Прыжок над Рекой Времени 3

              20

  «Он умер к величайшему сожалению, так как был честным и мудрым человеком». – Марко Поло.
  «У этого гениального степняка бросались в глаза естественное величие духа, благородное обращение, рыцарство поступков, что приводило в изумление даже китайцев. Он был в душе аристократом и царём». – французский военный теоретик, подполковник Рэнк.

* * *
 
    Многие обращались к нему в почтении благоговейном за советом мудрым. Но пришёл однажды гонец к нему, с порога едва учитывая почтение, говорил на чужом языке, который слышал ли когда-нибудь: «Великий хан ханов хотел бы услышать слова твои, хотел бы в беседе с тобой и прикоснуться к заветам мудрости, к которым ты по размеренному пути жизни, да сумел прикоснуться». По мимике лица переводчика сумел ли разглядеть тогда, что тот старается довести до него, большим мастерством актёра уличного театра, сам тон, который вряд ли нуждается в дополнительном понимании, но вот сама суть, которая, однако, и оказалась тайна за семью замками. Тогда он объявил отказ, сославшись на занятость разума. Был ли страх у него, ибо понимал тогда, кто прислал этого гонца. Перед ним уж затряслась империя Поднебесной, не удержавшись на ветру неистовости урагана. Знал ли, слышал ли, а как не слышать, когда слух, как водой всеохватно наносной так и обтекался по рисовым полям Поднебесной, слух о демоне с северо-востока, с дьявольским остервенением рвущий на куски возлежащие перед ним территории династии Цзинь, что, никак не подавившись, и проглотил одним махом саму Великую стену, что послужила для него лишь декорацией в неистовой игре войны.

    Прошло время, и опять прибыл гонец, который, однако, прося, никак не возвеличивался до угроз, хотя, по глазам, по взглядам их, и высматривал вожделенность звериного навыка, как волк воззрится на блеющего ягнёнка, то бишь на него, укатывающего по склону лет к побережью старости. Но видел и другое. Над ним довлел приказ, за отступление хоть на полшага, то не миновать бы кары. Понимал, что приказ исходит от того, перед которым и затрепетало всё под светлым сиянием вечно яркого солнца, под тусклым сиянием вечно бледной луны. Вот она – вершина дисциплины! И потому разнесена империя, в которой расцвело пышным цветом и лизоблюдство, и подношение взяток, и разные пороки государственного устройства. И пришёл миг провозглашённого согласия.

  - Где ваш хан? – спросил он тогда через переводчика этого гонца воинственного духа.
  - Чингисхан на той стороне, куда уходит солнце.
  - Передай ему или же через кого либо – я иду в ту сторону, куда ступила нога его. Иду не один, иду с учениками, для которых далёкий путь и явится ступенью познания.

    Когда он и его ученики шли размеренно, едва ли отойдя от берегов Жёлтой реки, встретила их конница монголов, числом равной примерно сотне. Так показалось. Но это видение, предположение числа оказалось точным. До единого сто воинов.
    И предложены были кони, кони северо-западных степей выносливых кровей, но к верховой езде и он, и его ученики не были способны, целиком вдаваясь в учение даоских предшественников, в саму канву учения для разумов изощрённых. «Мы пойдём пеше. Надеюсь, хан монголов подождёт…» - говорил он, никак не обуреваемый страхом, ибо истончённая интуиция шепнула, что безопасностью своей и своих учеников он прежде всяких обстоятельств да истечений всяко разных помыслов обязан именно ему, Чингисхану. И, опять же говором тихим от натянутой, как тетива, струны интуиции и познал, что он потряс, сотряс вселенную на той стороне, куда и укрывается на ночь солнце, дабы затем и объявиться на противоположной стороне, там, где побережье громадно великого океана на восточной стороне. 
    За пределами бывшей империи Поднебесной встретила их уже тысяча. О, эскорт почёта! И с таким сопровождением ещё дни и ночи в полной безопасности по земле, овеянной войной, когда ему, ученикам его указано уважение полное. Но когда он воспринимал войну? 

