История про генерала Ксатра

   Удивительно, как история меняется на глазах! Сильный приходит к власти, и, дабы никто не усомнился в его нынешней силе, воспоминания о героях прошлого начинают меркнуть в народной памяти.

  Так было и с генералом Бекадуром-аджак-Сайей Ксатрией, которого мы знаем как генерала Ксатра, незаслуженно забытого героя войны с Селатангами. Побывав на войне и двух революциях, я не видел более благородного и честного воина.

   Генерала Ксатра я знал еще до войны. Впервые я увидел его на военном параде в Перапиане, конечно, я тогда был лишь среди новобранцев, а он еще не был генералом и не носил бороды, но уже командовал строем. На фоне сине-белой армии он выглядел весьма своеобразно. Дело в том, что он происходил родом из южной деревушки Гелиссах-Хутана, на самой границе с Западной Селатанией. В те времена половина пограничного населения имела темный цвет кожи, вот и у генерала Ксатра была смуглая кожа, отсюда и его селатанское имя. Хоть он и не был чистокровным селатангом, но мог бы сражаться и на их стороне, они бы с радостью приняли его, как и любого, в ком есть селатанская кровь, и он мог бы приблизить победу, и заслужить себе совсем другое имя и славу. Но Ксатр остался на стороне Семнадцати, и воевал фактически против своего народа. Он объяснил это тем, что Семнадцать воспитали его, вскормили, и дали образование и титул, разве он мог предать их?
 
   Во время войны я не раз был в его штабе, распложенном в джунглях Гелиссах-Хутана в опасной близости от границ Западной Селатании. Это он вел нас в бой и командовал вылазными отрядами, это он был с нами, когда объявили об окончании войны и победе селатангов, это он собрал отряд на свержение Румах-кепалы, и все мы, не колеблясь, пошли за ним. Я помню генерала Ксатра как хорошего друга и верного Семнадцати офицера. Часто, когда затихали бои, и нападений селатангов не ожидалось, мы курили, сидя в тени савитов, вместе с командармом Себбахатом и другими солдатами и рассказывали друг другу разнообразные истории. Хоть я был еще молод в те времена, мне уже было, что рассказать.

   К тому же, я обязан генералу жизнью. И я говорю не об отражении нападений селатангов или помощи в бою. Это произошло много позже после окончания войны и свержения Лемака, перед второй революцией, но, клянусь, это вовсе не я повлиял на него, да и предательства-то по сути никакого не было.
Когда я вывел из строя буайянские механизмы, то прямиком отправился в Рахасию. Но я не знал, насколько суров и загадочен этот край. Конечно, уже тогда о Рахасии ходило множество легенд, будто обычным ужином в рахасской семье считается мясо младенцев, и сильна кровная вражда, и улицы полны диких животных, так, что можно угодить на рога голодного киданга, просто прогуливаясь по центральной улице Рахаса. Что, и сейчас вам в школе рассказывают то же самое?

   Дед рассмеялся.

   Школы – самые опасные заведения Семнадцати, ибо растят целые поколения так, как им угодно, и воссоздают в умах несмышленых детей исторические события, которых не было. Скоро окажется, что селатанги затеяли войну от хорошей жизни, и никогда не работали на Бумипахит и Гелиссах-Хутан, а в Рахасии изначально жили и до сих пор таятся в подземных чертогах безглазые зверолюди. Конечно, о Рахасии рассказывают небылицы не только в школах. Но жестокость этой страны заключается совсем в другом. Это сейчас Рахасия-кепала – сильный и мудрый прийя, способный удержать в одной руке всю силу и мощь Рахасии, но в те времена страна была поделена на множество мелких владений, и в каждой маленькой части был свой кепала, и жители платили налог ему, а не Рахасия-кепале. Рахасия-кепала получал деньги только со своего маленького берхарга, и имел мало влияния на остальные раздробленные территории. И как только Рахасия не распалась на десяток маленьких Рахасиек? 

