Башня каменных горгоний

В шестом часу поутру, в одной из бедных квартир изветшалого дома через дорогу от крошечной церквушки, дама почтенных лет проводила время у окна, сидя с чашечкой кофе, хмурясь и заговаривая с собой, вероятно, предаваясь воспоминаниям. Лишь пробудившись от зачарованности панорамой за окном, госпожа Клавдия поднялась из кресла, и, приблизившись к лестнице, крикнула:
- Юная леди, пора вставать! Неужто так всё утро пролежишь в кровати?
- Да, бабушка. Я уже… - едва открыв глаза, маленькая девочка, даже не позавтракав, бралась наводить порядок в доме. Пани Клавдия, или, как её ласково называли, бабуля Клава, была властолюбивой и заносчивой женщиной. Всё соседство боялось её, но принимало свое волнение от страха за восхищение и признательность. Возможно, поэтому грозная и деспотичная женщина была уважаемой среди прихожан местной католической церкви, нищих одиноких стариков, почтальонов и библиотекарей.
Когда Агнешка справлялась с уборкой, тот час же наскоро надевала форму, забегала в мрачную переднюю, подхватывая по дороге потертую мешковатую сумку с учебниками и чернильницей, набрасывала на себя истрепанное холодное пальтецо и отправлялась в школу. Иногда по дороге девочка побиралась у церкви, чтобы приобрести в столовой скудный завтрак, состоящий из постной похлебки и куска ржаного хлеба, за что несколько раз была сурово наказана, «чтобы знала, чертовка, как позорить благочестивый род Войцеховских». В школе дети смеялись над старой одеждой светлоглазого мышонка Агнешки, тем не менее, доставлявшей немало хлопот и учителям, и директору своими шалостями. Иногда бабушка Клава только с горестной гримасой вздыхала: «Ах, бедное дитя! Бог, верно, проклял меня, послав мне этого гадкого бесёнка».
В одно холодное солнечное утро бабушка отправила ребенка за молоком. Между молочной лавкой и жилищем Войцеховских было всего два квартала, на углу одного из которых располагалась булочная, всегда манившая ароматами сладкой выпечки, ванили и шоколада. Агнешка шла по широкой улице, едва смывшей с себя следы послевоенной разрухи и еще не залечившей страшной раны утрат.
Полупустые улицы Скавины, старинного провинциального городка под Краковом, были залиты лучами февральской зари. Звенящая сквозистость морозного  воздуха пронизывала всё пространство от убогих полисадников при каменных домах до ратуши в центре местечка. Прозрачная река Скавинка покрылась тонким слоем льда, над которым повисли деревянные мосты в таинственно тихих парках. Хмурая серокирпичная синагога Хевра Тхилим казалась в это утро особенно жалкой, будто бы только вчера отгремела война и в ее стенах расположилась какая-нибудь бакалея или мясная лавка. Её высокие, полукруглые решетчатые окна отражали пурпур рассвета и походили на тоскующие глаза бродячего щенка.
Еще с незапамятных времен, каждую субботу, как только отзвенят колокола стародавней ратуши, из-за высокого холма в пространство умиротворенных улиц провинции толпой врывалась труппа бродячего цирка. Также и сегодня в восьмом часу начинается субботняя ярмарка Змиевый Замек. У одних участников действа лица перекошены необычнейшим образом, у других – несут отпечатки слабоумия или тяжелых последствий душевной болезни. Лица некоторых испещрены проказой и выражают страдание. Каждую неделю жители Скавины приходят за удивлением, новыми диковинными безделицами и изощренными цирковыми номерами чудаковатых артистов. Вероятно, многие завсегдатаи ярмарки приходят к холму, отбрасывающему длинную тень, чтобы испытать ужас при виде жалкости судьбы этих не совсем обычных людей. Юная героиня нашей истории, посланная за молоком, как раз и задержалась в центре традиционного для городка события, с любопытством приглядываясь к нескольким новым членам Союза Особенных Театралов. Так называлось польское объединение, уже более шестидесяти лет организовывающее в городах и селах ярмарку уродств, и прекратившее свою деятельность единожды только на время войны. Государственная власть с самых первых лет проведения Змиевого Замека объясняла возмущенному народу цель этого действа, заключающуюся главным образом в демонстрации разнообразия и уникальности человеческих проявлений. На деле же ярмарка была жутковатым и довольно печальным зрелищем.