    Проходили мимо походных кибиток, возле одной из них чёрные всадники чёрных коней велели ученикам его остановиться, тогда как сопровождающий его, встретивший его к северу от Индии, который и поинтересовался землями древних мудрецов, объяснил ситуацию: «Ваши ученики, достойные вашего учения, останутся в кибитках без всякой нужды, раскованные свободно, в изобилии еды и питья, тогда, как Ваш путь последует далее». И это говорил монгол, слова которого постарался точно довести переводчик. Лёгким кивком, обозначив понимание, он и указал ученикам на послушание данного требования. Дальше путь он продолжил один, лишь в сопровождении на расстоянии всё того же монгола по имени Жаргалтэ, как он узнал тогда, когда продолжили путь на запад после того, как он и взглянул с интересом в сторону земель у самого зенита солнца. Путь вдоль чёрных всадников привёл его к небольшой целинной равнине, что раскинулась на опушке, довольно таки, цветистого леса, каковых немало и в Поднебесной, но более цветисты леса в горах, долинах Индии, как он знал.

    Строй чёрных всадников ограничили своё присутствие у самой кромки. Да и этот воин, тысячник по имени Жаргалтэ подтянул узду монгольского коня. Дальше путь, который, как понимал философ даоского учения, подходит к завершению своему, продолжат он, да переводчик. Потому и шёл на середину целинной равнины, где заметил человека, ещё тогда у окраины, когда остановились все. Почему он там один? И два костра, что отпылали уже, едва ли обдавая огнём в палящий зной, что дым от них едва ли стелется вверх, затмевая.

    Он подходил, и дым костров всё ближе и ближе, затмевая ли, застилая ли всё кругом. За пеленой дыма он уже не видел того человека, которого заметил издалека. Переводчик начал было втолковывать ему значения огня, значение дыма, как он, философ даоского учения, огромным опытом жизни, огромным знанием жизни, прервал его:
  - Я знаю, я старался многое узнать о новом народе – монголы. Что ж, за многие прожитые годы я мог накопить разного, что ж три года я шёл к нему, и потому я, как гость, пройду обряд очищения, и да предстану перед ним с душой чистой, да разумом просветлённым.

    Философ проходил меж двух костров огня очистительного, сквозь дым двух костров очистительный, тогда как переводчик следовал за ним.
    Вдохнут ли ноздри вкус дыма от трав, дерева неведомых, что защиплет горько остро ли старческие глаза, что видели много и познали? Обдаст ли жаром по бокам от огня костров догорающих, как и он? И холод испарился. И где же инь и ян, упершись в разные концы? И войти ли им в одно течение, образуясь ли в тихо ровную гладь озера безмятежного в лоне мира сотрясшегося под покровом Вечного Синего Неба?
    Прошёл ли пядь, полосу очищения и увидел, за пеленой увидел…   

    Стоял он спиной к нему, возвышаясь громадно. Не дойдя до него десятка два шагов, он остановился взбудораженным кипением интуиции, которая в данный миг лишь осмысливала…
    Стоял он, молча, молчание длилось, и громадный человек, обращённый к нему спиной, не спешил сократить молчание. То был длинный миг, когда и закружит, завихрится память по разным лабиринтам ушедших лет, в которых сплетены воедино и детство, и отрочество, и юность, и годы зрелые, и вот эта поступь к увядающей территории старости. И вот он здесь. И длиться бы этому молчанию, но по истечении времени продолжительного, когда, даже у старика, разогрелось любопытство, никак не присущее его рангу всеведущего философа, и разрушил тишину этот исполин, досель вооружённый таинственным молчанием:
  - Ты пришёл? Ты долго шёл.
  - Три раза земля обращалась в зиму, местами покрываясь снегом, три раза земля обращалась в лето, когда зной палил голову, что мешал мерному течению дум моих. Вот столько шёл я в изменении сущности, начало которой и есть Природа.
  - Что ж, слышу слова мудреца, каковых много у берегов Жёлтой реки, каковых много и в других землях, каковые я и познал, познал не путём учений. И на моей земле бывали мудрецы.