   Бежав из Буайяна, я направился в берхарг Пандира, считавшегося местным кепалой. Он был дальше всего от границ Телантар, севернее, чем племена Дурджанов. Тогда я и представить не мог, что приключится со мной в его чертогах.т

   К моему немалому удивлению, встретили меня очень радушно, так, будто давно ожидали, и это было очень странно, особенно после посещения мной Биарана, где я казался лишь маленькой песчинкой на фоне безграничной красоты дворцов и безграничной тайны древних царей. Резиденция Пандира располагалась в самом центре обширного берхарга, и его дворец похож был на крепость с сотней высоких башен и лабиринтами переходов. Дома его подданных располагались поодаль от башен Пандира, усеяв мелкими, похожими на мусорные кучи, крышами, пространство в пределах большого круга, и весь город был обнесен высокой стеной, защищающей его от набегов кепал из соседних берхаргов, своих же соотечественников. В итоге, город выглядел так, будто на гладкую поверхность воды уронили большую каплю, и из центра вырвались высокие башни, а поверхность возмутилась кругами мусорных разноцветных крыш. Наверняка, и сейчас этот же надел Пандира остался в неизменном виде, а может, с объединением Рахасии, его разграбили и сожгли, чтобы устранить все упоминания о безумном прошлом.

   Слуги отвели меня прямиком к Пандиру. Надо сказать, что с дороги я выглядел уставшим, кроме того, моя и без того бедная и старая одежда была изорвана походами через колючие пространства Телантар, и я походил на бездомного бродягу. Но Пандир был учтив. Он приказал слугам подобрать мне новую рахаскую одежду, усадил за стол рядом с собой и предложил ужин.
Сам Пандир был уже не молод, полноват, голова его была начисто выбрита, так, что, на ней не осталось ни одного волоска, даже бровей, и маленькие ленивые глазки, как у откормленного жирного грокха, хитро выглядывали из-под мясистых век. На ужин нам подали зажаренного грокха, мясо которого было вымоченного в особом маринаде, так что я даже подумал на секунду, что со стороны Пандира есть его было бы актом каннибализма.

   -Ответьте же, достопочтенный гость, что привело вас в мои владения? – шепелявя, спросил он, откинув голову назад и лениво прикрывая веки.
Дед так и говорил, шепелявя, когда изображал Пандира, так, что вместо «достопочтенный гость» выходило «доштопоштенный гошть».

   -Я просто путник. Я путешествовал из Лелухура в Пантайтимур, да, видимо, случайно свернул не на ту дорогу.

   -Ну что ж, может быть, даже совсем наоборот, быть может, все вовсе не случайно. Я вот расцениваю ваш визит, как большую удачу.

   -Почему же? – удивился я. Всегда, когда я слышал подобные утверждения, это означало наличие ожиданий на мой счет без какой-либо пользы для меня самого. Но Пандир как будто не расслышал моего вопроса, или же не посчитал нужным ответить.

   -Вы впервые в Рахасии? – вместо ответа спросил он. Я утвердительно кивнул. – Так понимаю, Пантайтимур – ваша родина? Отчего же вы оказались так далеко от дома?

   Я не стал разубеждать его, и даже наоборот, решил подыграть. Уж весьма Пандир казался мне прийей из того особого рода, что замыслы их таят непредсказуемые повороты, и по выражению лица никак не угадать, что сделают они в следующую секунду: похлопают по плечу или вонзят кинжал в спину. Уж лучше не рассказывать всей правды, к тому же, я опасался преследований от Биаранской стражи за порчу важного снаряжения.

   -В Лелухуре живет моя сестра. Я отправился в путешествие по восточному побережью, но два дня назад отстал от каравана. Поскольку в Даун-Хидуп не так уж много разбойников, решил, что в состоянии добраться до ближайшего города сам. Но, видимо, уж такой я, что всегда сворачиваю не на те дорожки.
Думаю, Пандир не верил мне. Уж больно я был похож на беглого каторжанина, а не на караванного путешественника. Да и врать я не умел. Однако же он понимающе кивал.

   -Как поживает сестра?

   -О, вполне не плохо. Вполне не плохо, что она перебралась в Лелухур из Пантайтимура. Там лучше климат, и зимы совсем короткие, так, что с деревьев не падают листья. Я и сам подумываю переехать в Лелухур. Может быть, в следующем году.

   -Но разве не зовет вас родина? Друзья, родители, жена, может быть?

   -О, нет, у меня никого нет, только сестра в Лелухуре.

   Пандир все время кивал с сочувственным видом. Скрестив пальцы на руках, он слушал, откинувшись на спинку кресла, и иногда в процессе моего рассказа одобрительно выпячивал вперед толстые губы. К жареному грокху он не притрагивался.

   Слуга принес вино и показал его для одобрения Пандиру. Пандир снова выпятил губы, вздохнул, будто производя усилие над своей волей и, наконец, кивнул слуге.