Посреди наскоро и кое-как сооруженной сцены, представляющей собой широкий деревянный помост, ведущий развлекательной программы произносил свою речь, размахивая руками. В левой руке он сжимал длинную костяную трость. Маэстро был облачен в изношенный грязноватый фрак, лоснящийся от жира; на яйцевидной голове красовался  высокий красный цилиндр с синей лентой. Наконец,  этот торжественный старик объявил следующего участника представления.  На обозрение народу в скрипучей тележке вывезли большой деревянный ящик. Все с любопытством наблюдали за появлением волшебного сюрприза в коробке.
Когда крышка ящика была открыта хмурым толстошеим помощником, публике явился долгожданный гость. В самой гуще толпы скавинцев, от увиденного, Агнешка вдруг замерла, обомлев. Под густыми седыми бровями представленного артиста сверкали маленькие выпученные глазки. Он был горбат и на вид безумен, но во взгляде отражались тени тяжелых дум весьма глубокого ума. Он поразил девочку только лишь своей наружностью.
Но Агнешка одернулась, вспомнив о поручении бабушки, и поспешила прямо по улице в сторону молочной лавки. Однако впечатление о мрачном горбуне не оставляло её весь день после мгновений пребывания на ярмарке. Только на следующее утро она совсем забыла о странном и пронзительном взгляде гостя программы, когда, убирая чердак, обнаружила старый прохудившийся сундук, весь в бурых разводах и ржавчине, вдобавок покрытый толстым слоем пыли. В нём были письма и альбомы с фотоснимками десятилетней давности. Все они выражали безмятежность и покой, как обыкновенно бывает на старых семейных фотографиях. Агнешка родилась через год после окончания войны и знает своих родителей только по рассказам бабушки. Она не запомнила свою мать, однажды только увидев тень, силуэт, краешек платья, смутный образ из раннего детства.
Буквально всем в Скавине было известно, что некогда Войцеховские, еще до начала войны, были вполне обеспеченной семьей потомственных врачей. Отец Агнешки погиб во время взятия Данцига советскими войсками. Её мать, несчастная женщина, на четверть еврейка, была сгноена в одном из польских концлагерей годом раньше. Почти с самого рождения сироту воспитывала бабушка, не умея обуздать непокорный нрав своей единственной внучки. Зная всё это, каждый их сосед относился к девочке с жалостью и снисхождением, что проявлялось не только в желании помочь сироте копеечкой или куском хлеба, но и во взгляде, и в осанке при виде несчастного дитяти.
Рассматривая многочисленные конверты с письмами её отца, которые тот присылал матери из армии, и фотоснимки, Агнешка обнаружила крошечную фотокарточку, изображавшую картинный осенний пейзаж, где вдали, за ветвями ореховых деревьев, среди холмов виднелся большой и светлый замок. На обратной стороне бледно-фиолетовыми чернилами приписано: «Люблю тосковать, вбегать по перилам цвета и звука, хватать в раскрытые губы морозный запах. Люблю моё одиночество, висящее выше, чем головокружительный мост, обнимающий небо». Эти слова принадлежали польской поэтессе Халине Посвятовской, тяжело заболевшей в сырости подвалов, где, будучи ребенком, она скрывалась со своей матерью от наступивших немецких войск.
Агнешка и знать не знала о печальной судьбе молодой поэтессы, но строчки так глубоко запали в душу бедной девочки, - а была она с самых ранних лет натурой впечатлительной, что с тех пор совсем потеряла сон. Так и бродила по чердаку, где жила, от двери к маленькому окошку и обратно.