    Этот человек громадного роста всё также продолжал стоять к нему спиной, проявляя всякое неуважение к нему, к достопочтенному настоятелю монастыря Хаотяньгуань, виднейшему философу Чан Чуню, слава которого давно распростерлась за пределы Шаньдуня. Хотя, следует ли ему думать о славе, ибо слава этого исполина вознеслась на такие вершины, что по сравнению с ним он, стяжатель мудрости, всего лишь, как подумал про червяка, так помотал головой от дрожи, вздёрнутой самомнением. Но ведь и есть причина, это самое вздёрнутое самомнение, что когда некоторые предупреждали, что якобы он собрался в гости к дьяволу, откуда не будет никакого возвращения, то он, не вникая доводам, доверившись тому путеводителю изнутри, да собрался в свои шесть девять прожитых лет в далёкий путь в сторону неизвестную. Но этот внутренний путеводитель указал, что он никак не идёт в пасть желтоглазого тигра. Потому и взял с собой своих учеников, которым путь этот многое даст в познании учения. И вот в свои семьдесят два года он здесь, в далёкой, далёкой неведомой стороне уходящего солнца. Но есть ли в этом предопределённость…?

    Но, вот исполин говорит про мудрецов на своей земле, про которую, как знает, никак не слывёт землёй философов. Потому и спросил, что сам вопрос, не звучанием, сутью своей, мог отнестись к разряду тех, что выношен духом отваги:
  - Северо-западные степи всегда взращивали воинов. Но философы…?
  - Отец мой, Есуге-багатур, слыл воином без страха, но мог прослыть и мудрецом. Моя мать Оэлун была матерью детей своих. Но она была и мудрецом. Многие слова её взял себе в союзники и как сын послушный, и как воин, вознамерившийся объединить племена степей, племена лесов Баргуджин-Тукум, говорящих на одном языке. Я всегда почитал мудрость, потому и повелел детям видных монголов учиться грамоте уйгурского письма. Но спрошу другое. Как прослышал я, ты проповедуешь учение дао. Но отчего ж не учение Конфуция?

    Вопрос изумил его, привыкшего самому изумлять. И это говорил вот этот человек, всё так же продолжавший стоять спиной к нему. Потому и стоило подумать над таким весьма неожиданным вопросом, идущим от воина северо-западных степей. Пока пребывал в таком состоянии, исполин оборачивался, потому к изумлению добавлялось и любопытство. Наступал миг, когда он увидит лик того, кто потряс вселенную…

    То был ли лик, наделённый печатью сверхъестественности, всполохом огня дьявольской сути? Вдумчивость, задумчивость отображением во взгляде, выражением ли духа неведомого. В ясной синеве тихого неба едва ль засветится облако, багровое облако, несущее…, другое, другое. Истина ли в созерцании неведомом?
    То был ли свет, свет сокровенности, освещающий путь…?
    Предстал ли он перед философом? То был ли воин всеустрашающий? Но был ли взгляд уставшего человека? Скорее, жажда познания…

  - Ты долго думаешь, ты не мог ждать, ожидать от монгола северо-западных степей, от воина, оседлавшего коня ещё с той поры, когда и был пониже тележной оси, вопроса о Конфуции, как понимаю я, другого истечения мыслей, на которые направлено ваше учение дао. Воину дано путь воина, но не собирателя изысканно изложенных мыслей...  – говорил хан ханов – основатель народа «монголы»,  потрясённому мудрецу от философии высокой школы Чжан Лина «Путь небесных наставников», говорил тоном тихим, в котором выразился, скорее, мудрости призыв, нежели тихая гладь ровного озера перед бурей, каковым и выражается дух воина. 
  - Да, я не мог ждать от воина такого вопроса, – тон голоса выразил, что философ всё ещё не отошёл от изумления, настигшем столь неожиданно.

  - Мои несравненные предводители туменов Мухали, Джэбе, Субудай, Наян, как и все мои несравненные темники, мастера своего дела, не знают никакого учения Конфуция, никакого учения дао. Они знают другое учение, которому учил, научил я, – так говорил этот громадный человек, с рождения и наделённый громадно высоким искусством ораторского мастерства, но к тому же и воин от рождения. – Они мудрецы этого учения. Да и незачем им знать всю эту затейливость мудрости от государства городов, им, на седле коня буйно выросшим детям степей Селенги, Онона, Керулена да лесов Баргуджин-Тукум, искусным мастерам своего дела, что и есть военное дело. Но я знаю, потому, как мне надо знать, облачённому в звание Чингиса по воле Вечного Синего Неба. Потому на южной стороне от Великой стены ко мне по доброй воле присоединился мудрец Елюй-Чуцай, служивший мудрецом при самом дворе императоров рода Цзинь, – на безмятежно ровной глади спокойного озера лишь тихая рябь, как искорка насмешки – «мол, смотри мудрец, не задавайся» – каковым и явился тон голоса истинно ли дьявола, предположивший, предложивший высоту вершины беседы, к которой и привычен мудрец, черпающий прилив суждений в таких беседах изысканно изложенных мыслей.
  - Вот откуда знание?!… – вроде призадумался философ, к которому приходило понимание, изложенное не словами, тоном необычного собеседника, каковых никогда и не было в кругу бесед, которого не все, далеко не все удостоятся, не прошедшие ступеней мудрости от высоты к высоте.