   -Вино из данаибесафских лучших виноградников, - объяснил он нелегкий выбор. – На следующей неделе пребывает мой давний друг, генерал Ксатр, я хотел приберечь эту бутылку для него, но, раз уж у нас случился такой дорогой гость, не грех и распечатать ее.

   Я открыл, было, рот, чтобы сказать, что генерал Ксатр не пьет вино, да и вообще равнодушен к напиткам брожения, даже лучшее пиво из Двина не тронуло его душу. Зато он может выкурить десятка два трубок с хорошим тембакау за день. Но я ничего не сказал. Я решил ничем не выдавать своего знакомства с генералом, иначе мне пришлось бы рассказывать правду о войне и собственной биографии, поэтому, я во время успел закрыть рот.

   -О, не стоит так беспокоиться! – вместо этого замотал головой я. – На родине мы пьем воду прямо из Бесарийского моря, а о данаибесафских винах и не помышляем.

   На самом деле, я очень обрадовался, что генерал Ксатр окажется в этих землях, и вознамерился даже подождать его приезда здесь, не во дворце Пандира, конечно, но в его берхарге.

   -Тем более! Когда еще доведется отведать такого вина! – улыбнулся толстыми губами Пандир. Слуга налил вино в мой кубок, правда, не больше чем на два пальца. В Двине мы привыкли делать все с размахом. Если праздник, то на две сотни гостей, если работа, то до седьмого пота. Поэтому, меня очень удивило то, что похваляясь вином, Пандир так скуп на дегустацию. Позже я узнал, что такова далеко не вся Рахасия, и даже наоборот, любой житель готов отдать гостю последнюю рубашку, однако эта черта характера отнюдь не распространяется на кепал. Да и дело тут было совсем в другом. Я отпил вино. На вкус это была перебродившая кислятина, но, еле переборов себя, я улыбнулся и одобрил. Ксатру бы определенно не понравилось.ж

   Пандир же довольно улыбался, складки на его лысой голове морщились.

   -Коль мы так разоткровенничались, позвольте мне представить своих дочерей, - Пандир хлопнул в ладоши два раза, в ту же минуту двери в обеденную залу отворились, и к столу гуськом подбежало восемь завернутых в расшитые покрывала каилин. Они переглядывались между собой и хихикали. Пандир начал представлять их по одной. Сияющая гордость проступила на его лице.

   -Это Пертама, старшая, и самая мудрая моя дочь.

   Пертама сняла покрывало. Под ним оказалась на редкость уродливая толстая каилин с колтунами вместо волос и сажей под носом.

   -Это Кедуя. - Кедуя сняла покрывало, и передо мной предстала кривая каилин, нечесаная и немытая.

   -Это Кетига. – Покрывало спало, и третья дочь оказалась сплошь покрыта бородавками и язвами.

   -Это Кеемпата. – Она была горбата, так что одно плечо выступало на ладонь выше другого, и шея у нее была навсегда повернута вбок.

   -Это Черима. – Казалось, что Чериме больше лет, чем самому Пандиру, ее лицо было сплошь усеяно старческими морщинами, и даже глаза помутнели и слились с белками.

   -Намия. – Покрывало пало, и у Намии стали видны усы и борода. Еще на Кеемпате я заподозрил неладное, но уж теперь, когда Намия явно походила на наемника из стражи Пандира, а не на его шестую дочь, я насторожился, не будучи уверен, что за игру затеял Пандир.

   -Септа. – Покрывало открыло каилин, у которой вместо носа блестел металлический протез на шнурках, обвязанных через голову.

   -И моя младшая, самая красивая дочь, Октавия. – Октавия долго не хотела снимать покрывала, так что Септе пришлось помочь ей. Оказалось, что она просто не могла его снять, потому что вряд ли даже понимала, где она находится. Редкие волосы на ее огромной вздувшейся голове вздыбились от покрывала, и все что она могла, это кусать выступающими зубами воздух и громко сопеть.

   А Пандир довольно потирал руки.
 
   -Какая из них тебе больше приглянулась?

   Я не знал, что ответить, боясь расстроить Пандира. В то же время я понимал, что вряд ли эти кривые и прокаженные были его настоящими дочерьми. Намия так и вовсе. Но также мне было жаль этих бедных каилин, по-видимому, против воли оказавшихся здесь, хоть они и пытались строить мне глазки, и хихикали, как сумасшедшие. Октавию мне было жаль больше всех. Я мямлил что-то, не в силах произнести ни слова от представшего перед моими глазами зрелища. Я просто ждал, что же Пандир выдумает дальше.