Была холодная и ясная мартовская ночь, первая весенняя ночка, и вся карта небосклона лежала на широких просторах как на ладони. Агнешка, укутавшись в старый шерстяной плед, сидела на ветхой крыше своего дома. И все как-то странно смешивалось в её голове, переплеталось в какие-то немыслимые завихрения. Она не спала уже двое суток и всё думала. Только вот мысли возвращались сами к себе – от булочника Шенкевича к шалому дворовому псу, от трепетного взгляда матери на фотокарточке до нескончаемых лесов и холмов Польши. И не было ей покоя.
Маленькая сирота глядела с крыши вниз, ей что-то мерещилось  на дороге, освещенной только лунным светом и единственным на всю улицу фонарем. Две бродячие собаки догоняли друг друга, то ли играючи, то ли в битве на выживание. Одна из них громко рыкала и скулила, другая же была безмолвна. Только пристально понаблюдавши достаточно долгое время за диким танцем животных, Агнешке удалось разглядеть в одной из собак совсем иную породу. Это была лисица.
Агнешка мечтательно разглядывала звёзды, почти не ощущая холода. В болезненном разуме сироты мелькали старинные костёлы и ратуши, смотровые башни и каменные мостовые, которые она однажды видела, когда ездила в Краков еще совсем маленькой. Внезапно снизу послышался пронзительный крик бабушки Клавдии, в котором ни слова нельзя было разобрать, но, казалось, сотрясающий целое мироздание.
Поднявшись на чердак (что делалось в крайне редких случаях), пани Клава обнаружила иное расположение того самого ржавого сундука. Она поняла, что девчонка прикасалась к вещи, и от этой мысли пришла в ярость. Рассерчавшая искала девочку по всей их убогой  квартирке, и, наконец, стала догадываться, где её внучка. Бедняжка была обругана с безжалостными криками. От бессонницы и страха Агнешка потеряла сознание, пролежав в беспамятстве с ночи до полудня и слыша одно только эхо тиканья настенных часов, как бы в странно глухом и глубоком тумане. Бледно желтые выгорелые обои  с цветочными узорами в некоторых местах отходили от стены; из-за сырости в уголках, под потолком, и у самого плинтуса, были покрыты серо-зеленой плесенью. Настенные часы из дерева, прибитые на гвоздь, ровно в полночь глухо прозвенели с десяток раз, со скрипом выпустив свою кукушечку. В маленькой прихожей стены были выкрашены бирюзовой краской и сильно облупились. Небольшая вышивка, изображающая крест, прикрывала наиболее неровные и непривлекательные места, став довершением бедного деревенского интерьера скавинской квартиры.
Очнувшись, девчурка решила раз и навсегда покинуть родной дом, где ей не была рада даже единственная родственница, оставшаяся в живых. Агнешка твёрдо решила сбежать в столицу, хотя даже не представляла, в какую сторону следовало направиться – так что выбрала направление наугад. С утра на рассвете она втихаря собрала маленький узелок, наполнив его только самым необходимым – несколько теплых вязаных свитеров и немного сухарей. Девочка бесшумно спустилась из окошка кладовки по винограднику, и в страхе быть замеченной побежала прочь.
Возле булочной она увидела мальчишку лет десяти, ходившего взад-вперед, взгляд которого тревожно бегал из стороны в сторону. Он был растерян и напуган. Девчонка заинтересованно обратилась к незнакомцу:
- Эй! Что ты тут стоишь?
Малыш повернулся ей навстречу, но ничего не ответил. Он выглядел оборванцем, а его глаза блестели от испуга.
- Я это тебе говорю, что стал как вкопанный? – возмущенно крикнула Агнешка и осмотрела мальчишку с головы до ног. Он действительно стоял неподвижно, - как тебя зовут? Говори!
Малыш представился и смущенно потупил взгляд.
- Я тебя раньше видела, кажется. Ты из соседнего двора.  И что ты тут делаешь?