  - Я ношу простую одежду, ем простую еду. Обстоятельства познания самых горьких горестей жизни ещё с той поры, когда и стал чуть повыше тележной оси, несущего на плечах девятое лето, девятую зиму, и  вынудили брать полезные знания у всех, кто владеет ими. Потому и на склоне лет не чураюсь этого, когда и познал, увидел глазами многое, как не и чураюсь, ставший Чингисханом, вкусить горький мангир, дикий лук степей степных племён, которых когда-то слишком усердно старались приуменьшить императоры Поднебесной рода Цзинь, сталкивая их лбами или же раз в три года направляя войска для истребления их, да взятия в рабство детей, ростом чуть превысивших тележную ось, – ровный тон, как та же ровная гладь спокойного озера, никак не выдавал, не мог выдать ту силу ярости, когда память и всколыхнёт этот период в его жизни, и про то, что творили когда-то с народом, с его народом, которому он и дал имя «монголы». 

  - Мог ли знать я творимое злодеяние императоров династии Цзинь? Потому моё осуждение, как осуждение моего учения всякой войны, чинимых, как говоришь ты, под куполом Вечного Синего Неба… – взглянув (ох уж истина отваги философа!) в глаза ли хана ханов, в которых читались всплеск вод благородства и неведомо ещё чего, и выразил Чан Чунь одну из точек мировоззрения учения дао, придерживаясь тех же рек спокойствия, как и его необыкновенный собеседник, но могущественный неимоверно, продолжая сворачивать на главную тропу, на главный путь философии высокой школы «Путь небесных наставников». – Всё должно быть подчинено природе, его первоначалию, как растут травы от весны к осени, как идёт дождь летом, как идёт снег зимой, как течёт река от истока до устья, как рождаются дети, умирают старики, как творятся дела в государстве при спокойном наблюдении государя, ибо дела, творимые людьми, их поступки должны исходить от первоисточника природы. Есть начало, есть конец, как солнце, как луна. Потому всегда имеет место быть двум противоположным началам – инь и ян, что по истечению собственных путей плавно переплетаются друг в друга… – тихий тон мудреца из Шаньдуня уж перекатился, как бы само собой, от ровной глади тихой заводи в перелив взбудораженности, как бы подтверждая исконность инь и ян, уж какая там успокоенность, когда и в пике мудрой беседы с философом того же ранга (и это с воином, сотрясшим вселенную!), что и позабылся, кажется. – Война же нарушает исток природы, – уж чуть ли не пылкостью речи устами юноши и сделал такое заключение старый философ из Поднебесной.   
  - Всё, что есть под Вечным Синим Небом, ты называешь природой, потому как всё это и есть природа. И мы тоже часть её. Но если так, то и разумы наши есть та же природа. Но тогда почему эти разумы творят добро и зло? Почему творят войну? – тон голоса сотрясателя вселенной никак не преобразился рябью, сохранив всю ту же гладь тихой заводи.

    Философ, умудрённый опытом ведения бесед, подобно затейливости иероглифов манёвра монгольской конницы был как-то озадачен. Впрочем, мудрец из Шаньдуня об учении таком военного характера и понятия не имел, ибо широта мудрости его до таких пределов не распростерлась, и уяснил такую уязвимость взволнованности души, и призадумался заодно над таким вопросом, который задал ему суровый воин.   
    Что-то смутило мудреца? Всё тот же тихо уверенный тон? Но доводилось ли слышать ему, как от клича грозного его пригибаются кони? Как тон голоса его может преобразиться и в холодный грохот металла, и в скрежет его? А он чуть было не сорвался на уровень своих учеников, пытаясь донести, именно донести звуки струн своей души, позабыв, что перед ним суровый воин, который, вот так, да озадачил его одним вопросом, тогда как, прежде, многие философы не удосуживались до такого. И как раньше он сам не дошёл до такого вопроса?