   -Вот они, мои красавицы и моя гордость!

   -У вас прекрасные дочери… - еле промямлил я. Пандиру нравилось мое замешательство, он разглядывал меня, как золотую ящерицу на механических ножках под стеклянным колпаком в музее Перапиана.

   -Ну, - сказал Пандир, так развеселившись что даже щеки налились румянцем, и он еще больше стал похож на лощеного грокха, - я подумал, раз уж ты не женат и одинок, то я могу позволить тебе выбрать одну из моих дочерей в жены.
Этой новостью я был ошарашен, хоть и не понимал, для чего Пандир так смеется надо мной.

   -Конечно, по правилам полагается вначале выдать замуж самую старшую, иначе она на всю жизнь останется старой девой, но я готов пойти тебе на встречу, и позволить выбрать одну из восьми, и если уж твой выбор падет на Пертаму – значит, и традиции не пострадают. Или, может, тебе приглянулась Кедуя? – Пандир подошел к ней, поводил рукой и пощелкал пальцами возле ее кривых глаз. Кедуя невпопад следила за рукой и улыбалась черными зубами. – Или Намия? – Пандир почесал ее густую бороду, и Намия тоже заулыбалась, только в отличие от Кедуи, зловеще. По крайней мере, зубы у нее были белые. – Или моя любимица, Октавия? – Пандир хотел, было, дотронуться до ее щеки, но в последний момент с отвращением отдернул руку.

   Наемники, стоявшие подвое у каждой двери в залу, тряслись от беззвучного смеха. Пандир и сам был на грани безумного хохота, но мастерски сдерживал все смешки.

   -Ну же? Окажи мне честь, назови свою будущую жену!

   Я не мог взять в толк, чего в действительности хочет от меня Пандир, но потихоньку стал чувствовать, как силы покидают мои руки и ноги. Тут я понял, что данаибесафское вино, которое я тщетно расхваливал, было вовсе не вином, а ядом или снотворным зельем.

   -Или ты хочешь сказать, что мои дочери недостаточно хороши для тебя? Хочешь сказать, что не желаешь принять ту великую честь, что я намерен оказать тебе? – Пандир перешел на крик, но я не смог бы ответить ему ни слова, даже если бы захотел. Мой язык стал неметь и заплетаться, и крик Пандира отзывался в голове, как удар в стотонный медный гонг. – Ты неблагодарный безродный мошенник! Я пускаю тебя в свой дом, делю с тобой стол, показываю своих дочерей – и так ты платишь за мое гостеприимство?! Быть может, в твоем прогнившем Пантайтимуре и слыхом не слыхивали, что такое учтивость?

   Пандир кричал и наступал на меня, так, что я видел его лицо все ближе и ближе, но голос его при этом отдалялся, и смех восьми дочерей доносился теперь как будто из соседней комнаты, уступив место невразумительному шуму. Я почувствовал резкий удар под дых, упал на пол, в глазах моих потемнело, и как будто издалека я услышал голос Пандира:

   -В кандалы его и в красную башню.

   Когда я очнулся, рассвет брезжил из маленького окна под потолком каменной темницы, в которой я оказался. Все мои кости болели, руки и ноги были в синяках, дышать было больно, по-видимому, из-за сломанного ребра, а глаза застилала красная корка. Вот так меня встретили в Рахасии. Вот таков он, край-загадка. Не дикому кидангу я попался на рога, и не буйные Дурджаны сломали мне кости, но подлость безумца, оказавшегося у власти. Я огляделся. Каменный полукруглый пол холодил мое нутро, у стены напротив валялся пучок подгнившей соломы, стены сквозили ветром и свистели, как голодные келапаранцы. Многие щели в каменной кладке у стены с соломой были заткнуты лохмотьями, изъеденными жуками. В соломе я обнаружил тыквенную флягу, наполненную водой, и понял, что никто не собирается навещать меня здесь и снабжать едой, а фляга – это последний добрый жест кого-то из наемников, сохранившего остатки совести. Больше ни единого предмета в каменной комнате не было. Похоже, я был брошен на мучительную смерть. И, похоже, я был не первым, кого постигла такая участь в этой злосчастной башне. Я был все в той же приличной одежде, кроме сапог, которые пропали бесследно, и, хоть в башне стоял жуткий холод, мне пришлось снять рубашку и потуже обмотать ей грудь, чтобы сломанное ребро срасталось правильно.