- Да вот… - пробубнил молчаливый скромняга.
- Отвечай!
После минутной паузы он всё-таки признался Агнешке в том, что видел перед самым рассветом возле старой синагоги юношу, за несколько мгновений превратившегося в серую лису и убежавшего в поле.
Агнешка насмешливо и высокомерно ухмыльнулась:
- Тьфу на тебя! Ты что, дурак? – удивилась она неправдоподобности истории, поведанной ей маленьким отрёпышем.
- Нет, совсем нет. Как настоящий был, Богом клянусь!
- Да ты, верно, спятил, - вздохнула беглянка.
- Сама такая! – обиженно надул губы тот, - куда ты  вообще собралась с этой котомкой?
- А вот и не твоё дело, - отрезала Агнешка и пошла прочь, даже не попрощавшись с ошарашенным соседом.
Девочка брела по улицам и переулкам чуть более часа, пока не пересекла черту городка. Там её и настигли трудности. Потерянное дитя плутало весь день до заката среди холмов и изощренно спутавшихся меж ними троп, узких дорог и дорожек. Выбившись из сил, она набрела на маленькую церквушку посреди пустынных мартовских лугов, еще не высохших от дождя и совсем серых. Она присела у самого преддверия храма и горько заплакала. Через несколько минут, услышав жалостливый детский плач, на порог поспешно вышел священник, молодой высокий мужчина, лицо которого густо обрамляла огненно-рыжая борода. Он наклонился к девочке, и его взгляд выражал искреннее сочувствие.
У образа Богоматери, сложив руки в молитве, на коленях стояла юная девушка в длинном иссиня-черном платье. Её лицо было умиротворенным, светлым, полным тайны. Вьющиеся каштановые локоны выбивались из-под платка и красиво спадали на плечи и грудь. Услышав шорох шагов, она привстала, обернувшись к священнику. После этого они долго шептались с весьма обеспокоенным видом.
Агнешка всё это время наблюдала за движением фигур, за тенями на каменном полу под сводами церкви. В голове её почти не было мыслей. Как вдруг задумчивый священник жестом подозвал маленькую девочку.
- Откуда ты, мой ангелок? – обратилась к ней незнакомка, теребя кончики завязанного на голове платка.
 - А Вам какое дело? – потупив взгляд, грубо ответила щуплая пигалица. Девушка удивленно переглянулась со священником.
- Отец протодиакон поручил мне позаботиться о тебе, пока мы не подберем наилучшего места для твоего пребывания, - объяснила юная прихожанка. Ей было около двадцати лет; на вытянутое лицо, подобное портрету Модильяни, падал мягкий свет свечей. Пахло ладаном и горячим воском.
- Так, где же ты жила со своей… родственницей, девочка? – бубня своим низким басом, как тромбон, переспросил рыжебородый протодиакон. Агнешка на минуту задумалась, и вдруг резко выпалила:
- В Кракове.
- Решено. Едем в столицу, ко мне на квартиру. Отец велел мне похлопотать о твоём благополучии. Потом мы устроим тебя в благопристойное заведение, - повеселев, сообщила девица.
И вдвоём с милосердной леди они отправились в Краков. Квартира Ванды – так звали благодетельницу нашей героини, оказалась местом светлым и просторным. Под высокими потолками были подвешены хрустальные люстры, а длинные гардины развивались от ветерка из приоткрытых панорамных окон в деревянных рамах. В гостиной располагался кирпичный камин, весь обставленный необычными старинными вазами. Книжные полки пылились, забросанные прошлогодними журналами о моде и современном искусстве. В спальне у окна стоял большой тяжелый мольберт, на котором был установлен грунтованный холст. По всему жилищу пестрили разбросанные, прислоненные к стенам и шифоньерам полотна. Все работы представляли собой набор разноцветных и грязно-синих пятен, потёков, перпендикулярных линий и брызг.
