были причиной изматывающего зуда – так что, получается - нет худа без добра (ха!).      
   Совсем скоро, в течении нескольких недель, клетки упали так низко, что Анна оказалась перед лицом очередной катастрофы: в ее жилах текла уже не кровь, а какая-то другая жидкость, в которой циркулировало незначительное количество эритроцитов, подкрашивая субстанцию до нужного оттенка, а лейкоциты и тромбоциты приближались к нулю. Началось регулярное вливание крови, вернее эритроцитов и тромбоцитов поочередно. Теперь она приезжала в клинику уже не для лечения; на смену зловещим пакетам с бесцветным ядом пришли другие: небольшой темно красный - с красными клетками и еще поменьше, ярко желтый – с тромбоцитами, таким образом ее кровь периодически заряжали необходимым прожиточным минимумом на несколько дней. Доктора она почти не видела, так – иногда встречались в коридоре, у Анны даже сложилось впечатление, что он избегает ее общения; Анна его не винила, скорее даже понимала и оправдывала – ведь у него не было для нее ничего утешительного.
   Она катилась в черную дыру: обычный грипп, безобидная инфекция, легкий удар головой – каждый момент мог стать последним в жизни Анны. Но, пройдя через немеряное количество «страшилок», Анна уже потеряла чувство страха перед смертью, ей стало все равно – что ждет ее там, за углом. Вполне вероятно, что за недостатком красных клеток ее мозг не получал достаточно кислорода, потому чувство реальности притупилось, и заменилось спасительной для психики апатией. Что же, дан Богом день, его нужно худо - бедно прожить. Еще есть Соня и Андрей (родные в России уже отключилась от сознания) – для них она обязана быть живой. Нужно по утрам вставать, одеваться, умываться – это из главных правил - нельзя позволять себе оставаться в постели, только так еще можно воспринимать себя как гомо сапиенс. Главным ежедневным мерилом самочувствия для Анны оказалось покрывало: если с утра у нее хватало сил набросить его на кровать – то день удался; удивительно, как мало разумному по сути человеку порой хватает для самообмана.

   В один из декабрьских коротких дней Анна, пытаясь справиться с покрывалом, обессиленно присела на кровать. Вдруг в зеркале напротив кровати увидела отражение незнакомого человека в профиль. Она в страхе оглянулась, - что за дрянь, неужели кто-то посторонний проник в дом? Отражение тоже встрепенулось, передразнивая Анну, и тут до нее дошло, что незнакомец в зеркале –  это она сама. Не может быть! Бесполое существо с ввалившимися впадинами вместо глаз, с заостренным подбородком и бесцветными губами, удивительно похожее на символ смерти с косой на костлявом плече. Может, сумрачное освещение зимнего утра создавало такой устращающий эффект, а больное сознание дорисовало картинку, но Анне стало дурно, - как такое могло случиться, ведь ей казалось, что она, несмотря на слабость, по-прежнему не особо выделяется среди ровестниц. 
   Очнувшись от наваждения, Анна моментально прозрела – не надо быть сведущим в медицине, чтобы понять, что она медленно, незаметно для окружающих умирает. Она насмотрелась на подобные случаи в клинике: больные приезжают, лечатся или получают донорские вливания крови, общаются с Анной; потом незаметно исчезают, а на вопрос «а где Ненси, Тед или Сюзи?» медсестры, отводя глаза, отвечают: «кажется, в хосписе», что в переводе на житейский означает - умирают или уже умерли. Анна никак не хотела такого сценария для себя; ей стало стыдно – откуда в ней столь явная и непростительная безответственность, прикрашенная заботой о будущем дочери? Получается, что она «исполнила свой долг, вырастила дочь, ведь Соня уже без пяти минут студентка...» - какой мелодраматический идиотизм! А яркое небо над головой – для кого? А бескрайный океан и любимый дом, круглая луна за окном, лимонное дерево с зависшими колибри; и дальше - милое Сонино «мама», особая улыбка Андрея...

   В очередной раз, когда Анна приехала в клинику для переливания крови, она твердо заявила, что хочет видеть доктора.
   Пришлось ждать, доктор принимал только после двух, с утра он был на лекциях. Анна, получив заряд бодрости от влитой в нее чужой крови, ждала доктора в зале ожидания и сильно волновалась: сегодняшний разговор прояснит ее будущее.   
   Только бы доктор не сказал: «к сожалению, мы бессильны...». Анна тут, в клинике год назад познакомилась с женщиной из России – в таких местах уже не избегают неудобных соотечественников. Женщина оказалась не из приятных, постоянно жаловалась на все и на всех: медсестер, докторов, на саму жизнь, но с Анной была приветлива – общая беда сближает. Последний раз Анна видела ее пару месяцев назад – у нее на шее выросла огромная шишка величиной в два кулака; женщина уже не жаловалась, в глазах у нее читались страх и растерянность, и она лишь повторяла, как заклинание: «Лишь бы доктор не сказал, что они бессильны...». Так и Анна сейчас повторяла про себя, как мантру: «Господи, не оставь, сделай так, чтобы выход нашелся...».
   Доктор Олсон встретил ее приветливо (может, даже черезчур приветливо), поинтересовался ее делами, делая вид, что не совсем в курсе, потом, исполнив положенный вступительный ритуал лечащего доктора, перешел к сути: - Итак, Эна, о чем вы хотели со мной поговорить?» Анне вдруг стало не по себе: доктор отлично знает о ее «делах», но искусно делает вид, что не подозревает об ее очевидном умирании. Но она вовремя себя одернула – не время для бесполезной злости, и, преодолевая дрожь в голосе, прямо спросила: - Скажите откровенно, есть ли выход из моей ситуации?
   И все – сердце бешено застучало, стало страшно, как никогда: вот, ей отпущены несколько секунд, пока решается ее судьба... Доктор внешне спокойно выслушал знакомую всем онкологам фразу, и, как будто разговор по-прежнему шел об обыденных делах, так же спокойно ответил: - Я ждал, Эна, когда вы спросите (?). Если иметь в виду очередное лечение – то мой ответ – определенно «нет». Но.., - доктор сделал паузу, и Анна затаила дыхание, как перед прыжком в пропасть, - вариант с неродственным донором остается в силе. Буду говорить откровенно – дело это сложное и до сих пор рискованное. Но, в последнее время мы разработали несколько новых методов пересадки, в том числе и у нас в Университете, a главное – у нас образовался большой донорский банк: преимущественно в Америке и в Европе – если не ошибаюсь, несколько миллионов, из такого количества доноров гораздо проще найти подходящего вам, что критически важно для пересадки.
 -  А то, что я из России?
 -  Кажется, в России тоже есть свой донорский банк, только очень лимитированный. Но, я думаю, это не проблема, главное – что вы белый человек. Да, да – не удивляйтесь, расизм тут не при чем, - доктор улыбнулся, - oчень тяжело найти доноров для черных и для азиатов. Для черных людей просто не хватает доноров, ведь они должны идти в основном из Африки, а там медицина еще на низком уровне; а у китайцев существуют на этот счет предрассудки, не позволяющие им сдавать органы и даже кровь.
   Анна слушала профессорский экскурс доктора в этнические вопросы и чувствовала, как сердцебиение успокаивается и по всему телу разливается приятная слабость, смешанная с тихой радостью и чувством признательности к милому доктору. Между тем доктор Олсон продолжал: - Пересадка - дело сложное во всех отношениях, и моя часть – только медицинская; конечно, эта часть самая важная из всего, но это - заключительный этап. Всем остальным – организационными делами заведуют специальные координаторы. Если вы согласны, то сегодня же можете познакомиться с одним из них, тем, кто будет заниматься конкретно вашим делом. Ну, что же, я рад вашему решению (как будто у Анны был выбор), очень надеюсь, что все пройдет хорошо.
    Доктор ушел; Анна сидела одна и почти физически ощущала живящее тепло от вновь вспыхнувшей надежды. В голове заново проигрывался пережитый ею шок, и следом за ним – радость и невероятное облегчение.
   Она не думала о «предстоящих сложностях и рисках» - Боже мой, о чем он – милый доктор; она готова нести самый тяжелый крест до Голгофы. Нет, не до Голгофы, зачем так трагично и безысходно, лучше – до Олимпа. Ей было хорошо, очень хорошо, и роившиеся в голове глупые и противоречивые аналогии казались милыми и уместными.
   
   В кабинет постучали, зашла очень красивая женщина (прямо греческая богиня с Олимпа), улыбнулась Анне идеальной улыбкой и представилась: - Я Алисон, отныне ваш координатор по БМТ. Можно мне присесть?
   Анна согласно кивнула, хотя вопрос был чисто риторический, и продолжала с удивлением пялиться на собеседницу; интересно, а сама Алисон знает о своей исключительной внешности? Если – да, то почему она работает скучным координатором в гемотологии? Анна смотрела, как ее собеседница изящно листает пачку бумаг, как она элегантно сидит на стуле, на ее непривычный для медицинского учреждения красивый костюм, на подкрашенные губы, и чуть не пропустила суть того, о чем красивая женщина говорит.
 -  ...Главное, мы должны получить разрешение на пересадку у вашей страховой компании; для этого нам нужно предоставить доказательства, что это для вас единственный приемлемый вариант на данном этапе. Пересадка костного мозга, особенно от неродственного донора – процедура дорогая, счет порой идет на миллионы долларов, потому такие жесткие требования со стороны страховых фирм. Подготовка всех надлежащих бумаг и получение разрешения займет определенное время, так что – наберитесь терпения. Но, я почти уверена, что разрешение вам дадут. А мы, в свою очередь, не будем терять время и параллельно начнем искать подходящего для вас донора. Я надеюсь, что все сложится самым наилучшим способом, - Алисон опятъ лучезарно улыбнулась, ободряюще глядя Анне в глаза.

   Вот так день – настоящий триумф нечаянной радости! Ее судьба внезапно опять попала в водоворот событий, все завертелось, как по мановению волшебной палочки. И нет времени на раздумья и размышления – как будто Анна, задав доктору решительный вопрос, счастливо потеряла контроль над своей жизнью; теперь все будет решаться без нее: страховыми компаниями, донорскими банками, координаторами и докторами. А ей оставили только благую весть и надежду, если не считать необходимые для поддержания жизни еженедельные переливания крови.
   Она ехала в такси по ночному городу, сверкающему рождественскими огнями и, с несвойственной ей в последнее время экзальтацией пространно думала о том, что красивый, сказочно наряженный город будет с ней и дальше; и дитя Христос – церковный, исторический или просто коммерческий (какая разница!) будет и дальше рождаться темными зимними вечерами, рождаться и для нее - чтобы она не теряла веру в чудеса. От восторженных мыслей ее отвлекла музыка, у таксиста по радио звучала ее любимая рождественская песня Леннона: “A very Merry Xmas and happy New Year, Let’s hope it’s a good one without any fear...”. Слова знаменитой песни звучали аккомпанементом ее радостным мыслям, Анна не выдержала и счастливо расплакалась от нахлынувшей волны восторга.

   Наступили рождественские каникулы. Ира, обычно строгая церковница, вдруг поддалась на уговоры детей и решилась прямо во время учебного года в школе Сергия Радонежского поехать в горы. Главной зачинщицей столь откровенного непослушания явилась Наташа, подросшей девочке хотелось каникул вместе с другими школьниками, а главное – ей хотелось провести последние зимние каникулы с Соней. Ира заказала домик в одном из самых лучших лыжных курортах на всю неделю, включая новогоднюю ночь – в виде подарка дочери от далекого папы, который даже толком не знал, когда же у его дочери реальные рождественские каникулы.
   Анна и Андрей остались одни. Праздники затормозили подготовку документов для пересадки; этого и следовало ожидать - в это время года деловая жизнь в стране замирает. Анну устраивала неспешность: с одной стороны дело уже завертелось, а с другой – у нее есть время, чтобы подготовиться физически и морально к большому событию; она верила, что ничего страшного с ней случиться не должно, но хотелось как-то упорядочить сознание, уяснить свое странное в последнее время отношение к религии и вере, к жизни в целом, и чтобы к моменту пересадки у нее не оставалось незавершенных житейских дел.               

    Приближался Новый год. На этот раз, впервые за многие годы, они не ставили елку, - Анну старались уберечь от лишних хлопот, а главное – от возможных внешних источников бактерий и аллергентов. В большой напольной вазе стояло несколько еловых веток с шарами вперемешку с белыми и красными прутьями, - дизайн от Сони. От еловых веток шел едва уловимый хвойный запах, создающий специальный неподражаемый аромат Рождества и Нового года - главного неделимого праздника зимы. (Совсем как Маркс и Энгельс – пошутил как-то Толя)
    На столе красовалась специальная рождественская скатерть: на белом фоне зеленые веточки и на них красные птицы с хохолком. Посреди стола ярким пятном   выделялась красная пуансетия в красном горшке. Анна достала белые тарелки, красные салфетки, - получилось совсем как на обложке журнала - просто и элегантно, а в виде роскошного дополнения добавила традиционные серебряные приборы, подарок мамы на свадьбу.
   Зажгли камин, еду Андрей заказал в польском ресторане. Гостей не звали, но еще днем позвонила Света и сказала, что они с Толей обязательно «заскочат на минутку», если Алпатины не против. Потому стол накрыли на четверых. Анна надела темно – красное платье и одно из своих немногочисленных «драгоценностей» - тонкое изящное ожерелье, подаренное Андреем на юбилей их свадьбы. Она так давно не наряжалась, что не узнала себя в зеркале; в первую секунду она даже испугалась: из зеркальной глубины на нее смотрела усталая немолодая женщина с землистым цветом лица, темно - красный, почти бордовый цвет платья странным образом сочетался с глазами, делая их глубокими и трагичными на фоне бледного лица. Анна порылась в косметичке, нашла давно ненужную губную помаду и подкрасила губы. Лицо опять преобразилось: теперь вместе с глазами темнели губы, создавая иллюзию театральности.
   Когда она в новом обличии появилась в гостиной, Андрей уставился на нее, как будто зашла не привычная жена, а призрак. Анна засмущалась и испугалась одновременно: - Что, совсем плохо? Но Андрей быстро пришел в себя, ободряюще улыбнулся в ответ и сказал поспешно: -  Да ты о чем? Я, наоборот, восхищен, даже дар речи потерял – давно не видел тебя такой нарядной. Ты похожа на рок- звезду, такая же шокирующая и неотразимая. Анна невольно рассмеялась, ну что же – Андрей не разучился делать комлименты, даже в такой неординарной ситуации нашел, что сказать. На душе стало тепло и весело: как ни странно, но ей сегодня хотелось чувствовать себя не только болящей женой, но и желанной женщиной.
    Она села в кресло у камина и заворожено смотрела на пляшущий огонь; как странно устроен мир, где причудливым образом уживаются ее смертельная болезнь и радость от своебразного комплимента мужа, где есть этот веселый огонь в камине и ожидание праздника. Андрей присел рядом, поправляя щипцами наполовину сгоревшее бревно в камине. Свет от огня плясал теперь и по его лицу. Анна думала о своем, потом решилась и спросила мужа: - А ты помнишь, что мы тогда, в прошлом веке, с Колешками и Лилей, загадывали на 2005-ый год? – и застыла в ожидании, как будто от его ответа зависело что-то очень важное для нее.
   Андрей, по-прежнему занятый поленом, сказал спокойно, глядя в огонь: - Да, конечно, помню, я никогда не забывал.
   Они помолчали. Анна первая прервала молчание, она сказала с горечью: - Какие мы были глупо – самонадеянными. Нельзя играть в такие дурацкие игры... Такое впечатление, что жизнь отомстила нам за наивную беспечность... Вот он – заветный 2005-ый год. Лили давно нет, что там у других – непонятно, вряд ли большое счастье, и неизвестно – выживу ли я...
   Анна ожидала, что в ответ на ее слова Андрей положенно вспылит, - мол, не нужно говорить глупостей, что он застрянет на последней фразе и скажет заученно, что у нее все будет хорошо. Но, вместо этого Андрей неспешно отложил щипцы и серьезно посмотрел на жену: - Я не согласен. Жизнь никому не мстит, и мстить не за что. Мы все в тот момент были молоды и счастливы, что в этом плохого? Какие могут быть параллели со смертью Лили? Давай смотреть по другому: Лиля умерла – что же, так случилось. Но есть Лида, которая молода, и, кажется, действительно счастлива. Есть Колешко, которые по-своему неплохо справились с будущим. Еще есть Соня, которой в то время не было; она становится взрослой и, определенно, неплохим человеком. Я уверен, и все остальные состоялись по своим меркам. Даже страна в корне обновилась. Разве это не то, что было загадано?... – Андрей сделал паузу, Анна задумчиво молчала. – А то, что касается тебя – я знаю, ты сказала под минутным впечатлением, совсем не то, что думаешь на самом деле, ты веришь, как и я, что выживешь и выздоровеешь...
    Анна не ожидала от мужа столь серьезного монолога, похоже – он и сам не раз думал о наступающем 2005 - ом, его речь не походила на экспромт. Анна хотела что-то сказать в ответ, но тут в дверь позвонили – привезли еду из ресторана. А скоро «забежали» Света и Толя, да так и остались на всю ночь, и они встречали мистический Новый год вчетвером.
    Света слегка поправилась, посвежела, преждевременные морщины расправились, и она сейчас смотрелась даже моложе своих лет. Заметно было невооруженным взглядом, что их с Толей отношения между собой тоже «поправились», уже не было недавней напряженности – несколько месяцев без Юли явно пошли на пользу их семье. Юля приехала на каникулы, но, как и положено студентам, встречала Новый год со своими друзьями. Дети выросли, а двум парам по-прежнему было уютно вместе. Даже Анна оживилась. То ли недавний разговор с Андреем вселил в нее оптимизм и веру в наступающий непростой год, или же от тесной уютной компании повеяло чем-то добрым и надежным, но обычная для последнего времени апатия оставила ее, она чувствовала себя необычно взволнованной, как бывало только в молодости, когда смена цифр календаря несла за собой серьезные перемены в жизни.
   В 12 часов, как только в темное небо взлетел очередной блестящий шар (сколько их там скопилось – над Нью –Йорком?), они чокнулись бокалами, и Анна успела про себя произнести: «Господи, сделай так, чтобы я выжила..», отпила немного из бокала, и тут одновременно зазвонили два телефона: сотовый у Светы и домашний Алпатиных. Звонили Юля и Соня – поздравляли родителей с Новым годом.
   Получилось забавно и трогательно. Да, Андрей прав: нельзя думать, что жизнь не оправдала их надежд, радость и любовь по-прежнему с ними. Ну, что же, дорогие мои Андрей, Соня и все, все, все – с Новым годом вас, с тем самым 2005 –ым!