   Я пытался вытащить обрывки одежды из щелей в стене, но это было лишь бесполезное тряпье, годное разве что на затычки для стен. Все, на что я мог надеяться, - это то, что Пандир не соврал насчет Ксатра, и, если он все-таки окажется во дворце, то я смогу дать о себе знать. Вот, только как? В окне не было видно ничего, кроме безмятежно плывущих по рахаскому небу облаков. Через два дня, когда ребра стали болеть меньше, я вскарабкался к оконной решетке по стене, и разглядел землю внизу. Башня, в которой я содержался, оказалась самой высокой из всего владения Пандира, не меньше четверти хада в высоту, то есть, почти скребла небо своим шпилем. Кажется даже,  ночью я слышал тихий скрежет облаков надо мной вместе с волчьим воем ветра. Не буду рассказывать, как я провел четыре дня в этой холодной воздушной яме, в джунглях Гелиссах-Хутана условия бывали и хуже. Разве что, ребра у меня тогда были целы.
На мое безграничное счастье, Пандир, хоть и оказался подлецом, каких поискать, не соврал насчет Ксатра, и генерал действительно прибыл к вечеру четвертого дня моего заточения. Я узнал его генеральскую выправку даже с такой высоты. Вместе с небольшим отрядом на лошадях он стоял на площади всего в нескольких мерах от моей башни и долго разговаривал с Пандиром, окруженным наемниками. Я не знал действительных намерений генерала и того, как долго он собирается пробыть в этом берхарге. Однако даже с высоты я видел, что это вряд ли дружески визит. С друзьями не разговаривают, находясь в седле. Но как же мне оповестить его? Я стал кричать, высунув нос из решеток, но ветер уносил мои слова вместе со свистом и скрежетом низких облаков. Спасение было всего в четверти хада от меня, но расстояние это устремлялось вниз и у самой поверхности земли обращалось в ноль. Я принялся вытаскивать из стен тряпье и бросать его вниз. Ветер тут же подхватывал его и уносил прочь. Я связывал лохмотья в тугие связки, но они все равно падали далеко от отряда. Я бросал солому, но ее никто не заметил. Ничего не оставалось, кроме пустой фляги, последний глоток из которой я выпил несколько часов назад. На вид она была слишком большой и круглой и не прошла бы через решетку. Тогда я разбил ее о каменный пол и стал кидать осколки. Осколки фляги летели намного лучше и производили звук, касаясь каменного пола. Один солдат из отряда Ксатра оглянулся на упавший рядом с ним осколок, но совершенно не придал ему значение. Я бросил еще один, и еще один, и оба они упали рядом. Еще через пару бросков я увидел, что внимание солдата привлечено. Он оглядывался вокруг, но не мог понять, откуда летят осколки.

   Я понимал, что это мой единственный шанс выбраться из башенных лап Пандира, но мне было нечего больше кинуть вниз. Осколки тыквенной фляги не помогали. Неужели же мне так и суждено сгинуть в этой насквозь продуваемой полукруглой тюрьме ни за что ни про что? Неужели я прошел войну, революцию, пережил смерть жены, чтобы встретить свою жалкую смерть в башне рахаского подлеца и самодура? Я взмолился белым богам о спасении, и тут я понял, что если боги и помогут мне, то ради этого  я должен чем-то пожертвовать.
Когда дед сказал это, я увидел, как он обхватил правой рукой пальцы на левой руке, которых давно нет.

   Времени у меня было совсем мало. Я оглядел оставшиеся осколки фляги. Некоторые из них были очень острые. И я не мог придумать ничего лучше.
Дед сжал губы и показал удар по своему фантомному мизинцу.