- Здесь ты будешь жить, пока что, - улыбнулась Ванда, приоткрыв дверь в небольшую комнату с кремовым будуаром и широкой кроватью. Прямой узкий нос девушки казался особенно острым в таком ярком освещении. Впалые щеки и резкие скулы только подчеркивали глубину больших карих глаз и ничуть не портили её красоты.
Агнешка неуверенно и осторожно, словно крадучись, прошла в своё новое жилище и оставила на резном деревянном стуле, выкрашенном в бежевый цвет, свою серую испачканную котомку. Всё здесь смущало двенадцатилетнюю беглянку своей чистотой и белизной, а отражение в зеркале будуара показало девчонке её замурзанный и неопрятный вид, выделяя его еще резче, еще более явно, чем когда-либо. Утомленная малышка, даже не дождавшись обеда, заснула на белых простынях.
В прихожей послышались шаги, шорох. Затем - тихий разговор на кухне.
- Ты уже тоже осведомлена, что Они задумали? – по-будничному сонно спросил молодой человек.
Ванда, чуть наклонившись, покачала головой. Её визави достал из внутреннего кармана пиджака табакерку и приоткрыл. Внутри лежал опиум, смешанный с гашишем и табаком.
- Так ты газеты не читаешь что ли? Новостей не знаешь?
Девушка вздохнула и закурила папиросу, наскоро приготовленную её собеседником. Вся кухня была теперь окутана серым дымом, через какое-то время приобретшим необычный лилово-сиреневый оттенок.
- Я…мне больше интересны конфликты пространственных отношений. Я имею ввиду сакральные линии... Ты никогда не видел раннехристианских построек? Хотя, о чем это я…Мне нет дела до Них.
- Ванда, ты неисправима, - улыбнулся ей гость и выдохнул густую тягучую струю дыма. В его тонких музыкальных пальцах была зажата самокрутка; это выглядело чуть выспренно и манерно, - а зря ты не интересуешься таким. Ты знаешь про то, гм… мероприятие? Змеиная Башня, вроде бы.
Хозяйка квартиры кивнула, нахмуривши брови:
- Змиевый Замек.
- Точно-точно, именно так, - подхватил юноша, - так вот они там свои уродства и фокусы демонстрируют, ты знаешь. И знаешь, что в этом всём интересно?
- И что же? – откашлявшись, только ради поддержания темы разговора, спросила девушка.
- Да то, что хоть и государство оправдывает проведение этой самой ярмарки, однако католическая церковь выступает против, полагая, что это - ни что иное как дьявольщина…мракобесие! Ты не представляешь: уже более года каждому юродивому или калеке  в обязательном порядке приходится проходить утомительную процедуру проверки на наличие экстраординарных способностей и каких-то там ещё характеристик, дабы только доказать их отсутствие. В ином случае, такой человек был бы отлучён от церкви…
- Кого ты слушаешь, дружочек? – разочарованно и почти удрученно замотала головой Ванда, - я была о тебе лучшего мнения. Ну да ладно. Пройдем лучше ко мне, я одну свою работу хочу тебе представить…
Более четверти часа они обсуждали цвета на картине Ванды, своих знакомых - малоизвестных польских художников и литераторов, как вдруг послышался звонок в дверь. Молодой человек дрогнул и повернулся в сторону коридора. Хозяйка жилища поспешила отворить нежданным гостям.
Тот час же в переднюю ввалилась шумная компания, состоящая преимущественно из поляков, среди которых было двое сербов и один франкоговорящий мужчина с контрабасом в чехле, который, кстати говоря, и сам по себе, без своего инструмента выглядел весьма громоздко.
Наклонившись к художнице, любитель опиумных салонов иронично усмехнулся, шепотом спросив:
- А где же тот твой «божественный»?
Ванда грозно зыркнула на своего знакомого и ухмылка надолго погасла на его бледном лице.