   Какое-то время было славно и весело, но совсем скоро Анна утомилась; она как бы подсознательно «завела» себя на праздник, где целью служило дождаться Нового года, и завод после двенадцати часов закончился. Она вышла из-за стола, переоделась в привычные штаны и мягкую кофту, стерла с лица ненужную помаду и легла на диван, головой к камину. Света сделала ей горячий чай, а сама с бокалом вина устроилась в кресле напротив. Толя и Андрей остались в столовой – продолжать застолье. Их голоса звучали приглушенно, в комнате было тепло и уютно, и они со Светой вели спокойный разговор, стараясь не нарушить волшебный настрой полутемной гостиной. Несмотря на слабость, Анне хотелось подольше продлить праздник, она отлично сознавала, что там – поутру нужно будет переключаться на реальную жизнь с ее неизбежными проблемами.
    Приятный тембр голоса Светы идеально вписывался в уютную атмосферу комнаты. Анна то прислушивалась к тому, о чем говорит подруга, то переключалась на свои мысли; на душе было легко - она чувствовала себя сейчас в ладу с жизнью.
    Свете нетерпелось рассказать подруге об Юле, недавняя после разлуки встреча с дочерью подняла в душе Светы новую волну эмоций, она спешила воспользоваться подходящим моментом, чтобы поделиться с Анной не только новостями, но и – как всегда - собственным взглядом на вещи. Юля отучилась в Нью – Йорке первый семестр и приехала на каникулы, по словам Светы, совсем другим человеком.                -  Невероятно, но несколько месяцев разлуки так ее изменили, как будто добрый волшебник снял с нее злые чары. Даже с Толей она стала дружелюбной и приветливой. Видимо, пожила с папой и бабкой и почувствовала разницу. Заявила мне, что до конца учебного года доживет с ними – уже никуда не денешься, а со следующего года перейдет в общежитие. Говорит, что лучше возьмет дополнительный заем, чем будет ежедневно терпеть такое отношение, где «папочка» тыркает ее по любому поводу, а руководит всем хитрая бабка.
    Анна откликнулась: - Да, я помню, ты рассказывала об этой бабке, которая фактически вас развела, вот теперь Юля от нее страдает.
   Света негромко рассмеялась: - Ты что, та бабка уже давно умерла. Теперь для Юли «бабка» - это Пашина мама, моя бывшая свекровь. Я ее давно не видела, и вредной бабкой ее не представляю, вроде была неплохой женщиной. Да и Паша совсем не монстр; просто они Юлю не растили и теперь не знают как с ней общаться. Мне их даже немножко жаль, ведь у Юли характер еще тот. Но, для нас с Толей их несовместимость обернулась приятным бенефитом: Юля смогла более обьективно посмотреть на меня и на Толю... Кстати, ты представляешь, что Юля мне заявила по поводу ее такого воинственного поведения в последние годы? Что она ненавидела школу и мстила мне за то, что я ее силой там держала, да еще под своим контролем. Получается – я считала, что делала для дочери единственно правильное и, даже жертвовала своим профессиональным будущим, а вышло – что настраивала против себя дочь. И еще: Юля сказала, что завидовала Соне из-за того, что ее перевели в нормальную школу и потому не хотела с ней общаться.
 - Ну, надо же, как все сложно. Может, вместо того, чтобы городить огород, ей надо было спокойно с тобой поговорить и все объяснить, я думаю, ты бы ее поняла.
 - Конечно, все лучше было не доводить до конфликтов. Я подозреваю, что Юле сейчас просто стыдно за свое поведение, потому она и придумала такое обьяснение и сама в него поверила. Но, конечно, доля истины тут есть, я знала, что она не любит школу. Но я не помню, чтобы я сама любила школу в старших классах: обычная советская школа, где половина тупых и агрессивных, - тут Света переключилась на свои привычные философские размышления, - в институте хоть откровенных дебилов не было, в этом плане получше, но тоже не разгуляешься – мама, сестра, все в маленькой квартире, постоянный контроль, не хочу назад в советское прошлое...
   Анна старалась изо всех сил поддержатъ интересный в другое время разговор, но глаза невольно слипались, она попыталась сказать в тему несколько слов, а потом честно призналась, что «иссякла» и будет спать.
   Света накрыла ее пледом, забрала чашку с недопитым чаем и пошла в столовую – забирать Толю.
   
    Сонный январь подходил к концу: темнело рано, погода стояла непривычно для здешней зимы сухая и холодная, Анна, смирившись с немощью, уже оставила все попытки быть «полезной» для семьи, благо у Сони появилось много свободного времени: не только учеба, но и участие в школьной пьесе отошли на второй план – вроде бы по-прежнему важно и интересно, но мысли устремились в волнительное будущее. Ужины представляли собой сложную по исполнению систему: общепит – Соня – Андрей, немножко сама Анна – в роли консультанта, холодильник был забит спасительными полуфабрикатами; но никто не роптал, холостяцкая жизнь в стране вполне приемлема. Анна, если не ехала в клинику, с наступлением темноты забиралась с ногами на диван, укрывалась теплым пледом и смотрела бесконечные шоу: в основном те, где покупали и декорировали дома - занимательно и познавательно узнавать, какие стили и планировки домов в разных штатах, какие участки, сколько стоят, как по разному обставляют – получалось своеобразное путешествие по Америке, с уклоном на бытовую жизнь обычных людей. 
   В церкви Анна уже не бывала, даже на Русское рождество Андрей ездил только с Соней. Правда, на следующий день заехал отец Герман: долг священника обязывал навестить болящую. Анна и раньше не любила визиты батюшек на дом, но после последней больничной исповеди у отца Михаила совсем не хотела ни исповедей, ни спасительного причастия в домашних условиях. Особенно проблемной оказалась исповедь, отныне Анна постоянно чувствовала присутствие священника, и знала, что говорит о своих прегрешениях прежде всего конкретному человеку; а уж является ли он проводником к небесам или только соучастник ее откровений – вопрос спорный, на место внушенной уверенности пришли сомнения. И стало непонятно, стоит ли раскрывать свою душу вот этому молодому человеку: вполне может случиться, он неправильно ее поймет или даже смутится ее признаниями. Отец Герман неплохой человек, немножко наивный и по-американски ответственный, старается быть образцовым служителем церкви; так и хочется, чтобы он и дальше оставался по-юношески чистым и восторженным почитателем Христа; потому ей вдвойне не хотелось посвящать его в свои сомнения. Впрочем, дело было не в отце Германе, Анна как бы потеряла необходимое доверие к институту православия, сомнения и скептицизм залезли в ее отношения к обрядам и к самой церкви. Что-то подобное случилось давно, в ранней молодости, когда она под влиянием «Иностранной литературы» перестала верить в торжество советской системы. В былое время мудрые церковные наставники обьяснили бы ее колебания происком черной силы, пытающейся сбить ее с пути истинного... да, много воды утекло. Но молодого и пылкого в служении отца Германа ей не хотелось обижать своим недоверием, потому она послушно сносила его визиты, старательно выдавливая из себя в обтекаемой форме застрявшие в памяти вечные грехи.

  В клинике тоже ничего экстроординарного не происходило, она несколько раз случайно встречалась с Алисон, та дарила Анну идеальной улыбкой, говорила, что о ней не забыли и все идет по намеченному плану. Алисон уже не казалась такой идеально – красивой. Да, она выделялась на фоне медсестер, одетых в бесформенную униформу - штаны и блузы, и даже на фоне докторов в их незаметном «рубашка – брюки, иногда галстук» дресс коде, но скорее своей непривычной для медицины ухоженностью. Анна уже не понимала, что ее так потрясло во внешности Алисон в первый раз, может, в тот день ей все казалось необыкновенным и прекрасным.

  Странно, но Анне даже не запомнилось, что было сначала, - потом ей казалось, что обе новости пришли одновременно: страховая компания дала разрешение на пересадку, то есть брала на себя все необходимые расходы, и – нашелся подходящий донор.
   Анна находилась в тот день в клинике с утра: лежала под капельницей и читала  модный «Код да Винчи», отвлеклась на секунду, чтобы дотянуться до воды, и тут увидела, как в палату заходит Алисон и направляется к ней. Та остановилась напротив Анны, - в изящной позе и в очередном красивом костюме, - ну что за картинка!, и сказала, что у нее есть приятные для Эны новости, - тут она и сообщила о страховке и о доноре. Медсестры, те, что вместе с Анной слушали Алисон, засияли от радости, - так удачно все обернулось. Сама Анна только улыбалась, ей показалось, что такую сцену она видела где-то, может, в своих снах. Потом Алисон, стараясь еще больше ободрить Анну, заявила, что нужно держать пальцы «крест накрест», чтобы донор состоялся. Анна сначала не поняла, что та имеет в виду: ведь донора уже нашли, в чем проблема, как он может не состояться? Но, как выяснилось, новость несла не только радость; да, подходящий Анне человек числился в донорском банке, но там не реальный человек, а только информация с его данными. Реального человека еще предстояло найти: за прошедшее время с ним многое могло случиться, не говоря уж о том, что он просто передумал быть донором. Алисон, видя, что радость в глазах Анны сменяется разочарованием, поспешила ее утешить: - Я, кажется, тебя напугала, шанс у тебя большой, но, даже если с ним не получится, мы будем искать другого донора. Не расстраивайся заранее и настраивай себя на лучшее, помни, что вся волокита с донором – это стандартная для пересадки процедура.
   
    Февраль наконец-то разразился долгожданными дождями, теми калифорнийскими штормами, когда становилось неуютно от близости океана. Анна просыпалась по ночам от шума за окном, и ей казалось, что она слышит, как грозно ревет океан, грозясь смести их легкий дом с лица земли. Ночью не действовал логичный разум, его заменял животный страх, похоже, Бог все-таки оставил в нас остатки неразумных созданий, хотя бы для того, чтобы поклонники Дарвина имели реальную почву для доказательств.
   Вместе с дождями, на фоне бесконечных радостей СМИ, что резервуары наконец-то наполнятся и проблем с водой не будет, на душе стало тоскливо и тревожно, – ожидание уже давило своей затянувшейся неопределенностью. Вдобавок, у Анны появилась еще одна саднящая душу неприятность. Ей в последнее время стало трудно глотать, так бывает когда в горле «застревает рыбья косточка». После нескольких дней сомнений Анна показалась доктору, тот осмотрел горло, но ничего необычного не обнаружил. Сказал, что вполне возможно, Анна нечаянно поцарапалалась чипсами или другой твердой едой, и оно саднит, потому что не может зажить из-за плохой сопротивляемости организма. Анну успокоило разумное обьяснение, но ощущение инородного тела в горле не только не проходило, но становилось все более ощутимо; и доводы доктора уже не успокаивали.
   Андрею и Соне она пока ничего о проблеме с горлом не говорила. Андрей был очень занят на работе, у них утвердили проект новой большой игры. До сих пор их компания делала игры в основном более интеллектуального разряда, но в последнее время дела в компании немного пошатнулись, поэтому на новый, необычный проект возлагались большие надежды. И хоть Андрей бурчал и всем видом показывал, что ему не по душе дешевая тема игры а-ля боевики и страшилки, но сама идея нового его бодрила.
    Как-то он принес домой СД диск с каким-то фильмом и сказал, что им всем на работе раздали посмотреть, так как новая игра будет по мотивам этого фильма. Фильм был не новый и довольно известный, даже у Анны вертелось на слуху его название. После ужина они все втроем уселись смотреть кино. Уже на первых кадрах главный герой фильма оказался в неправдоподобной и страшной ситуации - все понятно - придется переживать за него, как он лихо начнет справляться с мастерски придуманными трудностями. Анна поднялась с дивана и сказала, что такие ужасы не по ней, у нее своих хватает, она лучше пойдет и почитает. Андрей и Соня остались вдвоем переживать за красивого и отважного героя фильма. Анна лежала в спальне и даже через прикрытую дверь слышала ужасные крики и грохот, почти без передышки. Она даже подумала: «Кто же придумывает такие далекие от жизни страшилки, когда кадр за кадром – сплошной ужас, и так – весь фильм. А зрителям это нравится, вот и Соня с Андреем приклеились к экрану».
   Потом бешеные звуки стихли, зазвучала красивая мелодия – похоже, фильм закончился. В спальню зашла Соня, Анна спросила: - Ну, как фильм, понравился? – Да, понравился, только слишком жестокий. Анна невольно улыбнулась – дочь неравильно перевела слово, она видимо имела в виду “жесткий”. Но попала в точку.

    Дождя в тот день не было, мрачное небо висело над городом, сливаясь с серыми высотками университета; казалось тесно и душно, как в комнате с низким потолком. Анна лежала в палате рядом с дверью, и через стеклянную стену коридора смотрела на низкое хмурое небо и неясные контуры зданий; она по привычке думала свою невеселую думу – обо всем сразу и ни о чем конкретном. Ее сознание с каждым днем сужалось, как у древней старухи, в нем теперь не вмещалось ни планов, ни будущего – только ограниченная бытовая реальность сегодняшнего дня.
    Она и не заметила, что около кровати стоит и смотрит на нее с улыбкой Алисон: – Энн, ты что, спишь? Анна встрепенулась: - Нет, конечно, нет. – Тогда слушай... Донора мы нашли, и он согласен тебе помочь! Грандиозная новость, не правда ли? Ты рада?
   Анна смотрела на светящуюся от восторга Алисон, как будто это для нее самой нашелся спасительный донор, и не знала – что сказать - у нее в голове все смешалось, ей попросту не верилось, что все получилось: такая сложная, почти невозможная комбинация выстроилась в реальную систему с удачным концом. Она понимала, что глупо, неуместно и неблагодарно выказывать недоверие, потому она послушно улыбнулась и сказала: - Это чудесно! Спасибо тебе, Алисон! Алисон в унисон ответила: - Пожалуйста, Энн. Я так рада за тебя, мы все рады. После переливания зайди к доктору Олсону, он будет тебя ждать.
    Алисон ушла, звонко отчеканивая шаг каблуками, к большому облегчению для Анны. Ей хотелось побыть одной, прощупать со всех сторон чудную новость. До нее постепенно стал доходить смысл отзвучавших слов и нахлынула волна умиротворенной радости, она закрыла глаза и глубоко вздохнула, чтобы не заплакать - неужели она дожила? Так и лежала, притихшая, наедине с ликованием в душе под методичный аккомпанемент помпы и размеренные звуки капельницы.
   
    Доктор, вслед за Алисон, тоже не мог скрыть радости, Анна давно не видела его таким воодушевленным; она в очередной раз убедилась, что доктора – не роботы и чисто по-человечески переживают за своих пациентов. Времени у доктора оказалось в обрез – он принял Анну в неурочное время между двумя пациентами. Потому он только поздравил Анну, добавил, что донор очень подходящий, его кровь совпадает с Анниной по большинству параметров, найти такое совпадение в такой короткий срок – большая удача для Эны. Добавил, что по всем правилам он не вправе разглашать данные донора, но может сказать, что это молодой мужчина, что тоже очень хорошо для Анны, хотя обьяснять почему, не стал. (Ну, то что молодой – понятно и без обьяснений, значит – здоровый, но почему мужчина предпочтительнее женщины?). Но Анна только слушала и согласно кивала. Доктор скороговоркой добавил, что теперь им нужно будет согласовать всю техническую сторону пересадки, обсудить даты с самим донором, с доставкой костного мозга и госпиталем. Посмотрел на часы, извинился, что должен идти – его ждал пациент. Попрощался и пошел к двери. Анна все время молча слушала, но тут опомнилась и спросила, сама не зная почему: - Скажите, доктор, а донор – из Америки? Доктор Олсон в ответ замялся, сказал, что не вправе разглашать даже такую информацию. Но потом добавил:  - Кажется, ничего экзотичного... Ну, до встречи. Пока.

   Вскоре подоспела дата, ярким значительным числом в календаре, обведенным красным кружком – 21-ое марта - день Реальной Пересадки. Значит, в больницу придется лечь где-то в начале марта: три вида химии по несколько дней на каждую, чтобы полностью убить костный мозг Анны Алпатиной и на освободившееся место вживить новый и здоровый от незнакомого молодого человека.
   Доктор Олсон после доступных устных разьяснений дал Анне папку, где на многих листах шло детальное описание всей процедуры с возможными рисками и осложнениями. Он упомянул пару раз, что пересадку ей будут делать по новой, недавно разработанной методике. Уже дома, открыв папку, Анна увидела на титульном листе, что авторами новой методики являются доктор Стив Коен и Джеймс Олсон. Вот скромняга, славный доктор, мог бы и упомянуть, что сам причастен к новой разработке. Выходит, не зря она иронизировала по поводу “ядов Олсона”, тут даже покруче, чем яды.

   Боялась ли Анна так быстро приближающейся даты в красном кружке? В плане логического разума – да, особенно после того, как изучила содержание папки. Там с детальной дотошностью описывались все возможные критические ситуации и каждая из них заканчивалась фразой: “возможны необратимые процессы и летальный исход...”. Что говорить, такое будничное упоминание смерти, как будто речь шла не о человеческой жизни, а об подопытных свинках, не могло вселять оптимизма в психически нормального человека. Но, в то же время Анне представлялось, что все неприятные детали относятся к какому-то абстрактно – усредненному пациенту, а не к ней конкретно. Разве не показательна особенность ее ситуации, когда вся цепочка фактов, связанная с пересадкой, в короткий срок выстроилась в стройную систему, как будто там, свыше, давали ей свое “добро”. После такой, разложенной как по нотам прелюдии не может следовать нелогичный “летальный исход”, ради чего тогда городился огород? Вдобавок, если даже отбросить неясные метафизические доводы, у Анны элементарно не хватало сил на абстрактные думы; вся ее энергия уходила на необходимую подготовку к пересадке, ей нужно было посетить многих специалистов, чтобы ее проверили и подтвердили, что организм Анны справится с предстоящим испытанием. Ну – и как венец всему – визит всей семьей на собеседование в кабинет социального работника – как проверка их семьи на предстоящий сильный стресс.
   Стройная ситуация по-прежнему не давала сбоев: легкие, сердце и прочие органы, в том числе и семейная обстановка не давали повода для беспокойства, красный день календаря становился все реальнее; оставались незначительные незавершенные дела, как раз для оставшихся пару недель, когда она сможет вовремя и неспешно все закончить.