  - В пути я видел много разрушений от войны. Природа созидает… – ответ мудреца, однако, был прост, не добравшись до сути вопроса. 
  - Ты говоришь инь и ян – две противоположности, протекая рядом, вплетаются в одно единое. Добро и зло – две противоположности. Они всегда протекают рядом. Но, как-то, не видел я, что б они плавно переплелись в одно. Но будет так, что получится? Молчишь…, так скажу я, – тихий тон всё так же отображался от распростёртой широкой ладони Чингисхана, которой он не сотрясал, но был так же ровен, как и голос его. – Добро и зло от разума, которое, как говоришь, исходят от первоначалия природы. Они никогда не переплетутся, как инь и ян. Одно должно всегда побеждать другое. Но спросишь, чей же воин я? Молчишь…, так скажу я. Думал, не раз думал об этом, ещё тогда, когда с матерью, оставшейся без мужа, а сам я без отца, копали коренья трав для семьи, копали впрок на зиму, дабы не умереть с голоду в холодную зиму, копали, и озирались, дабы не заметили нас, не отобрали у нас последнее, то кров над нами, то две лошадёнки, тогда две лошадёнки. Думал, не раз думал об этом, когда в зной мою шею распирала колодка, когда хотелось мне напиться из ручья, но я не мог достать до воды. Думал, не раз думал, когда я рабом прислуживал на пирах Таргутай-Кирилтуха, моего родственника, но врага, прислуживал ради их насмешки над сыном моего отца Есуге, вождя племени тайчиут, рода борджигин. Думал, не раз думал, когда под застылой водой у крутого берега, как мог, прятался от погони. Ты думал бы об этом, когда все рыщут кругом в поисках тебя или же затрясся бы так, что мысли одни о спасении бешенным ветром кружились бы в голове? Это тебе не мудрые посиделки. А вот я думал. Всего лишь отроком был я. – едва ли зарябила лёгкая рябь на тихо ровной глади. – Тогда я лишь ступил на путь от Вечного Синего Неба. Тогда я думал о добре и зле. Мог ли подумать я тогда, что суждено будет мне стать таким, каковым ты видишь меня, каковым ты слышишь меня. Тогда я с деревянной колодкой, в бегстве от рабства, всего лишь спасался, порой головой укрываясь в стылой воде. Добро и зло. Пока же, тогда, зло рыскало вокруг меня, дабы найти меня во чтобы то ни стало, и не убить, нет, нет, опять заточить в рабство, да покрепче деревянную колодку, чтоб не то, что самому ни поесть, ни попить, что б муху не согнать с носа в палящий зной. И так до скончания дней своих. И насмехаться над сыном Есуге, вождя племени тайчиут, рода борджигин. И думал, что нет добра на свете. И вдруг почувствовал что-то такое. То был взгляд, внимательный взгляд. И подумал тогда: «Вот она – сила зла!». И подумал тогда, что живым меня не взять, что никогда не вернусь к рабству в деревянной колодке. То взгляд этот принадлежал человеку, который и встал вкопано над обрывом берега, заметив меня в застылой воде. «Ты видишь здесь его?» – неожиданно раздался другой голос. «Здесь нет никого…» – ответил этот человек над обрывом. «Видать, ушёл в другом направлении…» – сказал так и ушёл другой. По голосам понимал, что не один был он. Они удалялись. Заиндевеший страх тогда уступил место полному удивлению. «Вот за это тебя боятся. Вот за это и держат тебя в деревянной колодке. Подожди немного. Я вернусь и освобожу тебя из колодки» – говорил тогда тот человек на крутом обрывистом берегу. То был Сорган-Шира, батрак Таргутай-Кирилтуха из племени сульдуз. Не побоявшись жестокой кары, он, его сыновья Чимбай и Чилаун, его дочь Хидаун упрятали меня надёжно у себя, высвободив меня из тисков деревянной колодки. Под покровом ночи дали мне коня. Так я был спасён провидением Вечного Синего Неба, да сердцами благородных людей. Вот тогда я увидел добро. А ты говоришь о воссоединении инь и ян. Души завистника Таргутай-Кирилтуха и благородного Сорган-Шира когда-нибудь, да воедино… – едва ли усмешкой зарябила лёгкая рябь над тихо ровной гладью. – Нет. Другое, другое. Кто кого. Одоление. Я войной иду побеждать войну.    