Часть оживленной компании устроилась на кухне. Контрабасист предложил открыть вино  и произнести тост «за невероятную мадмуазель Ванду». Хозяйка же пропала из виду, и слегка задетый приятель обнаружил её, лежащей на полу в просторной спальне и глядящей в потолок. Юноша молча рухнул рядом с нею и тоже уставился в потолок.
- О чём ты думаешь, Ванда?
Девушка молчала.
Тогда уже изрядно надоевший ей знакомец стал выкладывать чуть ли не всё, что было у него на уме. Рассказ его был безыскусен, но несколько экстраординарен. Верно, врачи бы сказали, что лихорадка или что-то нервное.
Поначалу молодой человек запинался и надолго замолкал, после чего горячо и скомкано разъясняя все детали истории. Он попросил Ванду представить, как вдалеке, в окрестностях города, виднеются очертания величественного замка, который уже несколько сотен лет покоился среди холмов. «Ведь ты же помнишь, Ванда, как мы туда ездили прошлым летом?». Теперь он был пуст и служил предметом восхищения множеству приезжих, однако в конце прошлого столетия в том чертоге жил одинокий молодой князь. Часто эту историю рассказывают своим детям как страшную сказку, и почти никто из жителей краковского повята не верит в то, что такое может быть правдой. Но то была в действительности происшедшая история с княжеским родом К. Если верить слухам, то вся семья, кроме одного юного князя, скончалась от тифа. Сам же молодой человек прослыл эксцентрической особой. Он был бледен и высок, с ним никто не хотел знаться из-за его высокомерия. Фермеры и помещики, жившие по соседству,  поговаривали о том, что князь К. уходил в лес по вечерам и возвращался только с первыми лучами зари.
Князь имел в своём замке небольшой орган в просторной зале, окна которой всегда были плотно зашторены. Полумрак от недостатка свечей и сырость всегда были весьма негостеприимным фоном его обители. По вечерам доносились звуки органной музыки, в интерьере комнат, напоминающих нам о викторианской эпохе. Звуки благолепного инструмента за несколько минут до полуночи почему-то пробирали до  дрожи и оставляли впечатление чего-то жуткого, лихорадившего рассудок. Князь был нелюдим, не посещал светских мероприятий и практически никогда не выезжал в город, за исключением только крайней необходимости. Как уже говорилось выше, он каждую ночь выходил на прогулку, и исчезал в густом лесу. Извилистые тропы, подобно ручейкам, сливались в одну широкую пыльную дорогу, и снова растекались тонкими венами по холмистому телу страны, теряясь за горизонтом, неведомо где. Следы от подков у перекрестков наполнялись дождевой водой, и весь пейзаж, с зелеными лужайками, одинокими телегами и пастухами, напоминал импрессионистскую пастораль.   
- Ваше сиятельство, Вы не желаете отужинать? – медленно высунулся из-за скрипучей белой двери  дворецкий, старый горбун с выпученными глазами-пуговками.
Князь К. сидел в глубоком кресле напротив старинного зеркала, обрамленного позолоченной рамкой, кристально чисто и точно отражавшего всё, что находилось в помещении. Время от времени юноша не без самолюбования разглядывал себя, чуть приподняв тонкую бровь. На кофейном столике возле него дымила чашка с горячим никарагуанским кофе, и сверкал графин с водой. Юноша тяжело вздохнул:
- Сегодня никак нет. Ты можешь быть свободен, Гавел. Оставь же меня в покое! – воскликнул он с легким остервенением и отшвырнул куда-то в сторону  «Камо грядеши» Сенкевича в кожаном переплете.
Старикашка мрачно потупил взгляд и сразу же скрылся за дверью во тьме, и больше не возвращался с вопросами.
Князь же поднялся из кресла, накинул на плечи плащ и исчез в черноте ночи за дверьми  своей просторной передней.