    За суетой и непривычным за последнее время экзальтированным состоянием Анна старалась не обращать внимания на боль в горле, воспринимая ее как досадную мелочь. Если бы еще можно было запретить себе глотать, но – увы, против реальности не пойдешь, даже если отгонять все ненужные тревоги, – глотать становилось все труднее, каждый кусочек твердой пищи противно царапал горло. Она несколько раз пыталась сама обследовать горло, ей даже показалось, что там, за ярко красными гландами просвет сузился. Но она отмахнулась от неприятных мыслей, - что за глупость, наверняка в ней говорит больное воображение, которое подсознательно подсовывает ей причину дискомфорта; но, стоило только сглотнуть, как настроение непроизвольно портилось, и понижался градус ее теперешнего возвышенно – философского настроя.
    В городе уже вовсю пахло весной, тем неуловимым для постороннего жителя ароматом вечнозеленого города, когда кажется, что все так же, как и месяц назад, но наметанный глаз постоянно натыкается на приметы весны: на зеленых газонах вдруг зацвели хрупкие нарциссы, у соседа дальняя мимоза покрылась желтой дымкой, ну и как можно обойти главные вестники весны – шикарные, сиренево-белые магнолии на фоне яркого голубого неба.
    Столь великолепное зрелище - торжество весны грех пропустить, и Анна с Соней отправились в парк, чтобы полюбоваться на изумительные райские деревья. День выдался необыкновенно теплый даже для их калифорнийского климата; народу в парке оказалось много; с первых же минут появилось странное ощущение нереальности, как будто они с Соней оказались участницами талантливо организованного шоу об идеальной жизни. Каждый в этой сцене мастерски соответствовал общей картине: на зеленых лужайках – веселые ярко одетые дети, на дорожках – стройные фигуры бегунов в обтягивающих одеждах, на правильной поверхности голубого озера смешные утки и даже белая цапля в камышах, и, конечно же – магнолии, усеянные нежными соцветиями на еще голых ветвях. И ничего раздражающего для глаз, даже ни одного бездомного не оказалось поблизости, чтобы хоть немного приблизить картинку к жизни де-факто. Анна почувствовала, что вот- вот заплачет от восторга перед идеальной красотой жизни, и она бы наверняка заплакала, если бы рядом не было Сони; перед дочерью стыдно было показаться слезливо-сентиментальной дамочкой, якобы оплакивающей напоследок недооцененные радости жизни. Чтобы сбавить в себе накал восторженности, Анна вдруг заявила Соне будничным тоном, что ее в последнее время беспокоит горло: трудно глотать, как будто там что-то застряло. Сказала нарочно нейтральным голосом, чтобы не обеспокоить дочь. Соня в тон ей так же нейтрально ответила, что может посмотреть дома ее горло, может там действительно что-то застряло.
    Они сначала гуляли по дорожкам, пока Анна не устала, потом сели на скамейку у озера и молча наблюдали за окружающим их идеальным миром. Соня сходила в ближайшую к парку кофейню, принесла кофе и свежие бублики, и стало совсем хорошо.
     Дома Анна забыла, что зачем-то пожаловалась дочери на горло. Но Соня сама вспомнила и решила посмотреть, несмотря на все отнекивания Анны. Соня бывала порой на редкость упрямой, Анна это хорошо знала, потому сдалась дочери. Та взяла чайную ложку и как опытный доктор осмотрела горло. Долго вертела голову Анны, чтобы быть ближе к свету, а потом торжественно объявила: - Ты знаешь, у тебя там, с правой стороны что-то белое. Анна подумала, что Соня совсем по-детски заигралась в доктора, потому преувеличенно серьезно покачала головой, и тем самым не на шутку обидела дочь. Та побежала в ванную, принесла Анне увеличительное зеркальце, сунула в руки и сказала, чтобы она сама посмотрела и убедилась. Анна, чтобы загладить вину перед дочерью, послушно открыла рот и заглянула в зеркало. Ужас, Соня права, там, в глубине горла действительно красовался нарост, грязно-белого цвета. Вид инородного тела казался таким неожиданно противным, что к горлу подступила тошнота, захотелось тут же выплюнуть грибообразную дрянь. Мир, совсем недавно такой гармоничный, куда так хорошо вписывалась идея со “стройной ситуацией”, рухнул. Этого быть не должно!.. Какие черные силы вдруг изменили заданный ход событий, свели на нет все усилия и надежды? Это просто страшная издевка над ней, совсем недавно такой восторженной и уверенной... Сначала Анне стало очень страшно и тоскливо от безысходности. А следом навалилась волна безразличия: действительно - все суета и тлен, она как муха, попавшая в паутину, старается изо всех силенок, дергается и барахтается, а злобный черный паук в углу уже давно знает, что все ее барахтанья тщетны, так – для самоуспокоения. А сейчас он просто дернул за паутинку, чтобы вернуть ее к реальности.
    Впору взвыть от бессилия, но при этом никак нельзя показать своего разочарования и внезапной усталости от жизни Соне. Анна даже не хотела говорить Андрею о страшной находке, как будто это она сама подложила всем свинью, но Соня доложила. Ну что же – пусть будет так, какая разница. Андрей потемнел лицом и принялся тормошить Анну вопросами и предположениями, он почувствовал ее состояние – не зря они прожили столько лет вместе; ему хотелось расшевелить жену и вытащить из мрачного безразличия. Анна всеми силами старалась делать вид, что с ней все в порядке, но очень рано пошла спать, сославшись на усталось, что выглядело вполне логично - ведь они провели почти полдня в парке. Анна лежала в кровати и не могла заснуть, хотя совсем не от тревожных дум, просто было еще рано, даже не успело полностью стемнеть. Она смотрела на сумрачный силуэт лимонного дерева, весь увешенный плодами - как рождественская елка, думала о колибри – интересно, а эти смешные птички тоже перелетные или они постоянно живут в Калифорнии? Было тихо, Соня уже успела уйти, телевизор не работал. В непривычной тишине знакомо скрипнула дверца “бара”, но характерного для вина звука открываемой пробки не последовало - значит, Андрей опять пьет виски. Не часто ли в последнее время? Впрочем, какая разница, Анна и сама с удовольствием выпила бы чего-нибудь для поднятия духа, жаль, что ей категорически противопоказано и не помогает. Скоро она услышала шаги – в спальню зашел Андрей. Он присел на краешек кровати и сказал: - Я знаю, что ты не спишь. На Анну пахнуло торфяным запахом виски - она угадала с напитком. Андрей взял ее за руку и совершенно трезвым голосом сказал: - Завтра с утра позвони доктору, он что-нибудь придумает. Может, все не так страшно, и так бывает. Главное, не додумывать самим, от ненужных домыслов никакого прока. Все утрясется... никак не может в последнюю минуту все развалиться... Так не бывает. “Так бывает – и так не бывает...” – Андрей сам запутался, но смысл Анна поняла, вот только за смыслом не улавливался  необходимый им обоим оптимизм.
   
    Доктор Олсон тоже заметно расстроился от непредвиденной новости. Анна, в соответствии со вчерашними словами Андрея, пыталась найти в лице доктора утешение - может, досадный нарост не помешает их плану с пересадкой?
 - Доктор, как вы считаете, это лимфома?
 - Не уверен, по крайней мере, в моей практике такого еще не встречалось.
 - И что же дальше? Пересадка отменяется?
   Анна смотрела на доктора, ждала его слов, как заключенный в зале суда ждет оглашения приговора. Доктор, как назло, медлил с ответом, ему, похоже, тоже нужно было время, чтобы обдумать дальнейшие шаги. Он в эту минуту не думал о пациентке, о ее душевном состоянии, он был онкологом, а не психологом – и ему предстояло выбрать правильный практический шаг. Анна совсем уже упала духом, когда доктор созрел с мыслями: - Это меняет наши планы. Теперь главная задача, убедиться в том, что новое образование – это лимфома. Если это подтвердится, то планы остаются в силе. Если же это рак другого типа, то – увы, пересадка костного мозга уже не поможет. Доктор все-таки заметил состояние Анны и поспешно добавил: - Будем надеяться, что это лимфома, не стоит расстраиваться раньше времени. И опять перешел к деловой части: - Вы сейчас езжайте домой, а я тем временем договорюсъ с госпиталем, чтобы они как можно скорее сделали биопсию опухоли. Я вам позвоню и сообщу, когда операция, надеюсь, что сможем договориться на завтра. А вы будьте готовы, что, возможно, вам придется сегодня же лечь в госпиталь, договоритесь, чтобы кто-то вас отвез. Ну, всего хорошего, ждите звонка - от меня, или же прямо из госпиталя.
     Домой Анне не хотелось, сидеть там одной в ожидании звонка – так можно сойти с ума. Поэтому она поехала в Большую церковь, обычно открытую днем для случайных посетителей. Действительно, тяжелая дверь поддалась и впустила ее в непривычное после яркого дня сумречное помещение. И сразу же – знакомый, слегка приторный запах, настоянный на ладане и воске. За свечным столом сидела незнакомая женщина, что утешило Анну – ей никак не хотелось встречи с бывшими знакомыми. Она поздоровалась, купила несколько свечек и зашла в церковную залу. Боже, как давно она тут не была, на нее как бы дохнуло пережитым прошлым. В самой церкви мало что изменилось, только она сама уже не та: нет скорбящей по умершему отцу наивной Анны, нет страстной почитательницы отца Михаила, нет даже той отстраненной в своей правоте прихожанки другой церкви. Теперь Анна пришла как человек, переживший и изживший ненужную страсть неофитства во всех проявлениях, и недоумевающий, что послужило причиной такого сумасшедшего накала эмоций.
    Анна задумчиво прошлась по залу – она была одна, приглушенный свет и тишина создавали атмосферу таинственного сакрального места – такую церковь Анна даже не помнила. Она обошла иконы, остановилась надолго перед главной – Иверской иконой Богородицы, почитаемой всеми прихожанами за чудотворную. Икона была довольно большая, темная, в богатом вычурном окладе, на самой иконе под стеклом висели цепочки и другие золотые украшения, якобы в благодарность за исцеление. Недалеко стоял ящичек с щелью, чтобы людям было проще делать приношения; на ящичке  - записки за “здравие и упокой”: напиши имена страждущего, отблагодари и надейся, что Богородица в беде не оставит. Анна, конечно, понимала, что связь между щелью в ящике и помощью “сверху” сомнительная, но порылась в кошельке и положила в ящик все наличные. Хотела написать свое имя на листочке, но карандаш оказался сломанным, а просить другой ей не захотелось. Подумала, что Богородица с полномочиями целительницы и без записки знает, что она – Анна, и что ей действительно нужна помощь. Уже уходя, переступив порог залы, Анна увидела, что в руках у нее свечи, но возвращаться не хотелось, она отдала их сидящей за свечным столом суровой женщине и сказала: “Поставьте, пожалуйста, за Анну.”

    Вечером Андрей отвез ее в госпиталь. Биопсию должны были делать завтра рано утром. Отдельных палат не нашлось, впервые Анне пришлось делить палату с соседкой. Хорошо, хоть Анне досталась дальняя часть с окном. Соседку она не видела, та была отгорожена шторой, но слышала ее очень хорошо. Та, похоже, смотрела развлекательное шоу, и телевизор просто орал, вдобавок, громко хрустел пакет, и тошнотворно пахло картофельными чипсами. И, самое неприятное, приходилось пользоваться одним унитазом, и Анна с тоской смотрела на чужой мочесборник с желтой пахнущей жидкостью. К счастью, было поздно, Анна попросила сделать ей успокаивающий укол и скоро заснула под громкие вопли ведущего в телевизоре и одобрительный смех массовки.
   Утром ее разбудили и повезли в операционную. Когда она окончательно пришла в себя от наркоза, соседки в палате уже не было, занавеска была отдернута и вторая кровать оказалась аккуратно застелена. В кресле напротив сидел Андрей, вскоре зашла Соня – она  несла два стаканчика с мороженым, себе и папе. “Sorry, мама, тебе пока нельзя». Анна сглотнула, в горле немножко царапало, но больше никаких неприятных ощущений. Она даже не поняла - сделали ей биопсию или нет. Андрей поспешил ее заверить, что все закончилось, и теперь делают анализ, к концу дня должен выясниться результат. Начались часы ожидания, Анна не могла полностью придти в себя от наркоза, потому время от времени проваливалась в сон, и потом, проснувшись, постоянно спрашивала, который час и не приходил ли доктор. Получилось, что Андрей и Соня нервничали в ожидании результата больше самой Анны. Уже ближе к вечеру в дверь палаты постучали и тут же вошел сияющий доктор, он с порога произнес: “Хорошая новость – у вас лимфома”. Наверное, никогда еще в истории медицины пациент и его близкие так не радовались диагнозу рака. Доктор тактично сказал, что он отойдет, ему нужно сделать распоряжения по поводу Анны, а потом зайдет еще, чтобы обсудить дальнейшие действия. Анна все никак не могла придти в себя от внезапной радости, у нее появилось ощущение, что она за несколько часов уже прошла пересадку костного мозга и теперь радуется, что все позади. Получается, что счастливые моменты в жизни так мало соответствуют физическому состоянию человека и доступны даже смертельно больным.
    Долго наслаждаться счастливым состоянием не пришлось, уже через пару часов Анну подключили к капельнице - так внезапно начался первый этап пересадки костного мозга; все намеченные сроки срочно сдвинули – времени на обдумывания уже не оставалось - лимфома распространялась по всему организму. Даже ждать обязательной в таких случаях отдельной палаты не могли: задернули разделяющую занавеску, втиснули рядом с кроватью пластиковый переносной унитаз, на тумбочку поставили знакомый розовый тазик, большой кувшин воды со льдом и на шест водрузили внушительный по размерам пакет с ядовитым раствором. Анне даже не дали время, чтобы полностью отойти от послеоперационного дурмана. Может, так даже лучше – никаких ненужных эмоций, старт дан, теперь уже надо идти до конца, не раздумывая.
    Помпа работала, вкачивая в кровь первую порцию “лекарства”, вокруг постоянно крутились сестры: начало любого лечения небезопасно, неизвестно, каким образом  организм может взбунтоватъся. Но пока все шло неплохо, никаких острых реакций. Анна услышала, что в палату на освободившуюся кровать привели новую пациентку. Бедная женщина, ей придется провести с Анной целую ночь, слушать, как ее тошнит и как постоянно бегают сестры, это похуже, чем громкий телевизор и запах картофельных чипсов. А еще этот стыдный дурацкий переносной унитаз, как можно им пользоваться в присутствии постороннего человека. Анна теперь хотела, чтобы новая соседка включила телевизор как можно громче, но за занавеской было тихо. Но ангел – спаситель не оставлял Анну в тот день. Зашла новая медсестра и сообщила, что одиночная палата освободилась, и Анну скоро в нее перевезут; новость пришлась как нельзя кстати, Анна уже чувствовала рези в животе от переполнееного мочевого пузыря.

    Наступило утро, тяжелое, похмельное, вчерашний день казался далеким и нереальным, как будто слепленный из цветных калейдоскопных стеклышек. В висках пульсировала боль, глаза резало от света, вдобавок, во рту появился мерзкий металлический привкус. Как одна ночь меняет сознание: не осталось и следа от вчерашнего возбуждения, казалось даже странным, что она могла так бездумно радоваться началу нешуточных испытаний – так случается в тяжелом опьянении, когда все нипочем, и море по колено. Впрочем, какая разница, что было «до», главное то, что сегодня - первое утро эксперимента и нужно научиться проживать каждый день, а значит, находить в себе ту необходимую для выживания точку опоры.
   Все эти сумбурные мысли и ощущения нового дня не занимали ума Анны, так, промелькнули на бессознательном уровне, ее заботило только ее физическое состояние: главное, определить, можно ли терпеть, то что терпится. Анна даже не сразу обратила внимание на саму палату, тем более, что скоро зашла медсестра, а потом принесли завтрак. И только после того, как все ушли, Анна посмотрела в окно. И тут, впервые за все утро, у нее потеплело на душе: за окном, на фоне серого неба ритмично качались верхушки сосен. Боже, как хорошо, теперь у нее появилась маленькая радость в ожидании следующего дня - каждое утро ее будет ждатъ сказочный вид из большого окна.
    Опять зашла медсестра, отключила опустевший мешок от помпы и сказала, что Анну сейчас, перед следующей дозой химии, отвезут в операционную и вживят в вену клапан: процесс «лечения» предстоит долгий, необходимо, чтобы был стерильный и надежный доступ к вене. Анна было встрепенулась при слове «операция», но сестра ее успокоила, сказала, что большой боли не бывает, и вживление делают без обезбаливающих. Анна успокоилась, ей ли, пережившей в России походы к зубным врачам и роды, когда все делалось «натурально», думать о возможной боли тут, в американском госпитале, где все предусмотрено и проверено. Когда над ней склонилось молодое улыбающееся лицо хирурга, и на нее направили яркую лампу, Анна доверчиво улыбнулась в ответ и спокойно закрыла глаза. Но, когда хирург сделал первый надрез на шее, Анна чуть не взвыла от резкой обжигающей боли, она непроизвольно дернулась; доктор почувствовал ее реакцию и поспешил успокоить: «Потерпите, мы уже почти закончили». Но обещанное «почти» длилось и длилось до бесконечности, еле сдерживая себя, чтобы не стонать, она затаила дыхание, боясь выдохнуть; ей было очень больно, и только внутренняя пружина в сознании не позволяла отдаться эмоциям даже в такой экстремальной ситуации. 
     Обратно ее везли уже расслабленную от пережитого, в голове радостно пульсировала одна единственная мысль: «Какое счастье, что все позади». Она даже не понимала, почему получилось так нестерпимо больно, ведь обычно она стоически переносит всякую боль. Анна потрогала шею: там, на левой стороне, рядом с ключицей, висели три коротких проводка с колпачками. Только сейчас до нее стало доходить, что она пришла в госпиталь надолго, и много неясного впереди, а главное, что уже нет пути к отступлению: она в руках докторов и Бога; как будто вместе с клапаном в нее вживили новый разум.

    Дни потянулись чередой без больших сюрпризов, похожие друг на друга, но в то же время разные: иногда становилось совсем плохо, но чаще всего терпимо. Все шло, согласно протоколу, без неприятных отклонений. Дежурившие доктора заходили в палату с довольным видом, особенно радовались творцы проекта - доктор Олсон и доктор Коен, Анне казалось, что они дольше других задерживались в палате, интересуясь деталями ее самочувствия.
   Так, худо – бедно, закончились первые два курса химии. Оставалась последняя, после которой - несколько дней передышки, чтобы не осталось и следа от старого костного мозга, и затем - день пересадки, который, по правилам, отсчитывался как нулевой день ее новой жизни. Звучало лирично и трогательно, хотя на самом деле так выходило проще считать дни, прошедшие с пересадки. Оба доктора, как ей казалось, уже удовлетворенно потирали руки (интересно, как много пациентов их проекта было до нее? надо бы спросить). Для  последнего этапа в виде «лекарства» назначался не синтетический препарат, а иммоноглобулин, который получают из кроличей сыворотки. Соню очень забавлял факт присутствия кролика в лечении, сама Анна относилась более спокойно, но даже ей казалось чудным, что ей в кровь будут вливать что-то органическое, да еще взятое у такого милого зверька. К чему подобные сложности, неужели недостаточно других ядов? Но, вместе с легким любопытством в душе гнездилась уверенность, что чем сложнее и запутанней процесс, тем больше шансов на успех. Не зря же доктор несколько раз говорил, что они постоянно усовершенствуют методики пересадки, значит, кроличья сыворотка чем-то лучше других препаратов.   
   За это время Анна уже обжилась в палате, стандартный покрой комнаты действовал успокаивающе, а вид из окна сгодился бы для фешенебельного курорта, он мистически менялся в зависимости от погоды, порой по несколько раз за день. Нравилась Анне, скорее - не раздражала, и неизбежная для всех палат репродукция картины напротив кровати: на ней была изображена дорога в лесу, она искривлялась и уходила за горизонт, а по сторонам тянулись высокие, специально смазанные художником темно-зеленые деревья. Если включить воображение, то можно было представить, что на картине те же сосны, которые видны из окна.

    Анна невольно приспособилась и к больничному распорядку. Самым неприятным оказался ежедневный душ. В палате было тепло, но она совсем ослабла и еще больше похудела - ела она совсем мало, оттого ее постоянно знобило. Не хотелось даже вылезать из кровати, а не то что раздеваться и лезть в душ. Кроме того, из-за постоянно подключенной капельницы приходилось заклеивать клапан на шее пленкой и умудряться по возможности не замочить стерильный порт, таким образом проявлять поистине акробатические способности в тесной кабинке душа. А потом трястись от холода, в ожидании, пока тело и голый череп наконец-то согреются. Порой ее нежелание вырастало в голове до неосознанного протеста, и она хитрила перед медсестрами, отказываясь от «водных процедур», ссылаясь на плохое самочувствие. Но уже на вторые сутки сама физически начинала ощущать разумность ежедневного омовения, от бесконечно вводимых в нее химических элементов от тела начинало попахивать протухшей рыбой.
    Второй бытовой неприятностью госпиталя стали ежедневные «гуляния». По теории докторов, нельзя весь день проводить в кровати, нужно двигаться, чтобы не дать мышцам атрофироваться. Потому полагалось хотя бы раз в день облачиться в халат, надеть на лицо маску, выключить помпу из розетки, обмотать шнур вокруг шеста, взяться за шест и вытолкнуться в таком виде в коридор. Коридор шел по кругу, с одной стороны обходя все палаты, оставляя в центре то, что непосредственно относилось к медицине и персоналу и еще общую комнату для пациентов. Коридор получался довольно длинный, а сам променад представлял жалкую и гротескную картину: одинокие пациенты, выкрашенные в одинаковый цвет серых лиц и бледно-голубого одеяния, в ярко желтых масках и потухшими глазами поверх, еле волоча ноги, толкали перед собой шесты с капельницами. А между ними бегали бодрые медсестры, по привычке приветствуя каждого больного улыбкой или задорным «Хай». Анна не любила вылазки из палаты, она сама не понимала почему, но после прогулок у нее неизменно портилось настроение. Пожалуй, ей неприятен был вид себеподобных пациентов, со стороны они все казались похожими и усредненными, как тюремщики на прогулке. Внутри палаты у нее было собственное индивидуальное «я» пациента госпиталя, особенное и отличное от всех на свете, а там, на прогулке, она терялась, чувствуя себя частью представления, где главные участники – смертельно больные люди, совершают отборочный круг перед вратами на кладбище. Ей просто необходима была уверенность в собственной исключительности, особенно сейчас, когда там - наверху, решалась ее судьба. Подсознательно она не могла делить себя с другими больными, все доктора и медсестры в отделении должны быть только для нее одной. Потому она по возможности отлынивала от прогулок, на укоры медсестер вставала и ходила по палате вокруг кровати и даже старалась сделать несколько приседаний, чтобы успокоить совесть: как нерадивый ученик она придумывала себе несуществующие оправдания; но главное - Анну совсем не заботили абстрактно слабеющие мышцы, более важным на данном этапе значил внутренний покой.

