Сергей Арсеньев

Сергей Арсеньев .

С Сергеем Арсеньевым мы познакомились как завсегдатаи Дома Книги на Новом Арбате, куда со всей Москвы в девяностые годы стекались книголюбы и книжные спекулянты.
Сергея Арсеньева было невозможно не заметить. Это был мужчина выше среднего роста, на его выразительном, крупной лепки, лице выделялись большие темные глаза под дугообразно изогнутыми черными бровями; нос нависал над нижней частью лица, украшенной черными с проседью коротко подстриженными усами и бородкой; широкий покатый лоб переходил в густую черную шевелюру, аккуратно уложенную по голове и сзади заплетенную в короткую косичку. Говорил Арсеньев громко, густым басом, слегка заикаясь, в его манере говорить прослеживался вызов – в любой момент в речь могла вплестись ненормативная лексика. Он предпочитал одежду богемного художника – полувоенного кроя костюм цвета хаки, источавший запах скипидара и масляных красок, и высокие сапоги из хорошей черной кожи. Его можно было часто видеть с большой черной кожаной «кинооператорской» сумкой через плечо и подрамниками для картин; словом, по своему внешнему виду он был художник.
Сам момент нашего знакомства мне не запомнился; видимо, стоя в одной из очередей, как это часто бывает, мы разговорились, обнаружив значительную общность взглядов и интересов. Сергей Арсеньев был «демократ» - участвовал в защите «Белого дома» в августе девяносто первого; с сарказмом относился ко всему советскому, Ленина называл «мерзавчиком».  Художник по профессии, он интересовался не только изобразительным искусством, но обнаружил широчайшую эрудицию во всех вопросах гуманитарной культуры, в том числе был прекрасно осведомлен как в западноевропейской, так и в восточной  философии, великолепно знал мировую литературу, уснащая свою речь цитатами. Так как мы посещали с ним одни и те же места: кинотеатры, художественные выставки, магазины, то встречались довольно часто. Оттуда мы возвращались пешком, беседуя на ходу наподобие перипатетиков; так мы обсудили великое множество вопросов, относящихся к сфере духа, и в этих беседах я неизменно выступал младшим партнером, так как был гораздо слабее подготовлен. Каждый разговор с ним был подлинным умственным пиром. Иногда по ходу этих бесед Сергей проливал свет на свои занятия; живопись, казалось, его интересовала мало; он писал афоризмы, и составлял из них сборники, в которые, как он с улыбкой признавался, для увеличения объема включал высказывания, заимствованные из аналогичных малоизвестных малотиражных изданий.
Вряд ли это приносило хорошие доходы, похоже, он жил тем, что с выгодой перепродавал книги; – словом, его заработки были нерегулярны, сомнительны и подозрительны, также, как и круг его постоянных знакомых, с которыми он общался в Доме Книги.
Наши отношения были поверхностны и необязательны, сводясь к обоюдно приятным беседам, но однажды Сергей предпринял попытку их углубления, неожиданно пригласив меня в гости. Жил он в одном из Арбатских переулков в старом пятиэтажном доме, предназначенном к сносу. Мы поднялись на четвертый этаж по мрачной лестничной клетке с осыпающейся со стен штукатуркой, и вошли в длинный неосвещенный коридор многонаселенной коммунальной квартиры. На звуки наших шагов тут и там приоткрылись двери, и в образовавшиеся просветы высунулись блеклые лица с выражением бессмысленного любопытства; потом они исчезли, и двери закрылись. Наконец, Сергей отпер дверь, и мы вошли в примерно двадцатиметровую комнату с высоким потолком, освещенную двумя широкими окнами. Одно из них выходило на переулок, окруженный двухэтажными домами – над их двускатными кровлями склонились густые кроны больших деревьев. Вид через второе окно был почти полностью занят колокольней близлежащей церкви; ее расположение было столь удачным, что в окне она помещалась полностью – вплоть до маленькой луковичной головки, воздетой над купольной кровлей. Сразу обращали на себя внимание несколько находившихся в комнате холстов, писанных масляными красками, которые висели на стенах или стояли на подрамниках. Это были фигуры сидящих за столом людей, представленные размытыми, слабо прописанными темноватыми пятнами, оставлявшими впечатление бредовых видений – живопись фигуративная, но не реалистическая. Все остальное место на стенах занимали шкафы и полки с тысячами книг.
- Какая прекрасная библиотека – сказал я, со знанием дела просматривая корешки книг, расставленных в порядке, подчиняющемся как логике классификации, так и требованиям эстетики.
- А я стараюсь на библиотеку не смотреть, на нее не обращать внимание – возразил Сергей – каждая из книг взывает ко мне: «Прочти меня!», а я  не в состоянии этого сделать!