   Я нацарапал на обрубке свое имя, имя генерала Ксатра и слово «красная башня», и бросил свой палец вниз. Мизинец оказался слишком легким и упал к остальным осколкам фляги. Солдат, наблюдавший за их историей, увидел мой палец, но не поднял его, а лишь долго присматривался. Я впал в отчаяние. Неужели плохое зрение солдата из генеральского отряда будет стоить мне жизни? Мне ничего не оставалось, как отрубить второй палец. Его я искромсал также, и бросил вниз, умоляя богов направить правильный ветер, еще один отрез я мог и не пережить. На этот раз мне повезло. Второй палец был тяжелее по весу, а может быть, ветер на несколько секунд изменил свое направление, и палец упал точно на шлем самого Ксатра, отскочил и упал на каменный пол. Я прильнул к решетке. Ксатр провел рукой по шлему и обнаружил свежую кровь. Один из солдат спешился, поднял с земли мой палец и передал генералу. Ксатр повертел его в руках, вероятно, не сразу разобрав, что я на нем нацарапал.

   -Что это у вас сегодня дождь из человеческих пальцев? – донес до меня ветер слова генерала. С этого момента я знал, что спасен. Я увидел, как солдаты хватаются за мечи, а Пандир убегает в свой замок. Зная генерала, я мог с уверенностью сказать, что его окружают только лучшие воины, и что наемникам Пандира теперь несдобровать.

   Так все и произошло. Меньше чем через час каменная дверь в мою камеру отворилась, в нее ввалился хилый смотритель с ключами в руках и вошел сам генерал Ксатр. Никогда еще я не был так рад человеческому существу! Генерал по-армейски приветствовал меня, а я салютовал в ответ. Вероятно, вид мой на тот момент был весьма жалок, так что генерал самым сочувственным голосом спросил о моем состоянии.

   -Огнемашину теперь удержу с трудом! – как можно бодрее ответил я, прижимая к груди свою левую руку.

   Я выглядел замученным узником, когда последний раз видел Ксатра. Но и Ксатр тогда выглядел еле живым. За десять лет, что прошли со времен революции, он постарел так, как если бы это была сотня лет. Его смуглая селатанская кожа стала серой, как пески Бусукбараты, бесчисленное множество морщин образовалось на каждом паке его лица, а некогда черные, как корни дулуна, волосы, превратились в белые снега криттских гор. Он осунулся и исхудал, высох, как срезанная ветка савита без подпитки водой.

   Позже, когда мы выбрались из ненавистного берхарга, посадив на кол головы двух-трех наемников для пущего устрашения и вместе с ними голову самого Пандира, мы долго разговаривали с генералом под трубки с тембакау, от которых у меня темнело в глазах. Генерал рассказал, что он с отрядом лучших воинов прибыл в Рахасию, чтобы урегулировать конфликты с восстаниями рабочих в критских шахтах близ границ, в соседнем берхарге, и, поскольку, был дружен с Пандиром, решил заглянуть на несколько дней и дать отдых своему отряду.

   -Кто же знал, что так выйдет? Но мне этот жирный грокх все равно никогда не нравился, - вздохнул генерал, - он пытался намекнуть на оплату проживания для моих солдат. Вот и нарвался. Тебя-то как занесло в эти края?

    И я рассказал генералу о моих приключениях в Бусукбарате и Данаи-Бесаф, а Ксатр рассказал мне о своих. Он сказал, что с тех пор, как безвременная смерть постигла его лучшего друга, командарма Себбахата, он заскучал, да так люто, что не мог найти себе места, собрал самых свирепых солдат и теперь путешествует с ними по всем Семнадцати, куда только не закинет их воображение Кенгериана IV. Горе об утрате друга высушило его (хотя скорее всего, это был тембакау), превратило в дряхлого старика, так что, даже сбрив бороду, он выглядел на две сотни лет.

   Потом, у границ Румаха, мы расстались, мои пальцы стали заживать, а генерал со своим отрядом отправился в Перапиан, как мы теперь знаем, чтобы учинить вторую революцию. Как думаю я, Ксатр, сильно скучал по Себбахату, и в его отсутствие искал повод пощекотать себе нервы, поэтому спровоцировал Мбаха Малима, претендовавшего на трон и поддерживаемого оппозицией, напасть на Перапианский дворец, а сам решил поддержать Кенгериана. Однако армия в последний момент отвернулась от верховного кепалы и перешла на сторону Мбаха, тут, конечно, припомнили и Пандира, который, по словам Мбаха был подло и вероломно убит в своем же берхарге, найдя в этом повод осудить на смерть генерала, и в итоге, Кенгериан и Ксатр были казнены. Дальше – известная песня.

   Только не рассказывай эту историю учителям, они не любят, когда кто-нибудь пытается опровергнуть их теории о революции. Они знают лучше всех обо всех войнах и революциях, хоть и не присутствовали на них.