    Медсестры на этаже оказались в основном молодые: нагрузки в госпитале тяжелые, ночные смены впридачу, потому было много недавних выпускниц колледжа, прошедших специальную подготовку для гемотологии. На каждую из них полагалось три – четыре больных в смену, потому количество медсестер насчитывалось намного больше, чем в клинике, но скоро Анна стала узнавать некоторых из них. И, выяснилось, что ее помнили по тому кошмарному прошлогоднему пребыванию в госпитале, хотя она сама, как ей казалось, не запомнила ни одного лица. В прошлый раз ей подсознательно не хотелось впускать дополнительные человеческие эмоции, ей было плохо физически и морально, и она довольствовалась мыслью, что за ней профессионально присматривают. В этот раз получилось иначе, ей стали интересны разные по темпераменту и по характеру сестры, такие неутомимыми резвые пчелки на фоне мрачной атмосферы близких к смерти пациентов.
   Удивил факт, что среди них оказалось, и немало, медсестер из-за рубежа: рыженькая, резкая в движениях девушка со смешным акцентом из Австралии, две немки, несколько женщин из Канады - скоро и их Анна стала отличать по едва уловимым общим приметам, азиатки – они для Анны первое время казались очень похожими между собой, ну и значительная часть молодых женщин приехала из других штатов, каждая со своим особенным колоритом. Ну, прямо дружба народов из ее советского детства! Анна невольно оказалась на перекрестке этнической цивилизации, - ах, если бы еще впридачу не ее роль болящей, когда постоянное недомогание гасило весь интерес к окружающей действительности. Но, несмотря на болезненную апатию, у Анны вскоре появились свои любимчики среди сестер, и в дни, когда дежурство по палате выпадало на них, у больной непроизвольно поднималось настроение
    Анне нравилась немолодая и душевная по натуре канадка Джини, она дольше других задерживалась в палате у Анны, особенно по вечерам, рассказывала ей о своей большой семье и своей интересной судьбе, задавала Анне много вопросов, все в рамках дозволенного, но с оттенком доверчивости, и Анне было уютно с ней, как бывает с хорошим попутчиком в поезде. Нравилась Анне смешная, похожая на пухлую девочку медсестра из Арканзаса, с удивительно подходящим ей именем Кэти. Милая девочка с пухлыми губами так старательно выполняла свою работу, как будто постоянно держала экзамен на звание лучшей медсестры. Анну умиляла ее серьезная ответственность, помноженная на провинциальную стеснительность и наивность. Ее даже немножко покоробило, когда Андрей назвал Кэти “крошечкой – хаврошечкой”, появилось чуть ли не материнское желание защитить милую безобидную девушку, как будто в шутке Андрея таилась угроза. Сошлась Анна и с эффектной немкой Гретой. Та вела себя сначала сдержанно и подчеркнуто корректно, но постепенно оттаяла, - похоже, почувствовала в Анне родственную душу. Анна в ней невольно узнавала своих соотечественниц, которым необходимо время для того, чтобы принять человека, и только после этого допустить его к себе, как родного. Что же, у Европы свой, более недоверчивый менталитет. 
    Ну и, совсем неожиданно, дополнила команду «любимцев» местная Бриджит, которая в самый первый день Анне совсем не понравилась. Бриджит была  классической калифорнийкой: загорелая блондинка с непроницаемой белозубой улыбкой, уверенная в себе, показно безупречная, такая кукла Барби в костюме медсестры, заведенная расточать улыбки и не показывать своих чувств. Но так получилось, что Бриджит дежурила в ее палате третью ночь подряд, отрабатывая свой внеплановый отпуск. И в третью ночь, когда зашла к Анне во время вечернего обхода, присела на стул рядом с кроватью и жалобно, совсем по-детски сказала: «Можно я прилягу к тебе на кровать и посплю пару минут?». И тут же рассмеялась, показывая свои красивые ровные зубы. Но вид у нее был действительно измученный, непроницаемая маска сошла с усталого лица, и Анна увидела обычную приятную девушку, чуть постарше Лиды, которой в поте лица приходилось отрабатывать отпуск, бездумно проведенный с бойфрендом в горах.

     Накануне последней, «кроличей» химии совпало дежурство канадки Джини. Во время обхода Джини, как обычно, задержалась в палате дольше положенного, рассказала Анне о своем сыне, который закончил хороший колледж, но вдруг решил стать пожарным. Потом речь зашла о завтрашнем лечении Анны, и Джини вдруг спросила: - А доктора тебе ничего не говорили об этом препарате? – Что ты имеешь в виду? – насторожилась Анна. Джини замялась: - Ну, как тебе сказать, бывает, что иммуноглобулин вызывает необратимые разрушения головного мозга. Извини, я наверное, зря сказала. Я пойду. Всего тебе самого лучшего завтра, я постараюсь взять твою палату в следующее дежурство. Спокойной ночи. Если что понадобится, зови.
    Она ушла, а Анна лежала и злилась на Джини. Ну кто ее тянул за язык! Забота на грани с жестокостью. Да, теперь Анна будет знать всю правду о завтрашнем лечении. И что дальше? Кому от ненужной правды стало лучше? Тревога не оставляла Анну, она пыталась вспомнить описание всех трех лечений, неужели в самом последнем из них таилось что-то особое? Она отлично знала, что во всех случаях упоминались тяжелые последствия и возможная смерть. Но до сегодняшнего дня у нее не возникало связи между ее вполне сносном пребыванием в госпитале и суровыми побочными эффектами, упоминаемые в той синей папке. Черт, черт! Анна начинала ненавидеть Джини за ее ненужную душевностью и доброжелательностью, вылившуюся в медвежью услугу. Анна лежала и от мрачных дум не могла уснуть, но позвать медсестру, чтобы получить снотворное, она тоже не хотела, – медсестрой была Джини.
   Наутро мрачные думы уже не казались такими безысходными, Aнна даже не понимала, почему она так всполошилась ночью? Она не стала рассказывать Андрею о вчерашнем инциденте, хотя где-то глубоко внутри немного скребло и хотелось ободряющей поддержки. С утра на смену пришла Кэти и старательно обьяснила Анне распорядок предстоящего дня; ее юный и в то же время ответственный вид вконец развеял неприятный осадок. Дело, видимо, в самой Анне, она чересчур драматично отнеслась к словам доброжелательной Джини. Вскоре Анна даже почувствовала вину перед славной канадкой за свои ночные несправедливые мысли. 
   После утомительных гигиенических процедур Анна с наслаждением залезла в чистую постель, она любила такие минуты – очищалось не только тело, но и ее вечно щемящая совесть, ей никак не хотелось идти против заведенных порядков и доставлять персоналу лишние хлопоты. (Может потому ее и любили медсестры - за природное тактичное послушание?).  Лечение иммуноглобулином началось; Анна даже обрадовалась, что беспокоиться уже поздно, каждый день – шаг к окончанию сложной процедуры с пересадкой, и не стоит додумывать варианты возможных проблем. Ничего сверхординарного не происходило, через пару часов Анна окончательно успокоилась и перестала обращать внимание на помпу и висящие над ней мешки с наклейками. Тут еще пришли Света и Лена – как оказалось - не вместе, случайно столкнулись у лифта. Втроем они не встречались уже давно, и получилось для всех весело и непринужденно; с больным тяжело находиться наедине - Анна это понимала, а тут, в присутствии третьего лица можно было вести себя более естественно, без положенного давящего сострадания к состоянию больного. Каждая пришла с гостинцами: Света принесла клубнику и какой-то рулет из красной рыбы и мозареллы, а Лена сама испекла слоеный пирог со шпинатом и грустно пошутила, что к старости она наконец-то научится хорошо готовить - кулинаркой она до сих пор была не очень опытной. Вскипятили чай, достали из холодильника другие, так и не сьеденные Анной деликатесы и устроили маленький пир. Анна делала вид, что тоже с удовольствием участвует в посиделке, но сама с трудом проглотила кусочек пирога - вид еды ее не радовал. Обе подруги быстро заметили, что их хлопотливая суета Анне не в радость, спешно свернули чаевничание, успокоились, и просто сидели втроем и беседовали обо всех и обо всем, но больше всего о детях, и, увы – опять о набившей оскомину русской общине - она их связала в свое время и крепко держала в цепких когтях даже сейчас. Да и не оказалось у них тут, в Америке других общих знакомых, то ли время упустили, отгородившись от «бездушных» американцев, то ли так было заложено Богом первоначально – быть до конца жизни только благодарными стране эмигрантами.

   К концу второго дня Анне вдруг неожиданно захотелось мороженого. Она уже забыла, когда ела сладкое, уж точно не в последние месяцы. Она даже не понимала, почему в большом металлическом холодильнике в общей комнате для пациентов вместе с баночками с соками и йогуртами стояли стаканчики с тремя сортами мороженого. Неужели больные его едят? Соня порой таскала потихоньку один-два в палату, якобы для мамы, и с наслаждением ребенка съедала сама. Вроде бы маленький обман, и по всем правилам общепринятой морали, и чисто по-родительски стоило бы ей запретить, но у Анны не было права на воспитательные нотации - было жаль дочь, ведь Соня сразу после школы ехала к ней, голодная, да и дома их с Андреем ждала в лучшем случае только замороженная еда. Вот так моральные принципы натыкались на материнскую жалость и заботу, тем более, никто официально не декларировал, что еда в холодильнике только для пациентов. Самооправдательная игра сознания – то, что не запрещено, то вроде бы и можно. Кстати, в Анином туалете висела табличка, что унитазом может пользоваться только больной, и запрет не нарушался.
    Соня обрадовалась, что мама наконец-то действительно будет есть мороженое, и принесла сразу три стаканчика, всех сортов. От шоколадного Анна отказалась и отдала Соне, сама сьела ванильное, а клубничное Соня положила в маленький холодильник – на потом. Уже после обхода вечерней сестры Анна встала с кровати и достала тот последний стаканчик с розово - белым мороженым, взяла книгу и залезла под одеяло. Оказалось чрезвычайно приятно лежа, читая книгу, понемногу слизывать с ложки сладкую нежную субстанцию. Вернулось давно забытое ощущение, то ли из детства, то ли из студенческой молодости, когда казалось блаженством вот так лежать в тишине, получая двойное наслаждение от хорошей книги в сочетании с шоколадкой или плюшкой; невинное блаженство, утраченное вместе с замужеством.
    Она доела мороженое, дочитала печальную главу из книги Шмелева о болезни и смерти отца (как не к месту!), заставила себя встать и прополоскать рот специальной жидкостью: зубные щетки и пасты не разрешались, приходилось пользоваться специальными мягкими палочками и растворами. Потом потушила лампу над кроватью: ну все, еще один день позади, осталось три дня лечения - слава Богу, похоже, все обошлось без неприятных сюрпризов. Мысли, немножко покрутившись вокруг прошедшего дня, непроизвольно переключились на будущее. О своем будущем Анна, как правило, думать себе запрещала, суеверно боясь сглазить, потому, быстро опомнившись,  сразу же повернула сознание на безопасную тему - на Соню. У дочери скоро graduation и выпускной бал. На официальной церемонии бывшие школьники будут в синих мантиях, их скоро выдадут в школе, а на выпускной вечер нужно будет придумать, какое платье выбрать и где купить. Соня уже приносила ей журналы с модельными платьями, они вместе рассматривали фасоны и немножко спорили, какое из них лучше всего подойдет Соне. Анна считает, что самое подходящее по цвету зеленовато – серое, под цвет Сониных глаз, только более светлого оттенка, жаль, что Соня любит по молодости сочные цвета... Мысли постепенно становились размытыми и вялыми, плавно перетекая в сон. И тут, на грани между сном и явью Анна очнулась от резкой боли. Голову жгли и кололи одновременно, боль была невыносимой - несомненной конечной десяткой по десятибальной шкале, даже удивительно, что она при этом не впала в болевой шок. Анна заметалась, как курица с отрубленной головой: первым делом схватила телефон и стала набирать домашний номер, но не могла вспомнить знакомую последовательность цифр, бросила трубку и закричала что было сил, потом наткнулась на шнур с кнопкой вызова и стала с силой жать на красную кнопку, уже совсем обезумев от нестерпимой боли... Она плохо запомнила, что было дальше: кажется она кричала не переставая, всполошив всех медсестер и дежурных врачей; сознание вернулось, когда она увидела, что Бриджит склонилась над ней со шприцем в руках и мягко, но настойчиво увещевала: - Потерпи, Энн, потерпи еще немножко, сейчас тебе станет лучше. Я ввела тебе морфин. Ну, что, ты уже чувствуешь, как полегчало?
   И действительно, в голове толчками разливалось успокоение, и боль постепенно уходила на задний план. Лицо Бриджит начало размываться и по телу разлилось неслыханное блаженство, боль сжималась, как спущнный шарик, все меньше и меньше, пока не превратилась в маленькую точку, и от той крохотной точки пошли лучи, сверкающие, радостные, как будто центр мозга подключили к праздничной иллюминации. Хотелось как можно дольше задержать сияющий фейерверк, такое это было непривычно чудесное состояние, особенно на контрасте с недавней болью, но усталый мозг не мог дальше противиться сильной дозе наркотика, и Анна провалилась в спасительное небытие сна. 

    Очнулась Анна от дискомфорта: кто-то был в комнате, причем очень близко – она слышала чужое дыхание. Анна в испуге открыла глаза и увидела прямо над собой лицо Бриджит. В голове мгновенно вспыхнул вчерашний вид медсестры со шприцем в руках, два видения слились в одном, потом образ раздвоился во времени, и она поняла, что сейчас раннее утро и медсестра пришла, чтобы взять утренний анализ крови. Обычно Анна всегда просыпалась по утрам, как только слышала звук открывающейся двери. Бриджит, увидев, что Анна открыла глаза, в мгновение оценила испуганный взгляд пациентки, улыбнулась успокаивающе и сказала: - Я не хотела тебя будить. Как ты? Как голова – лучше? Ты нас вчера так испугала. Оказывается, у тебя очень звонкий голос. Анна тут окончательно проснулась и вспомнила вчерашний кошмарный вечер. Голова была тяжелая, но боль ушла, хотелось пить и спать. Она благодарно растянула губы в улыбке и еле ворочая языком, сказала: - Спасибо тебе, Бриджит, за морфин, было так больно.
    Бриджит уже закончила работу, аккуратно укладывая пробирки с кровью в пакет. Она опять улыбнулась Анне – широко, по-калифорнийски, и сказала шутливо, сбивая ненужный пафос: - Всегда пожалуйста, дорогая Энн. А потом добавила уже более серьезно: - Ну, в твоем случае и раздумывать не приходилось, ты просто с ума сходила от боли. Но, вообще-то я за то, чтобы больные как можно меньше страдали, потому всегда даю обезболивающее, если больные просят. Наркоманы сюда не попадают и, тем более, тут ими не становятся. Я за то, чтобы не бегать каждый раз к докторам за разрешением, у них и своих дел хватает. Конечно, - Бриджит как бы спохватилась, что говорит чересчур категорично, - у всех свои принципы. Но, имей в виду, я всегда к твоим услугам, - добавила она опять шутливо. – Ну, спи, я вижу, что ты с трудом держишь глаза открытыми, в тебе еще действует морфин... Бриджит выключила настольную лампу и Анна послушно, с радостью закрыла глаза: как хорошо, что еще только раннее утро и можно спокойно выспаться. Последней мыслью сверкнуло: «Какая удивительно хорошая веселая девушка Бриджит».      
     Проснувшись окончательно ветреным утром (судя по качающимися за окном верхушкам сосен), Анна все еще оставалась в спокойном неведении, не подозревая, что закончился размеренно – предсказуемый этап по пересадке. Вчерашняя ночь ввергла дальнейшие события в непредсказуемый хаос. Она еще спала в наркотической блажи, а у докторов шло обсуждение вчерашнего инцидента. С самого утра в палате стали появляться незнакомые Анне люди: все разные, но вели они себя очень похоже; они называли себя, как на поверке: «Я – доктор» – дальше шла фамилия, и специализация. И начинались вопросы. Поначалу Анна путалась с ответами - мешала сосредоточиться отрешенность после сильной дозы морфина. Но уже к тртьему визиту она собралась с мыслями, отвечала складно и обстоятельно, и даже почувствовала себя польщенной, что ей вдруг уделили так много внимания. Вчерашняя боль ушла в прошлое и казалась просто случайным сбоем. Даже Андрею она старалась описать прошедшую ночь с нотками юмора, делая акцент не на самой боли, а на своем неадекватном поведении. Ей показалось странным, что Андрей так всполошился, неужели он не видит, что все прошло, и она опять чувствует себя неплохо - вот, даже старается шутить.
     Где-то к ланчу визит докторов иссяк, Андрей решил, что ему стоит разыскать отца Германа и привезти его к Анне, а саму Анну неожиданно повезли делать томографию головы. После школы заехала Соня. Анна чувствовала себя совсем обычно, она упомянула дочери среди прочего, что у нее ночью сильно заболела голова, и сестра дала ей обезбаливающее. Соня выслушала спокойно, как очередной неприятный эпизод в бесконечной болезни мамы: сколько их уже было – не счесть, главное, что вчерашний случай тоже уже позади. Соня пробыла недолго, сказала, что они с Наташей сегодня идут в кино на знаменитый нашумевший фильм, о необычности которого знала даже Анна. Соня спросила у нее извиняюще:  - Это ничего, что я сегодня так мало с тобой побуду? Анна стала спешно заверять дочь, что она с удовольствием побудет одна и хорошо, что Соня наконец –то увидит тот чудо - фильм, и что так даже лучше, она с удовольствием поспит, а то чувствует себя сонной после ночных передряг. Истинная причина крылась не в якобы желанном сне, ей очень хотелось, чтобы у Сони оставалось хоть какое-то подобие обычной жизни подростка. Дочери почти семнадцать, последний школьный год, документы в университеты отправлены, а тут Анна - всем уже кажется, что вечно больная, и Соне, вместо бездумной вольницы, нужно нести ежедневную вахту в палате у матери. Соня, конечно, не вдавалась в психологическую подоплеку Аниного старания выпроводить дочь, она деловито порылась в сумке, нашла кошелек и спросила виновато:  - Мам, ты знаешь, у папы не было cash, он дал мне твою Master card, я ей еще попользуюсь, ладно? Обещаю, что не потеряю. Ой, спасибо, я тебя люблю! Мы тогда с Наташей заедем перед кино в Суши Бар, я такая голодная, возьму себе два ролла, нет, мы лучше возьмем пять на двоих. И она убежала, радостная, в свою подростковую беззаботную жизнь. С мамой все в порядке, можно думать только о приятном, есть суши, болтать с Наташей обо всем насущном, а потом развалиться в кресле перед большим экраном в предвкушении захватывающего зрелища о тайных несуществующих мирах.