    Призадумался мудрец. Было отчего. Затейливо изощрённые мысли о сущности, сути бытия расступились, уступая лишь одной, что как-то оттеснила остальные в своём шествии важном. То была мысль об этом человеке, об этом необыкновенном собеседнике, которая присутствовала всегда, когда собрался в путь, приступил к долгому пути в неведомые земли в далеко далёкой стороне уходящего солнца. Он знал источники его войн против империи Поднебесной династии Цзинь. Люди племён северо-западных степей называли императора не иначе как Алтан-ханом, золотым ханом, хотя, в нём, в сути души его ни капли сокровенного и не было. Сами напросились, казня прилюдно, прибивая гвоздями к деревянному ослу, славных предков людей северо-западных, его предков. Сами напросились, отправляя раз в три года войска в степи берегов Онона, Керулена, Селенги, дабы приуменьшить, прорежить численность жителей этих самых же степей. Он знал источник вот этой войны, последствия которой увидел. В пути спросил он у командира тысячника, Жаргалтэ зовут его, об этой войне, завидев разрушенную крепость, над осколками камней которой пробирался наносный песок, тогда он ответил без всяких раздумий про караван, про посла убиенных. Говорил он: «Махмуд Калавач был один из верных друзей, сподвижников Чингисхана, и в трудные минуты остававшийся рядом. Каждый тысячник скажет так». Выходит, и в этом государстве напросились. Понимал, чуял шёпотом изнутри, что властелин и этой земли жил, процветал вдоволь негой в роскоши, как и император Поднебесной. Потому неудивительно, что легко их победил этот воин, испытанный телом и характером сплошь лишениями с самых малых лет, потому неудивительно, что легко их победил этот воин, воин как философ. Когда он видел такого человека за долгие таки лета жизни, проведших в пути, пути исканий сути, истины бытия в учении дао?

  - Я позвал тебя, ибо наслышан был о тебе, много о тебе говорил и мой верный советник и друг Елюй-Чуцай, такой же мудрец как и ты, – прервал тишину молчания хан ханов. – Я позвал тебя для бесед, я позвал тебя спросить… – взглядом хан ханов высветил мольбу некоторую, (и это воин, сокрушитель империй?) но, ведь не видывал мудрец другого взгляда его, от которого проберётся дрожью и конь издалека.
  - Я внимаю каждому слову воина, – такими словами искренне мудрец и выразил почтение к Чингисхану, словами, вознесшими и от глубинного шёпота души, и от разума, идущего, проведшего в пути исканий, на что в ответ безмолвно взглядом великий полководец и выразил понимание искренности души и разума, несущих, постигающих учение дао.

  - С малых лет у меня проходит жизнь в одной лишь борьбе, суть сокровенности  которой, заострённое местью, наказание противной стороны. У меня никогда не было времени, взглянуть в глубины Вечного Синего Неба, в ясный день объятый синевой, в тёмную ночь манящий тайной мерцающих огней, россыпью звёзд, которая никак не изменилась с той поры, когда и был полон счастья при живом отце, и был полон несчастья без него, и в эти дни, когда понимаю, знаю, что не та проворность, как в былые годы, когда ветром и вскакивал на коня степей. Могу и в эти годы свои по многу дней и ночей не слезать с коня в боевом походе. Но, однако ж, не та свежесть тела, не та. Знаю, что иду к тому берегу, откуда и вознесусь к Вечному Синему Небу. Потому и позвал, дабы и спросить у тебя о бессмертии, о таинствах достижения её, а то и о снадобьях, которые, возможно, ведомы тебе. Ты шёл три зимы, три лета, я столько ждал, и потому этот миг важен для меня ничуть не меньше, чем ветер одержанных побед, от которых взыграется кровь воина, ибо я воин, а не мудрец, вознесущий учение дао.   

  - Всё, что я называю под Вечным Синим Небом, всё в природе имеет начало, имеет конец. Юная зелень листьев, рождённая весной, переходя в сочность густоты в палящий зной лета, увядает к осени, принимая яркий цвет желтизны старости, что поблекнет и опадёт плавным полётом смерти. Так и травы, так и звери, так и люди. Потому и могу сказать тебе, что нет бессмертия под Вечным Синим Небом, и снадобья такого я не знаю, хоть и дошёл по лестнице иерархии в стане мудрости до настоятеля монастыря Хаотяньгуань.
  - Что ж, подобный ответ я также ожидал...