Облик этой комнаты оформленной с безупречным художественным вкусом, составлял гармоничное целое с пейзажем уголка старой Москвы. Прочтя мою мысль, мой хозяин сказал:
- Мне уже дважды вручали предписание о переселении в современный дом на окраине, но я буду сопротивляться до последнего. Где еще у меня будет дома такая великолепная мебель? -  он кивнул в сторону колокольни, без которой, как я себе представил, комната бы сразу опустела.
Сергей достал бутылку хорошего коньяку, и мы выпили по рюмке за максимальную отсрочку его предстоящего переселения.
По мере того, как передо мной раскрывался внутренний мир Сергея Арсеньева, он вызывал с моей стороны все большее восхищение. Я в нем не обнаруживал лакун – все было продумано и поставлено на свое место - это была замкнутая, самодостаточная, и очень богатая вселенная. Ее главным принципом был всепроникающий скепсис; если в ней допускалось какое-либо развитие, оно вело к неминуемой гибели. Личность Сергея произвела на меня сильнейшее впечатление; он стал для меня олицетворением настоящего, подлинного Интеллектуала. Встречаясь с ним, я старался воспользоваться благоприятным случаем, чтобы обсудить волновавшие меня мировоззренческие проблемы с компетентным в этих вопросах человеком – я стал рассматривать его, как своего рода гуру. Но вскоре очередной крутой поворот отечественной истории вновь смешал на шахматной доске все фигуры, и Арсеньев предстал в совершенно ином виде.
Когда  я встретил Сергея Арсеньева после Гайдаровской реформы, ознаменовавшей переход к капитализму, его было не узнать. Весь апломб улетучился, он выглядел совершенно опущенным.
-- Это ошибка – сказал Сергей плачущим голосом – надо было сделать не так, а как поступили в Польше. Раньше я, как житель центра, знающий места и время поступления товара, мог покупать сардельки по рубль сорок, а при нынешних ценах они мне стали недоступны! (Сергей разъяснил, что имел в виду не реформы Бальцеровича, а польский вариант социализма, практиковавшийся при Гереке, Кане и Ярузельском).
От сознания произошедшей катастрофы Сергей сокрушенно смолк, и из него стало невозможно больше выудить ни слова. В этот момент он для меня, осыпавшись мелкими осколками, пал со своего высокого пьедестала. Так как Сергей представлялся мне символической фигурой, олицетворяющей русскую интеллигенцию, то мое разочарование выходило далеко за рамки отношения к одному конкретному человеку. Я начал находить резонным тезис Ленина о том, что интеллигенция – это дерьмо.
Впоследствии, размышляя на эту тему, я провел классификацию интеллигентов, разделив их на два подвида: чистого интеллигента и интеллигента-буржуа. Если последний тяготеет к буржуазии, то первый – к пролетариату. Чистый интеллигент безосновен; как и люмпен, он аналогичен перекати-поле. Сергей был примером чистого интеллигента, я же благодаря матери, заложившей в меня благородную буржуазную закваску, по своему менталитету мог себя отнести к интеллигентам-буржуа.
Наше знакомство с Сергеем продолжилось; он был мне по-прежнему интересен, но уже не как единомышленник, а как представитель другой, отличной  породы. Мы продолжали встречаться, вели долгие и интересные беседы, обменивались новостями и идеями, когда этот формат взаимодействия был однажды прерван предложением Сергея: «Давайте, я засажу Вам в жопу!» Я, естественно, отказался, и после этого Сергей потерял ко мне всякий интерес, и наше общение навсегда прекратилось.
Однажды, несколько лет спустя я увидел Сергея мельком  в уличной толпе; он меня не заметил, или сделал вид, что не заметил. Сергей очень сильно изменился: лицо сильно осунулось, кожа побледнела и стала похожа на пергамент, а болезненно напряженный взгляд был и устремлен к чему-то невидимому. В толпе его облик выделялся очень резко: казалось, на нем лежала печать обреченности, как будто Смерть уже ему назначила свидание; это было настолько очевидно, что я сразу отвел глаза…

Двадцать лет я не вспоминал о Арсеньеве, считая, что он умер, и его смерть для меня символизировала уход в безвозвратное в прошлое сумбурной эпохи надежд и неопределенностей, в которой проходило наше знакомство. Но сейчас, когда мы вступили в новый период перемен, во время нового исторического сдвига, в моей памяти все чаще возникал образ Сергея Арсеньева. И однажды я наудачу  набрал его имя и фамилию в строке поиска Яндекса, и что же?
Войдя на один из сайтов, я увидел фотографический портрет Сергея, сделанный, очевидно, задолго до нашего знакомства, с подписью: «Сергей Николаевич Арсеньев, русский литератор, 1940 года рождения». Сергей, так Вы не умерли, Вы живы? Как я этому рад! Надо бы встретиться; появилось много тем для совместного обсуждения, только больше мне не делайте неприемлемых предложений!
                Июнь 2015 г.