    Позвонил Андрей и предупредил, что они с отцом Германом скоро подъедут. Анна уже забыла, что Андрей хотел привезти священника, благодушное настроение моментально сошло на нет, она чувствовала себя крайне усталой, и меньше всего ей хотелось видеть посторонних людей. Но она послушно сказала:  - Да, конечно, приезжайте. Она позвонила и отдала так и недоеденный ланч, сняла удобную мягкую шапочку и повязала вместо нее косынку и опять легла в кровать, покорно ожидая нежеланного гостя.
    Те задержались из-за пробок и пришли, когда разносили ужин, и Анна с раздражением подумала, что пока в палате будет отец Герман, еда уже остынет. Есть ей не хотелось, но все равно выходило досадно, что священник пришел не вовремя. Анна постаралась перебороть плохое настроение, тем более разумом понимала, что у нее нет никаких оснований для раздражения. Отец Герман скосился на поднос с ужином и, похоже, разумно решил, что ему не следует надолго задерживаться в палате и без лишних слов приступил к привычному ритуалу. Анна почтительно склонила голову, честно пытаясь вспомнить положенные для исповеди грехи. Но что-то необычное происходило с ней: она никак не могла облечь мысли в приемлимую для исповеди форму, нужные отдельные слова хаотично кружились в голове и никак не связывались в разумные фразы. Отец Герман терпеливо ждал, но видя, что исповеди не получается, взял инициативу в свои руки: - Ну, что, Анна, каетесь во всех пригрешениях, вольных и невольных, которые совершила до сегодняшнего дня, и просите Господа об отпущенни? – Да, конечно, каюсь и прошу Господа об отпущении, - эхом повторила Анна, радуясь, что ей больше не придется напрягать свой бедный мозг.
   Отец Герман быстро прочитал уставную молитву и позвал Андрея - дальше шла общая для всех часть. Анна тут почувствовала себя совсем странно, ей вдруг показалось, что она отстранилась от происходящего в комнате и смотрит на все со стороны: на себя, лежащую в кровати с почтительным выражением на лице, на молодого священника в клобуке, старательно читающего молитвы, на стоящего с опущенной головой Андрея. Что-то было с ней не то, ей мучительно захотелось закрыть глаза, чтобы необычное видение ушло - неужели так странно действует морфин? На душе сделалось тоскливо, показались ненужными и пустыми ритуальные молитвы священника, сама ситуация казалась неестественной и лицемерной, и Анне на мгновение почудилось, что она тут лишняя, и что она может оставить себя, больную, в палате и сбежать туда – в парраллельный мир, где растут сосны и есть свободная от заданности жизнь.
    Отец Герман тем временем достал из ящичка запасные дары и сделал причастие для Анны, не подозревая о ее странном душевном состоянии. Он подошел к изголовью кровати и протянул ей маленькую ложечку с причастием. Анна увидела близко его светлые серьезные глаза, его маленький рот, спрятанный в рыжей бороде, и ее вдруг пронзило ужасом - сознание отключилось, и она затряслась в припадке. Все случилось так быстро и неожиданно, что какое-то время священник и Андрей не могли придти в себя, замерев в оцепененни, видя перед собой странно трясущуюся Анну с закатившимися глазами. Потом отец Герман поспешно проглотил причастие и машинально спрятал ложечку в карман, а Андрей выбежал в коридор и закричал страшным голосом: - Помогите, моя жена умирает. Пожалуйста, я прошу вас, помогите, не дайте ей умереть!
   
    Ей снилась река: она бредет по теплому песку и волны ласково касаются босых ног, и все вроде бы как в жизни, но в то же время намного ярче, глубже и значительней; вода в реке цвета прозрачной бирюзы, песок под ногами нежно - желтый, а вдалеке, на горизонте, сгущается до карамельно - оранжевого, прибрежный лес отливает всеми оттенками божественной зелени и идеально повторяет затейливый изгиб реки - такого совершенства линий и красок явно не может быть в реальном мире. И сама она – нереальная, легкая, почти воздушная. И, судя по ее счастливому состоянию – абсолютно здоровая, - тот красочный мир определенно не может вмещать в себя болезнь... Прямо над ней порхают сказочной величины радужные бабочки, они как будто перекликаются между собой и, отлетая в сторону леса, превращаются в заморских птиц; Анна завороженно провожает их взглядом. Но за тот момент, пока она отвлеклась на полубабочек - полуптиц, солнце зашло, и реку заштормило, и Анна понимает, что перед ней уже не мирная река, а океан. И она сама не на берегу, а в своей спальне, как будто чьи – то заботливые руки перенесли ее, такую невесомую, подальше от опасности, и волны шумят уже там, вдалеке. Ей по-прежнему хорошо и спокойно, она слышит сквозь сон привычное похрапывание Андрея и легкий звон дождевых капель за окном.
   Она открыла глаза и действительно увидела спящего Андрея. Но спал он как-то странно – на другом уровне, как будто на нижней полке купе, наискосок от нее. Анна приподнялась на локте и нечаянно столкнула подложенный ей под руку шнур с кнопкой вызова. Кнопка звякнула о кровать, и Андрей встревоженно открыл глаза.
 -  Доброе утро. Ну, как ты? Как ты себя чувствуешь?
 -  Доброе утро. А ты что тут делаешь? – Анна даже подумала, что, может, она еще спит и перед ней очередной виток сна.
   Андрей, видя нормальную реакцию жены, успокоился и ответил, шутя: - Охраняю твой драгоценный сон.
   Но Анна не приняла шутливого тона мужа, ей было не до смеха, реальность до сих пор мешалась со сном и ей хотелось ясности.
 - Андрей, я серьезно. Что – то не так с моей головой, все путается и расплывается, - Анна вдруг всполошилась, - а где отец Герман?
 - Ты действительно ничего не помнишь? – с подозрением на розыгрыш посмотрел на жену Андрей. Анна молчала, стараясь припомнить последние события. Но память выдергивала только отдельные фрагменты, и она не могла увязать их в реальную цепочку событий.
 - Я помню, что был отец Герман, он меня причащал, еще я шла по берегу реки, которая превратилась в океан.
   Андрей уже с явной тревогой смотрел на жену и, стараясь опередить ее очередные пугающие догадки, сказал, по-прежнему стараясь быть спокойным: - Да, ты права, отец Герман был вчера у тебя. Хотел тебя причастить, но не успел, у тебя случилось... случился припадок эпилепсии... Хорошо, что ты ничего не помнишь, это было жуткое зрелище, я подумал, что так умирают.., - в голосе Андрея зазвучали подступающие слезы, но он вовремя спохватился, - ну ладно, я не об этом. Тебя привели в чувство, и сказали, что мне лучше подежурить эту ночь у тебя... Оказалось, что кресло раскладывается, дали подушку, одеяло, простыни и получилось совсем неплохо, я проспал всю ночь, почти не просыпаясь. 
   Анна смотрела в голубые глаза мужа, напрягая память, но дальше священника с протянутой ложечкой ничего не могла вспомнить. Потом спросила, кажется невпопад: - А берег реки?
 - Анна, очнись, какая река? Река – это сон, ее не могло быть, ты и сама это прекрасно знаешь.
 - Если это был сон, то - необыкновенный, я еще никогда не видела такой красоты во сне, как будто познаешь мир совсем с другой стороны, нет, не стороны, а глубины... словно в нашей жизни появилось еще одно измерение...
  Но Андрей прервал ее мечтательный разбор сна: - Я думаю, тебя просто накачали разными лекарствами, вот у тебя и появились странные видения, выбрось их из головы.
 - Жаль, было так нереально красиво, как в раю...
 - Ну, вот, сама понимаешь, что нереально. Анна, у меня совсем мало времени, ты потом расскажешь свой волшебный сон, хорошо? А мне нужно на работу, а до этого хочу заехать домой, привести себя в порядок и заодно проведаю Соню.
 - Она что - ночевала в доме одна?
 - Да, я предложил ей поехать к Свете, но она наотрез отказалась, сказала, что не боится быть одна. У нее сегодня поздно начинаются занятия, она еще спит, не хочу ее будить, пусть отоспится. С тобой действительно все в порядке? Как голова? Могу я ехать? Доктор сказал, что не стоит слишком беспокоиться, похоже на временный сбой... Сейчас придет медсестра, сиделка тебе больше не нужна, - Андрей, уже одетый, спешно стягивал с кресла простыни и запихивал их в бак для белья.
 - Я в порядке. Немножко кружится голова, скорее всего от лекарств. Не беспокойся, поезжай, я все же немножко волнуюсь за Соню.

   Опять, как и накануне, заходили незнакомые доктора, Анна не запомнила - те же самые или уже новые. Потом повезли на сканирование, а перед ланчем -  на электромагнитную томографию. Перед последним тестом ее отключили от капельницы с иммуноглобулином. Анна не задавала вопросов, решила, что так проще делать томографию, - труба сканера довольно узкая. Ее привязали ремнями, и задвинули в светящийся желоб - началось очередное, неизвестно какое по счету, обследование черепа. Анна обычно по возможности терпеливо переносила все тесты, но не в этот раз: шум молоточков неприятно резонировал в голове, ей казалось, что ее череп расплющился в бугристый вибрирующий ксилофонон, и каждый удар вызывает ответный мучительный отзвук в мозгу. Чтобы отвлечь себя от пульсирующих звуков, Анна попробовала в такт молоточкам читать стихи, но ритм оказался слишком быстрый, и никто из поэтов не мог за ним угнаться. Она начала с Пушкина - оказалось совсем не то, потом прешла на Маяковского - тоже не подходил, и тут вспомнила любимого Соней в детстве Хармса, стала читать «Сорок четыре веселых чижа» в быстром темпе, и четкий ритм стиха идеально совпал с перезвоном молоточков в трубе и эхом внутри ее головы. 
    Пока ее везли обратно, противное тукание в голове стало затихать, болезненное напряжение спало и, оказавшись одна в палате, Анна заглянула с любопыством под колпак, покрывающий тарелку с ланчем - что там ей принесли? - она забыла, против каких блюд ставила галочки накануне. Под пластиковой запотевшей крышкой оказался пирог с курицей и зеленым горошком. Анна отковырнула вилкой кусочек хрустящей корочки и положила в рот. Аппетитная на вид корочка показалась безвкусной, как и вся еда за последнее время. В это время в дверь постучали и бодрой походкой зашли доктор Олсон и доктор Коен. Анна поспешно проглотила размягшее во рту тесто, ей казалось неудобным есть при докторах. Доктор Олсон тут же извинился за прерванный ланч и справился, как ее самочувствие. Анна уже так устала за два дня от надоедливых вопросов и изнурительных тестов, ей хотелось наконец-то побыть одной, полежать в тишине с закрытыми глазами – временно «перестать быть», потому на вопрос доктора ответила ничего не значащим «я – О'кей», а потом правдиво добавила: «немножко устала».
   Тут вступил доктор Коен, он тихим монотонным голосом произнес: - Да, да, мы понимаем, последние дни получились не совсем спокойные для вас, не правда ли? Мы вас надолго не задержим... Вы, разумеется, в курсе, что у вас был припадок эпилепсии, и это нас очень беспокоит. Мы с доктором Олсоном только что познакомились с результатами тестов за последние дни, выслушали мнения коллег и решили, что мы не можем дальше продолжать лечение - это было бы крайне неразумно...
   Анна непонимающе уставилась на докторов, переводя взгляд с одного на другого: - А как же пересадка?
   Доктор Олсон опередил коллегу, он ответил своим раскатистым баритоном: - Пересадка состоится, как и положено. Мы только убираем оставшиеся два дня иммуноглобулина. И будем наблюдать за вами, - нас тревожит такая неожиданная реакция на препарат.
 - Но ведь я тогда не закончу положенный по протоколу курс. Разве это не повлияет на весь процесс?
 - Будем надеяться, что не повлияет, - снова ровно вступил доктор Коен, - у нас нет выбора.
   Анна молчала, потрясенная его ответом. Она как-то не связывала события последних двух дней с потенциальной угрозой для пересадки. Ей казалось невозможным отступление от регламента, как будто успех в первую очередь зависел от неукоснительного выполнения прописанных в папке инструкций. Она совсем смешалась, более того, ей показались досадной промашкой события последних двух дней, захотелось их вычеркнуть и забыть.
   Видимо, замешательство отразилось на ее лице; доктор Олсон, хорошо знавший свою пациентку, правильно понял ее состояние и поспешно произнес: - Ты не волнуйся, Энн. Кажется, мы тебя немножко напугали. Это извинительно, мы же доктора и смотрим прежде всего на факты. На самом деле все не так плохо: не секрет, что пересадка костного мозга – процесс не всегда предсказуемый и варьируется от пациента к пациенту, и нередко происходят отклонения от намеченного порядка. Все мы: доктор Коен, я, другие доктора стараемся внести разумные корректировки. Ну, не будем вас больше утомлять, доедайте ланч – вам обязательно нужно есть, отдыхайте, всего доброго – до завтра.
 - Всего хорошего, - добавил доктор Коен, и они гуськом вышли из палаты.
   Анна пыталась обдумать слова докторов, но недавний испуг странным образом улетучился из сознания, и память, вместо реальных мыслей о насущных проблемах, подсовывала картинки из ее магического обьемного сна.
   Зашла Герта, прямая и строгая - Анна в очередной раз подивилась, как, непохожая на стандартную медсестру, молодая женщина умудряется совмещать холодящую неприступность с явно ощутимым состраданием. Вот и сейчас Герта грациозно потянулась, чтобы снять с крючка пустой мешок (совсем как породистая собака), но увидев, что Анна не спит, сдержанно улыбнулась, и сказала с легким акцентом «здравствуй, Анна» - она единственная из всех старательно выговаривала ее имя. Потом добавила, что знает о передрягах Анны, и столько в голосе медсестры звучало сочувствия и теплоты, что Анне даже стало неловко, как будто градус участия постороннего человека не соответствовал тяжести событий, тем более, событий для нее уже подзабытых. Они немного поговорили, и Анна не сдержалась, упомянула Герте о своем странном сновидении – как оказалось, зря: та быстро вернула пациентку из манящих грез на землю: - О, не волнуйся, это у тебя от Neurontin, лекарства, которое тебе дали от эпилепсии. Я слышала, что он вызывает необычные сновидения. Герта своими словами пыталась успокоить Анну, не подозревая, что логичным обьяснением расстроила необъяснимые думы Анны, сведя на нет таинственное значение чудного сна. Стараясь скрыть разочарование, Анна произнесла иронично: - А жаль, я уже было подумала, что побывала в раю. Оказалось – преждевременно.
   За окном стемнело, пустой и грустный день сошел на нет, оставив после себя только бессильную боль в душе и очередную горсть разочарований.

   На третий день Анну опять повезли на сканирование головы. Она больше не спрашивала – зачем? - в последние часы она впала в состояние покорной отупелости. Не безразличия, как бывало не раз в критические моменты, - те случаи вполне можно обьяснить влиянием стресса, сейчас же с ней случилось в корне отличное: ей казалось, будто ее лишили части мозга, той конкретной части, что ответственна за переживания. Анна не избегала общения, с готовностью ребенка отвечала на все вопросы, старалась быть nice, но при этом исчез не только причинно-следственный анализ событий, исчезло элементарное любопытство - мир стал проще. Наверное, так ведут себя очень старые люди в домах для престарелых, цепляясь за маленькие радости дня и все больше погружаясь в пространные думы обо всем и ни о чем конкретно. Когда в тот же день зашел доктор Олсон, Анна обрадовалась ему как знакомому приятному лицу и даже не встревожилась его озабоченным видом. Доктор стал обьяснять, что им не нравится состояние Анны – последние результаты теста это подтвердили; надежда на то, что проблема с головным мозгом стабилизируется, не оправдалась. Они, доктора, оказались перед серьезной дилеммой, и тут их мнения разделились. Одни разумно полагают, что стоит и дальше понаблюдать, как будут развиваться события и не торопиться с пересадкой, другие же считают, что лучше наоборот, сделать пересадку как можно скорее, а потом уже смотреть по ходу дела, что делать дальше.
    Анна слушала доктора и теоретически понимала, в чем проблема, но мозг больше не хотел сложностей, вдобавок, она знала, что от нее не ждут никаких решений, так - сообщают тревожные факты - а зачем? Хорошо, что она была не одна, Андрей, в отличии от жены, воспринял слова доктора адекватно, как и подобало реагировать в такой непростой ситуации: откровенный испуг на лице и полная растерянность в голосе: - А вы, доктор, сами на чьей стороне?
  Доктор говорил теперь только с Андреем: - Я полагаю, что если мы будем ждать, то, вполне вероятно, поставим под сомнение возможность пересадки. И, к сожалению, вряд ли чем-нибудь сможем помочь Энн в такой ситуации, ее имунная системя полностью разрушена - мы сами ее разрушили, и организм уже не сможет бороться. Потому - я за то, чтобы поторопиться с пересадкой, в таком случае есть шанс «убить двух птиц»: дать возможность заработать костному мозгу и предотвратить дальнейшие разрушения.
  Андрей невольно - в унисон доктору переходя на язык метафор, в раздумье произнес по русски: - Куда ни кинь – везде клин.
  Доктор не расслышал: - Простите, не понял. Андрей мотнул головой, - не стоит обращать внимания, продолжайте.
 - Мне хотелось бы не только сказать вам всю правду, но и услышать ваше мнение. Если вы против, мы не будем ничего предпринимать без вашего согласия. Если же вы -  за, то я хочу еще посоветоваться с одним профессором из Массачусетса. Он мой бывший преподаватель, и он, - доктор грустно улыбнулся, – «бог от лимфомы». Я жду его ответного звонка с минуты на минуту. Я вас не тороплю с ответом, посоветуйтесь, я к вам зайду попозже, хорошо?
  Как только за доктором захлопнулась дверь, Андрей обратил встревоженный вопрошающий взгляд на жену, но Анна лежала все с тем же спокойным видом, как будто разговор шел не о ней. Она уловила, что Андрей ждет ее ответа, и произнесла уверенно и даже слегка возмущенно:  - Легко сказать - выбрать, что лучше.., так легкомысленно - как будто спросить у ребенка «тебе красный шарик или синий?», я думаю им, - она махнула в сторону двери, - виднее с их профилем. Мы же не медики.., получается, что от нас только ждут формальной галочки на согласие или на отказ. А мы согласны с любыми более менее разумными доводами, но скорее всего - с позицией доктора Олсона, его мы хорошо знаем и, конечно же, ему больше доверяем.
   В словах Анны звучали несообразность и катaстрофическое смещение акцента, она, похоже, даже не уловила главное в полученной информации; это было так непохоже на Анну, что впервые Андрей задумался о неадекватности жены, он ясно осознал в ту минуту, что решение будет принимать он, и только он теперь в ответе за будущее их маленькой семьи.

     Пересадку назначили на завтра, передвинув дату на два дня, - «бог от лимфомы» согласился с позицией доктора Олсона, Андрей тоже добавил свое решительное «да».
     День пересадки - тот главный долгожданный день, день zero новой жизни Анны, за которым долгое время радужно мерещилась беспроблемная (по крайней мере, терпимо проблемная) жизнь, из - за двух переносов потерял свою значимость, как будто стерся от неопределенности и затерялся среди других дней календаря. День как день, кажется - четверг, а число Анна даже не запомнила. Да и сама процедура «пересадки», несмотря на трагично-значимое звучание, не несла в себе должного драматизма. Как таковой операции пересадки не было, Анне вливали стволовые клетки чужого костного мозга. В последнее время к такому способу прибегали все чаще: на месте ее собственного, уже умертвленного костного мозга из стволовых клеток донора должен был, по идее, вырасти новый костный мозг - чистый и здоровый, производящий правильные кровяные клетки.
   