  - В пути учения пытаюсь и я, и мои ученики взглянуть, заглянуть за горизонт нашего бытия, соприкасающегося вдали с Вечным Небом, познать порождения и истину запредельного, мистического, до понимания которых разуму далеко…
  - Говоришь запредельного…

    Умчали птицы памяти в самое, самое начало пути, что и есть жизнь. То было детство, когда и был жив отец, то самое детство, когда, позже, копая коренья трав, дымом изгоняя из норы живность подземельную для пропитания, замерзая в пургу, выскабливая аргал, сухой навоз из под снега, для отопления ветхой юрты, отгонял память, как оттирал слезу, о том времени счастья, когда и жив был отец. Тот самый день, напоенный безмерной радостью и полным счастьем, что держит в себе, в своём сердце. в этом воплощении твердыни несокрушимой. Тот день, когда вдвоём с отцом вышли в открытую степь, что была всегда приветлива к нему. Тогда приветлива, позднее превратившись в одно лишь море враждебности, исполненной доверху из одних опасностей, которую и несли люди степей, воинственным духом убивая таких же, говорящих на одном языке. Тогда багряно-красное зарево заката было красиво, что, казалось, от лучей огромно красного шара и травы озарились в красный цвет. То было накануне, когда собирались в земли племени унгират, дабы познакомил отец его, девятилетнего с невестой, которая и будет Борте. О многом говорили в тот день до прилива заката. Потому и вспомнил тот далёкий миг далёкого детства, ибо эти слова мудреца учения дао вздыбили волну памяти, на гребне которой слова отца в тот самый закат, когда солнце красное:
  - Когда ты родился, я увидел, все увидели в твоей ладони сгусток крови, твёрдый как камень. Сколько рождается в степи, но такого никогда не было. И знаешь что это?
  - Что? – спросил он тогда, ещё несмышленый, но счастливый.
  - Знак Вечного Синего Неба.

    В тот год, спустя совсем немного времени, отца не стало. И наступило лихолетье. Кто бы знал, что оно-то и стало началом коренного поворота мировой истории.

  - Тебя поселят в походной кибитке, как и всех твоих учеников. Все вы будете в полном достатке. Но скажу, твоя воля вернуться домой или, же, остаться, дабы здесь продолжить постижение учения дао, – умчались птицы памяти и вернулся данный миг.
  - Моё пожелание, остаться на время, да ученикам моим будет польза.
  - Что ж, тогда и будет время для бесед.

  - Чингисхан, в беседе с тобой порой, может быть, и бывал я дерзок, придерживаясь истины, хотя, по большей части я поучился у тебя, нежели ты у меня. Но скажи мне, как стерпел ты это, ни разу не повысив голос в некотором споре со мной. Великий хан, а ведь я проявил ещё большую дерзость, когда не с первого раза откликнулся на твоё приглашение. Но ты был терпелив, а я в свою очередь так и не услышал упрёка на этот счёт…    
  - Ты мне не сделал зла.

    Стоило задуматься мудрецу, стоило задуматься о пути этого человека, с которым довелось побеседовать. Ему, этому человеку, с малых лет терпевшему, перетерпевшему, переборовшему лишения, с малых лет росшему без отца, сделали зла, много зла и предательств. Не знает, пока не знает, но подскажет внутренний мир посылом интуиции, что находился, стоял рядом с необъятным миром, подскажет, что из всех мудрецов, философов учения дао, учения Конфуция над ним, именно над ним возгорится, благосклонностью судьбы, самая яркая звезда, ибо эта звезда и есть его присутствие в мировой истории, к которому шёл три зимы, три лета.  Узнает, потому и будет сопровождать он и его ученики великого хана в боевой походной кибитке, что ничем не будет отличаться от боевой походной кибитки Чингисхана, вершителя истории. 