Гавел, держа в руке трехглавый подсвечник с плачущими в нем длинными свечами, спустился в глубокое подземелье, где располагалась причудливая алхимическая лаборатория Его Сиятельства. На пыльных столах тёмного дуба – перегоночные аппараты, мерные стаканы и конические колбы, склянки и баночки; повсюду разбросанные пучки и клубни лесных растений, а в самом центре тёмного помещения – гигантский металлический котел, покрывшийся плесенью. Здесь, в своём тайном убежище князь совершал свои причудливые ритуалы. Сам же он называл свою деятельность теургическим ремеслом. Он проводил немыслимые эксперименты над слугами и своим верным дворецким Гавелом, в результате чего бедняга приобрел способность обращаться в различных существ. Говорят, по ночам он становился мрачным чернобровым юношей, а на рассвете превращался в лисицу, которая к полудню замыкала круг превращений, просыпаясь православным священником под высокими сводами храма. По легенде, дворецкий так и не смог упокоиться, воссоединившись с родной землей, а устало проживал свои нескончаемые превращения день ото дня уже около века. Жизнь его - одинока и бессмысленна, он стал свидетелем смены эпох и последующих поколений, сменивших старых слуг его князя, и основавших известное нам артистическое сообщество.
Ванда удивленно раскрыла глаза и засмеялась: «…И как только ты до такого додумался? Завязывай-ка лучше ты…с этим».
Компания их шумела, выпивая на кухне, как вдруг разразился грохот, переходящий в мелкую дрожь и гудение.
- Это, верно, гром. Обещали дождь, - испугавшись шума, тихим голосом проговорила румяная дама в белом платье ар-деко, неловко вертевшая пустой бокал в пухлой руке.
Француз-контрабасист подорвался с места и отдернул гардины. Все присутствующие в тревоге столпились у окна. Гости в изумлении переглядывались, не имея ни малейшего представления о том, что происходит. Один из совсем юных ребят, студент философского факультета и писака, воскликнул:
- Святые угодники! А ведь и правда, господа, ведь и правда же, про революцию…жди беды…
Однако очень скоро его вынудили замолчать суровостью порицающих взглядов.
Мужчина-шкаф молча отошел от окна и присел за свой инструмент, со всей иронией заиграв минор.
По узкой брусчатой улочке, с её маленькими кофейнями буквально на каждом углу, и прелестно украшенной вазонами с цветами, выставленными на балконах, медленно полз военный броневичок. Его гусеницы словно пожирали каждую неровность дороги, каждую впадинку, неся своего неуклюжего стального гиганта.
От сотрясающего всё вокруг грохота очнулась и Агнешка, без сил уснувшая час назад. Девочка подбежала к приоткрытому окну кремовой спаленки с будуаром, и с любопытством наблюдала происходящее, перевесившись через ставни, так что большая часть её худого тельца оказалась в пространстве улицы.
Из приоткрытого люка ползущей махины вылетали, посвистывая, разноцветные фейерверки. На его корпусе Агнешка разглядела знамя Союза Особенных Театралов, которое обычно поднимали перед открытием еженедельной ярмарки. Из броневика вдруг зазвучала громкая и назойливая какофония, напоминающая мелодию шарманки. Когда люк броневика открылся до конца, на поверхность выбрался горбатый мрачный дед и безудержно захохотал в каком-то диком припадке. Он поднёс к губам гигантский рупор и объявил:
- Господа, послушайте! Никому из вас до сих пор ничего не было ясно, и вам придется за это заплатить. Ведь теперь настало время для Особенных, - и, скомандовав несколькими жестами рядовым, направил дуло пушки на здание мэрии. В это самое мгновение Агнешка со всей ясностью осознала, как никогда в своей жизни, что настал час и для неё, и для неё тоже. Восторженная улыбка заиграла на её худом лице и в серых, как сталь, глазах.  Шеренги нового поколения гремели ботинками по брусчатке, чьим единственным оружием было безумие. Они сбегали по перилам тьмы и тишины, выдыхая горячий воздух, ненавидя своё одиночество, повисшее ниже, чем головокружительный мост, обнимающий самое глубокое дно поразительных мрачных грёз.