   В палату зашли две медсестры, одна из них – голубоглазая загорелая Бриджит, другая – совсем незнакомая, немолодая и представительная на вид женщина. Бриджит держала в руке два возушных шарика, а новая медсестра - большой пакет с темно – красной тяжелой на вид жидкостью. Бриджит вся светилась, как будто день должен быть счастливым в первую очередь для нее: - Ну, что, Энн, готова к большим переменам? Волшебный день настал, мы к твоим услугам. Познакомься, это Джой Корни, она как раз и привезла тебе новый костный мозг. Представительная Джой поздоровалась со всеми, дружелюбно, но спокойно, без калифорнийской восторженной экзальтации. Бриджит укрепила шарики на кронштейне и уже с более серьезным видом повернулась к Джой. Началась процедура сверки, когда одна из женщин называла номера или незнакомые для привычного слуха термины, а вторая находила их в своем списке и отзывалась эхом; что-то похожее происходило в фильмах при запуске космического корабля. Когда перекличка закончилась, Бриджит повернулась к Анне и сказала с нескрываемым восторгом: - А ты знаешь, Энн, что у тебя отныне будет другая группа крови, разве это не чудо?
Анне, несмотря на ее невозмутимое благодушие, захотелось приглушить преждевременный оптимизм медсестры, она чуть не добавила скептично: “Если она будет”, но сдержалась, тем более сам факт перемены группы крови оказался действительно неожиданным.

    Процесс пересадки начался; Анне выдали несколько конфеток – леденцов, «чтобы перебить неприятный привкус», мешок со стволовыми клетками бережно установили на кронштейне, подключили капельницу, и первые бурые капли двинулись по прозрачной трубке. Все присутствующие в комнате, преодолев первый неловкий момент, постепенно раскрепостились и, совсем скоро перестали воспринимать происходившее, как нечто сверхординарное. Как ни странно, но все чувствовали себя уютнее из-за присутствия Джой, похоже, она знала как лучше вести себя в подобной ситуации и профессионально поддерживала разговор; она рассказала, что медсестер ее ориентации зовут «путешествующими», и в их обязанности входит транспортировка и сопровождение органов пересадки. Джой, кроме умения вести себя непринужденно с незнакомыми людьми, оказалась очень эрудированным человеком, по крайней мере в спицифических медицинских и социальных вопросах, потому слушали ее с вниманием и интересом. Особенно заинтересовалась Соня, похоже, под влиянием  занимательных рассказов ей чуточку захотелось быть такой вот медсестрой. Будущее по-прежнему манило девочку волшебной возможностью объять необьятное, и в то же время страшило своим слишком широким выбором. Впрочем, истории Джой оказались занимательными для всех, по крайней мере, они сняли неловкое молчание, царившее в палате до прихода медсестер.
    По поводу такого «знаменательного» события сегодня пришли Лена, Толя - вместо Светы (у той сегодня был экзамен в колледже), еще попозже подошла Лиза, она совместила визит к подруге и встречу с сыном в городе – по поводу таинственного «суперважного» дела, потому, вместе с Андреем и Соней и двумя медсестрами палата оказалась переполненной. Толя впервые был у Анны и чувствовал себя явно не в своей тарелке, он постоянно выходил и сидел в комнате для пациентов, иногда вместе с ним выходила Лиза. И, как только стало возможным, они оба вежливо откланялись, пожелав Анне всяческих успехов и, разумеется - полнейшего выздоровления, и ушли. Лена досидела до конца, она была очень ответственным человеком, и действовала по всем правилам дружеского участия.
    После «пересадки» Анну опять поместили на передвижную кровать и повезли на очередное сканирование. Анна улыбалась с кровати и даже помахала рукой на прощание провожавшим ее Лене, Андрею и Соне.

    С того момента логическая связь событий у Анны пропала, нарушилось восприятие фактов и их места во времени: события всплывали, порой очень четко, и Анна чувствовала себя вполне разумно, но вскоре сознание уплывало в туман, и уходила память о пережитом. Она теперь видела постоянно рядом с собой Андрея, он сидел в кресле с лэптопом и рисовал занятные картинки. Анна знала, что он договорился на работе, что будет работать из «дома», то есть из больничной палаты. Но иногда Анна удивлялась и спрашивала мужа, почему он не на работе. Андрей терпеливо заново ей обьяснял, уже свыкшись с пробелами в сознании жены. Заходили сестры и все наперебой восхищались рисунками Андрея, и Анну тогда переполняло чувство гордости за талантливого мужа. В часы «прозрения» она сама с интересом следила, как на маленьком экране компьютера вдруг возникали затейливые декорации и персонажи новой игры. Ей особенно запомнился красивый, мускулистый парень - как оказалось, главный герой игры: он бесстрашно прыгал с обрывов, метко стрелял в несимпатичных людей и нежно обнимал красивую стройную блондинку, чем-то похожую на Бриджит. Но долго разглядывать картинки Анна не могла, слишком тревожными казались ситуации, в которых по воле создателей оказывался бесстрашный герой. Анна боялась – а вдруг всей его ловкости и смекалки не хватит, и он погибнет? Она не говорила Андрею о своих переживаниях, остатки разума подсказывали ей, что в выдуманной истории не может быть плохого конца.
    Иногда появлялась Соня, вернее, она появлялась часто, но на фоне постоянного присутствия мужа ее визиты казались случайными. Анна уже не спрашивала дочь о ее школьных делах, все равно в ответ можно было получить только «все нормально», да Анна в глубине души и не хотела подробностей, особенно неприятных. Ее мир сузился до размеров палаты, куда не доносились звуки посторонней жизни, даже работа Андрея воспринималась как хобби, будто он рисовал картинки просто так, для себя, чтобы убить время. На стенде, рядом с репродукцией, появилась расчерченная таблица, где в верхней графе шел ряд со словами: «день 1, день 2, день 3...», а под ним несколько граф, должных означать начало роста клеток крови – знак того, что новый костный мозг заработал. Пока во всех клеточках стояло по нулям, и от таблицы веяло скрытой угрозой потенциального провала. Но даже унылый вид нулей не очень тревожил Анну, тем более медсестры и доктора постоянно уверяли, что пока все идет по плану, и печалиться еще рано.
    Дни в своей похожести смазались, превратившись в бесконечный поток похожих картинок: вот за окном светло, ярко голубое небо между ветвями сосен, и две фигуры на фоне окна: Андрей склонился над экраном компьютера и грациозная Герда делает записи на доске, и следом - следующая сцена – за окном темно и при свете ночника Соня читает учебник химии, смешно двигая губами, и снова утро – или уже полдень – Андрей кормит ее йогуртом, и она через силу глотает противную сладкую смесь. Анна как-то свыклась с происходящим, казалось, что в таком состоянии она сможет находиться бесконечно долго. И, похоже, все было не так уж безнадежно, пока Анне не приснился тот злополучный сон. Вернее, сон был не при чем, но именно с него пошел печальный разворот в событиях.
    В ту ночь она слышала сквозь сон шум в коридоре, негромкий, но не стихающий - скорее всего, кому-то из пациентов стало плохо - такое нередко случалось на этаже. Анна заснула под шум, и ей приснилось, что там, в центре коридора, где находится пост медсестер, действительно собралось много народа - по случаю приезда очень важного лица. Как выяснилось, этот важный человек занимается контрабандой, он достает где-то костный мозг и привозит его в клинику. Потому его приезда ждут и устраивают ему специальный прием. И вот он появился - в черном костюме, очень импозантный, с дипломатом и торжественно водрузил ценный груз, как трофей, на стол. Все: доктор Олсон, доктор Коен, другие доктора и медсестры радостно окружили важную персону и очень подобострастно стараются ему угодить. А потом доктор Олсон кивает на черный дипломат и спрашивает: - Ну, что, настала очередь Эны? А тип в черном  костюме вдруг решительно отодвигает чемоданчик от доктора Олсона и говорит: -  Нет, не в этот раз, мне за этот уже заплатили большие деньги, а у Энн денег нет.
   Анну во сне начинает душить чувство несправедливости: вот так дела, мало того, что никаких доноров нет и в помине, а костный мозг получают нелегально, да еще ее обходят в очереди из-за того, что кто-то заплатил большие деньги. Как можно терпеть такие мерзкие дела в знаменитой на всю страну больнице? Нельзя потворствовать беспределу, даже если ей грозит остаться без пересадки. Она решительно направилась к мерзкому негодяю...
   Анна  проснулась от грохота и обнаружила, что лежит на полу посреди палаты. От шеи к кронштейну тянулись прозрачные паутины трубок - резкая боль в шее вернула ее к реальности. Анне стало жутко - ясно представилось, что стоит ей двинуться хоть на сантиметр дальше от капельницы, то клапаны не выдержат напряжения и выскочат из вены. За дверью в коридоре было тихо, Анна осторожно подтянулась, чтобы ослабить натяжение трубок, встала на колени и так доползла до шнура с кнопкой – и легла в изнемождении на пол рядом с кроватью. Что было дальше – она не помнит, но с той ночи Андрей окончательно переселился в палату - Анну уже нельзя было оставлять одну без присмотра. Отныне сознание возвращалось к Анне только короткими вспышками, а все остальное время она плавала в болезненной полудреме.

   Она не знала, что с ней творится - к счастью для нее, не знала того, что худшие опасения докторов подтвердились – организм не справился с непосильной нагрузкой, и началось фатальное отравление всех органов, начиная с головного мозга. Бог милостливо лишил ее ненужного знания, оставив только физические мучения и, вместе с ними Анна уплывала в темноту. Там, в черной пустоте ей было плохо, очень плохо; но главный ужас достался не ей, а Андрею и Соне - им приходилось не только видеть, но и понимать, что на самом деле происходит с Анной.
   В какой-то момент сознание Анны выплыло из темноты, ей вдруг показалось, что привычная аура вокруг нее резко изменилась: другое освещение, другие, более насыщенные звуки, даже воздух был новый – более просторный и прохладный. Никто не заметил ее внезапного пробуждения, и Анна так и не узнала, что находится в реанимации, и что непривычные для уха дополнительные звуки шли от аппаратов, которые искуственно поддерживали ее угасающую жизнь.
    Последний проблеск сознания запечатлел черный экран телевизора на противоположной стене и, рядом - довольно большую репродукцию картины. Она задержалась взглядом на картине – что-то в ней было щемяще знакомое, как будто из недавней жизни: много беспечных людей на природе, должно быть, в парке. Анна перевела взгляд выше, на потолок, и обомлела – прямо над головой, на черном крюке, висел и зловеще покачивался крест... Это был последний миг, соединяющий Анну с внешним миром... Дышать становилось все тяжелей, голову заливало свинцом и саму ее как будто живьем засыпали землей, она не могла шевелиться и каждый вдох оборачивался мукой. Омерзительная тяжесть давила со всех сторон - неужели человек умирает в подобных мучениях, и как долго они длятся? Но вопросов не было, сознание Анны уже отключилось от реального мира...   
 
   Вдруг, в кромешной темноте она увидела контур телевизора, его экран как будто слегка засветился. Скоро она поняла, что не ошиблась – матовый свет становился все заметнее; одновременно прямоугольник экрана стал наплывать на Анну, увеличиваясь в размерах, пока не стал похожим на экран в кинозале. Зазвучала драматичная мелодия, и под тревожные аккорды на полутемном экране четко высветилось слово «Фильм», и тут же, под ним, более крупными прописными буквами  - «Анна».
   Из картинной рамы вышли фигурки людей, оставив парк пустым, зашли в экран и расположились вокруг слов. Двигались они слаженно, и каждый занял нужное место, получилось живописно, не хуже чем на картине. Анна не успела удивиться, как вдруг фигурки людей и буквы вспыхнули нестерпимым фосфорическим светом и, в следующее мгновение светящийся экран обрушился на Анну. Ее ослепило и обожгло одновременно, и в тот же момент она ясно осознала, что находится внутри экрана, что ее поглотил другой мир. Интересно - плохо ли это или хорошо - и как с этим жить? Но времени на обдумывания не было  - она моментально оказалась в центре кошмарных событий.

   ...Пространство вокруг нее ощутимо сжалось, она была одна. Анна огляделась и в первый момент подумала, что находится в тесной комнате. Высокие стены поднимались совсем близко, и где-то далеко наверху синело окошко света. Глаза привыкли к полумраку, и Анна поняла, что вокруг не стены комнаты, а узкая расщелина. Она даже не удивилась странному повороту, и еще - она почему-то знала, что на помощь ей никто не придет, и ей нужно напрячь все силы и воображение, чтобы выбраться отсюда, иначе она умрет от жажды и холода. Тут память услужливо подсказала, что бесстрашный герой на рисунках Андрея лез по едва заметным уступам в скале, а потом держался за редкие кустики ближе к краю. Какое счастье -  тут, повыше, тоже видны выпирающие уступы - она спасена! Анна лезла по почти отвесной стене, стараясь не смотреть вниз...  Но только она выбралась, не успела отдышаться, как боковым зрением заметила, что на нее катится с горы огромный камень, и единственный путь к спасению - только узенькая тропинка вдоль той же страшной расщелины, и от нее веет недавно пережитым кошмаром; но буквально в последний момент она храбро ступила на край расщелины и чудом увернулась от катящейся с грохотом глыбы... Из – за уступа в скале показались два человека, они шли прямо к ней; Анна радостно замахала им руками. Но, присмотревшись к ним получше, ей стало не по себе - к ней приближались два мерзких головореза с наглыми рожами; Анна в испуге попятилась назад, уже не думая об опасных обрывах за спиной. Ее буквально парализовало от страха: когда молодчики грубо схватили ее, у Анны не было сил сопротивляться; они хладнокровно и молча запихали ее с головой в мешок и сбросили с обрыва; она катилась бесконечно, было больно и нечем было дышать, но – о чудо! – Анна не погибла, упала во что-то мягкое и выбралась из мешка. Но нежная зеленая лужайка оказалась болотом, и Анна утопала в нем, погружаясь все сильнее и безнадежнее. Жидкая грязъ подбиралась ко рту, Анна хватала воздух, но дышать уже не могла...
    Чудовищным потрясением не было конца, любой голливудский боевик позавидовал бы неистощимой выдумке сценариста. Анне не давали времени на раздумья, ситуации одна кошмарнее другой находили друг на друга, требуя от нее неистощимой сноровки.
    В одной из сцен Анне стало очень холодно: она плыла по ледяной реке, а вокруг нее с шумом и треском сталкивались огромные льдины, и одна из них, чудовищных размеров, наплывала своей тяжестью прямо на Анну... Потом вдруг стало тепло - значит, она сумела выбраться из ледяного ада. Она озиралась по сторонам, было тихо, кажется, ей подарили минутное затишье, можно передохнуть и отдышаться. Но отдышаться не получилось – сердце бешено колотилось в груди и не отпускал страх перед следующим испытанием. Анна уже поняла, что невидимый режиссер намерен не давать ей ни минуты передышки, и кто знает - может следующий уготовленный трюк окажется по замыслу действительно смертельным для нее. И тогда появится светящаяся надпись «Конец фильма», экран погаснет, очарованные (или, наоборот, разочарованные) зрители покинут зал и разбредутся по домам.
 
    Вот тут, на пике отчаяния, на Анну внезапно нашло озарение: как она не поняла раньше - все так просто, шито белыми нитками - ее на самом деле поместили в фильм, и все, кроме нее, это знают. Сидят по ту сторону экрана и смотрят боевик с Анной в главной роли. Даже название фильма не зашифровали, так и назвали «Анна». И, получается, что все, что с ней происходит – не что иное, как сплошная выдумка, фантазии сценариста и режиссера. А ей намеренно не сказали, что все – понарошку, чтобы фильм смотрелся реально и жутко на потребу восхищенным зрителям.
    Прозрение пришло так внезапно и так отчетливо, что Анна даже не испугалась неизвестного чудовища, которое клыкало зубами рядом с ее лицом. Она гордо выпрямилась и громко сказала в никуда: - Я догадалась, я знаю - это всего лишь фильм, фильм «Анна» - обо мне!
    Чудовище моментально растворилось, где-то в темноте, за экраном захлопали в ладоши и невидимые зрители закричали:  - Браво, Анна! Ты разгадала, ты победила! Браво!
Анна была счастлива – она догадалась, а значит, заслужила награду – она вернется в обычную обстановку, боль уйдет, и она сможет свободно дышать и жить дальше.
 
    Экран погас, овации стихли. Она осталась в кромешной тьме, было по-прежнему нестерпимо больно и нечем было дышать. И тут Анна поняла с обреченной горечью, что ее обманули; фильм закончился, все ушли, довольные «крутым шоу», а о ней забыли. Жестокий фильм с жестокими зрителями. С ней поиграли и выбросили, как ненужную вещь, оставили ей только темноту, боль и жгущую обиду.
    А может, она умерла и уже находится в аду? Но, нет, что-то ей подсказывало, что это не ад - слишком спокойно и неопределенно, если руководствоваться христианским описаниям и инструкциями, и разве возможен ад без обещанного суда? Тут явно другое: а что, если она умерла и, согласно гениальному Данте находится в Чистилище и на лбу у нее помечено стражем семь Р? Или меньше?..
   Конечно, никаких связных мыслей по поводу ее местоположения у Анны не было и быть не могло, так – неясные обрывки, куда причудливо вплетались православные догмы, сценки из церковных росписей, рисунки к «Божественной комедии» и, как основа - боль, страх и потерянность. Одно только она твердо усвоила после жестокого урока: назад, в обычную жизнь, дороги уже нет...





2005.  Последняя картинка.



    Свет казался божественно прекрасным, прозрачным и таинственным. После недавней страшной темноты в нем сосредоточилось столько жизни, радости и бесконечного счастья, что Анна даже испугалась: что, если ее опять хотят обмануть, показать прекрасную картинку и закрыть, чтобы она знала, какую радость потеряла и еще больше мучилась от недосягаемости увиденного. Но свет не исчезал, и в Анне зажегся уголек надежды, что ей милостливо разрешили посмотреть кусочек рая. Значит, судьба ее еще не решена, и недавний тяжкий кошмар не был конечной инстанцией. При виде загадочного света ей даже стало легче дышать, исчез мучительный животный страх, сердце встрепыхнулось нечаянной радостью и любопытством к происходящему. Подсознательно она понимала, что в таком чудесном мире не могли обитать обычные люди - только ангелы - те, что не боятся свечения, исходящего от Господа. И, действительно, в ореоле неземного сияния Анна увидела склонившихся над ней двух ангелов, они ей улыбались, и в их добрых чудесных глазах светилась неподдельная любовь и восхищение. Анне стало не по себе, на минуту показалось, что произошла ошибка, и они принимают ее за кого-то другого, ведь она ничем не заслужила их внимание и, тем более, такую явную любовь. 
    Ангелы все так же смотрели на нее, и Анна стала свыкаться с мыслью, что ошибки нет и ангелы явились к ней. Она заметила, что лица ангелов похожи друг на друга: тот же, слегка вытянутый овал, та же улыбка, только глаза разные, у того, что помоложе, знакомый ей с колыбели удлиненный разрез глаз и дуги летящих бровей. Да, конечно, как она сразу не догадалась – это отцовские глаза, знаменитые «угровские». Может, она только что родилась и видит молодое отцовское лицо? Но мысль сразу же показалась абсурдной, она чувствовала физически давящий груз своего большого тела. Да и сами глаза были не серые, а темнее и мягче... Бог ты мой, какая же она дура - ведь это Соня и Андрей - это они смотрят на нее с любовью и улыбаются так похоже. Надо быть совсем не в своем уме, чтобы вообразить такую несусветную чушь, будто ей явились ангелы... Как интересно - она никогда не замечала, что они так похожи друг на друга... Но почему они смотрят на нее с таким неподдельным восторгом, как будто видеть ее – неописуемое счастье для обоих. Значит, это она непонятным образом преобразилась? А как же искупительное Чистилище, и почему ее вернули на землю?.. Неразрешимые вопросы зыбкой рябью промелькнули в голове, и Анна в изнемождении прикрыла глаза - для начала оказалось слишком много эмоций.