    Он шёл к своим ученикам, тогда как к великому хану подходили два монгола таких же лет, как и он.
    Вспышка, короткая, как молния, но озарение. То было ли соприкосновение неведомых начал, соприкосновение света бытия со светом разума? Серебряная птица, парящая в небе, подобно орлу степному, принижалась к земле, тогда как навстречу воспарила вверх другая серебристая птица. Что за птицы? Но другое обратилось во внимание, от которого взгляд не отвести. То высокий памятник всадника, как высокая пагода. И люди, взором уважения, почтения, благоговения снизу вверх. О, как высок памятник! Сквозь черты лика узнать его, который позвал, дабы узнать о бессмертии…

    То был ли души порыв, когда обернулся, прибрав, призвав остатки старческих сил, чуть ли не побежал, крича, что есть силы: «Я знаю, есть бессмертие!» И великий хан обернулся, и те два монгола, он узнает позже, что они его верные друзья Богурчи и Джэлмэ.
  - Я видел… – запыхавшись, отдышавшись, едва и проговорил мудрец. – Бессмертие в памяти потомков…

* * *

  «В 1962 году в честь 800-летия со дня рождения Чингисхана скульптором Л. Махвалом в сомоне Дадал Хэнгэйского аймака была установлена памятная стела с его портретом.
    С 1991 года на банкнотах достоинством 500, 1000, 5000, 10000 и 20000 монгольских тугриков стало размещаться изображение Чингисхана.
    В 2002 году по постановлению ВГХ Монголии был учреждён орден Чингисхана («Чингис хаан» одон) – новая высшая награда страны.
    В 2005 году международный аэропорт Буянт-Уха был переименован в Аэропорт имени Чингисхана.
    В 2006 году перед Дворцом правительства Монголии на центральной площади столицы были установлены памятники Чингисхану и двум его полководцам – Мухали и Боорчу.
    В 2008 году на перекрёстке автомобильных дорог около международного аэропорта Улан-Батора был установлен памятник.
    В 2011 году в Монголии была основана авиакомпания «Чингис Эйрвейс».
    В 2012 году в Лондоне была установлена конная статуя Чингисхана работы российского скульптора Даши Намдакова.(Республика Бурятия)
    В 2013 году имя Чингисхана было присвоено главной площади столицы Монголии». – Википедия. 
    На стыке второго и третьего тысячелетий нашей эры по инициативе ЮНЕСКО Чингисхан провозглашён «Человеком тысячелетия».

* * *
    То метущейся бурей, то тихим ветром унесётся время четвёртой мерой по полю безмерному, по долинам трёхмерного пространства, мигом искры озарения вычерчивая настоящее, и оставляя за собой долго длинный памяти шлейф ушедших дней, веков, тысячелетий, осознанной, неосознанной Истории. Но теорией науки указанная пятая мера всё так же представится таинственной вещью Бытия. Может, там увидится изгиб неведомости будущего?

    Две реки, сливаясь, и уносясь вместе ещё величавее в священное море Байкал, сохранили в памяти суету, дела эпох давно канувших в лету. Может, и есть у них свой разум, интуиция, дар предсказаний, что предвидели, увидели, как через плотную завесу времён столетий у слияния двух прекрасных рек раскинется удивительно прекрасный город, воспетый птицами, солнечным лучом, искристою росою встречающий рассвет, как песня, которой дорожишь с тех лет, когда и был с тележную ось. Как Ая-ганга, Алтаргана, Улаалзай, источающие благословенный запах сокровенно родной земли…   

    Там по берегам слияния Уды и Селенги в Улан-Удэ, в столице Бурятии, земли одухотворённо чисто сокровенной Баргуджин-Тукум звезда Солнце изобильно льёт и тепло, и свет с высоты Вечного Синего Неба.
    Я иду…
    Навеет всегда приливом ветра ободрённого баир радостным праздником духа бульвар широкий, в майской весне изобильно одаряющей свежестью ранней зелени тополей…
    Издали виден в кружевах синих дом, как облаком высотное здание. Издали огромные буквы, которые я читаю над занавесью ресторана слово, имя, величественное имя – «Чингисхан», как истинная сокровенность для потомков великого предка.
    Благословенно неповторимый запах бурят-монгольского блюда бууза на пару, парное дыхание горячего бурят-монгольского зелёного чая с молоком вдыхаю я, как воздух берегов реки родной, как воздух сокровенный земли родной на данном истечении вечно неувядаемой Реки Времени, идущей в прошлое историей от изгиба неведомости будущего…
    Дано ли мне постичь…?
    Я иду…
    О, Вечное Синее Небо!

    На витринах онлайн-мегамаркета Ozon.ru, интернет-магазинов Amazon (США), ЛитРес (Россия) в продаже вторая книга из трилогии о Чингисхане "Прыжок над Рекой Времени", принятая на рассмотрение Киноконцерном "Мосфильм".