   «Воскрешение» шло тяжело, рывками, такими крохотными, почти незаметными самой Анне. Ей по-прежнему было плохо, хотя дышалось легче - ее уже отключили от искусственного дыхания. Но та лошадиная доза стероидов, спасших ее в критический момент, в сочетании с немеренным количеством введенного в ее организм морфина теперь оборачивалась для Анны тяжелейшим похмельем. Непроходящая дурнота изматывала ее, хотелось забыться, но даже милосердная Бриджит не шла ей навстречу - дозу наркотиков нужно было снижать. Сердце бешено стучало, мозг не умещался в жарком скальпе, в голове гудело, хотелось выть в голос; уже не радовал факт того, что ей чудом удалось избежать смерти. Что с такого абстрактного «чуда» - ей было ничуть не лучше, порой даже хуже, чем там, в смертельной темноте. Вдобавок, появилась бессонница; Анна забывалась на несколько минут и опять просыпалась, и лежала в тоскливой тишине, переводя взгляд со злополучного экрана телевизора на картину, где те же хитрые персонажи опять гуляли по парку, и фильм «Анна» моментально всплывал в голове во всех мельчайших подробностях. Она уже не боялась висящего над головой креста, она знала, что это ее нательный крестик, Андрей снял с нее в целях предосторожности и повесил на кронштейн лампы. Но фильм не давал ей покоя, Анна была уверена, что он существует на самом деле. Мало того – ей казалось, что в создании фильма участвовали доктора, именно они выбрали ее кандидатуру для главной роли, и, вдобавок, таинственный режиссер взял для идеи безнравственного фильма игру, над которой в последнее время работал Андрей. Ее мучило, что тут, под прикрытием солидного госпиталя, творятся неэтичные дела, совершаются темные сделки между шоубизнесом и медициной. Она чудесным образом выжила и случайно оказалась единственным свидетелем их нечистых дел; значит, она могла и должна помочь, рассказать всю правду о том, что с ней случилось. Анна несколько раз начинала свой разоблачительный рассказ, но на лицах докторов ловила только понимающее сочувствие. Похоже, они не воспринимали ее всерьез. Тогда она попыталась рассказать Андрею, ведь он знает ее так хорошо и понимает, что она не способна на глупые выдумки. Но Андрей, как только Анна произносила слова «Фильм Анна» почему-то пугался и старался отвлечь ее на другие темы, совсем не стоящим внимания. Анна сердилась и расстраивалась.

   Время шло, и на смену восторженной радости по поводу «чудного Лазарева воскрешения» пришли насущные проблемы. Анна это видела по лицам докторов и членов семьи. Она не знала, как долго находилась между жизнью и смертью – возможно, несколько дней, а может – гораздо дольше, но за это время она полностью разучилась владеть своим телом; оно лежало длинным тяжелым довеском, как будто оживший мозг его не узнавал и не принимал. Жизнь ее поддерживали два пакета, белый и ярко - желтый с неприятной на вид субстанцией, из них через вену организм получал необходимые белки и жиры. Скорее всего, в каждом пакете был более сложный состав, но Анне казалось, что в белом пакете – белки, а в желтом – соответственно, жиры. Вид вязких на вид «полезных продуктов» был неприятен, Анна старалась не смотреть на них; но сам факт, что еда, как реальный факт, и вместе с ней момент принятия пищи исчезли из ее существования, ее устраивал. Анна даже не поняла, что происходит, когда в палату внесли поднос с едой. Она тупо уставилась на поднос, уверенная, что произошла ошибка, ведь ей не нужно человеческое питание. Она перевела взгляд на Соню, ища поддержки, но увидела, что все вдруг засуетились вокруг подноса, и – похоже, собираются ее кормить. Спинку кровати перевели в вертикальное положение, придвинули столик с подносом, дали в руку ложку. Анна, по-прежнему недоумевая, почему они все не понимают разумной логики, возразить не сумела, она покорно зачерпнула ложкой бульон, и все - рука с ложкой зависла над подносом;  Анна забыла, что нужно делать дальше, вернее, она знала, что бульон полагается влить в рот, но как это сделать – она не помнила. Рука от непривычного напряжения неуверенно дернулась, и бульон пролился на грудь. Оба «ангела» взирали с сочувствием на тщетные усилия Анны. Затем Соня вытерла полотенцем пролившийся бульон, взяла руку Анны в свою, зачерпнула вместе с ней бульон, поднесла ее на нужный уровень и помогла опрокинуть содержимое прямо в открытый рот. Анна ощутила на языке противный соленый вкус, напоминающий по своей отвратности морскую воду. Она с отвращением проглотила, но после этого плотно сжала губы, так, чтобы ни у кого не оставалось сомнения, что эту гадость она есть не собирается. Бульон убрали, оставили только желе красивого рубинового цвета. Опять помогли зачерпнуть немножко и поднести ко рту. Сладкую трясущуюся массу Анна даже не смогла проглотить, держала во рту, и рвотные спазмы поднимались все ближе к горлу.
   Первая попытка обычного человеческого принятия пищи обернулась провалом во всех отношениях. Но - вода камень точит - уже скоро к Анне вернулись забытые навыки – умение держать ложку и координировать движения. Ах, если бы от нее требовалось лишь донести ложку до рта, тогда она бы с радостью демонстрировала свои успехи. К сожалению, ей приходилось запихивать в рот содержимое ложки, а это было невыносимо. Пища, что бы она не пробовала, казалась до того противной на вкус, что неизменно вызывала приступы рвоты. Анна печально, с мольбой во взгляде смотрела на своих мучителей: пожалуйста, оставьте меня в покое. В те моменты она не хотела никого из них видеть, ей представлялось, что они из любящих «ангелов» для чего-то превращаются в изощренных извергов, и под прикрытием заботы о ней делают свое черное дело, отлично зная, что истязания едой – невыносимая для Анны пытка. Анна не понимала, какую тайную цель они преследуют, даже возникало подозрение, что они только притворяются любящими и добрыми, а сами действуют заодно с тайной мафией госпиталя, и их задача - погубить Анну, чтобы их мерзкие делишки не выплыли наружу. В такие минуты Анна боялась их и пыталась несколько раз незаметно пожаловаться входящим медсестрам. Но, похоже, они все тут, в госпитале, были заодно, медсестры, как загипнотизированные, твердили, что ей зачем-то необходимо есть обычную еду, а для этого нужно привыкать к вкусу пищи.

   Анна вообще многого не понимала в происходящем, новый мир вокруг нее оказался полный загадок и тревог. Она запомнила, что в один из моментов зашел доктор Олсон. Анна поначалу обрадовалась было знакомому лицу, но в тот же момент она вспомнила, что доктор принимал участие в создании фильма, что это он порекомендовал Анну на роль главной героини. Вдобавок, он непосредственный участник истории с контрабандным костным мозгом. Потому Анна уставилась на доктора с опаской и выжиданием. Доктор, как ни в чем не бывало, поздравил Анну с «их общей победой» (что бы это значило?), добавил что-то положенное по поводу новых назначений, и, как бы между прочим, спросил Анну: - А какой сегодня день?, и с нескрываемым интересом внимательно посмотрел Анне прямо в глаза. Анна растерялась от неожиданного каверзного вопроса. Прямо перед ней висел отрывной календарь с четко прописанным числом и днем недели. Но мозг Анны оказался не в состоянии считать информацию, она разволновалась, как ученик, не знающий ответа на вопрос, и испуганно ответила: - Суббота. Тут же вопросительно посмотрела на сидящую напротив Соню. К ее конфузу, Соня молча отрицательно покачала головой. Анна перевела взгляд на доктора, в надежде, что он задаст другой вопрос, и она исправит допущенную оплошность. Но доктор уже раздумал продолжать игру в вопросы и ответы, он только поправил ее ошибку: - Нет, Энн, сегодня – четверг. Но, видя откровенно расстроенный вид пациентки, поспешил ее успокоить: - Ничего страшного, мы все порой ошибаемся.
   Несмотря на успокаивающий тон доктора, Анна поняла, что чем-то ему не угодила, но вскоре забыла о докторском визите и о странном вопросе, как забывала многое из происходящего в то смутное время. Только много времени спустя до нее дошло, что доктор проверял ее умственную способность; после пережитого отравления мозга ее способность адекватно мыслить какое-то время оставалась под вопросом не только для докторов.
   Где-то в эти дни, она не помнит – в какой момент, в палате вдруг материолизовалась во плоти Лида, Анна не поверила своим глазам, - она помнила, что племянница живет в Москве, и подумала было, что это просто случайная девушка, похожая на Лиду, потому не выказала удивления, чтобы опять не оконфузиться. Хотя эту девушку тоже все называли Лидой. Но казалось удобнее не задавать ненужных вопросов, - потом как-нибудь прояснится.

   Через несколько дней ее перевели из реанимации назад, на 12 Грин. Анна не обратила внимание, когда сопровождающая медсестра пошутила, что ей на сей раз выделили палату – люкс; такие деликатные тонкости разума, как чуство юмора еще не оформились в больном сознании Анны. Но, как только волнение по перевозке улеглось, Лида подняла жалюзи и невольно воскликнула: - Вы только посмотрите, какое зрелище, весь город виден и даже океан! Анна посмотрела в окно и не увидела привычных сосен, вместо них в широкой раме окна открывался «миллион долларовый вид» - госпиталь был на горе, и добавочные двенадцать этажей создавали иллюзию полета над городом. Соня не приминула добавить, что им теперь можно пускать посетителей за деньги – полюбоваться городом и океаном. Вид был поистине изумительный, неожиданный для больничной палаты, а ночью - даже еще лучше - огромный католический собор недалеко от госпиталя живописно подсвечивался, создавая иллюзию Диснейленда. Анна могла теперь бессонными ночами рассматривать сказочные башни и потихоньку забывать кошмарный фильм. Главное, не было телевизора на стене и той издевательской репродукции с хитрыми оборотнями. Маленький телевизор висел, как положено, на кронштейне, а на месте обязательной репродукции на стене красовалась рама с безобидным букетом тюльпанов внутри.

   Опять настала очередь ночных дежурств, но теперь стало проще: Андрей и Лида менялись по дням, и Соне не приходилось ночевать дома одной. Для Анны долго оставалось загадкой - чье дежурство намечено на предстоящую ночь. Она даже не знала, чьи дни ей нравятся больше: с Андреем выходило спокойнее, на него можно было полностью положиться, спал он чутко и уже приспособился к нелегким «походным» условиям, когда приходилось чистить зубы и бриться в гостевом туалете в конце коридора. Но с Лидой получалось радостнее, - она уже знала наверняка что Лида настоящая, прилетела из Москвы побыть с нею; Анна давно ее не видела, соскучилась по ее спокойному и осторожному присутствию, и в хорошие минуты с удивлением и любопытством разглядывала совсем уже взрослую девушку. Ей нравилось, что Лида сменила прическу и перекрасила волосы в медно-каштановый цвет, нравилось, что она стала похожа на молодую Олю. В такие минуты Анне начинало мерещиться, что завершается ее прежняя жизнь, и скоро она сможет сбросит себя отжившую, и войти в новую часть жизни - пусть пока незнакомую и непонятную - но определенно другую. Как будто Лида странным образом отменяла трагедию, начавшиеся с ее отъездом и чуть на закончившуюся смертью Анны, и теперь остается оставить худшее позади, отпустить, чтобы будущая жизнь не отягощалась ненужной скорбью.

   Лида тоже сидела по большей части с компьютером, она договорилась, что будет посылать курсовые по е-майлу, а для тех профессоров, кто не пользуется компьютером, ее работы будет распечатывать Илья и отвозить в институт. С появлением племянницы имя Илья уверенно поселилось в палате, Лида не могла не говорить о нем: получалось, что он не только самый умный, но еще обладает лучшими чертами характера, вдобавок, хорош собою и «не похож на других парней». Лида даже не замечала, как Андрей и Соня многозначительно переглядывались, заслышав в очередной раз слово Илья. Может, Соня немножко завидовала кузине, но вида не подавала, тем более, ее саму распирало от гордости. В тот самый страшный для семьи момент, когда Анна болталась между жизнью и смертью, Соне пришли ответы из университетов. Ее приняли во все, за исключением Стэнфорда. И она теперь часто с умным видом рассуждала, какой из них ей лучше подходит. Хотя все были уверены, что она уже сделала выбор, а перед ними разыгрывает комедию, чтобы лишний раз покрасоваться. Вид счастливых девушек, безусловно, грел душу Анны. Но на фоне ее самочувствия постоянное присутсвие юной бесшабашной радости порой казался излишним, бывали минуты, что Анна уставала от их счастья, хотелось тишины и одиночества. 
   Но, мало-помалу, Анна невольно все больше включалась в жизнь, и даже физически ей несомненно становилось лучше. Тут только до нее стало доходить то главное, что долго и безнадежно все пытались донести до ее сознания. Оказалось, что ее новый костный мозг заработал и уже начал производить правильные клетки с новой группой крови. Главный показатель успеха – лейкоциты из долгих нолей подросли сначала на десятую часть и, постепенно, день ото дня приближались к заветной единице. Это уже была победа – Анна не только выжила, но и получила шанс к новой, здоровой жизни. 
    Неисповедимы пути твои, Господи! Дойти до точки невозврата, окунуться сначала в мертвящую воду, потом – в молодящую - и возродиться... Но для чего? Чтобы знать, что там, за жизнью – только болезненная темнота и нет милосердия. Что жизнь, действительно, как «трава, как цвет полевой, пройдет над ним ветер и нет его...». А как же обещанное церковью обязательное участие Бога или, хотя бы, тайный знак от него в момент перехода в мир иной? Не считать же кошмар с фильмом знаком свыше...
   Анна день ото дня крепла физически, из беспомощного большого младенца превращаясь в обычного человека, но мозг не поспевал за телом, в голове у нее по-прежнему царил сумбур, замешанный на пережитых страданиях и наркотических видениях. Анна не понимала, что творится с ее душой. Она не ждала, что в обещанной докторами новой жизни ей откроется новая, все обьясняющая истина, но то, что питало ее сознание на протяжении последних лет, та уютная, полюбившаяся сердцу церковная вера в Бога уже не казалась ей конечной и неоспоримой правдой.
   Она лежала, глядя задумчиво в прозрачную даль за окном, цепляясь взглядом за панораму города, который казался с высоты игрушечным, за синюю с белым окантовку океана, и неподьемные полудумы – получувства поворачивались в ней тяжелым комом. Тяжесть физическая, отступая, порождала все большую душевную боль. Никто не догадывался, что происходит в ее покалеченном сознании. Для них всех настоящая жизнь уже повернулась солнечной стороной; пережив тяжелое, сводящее с ума потрясение, Андрей и девочки радовалаись жизни, радовались за Анну, отпустив память о тяжелых днях в прошлое. Кризис миновал, они вышли победителями - можно смело строить планы на будущее.

    Андрей отныне временами отсутствовал, пришло время проводить дни на работе, проект перешел в следующую фазу, где его рисунки превращались в действующие сцены новой игры. В такие дни первую половину дня Анна проводила наедине с Лидой. Было покойно и тихо: Лида занималась своими институтскими делами, Анна ее не отвлекала. Ей в те дни вообще не хотелось говорить, достаточно было видеть знакомый задумчивый профиль в обрамлении пышных волос, такой родной и в то же время незнакомый, смотреть как Лида напряженно хмурит лоб, наклоняет задумчиво голову, потом быстро, с легким шелестом клавиш, печатает. Иногда строгие губы девушки неожиданно кривились в улыбке -  Анна знала, что в эти минуты Лида переговаривается с Ильей.
    После ланча, когда госпиталь, закончив с неукоснительными утренними хлопотами, успокаивался, подьезжала Соня. Как правило, Лида не обедала без нее, и они сначала шли вместе в кафетерий, всегда немножко виновато спрашивая разрешения у Анны. Анна делала вид, тоже ставший частью ритуала, что ей хочется поспать, и будет очень кстати, если они оставят ее одну. Маленькая хитрость, позволяющая юным девушкам пообщаться наедине, пообедать в человеческих условиях, и заодно, отдохнуть от тягостного вида Анны. Она, конечно, не спала, но в это время тоже расслаблялась от «подконтрольного» положения, от необходимости делать вид, что она, как и все вокруг, безумно рада, что выжила и морально готова к новой жизни.
   Соня и Лида возвращались, и Анна снова надевала на лицо приветливое выражение, спрашивала положенные вопросы: что они ели, как дела у Сони в школе, что нового у Лиды, получала в ответ не очень интересующие ее ответы и с чувством выполненного долга уходила в привычную прострацию. Соня и Лида продолжали свой, девичий разговор. Они впервые в жизни стали равноценными собеседницами, Соня доросла до проблем взрослой девушки, потому общались они, как подружки. Анна не прислушивалась к их разговорам, ее завораживал сам ритм чередующихся фраз, их непринужденный диалог на бесконечные темы напоминал ей беззаботное щебетание птиц по весне. Две разные по внешности и по темпераменту девушки непринужденно и слаженно перекликались фразами, как будто понимали друг друга с полуслова. Нежный тембр их голосов сливался с переменчивым прозрачным светом за окном, создавая атмосферу весны и незамысловатой земной радости. Иногда в привычную трель включались другие голоса, медсестер или посетителей, тогда беспечная гармония нарушалась, и Анна непроизвольно напрягалась, как от случайно превнесенной фальшивой ноты.

   Анна свыклась с радостным уютным щебетом, их незамысловатый перезвон завораживал и успокаивал одновременно, как загадочный ритм дзен музыки. Потому Анна даже удивилась, когда из мелодичного дуэта голосов до нее вдруг стали долетать сначала отдельные слова, потом обрывки фраз, следом пошли целые фразы, пока в один из моментов Анна не услышала вместо привычного звукового фона осмысленную речь, где два девичьих голоса вели милый незатейливый диалог.
 - А тебе не нравится пышное платье?
 - Нет, мне такое не подойдет, какая из меня принцесса. Наташка купила себе такого фасона, кстати, у “Джессики”, за четыреста долларов. Конечно, платье красивое, но такие деньги за то, чтобы одеть только на один вечер! Вдобавок, ты же знаешь, какой у них там, выпускной бал: придет кучка людей во главе с батюшками и матушками, вручат ей диплом, три выпускника станцуют свой танец, и все. За такую тоску – такие деньжищи.
 - У богатых свои понятия...
 - Самое прикольное, что платье очень открытое, владыке придется отводить глаза от Наташкиных “бубс”. Хорошо, что платье никто не видел, думаю, матушки такое декольте бы не разрешили... Нет, мне нужно что-нибудь попроще и подешевле. Хорошо, что ты здесь - поможешь мне выбрать. 
 - Да, конечно. А кого возьмешь партнером? Криса?
 - Ну, не знаю - если только ничего другого не придумаю. Крис, конечно, согласится, но с ним получится несерьезно... Мы с ним каждый день видимся в школе, получается, как будто после уроков мы так, между прочим, переоделись в вечернюю одежду и потанцевали вместе.
 - Жаль, что Ромка далеко живет. Он хорошая пара.
 - Да, жалко. Но, мне кажется, он бы не согласился, он не может мне простить, что в детстве таскался за мной, а все над ним смеялись... Как будто это моя вина.
 - Я думаю, это подростковые комплексы. Соня, кажется, я придумала! А почему бы тебе не пригласить Стаса?
 - Стаса? Но он такой... socially awkward.
 - А зачем тебе нужен общительный, главное – тебе с ним просто, вы знаете друг друга сто лет. Вдобавок, он уже студент университета и вполне симпатичный, высокий. Я думаю, он обрадуется. 
 - Ну, я не знаю, может быть. Я подумаю... Нужно тогда сначала Лене сказать, она точно обрадуется за сына... Жаль, что ты уезжаешь, даже на graduation у меня не побываешь. Хорошо бы мама поправилась, я так хочу, чтобы она меня увидела в мантии с дипломом...
 - Да, мне тоже хотелось бы посмотреть, я только в кино видела... А где у вас будет, в парке?
 - Нет, в католическом соборе.
 - Вон в том, который в окне?
 - Нет, ты что, этот слишком fancy для нашей школы. Церемония будет в соборе святого Игнатия, он тоже большой, и более современный, такой немножко модерновый... Лид, я тебя давно хотела спросить, вы тогда с папой разговаривали, и ты сказала, что Илья – как это правильно – грузин? Он что, из самой Джорджии?
 - Нет, он родился в Москве, в Грузии был всего два раза. Воообще-то, он только наполовину грузин, у него мама русская.
 - Ну, тогда не считается, мало ли у кого какие родители, меня же никто не называет русской, хотя я родилась в России.
 - Это здесь не считается, а там инородцев не любят, а фамилия у Ильи – Меладзе, значит – грузин - лицо кавказской национальности.
 - Я не понимаю.
 - Это хорошо, что не понимаешь, а Илья, да и я теперь очень хорошо понимаем.
 - Вам тоже не обязательно понимать, если вам так плохо - заканчивай свой крутой колледж и переезжайте сюда; человек не должен жить там, где его не любят из-за фамилии.
 - Ты права, Соня, я порой завидую тебе, твоей... как бы правильно сказать.., определенности, более ясному взгляду на жизнь, где нет ненужных терзаний...
 - Хочешь сказать, что я – shallow?
 - Нет, ты что, ты меня не так поняла. У тебя нет в натуре нездоровой достоевщины. Не знаю, как тебе обьяснить, вы же читали “ Преступление и наказание”, помнишь, как там у Раскольникова в мыслях сплошной психоанализ, порой на грани сумасшедствия.
 - Да, но это литература - в жизни все по-другому.
 - У тебя – действительно, по-другому, ты здесь выросла, у тебя в основе нравственные критерии, а не возня с обстрактной непонятной душой...
 - Лида, если у тебя начались проблемы с “душой”, тебе тем более нужно переехать в Америку, чтобы не свихнуться. Выходи замуж за своего умного полугрузина Илью и приезжайте. Тем более, я скоро уеду, маме будет одиноко.
 - Ты что, не пойдешь в Беркли? Это же заведение с мировым именем.
 - Нет, не пойду, мне там не нравится. Такое впечатление, что там учатся только занудные зубрилки в очках или рьяные активисты, которым нужно за что-то бороться. Я не принадлежу ни к тем, ни к другим. USLA ничем не хуже академически, а по некоторым специальностям даже лучше. Но там так красиво: кампусы, лужайки, парки - если бы ты видела.., там солнце, там –fun, там живет праздник. Пусть для многих звучит не так престижно, но я выбираю радостную жизнь взамен громкому имени...
    Девочки говорили свободно, не таясь, привыкнув к молчаливом присутствию Анны, у них не было от нее секретов, но у Анны появилось странное ощущение, что она нечаянно подслушала их разговор. Какие-то отдельные фразы зацепили ее сознание; это не касалось фактов – их реальный смысл по-прежнему не достигал ее неокрепшего мозга. До нее дошла суть, скорее психологическая подоснова чего-то более абстрактого и более важного для нее. Кажется, Лида говорила о простом и ясном отношении к жизни, где в основе лежит нравственность - то, что изначально заложено в человеке (Богом?), и что зачастую затмевается поисками невнятной истины. Что-то удивительно бесхитростное и прекрасное лежало в доступной досягаемости для ее измученного сознания, может – в тех словах находится подсказка, и ей, Анне, пришла пора “ научиться просто, мудро жить...”, и любить жизнь за сегодняшний день. Банальность открывшейся правды не смущала Анну, главное - она нащупала тот маленький твердый камешек в сознании, на который можно опереться и попытаться вытащить себя из тоскливого морока, прочно завладевшего ее душой.
    Анна, чувствуя, как нахлынувшее новое чувство согревает ее сердце, рассеянно посмотрела в окно. Уже почти стемнело, и на фоне черно-синего неба торжественно сиял контур знаменитого собора, похожий в этот час на таинственный замок – обитель фей и злодеев. Его статичный контур, с поправкой на освещение, долгие дни и ночи был вечным спутником ее заблудшей души, вид его завораживал и усыплял, создавая иллюзию застывшего времени. Но сейчас его торжественный несменяемый контур показался ей неприятным и даже зловещим, ей внезапно захотелось домой в свою уютную зеленую спальню с цветущим лимоном за окном, к семейным ужинам за столом, к состоянию обычности. Ей обязательно нужно увидеть Соню в синей мантии с диломом в руке, поговорить с Лидой о ее планах, прижаться к теплой груди Андрея... Как много неотложных дел накопилось, а главное - их нельзя перепоручить никому, она и так позволила себе слишком большой перерыв...

     Непривычно и резко зазвонил телефон. Анна вполне уверенным жестом сняла трубку: - Алло.
 - Алло, здравствуй, Анна, это Мила. Господи, как я рада слышать твой живой голос. Прости, я тебя не отвлекаю?... Мы так переживали за тебя, постоянно молились, вся наша церковь молилась за тебя. Ой, прости, если я сейчас заплачу... Как ты?
 - Спасибо, Мила, я тоже рада тебя слышать. У меня все О’кей, лежу, пытаюсь придти в себя, хочу домой. Вид из окна красивый. Девочки со мной, даже Лида приехала.
 - Да, мы слышали, это замечательно. Я бы тоже хотела с тобой увидеться, но понимаю, что тебе пока не до посторонних визитов.
 - Я еще слабая, много сплю. Хотя уже получше, и даже немного забываю об ужасном фильме. Ты слышала, что обо мне снимали фильм, вернее, не обо мне...,  - Анна запуталась и испугалась, ей вдруг показался сомнительным сам факт мистического фильма.
Мила, к счастью, не обратила внимания на последнюю путаную фразу. Она поспешно продолжила:
 - Я не хочу тебя утомлять, мы потом с тобой поговорим. Главное – что все самое страшное позади. И еще, - Мила замялась, - у меня к тебе просьба.
 - Что - то случилось?
 - Нет, нет, все в порядке... Видишь ли, ты сама знаешь, что Рома тоже заканчивает школу, как и Соня. И выпускной у них в школе совсем скоро, через три недели. Он хотел бы пригласить в качестве пары Соню, но сам звонить стесняется. Так что я выступаю в роли посредника. Как ты думаешь, Соня не откажется, ведь она немножко сторонилась Ромы в последние годы? Мы все продумали: Вова за ней заедет и привезет назад. У Ромы тоже естъ права, но с Вовой будет надежнее. О платье пусть не беспокоится, я ей помогу купить - это будет наш подарок Соне на выпускной. Извини еще раз, что беспокою тебя такими дурацкими проблемами.
 - Ну, почему дурацкими - проблемы довольно серьезные, особенно для них. Я думаю, что Соня согласится. Впрочем, поговори с ней сама, - и Анна протянула трубку широко улыбающейся дочери.









11 – 20 - 2005
USLA. Introduction to Creative Writing
Project: My Memory
Sophia Alpatin 
 

      Застывшее время



   В тот день я впервые видела моего отца плачущим. Но это не самое страшное, что держит память - в тот день я впервые ощутила себя не по-детски раздавленной случившимся. Все вокруг было против меня, и ничто уже не имело ни малейшего значения, непереносимая тяжесть завладела не только моим сознанием, но и, казалось, всей моей жизнью... В тот день нас с отцом спросили, - готовы ли мы отключить аппарат, поддерживающий жизнь моей мамы.
   Шел последний школьный год, и я с нетерпением ожидала писем о зачислении меня в выбранные университеты. Вся жизнь была впереди: в мае – выпускной бал, в июне – Graduation, за ним свободное и бездумное лето, и - самое значительное и ожидаемое – отъезд на учебу в сентябре. Я жила в радостном возбуждении, с нетерпением ожидая перемен, и в то же время слегка грустила, что скоро придется прощаться со школой, а потом и с домом. В этом я почти не отличалась от моих сверстников, и все последнее время у меня было занято финальными тестами и бальными нарядами. Но, в то же время, моя жизнь, как и все последние годы, включала в себя что-то неординарное и очень важное – болезнь моей мамы. У нее был рак, лимфома редкой формы. Ее лечения и сомочувствия, улучшения и спады шли по моей жизни. Каждое новое лечение начиналось надеждой, а кончалось разочарованием - ничто не помогало. Оставался единственный выход – пересадка донорского костного мозга.
    В начале марта мама поступила в Грин госпиталь и стала резидентом 12го этажа, точнее палаты 1226. Казалось, что пришла она в это заведение по ошибке: несмотря на критически больное состояние, выгледела она неплохо: довольно молодая женщина, с короткими, успевшими подрасти после последней химии волосами, веселым взглядом и цепким умом. Лечение включало несколько циклов интенсивной химиотерапии, в целях уничтожить нездоровый костный мозг. Каждый курс, особенно последний, оказались нелегкими, но, несмотря на это чувствовала она себя неплохо: читала, общалась с медсестрами, выбирала со мной бальные платья и даже выходила в коридор «на прогулку». Волосы у нее стали быстро выпадать, она заметно слабела, но, тем не менее, это была все та же живая и непохожая на всех  мама.
    Где-то недели через три, когда доктора убедились, что ее старый костный мозг полностью уничтожен, ей перелили новый донорский костный мозг, взятый у незнакомого молодого мужчины. Медики называют это событие «новым днем рождения». Все поздравляли маму, это был светлый день, полный надежд и обещаний, - радость была во всем, и, прежде всего, в глазах моей мамы. Я уже видела ее после госпиталя, здоровой и свободной от тревог. Я воображала, что наконец и моя жизнь станет более нормальной: например, что я смогу приглашать друзей к себе домой, или же мы сможем всей семьей поехать в отпуск, - например, полазить по скалам или поплавать среди рыб на Гавайях. Я мечтала о жизни обычного подростка, которой у меня не было последние годы из-за маминой болезни. 
    Но, увы, мечтам и надеждам очень скоро пришел конец. В начале апреля что-то пошло не так. У мамы подскочила температура до 104 по Фарингейту. Кровяные клетки не производились, и у нее начались сильные эпилептические припадки. Она уже не могла есть сама, и ее подключили к внутривенному питанию. Когда она пыталась говорить, с трудом открывая рот, трудно было найти смысл в ее словах. В ней с каждым днем оставалось все меньше от реального человека. Я приходила к ней каждый день после школы и оставалась до позднего вечера. Но за все это время наше общение занимало лишь несколько минут, я говорила, но почти не получала ответа. Так продолжалось почти неделю. Но, несмотря на весь видимый ужас происходящего, когда прямо на глазах мой самый близкий человек уходил все дальше и дальше от меня и от человеческой жизни в целом, я старалась не впадать в отчаяние и верить словам врачей. Они по-прежнему уверяли, что такое состояние не критично, и оно со временем нормализуется. Я позволяла обманываться: не верить своим глазам, и доверять более сведущим специалистам.
     Мое обманчивое доверие рухнуло в ту субботнюю ночь. Примечательно, что в критическую минуту сознание отбрасывает многие важные моменты, значимые в обычной жизни, и концентрируется на отдельных выборочных фрагментах и чувствах. Я с трудом помню тот день, но все мои ощущения: тошнотворный страх и комок слез в горле до сих пор живут во мне ассоциациями страшного дня.
     В тот день рано утром нам позвонили из госпиталя и сообщили, что маме стало хуже и ее перевели вниз, в реанимацию. Мы с отцом быстро собрались и поехали в госпиталь. Конечно, как и положено в таких ситуациях, погода была ужасная, лил сильный дождь и мы застряли в пробке. Мы оба молчали, слова казались ненужными и неуместными, но вынужденное безмолвие только усугубляло напряжение, висящее над нами.
     Когда мы вошли в реанимацию и увидели ЕЕ, я мгновенно поняла, насколько необоснованным был на самом деле докторский оптимизм. Она была без дыхания, с толстой трубкой в горле, рядом с ней жужжали и мигали разные машины, искусственно поддерживающие ее существование. Я дотронулась до нее и непроизвольно произнесла «мама». Медсестра тихо подсказала мне, что она ничего не слышит и не чувствует. То, что совсем недавно было моей мамой, это лысое бледное существо в паутине отходящих трубок не слышало и не чувствовало НИЧЕГО.
    Мы провели почти целый день, обедая бесплатным мороженым, временами пытаясь что-то неловко говорить. В конце дня нам сказали, что доктор хочет увидеться с нами. Мы не видели его со вчерашншго дня и надеялись, что разговор с ним наконец-то прояснит ситуацию и даст надежду на лучшее. Доктор Олсон предложил нам пройти в маленький конференц зал, где помещался только стол и четыре стула. Часы на стене показывали время – 10:45. Медицинский центр находится на горе, и в залах для заседаний сплошные стеклянные стены, через которые виден весь город в чудеснейших ракурсах. Я помню, что взгляд мой уткнулся в пульсирующие огни знаменитого моста. Доктор между тем обьяснял, что у матери, вследствие химиотерапий случилось отравление головного мозга и, в результате, весь организм отключился. Даже самые элементарные функции типа дыхания и перерабатывания пищи уже не действуют, любая функция, любой аспект ее существования не может осуществляться сам по себе, без машины.
    И, пока мы только старались осмыслить полученную информацию, преодолеть шок от услышанного, доктор Олсон вдруг сказал совершенно ужасную фразу, которую никак нельзя было ожидать. Он спросил: - Когда вы хотите отключить ее от машины?
    Было бы весьма драматично написать, что после его слов я почувствовала что-нибудь... возвышенное, из области поэтических аллегорий. Но нет, ничего сверхьестественного не случилось. Я могу точно описать то мое состояние. Было чувство, что время остановилось. Я оказалась в состоянии безвременья внутри  Матрицы и продолжала смотреть на светящийся в темноте мост. Оказалось, я думала о том, что мама больше никогда не сможет увидеть эти красивые мерцающие огоньки. Потом я посмотрела на отца, сидящего напротив, и впервые в жизни увидела слезы, текущие по его щекам. Он смотрел мимо меня, и я перевела взгляд на доктора. У доктора было ангельское выражение на лице. Я не знаю - это требования медицинской школы – уметь показать такое лицо, или же он действительно сочувствовал нам всей душой, но лицо его излучало ангельское смирение, глаза были опущены вниз, а губы умиротворенно сомкнуты.
     Я не видела себя со стороны, но подозреваю, что в тот момент доктор Олсон смотрелся более расстроенным, чем я. Я снова посмотрела на отца, он уже справился со слезами и старался всеми силами удержать их внутри. Тут в моем сознании всплыло, что совсем скоро мой последний день в школе, и вместе с этим вспомнилось, как мама говорила, что обязательно будет со мной в этот день, несмотря ни на что. Именно эта мысль о несбывшемся обещании взорвалась во мне рыданиями. Я плакала и плакала и не могла остановиться. Доктор попытался как-то успокоить меня, а отец встал, отошел к окну и уставился на вид ночного города, зная, что если он посмотрит на меня, то начнет рыдать вместе со мной.
    Кажется, эта сцена длилась бесконечно. Наконец, мы снова уселись за столом и доктор перешел к деловой части. Он сказал, что поскольку не существует официального «Завещания о жизни» (кто мог подумать о таком исходе!), и мама не подписала соответствующих бумаг, то теперь решение о сроках искусственного поддержания ее жизни ложится на нас. Добавил, что он нас не торопит, но и откладывать надолго тоже не советует.
   Мы поблагодарили его и вернулись назад в палату реанимации, где лежала та, что совсем недавно была моей мамой, а теперь оказалась бесчуственным обьектом, поддерживаемая в жизни только новейшими технологиями.
    Я уже не плакала. Мои эмоции остались в том конференц зале. Мы пробыли в палате совсем недолго и поехали домой. Мы заснули, мы встали утром и поехали по своим делам. Но время не двигалось, поэтому нас ничто не касалось. Мы обьединились в безвременьи странным образом: ели KFC каждый вечер и пили вино, несмотря на мои неполных семнадцать лет. Отец спросил меня о школе и планах - в первый раз. Я ответила, что подала документы в несколько университетов, и, возможно, переоценила свои способности, и ни один из них меня не примет. Отец сказал, что это уже не важно: ему все равно, где я буду учиться – в Стэнфорде или в городском колледже. Добавил, что я могу выбрать любой город в мире, и мы туда переедем. Его слова утешали меня, и в то же время я чувствовала горечь от новых планов: я всю жизнь старалась быть лучшей, получать высшие оценки, поступить в престижный университет отчасти потому, что так хотела мама. Без ее присутствия все мои достижения теряли первоначальный смысл; неожиданно я получила слишком много свободы. Но все это не имело значения, так как время все еще не двигалось.
    Но, несмотря на то, что моя история движется только от плохого к худшему, дальше в повествование так и просится сравнение со «светом в конце тоннеля». Спустя неделю, заполненную планами переезда, KFC, вином и временем, проведенном на работе и в школе, жизнь повернулась к лучшему, и время сдвинулось с мертвой точки. Я получила приглашения из нескольких университетов и решила, что поеду учиться в USLA. В тот день я пришла в палату к маме, чтобы сообщить ей о своих планах на жизнь. Я понимала, что говорю в воздух и не ожидала ответной реакции. Позже заехал отец. Оказалось непривычно быть вместе втроем, последние дни мы мы уже не проводили в госпитале все свободное время. Сегодня день был особенный - мы как бы собрались напоследок всей семьей, чтобы порадоваться моему вступлению во взрослую жизнь. Мы сидели и говорили о том, что я поеду учиться в Лос Анжелес, а отец переедет поближе ко мне.
   И тут глаза у матери открылись и уставились на что-то невидимое впереди. В тот момент я не знала, что делать и что думать. Как будто кто-то со стороны с тайной насмешкой смешал все в моей душе.
   Мы позвали медсестру, не доверяя своим глазам; и минуту спустя она обьявила, что мама вернулась к жизни. Скоро все медсестры, доктора и еще какие-то люди наводнили палату. Все сумбурно и возбужденно говорили, шутили, поздравляли нас и друг друга... Было пять часов утра, когда нас наконец-то выгнали из палаты и отправили домой спать. Я не помню, как мы ехали, о чем говорили - все было таким неважным по сравнению с тем, что мама опять жива. В прошлую неделю она умерла, а сегодня она ожила. Вся прошедшая неделя казалась теперь мутным страшным сном.
   Поправлялась мама очень медленно. Ей пришлось заново учиться говорить, ходить и даже пережевывать пищу. Мало-помалу она заново превращалась в человека, мы с отцом оказались не только свидетелями, но и участниками ее возрождения. Она выжила и вернулась домой.
   Хотелось бы дополнить, что сейчас она совершенно здоровый человек. Этого не случилось. Я по-прежнему не приглашаю друзей к нам домой, и мы не можем поехать в путешествие всей семьей. Но это уже не важно. Каждый день ее новой жизни для меня подарок и чудо. К счастью, она не помнит, что случилось в ту апрельскую неделю. Когда она спрашивает, я не знаю, что ответить. «Мы ели много KFC”. Она только пожимает плечами, ведь она не любит fast food.