Гиблая топь

ПРОЛОГ
Есть за одной деревушкой лес. Лесная братия деревьев грозно возвышается над деревней. Страшен лес, мрачен. Не шелохнется ни один древесный великан под напором ветра, лишь иглы сосен да листья редких берез насмешливо играются с ветром. Но хоть и страшен лес, дружен он с человеком. Найдется в нем и хворост и дрова, чтобы обогреть семью холодным осенним вечером; найдутся и дары леса, дабы накормить путника: грибы, ягоды, травы да коренья; неиссякаемый источник призывно зажурчит, дабы помочь жажду утолить в жаркий день; найдется и убежище в непогоду: шалаш али укромная роща, куда капля не проникнет, не то  что ветер. Дивен лес своею природой и помощью и почитаем он жителями деревни. Но сторонятся они чащи леса, губительного места, Топи Гиблой, окрещенной жителями за зло и коварность болота, затаившегося в самой глубине дивного леса. Деревья там не в пример чернее и мрачнее, но почти не отличаются от тех, что на доброй земле растут. Растительность там яркая, сочная, тленная, отравленная смертью этого гиблого места.
Сама Топь незаметна: непонятного происхождения темное пятно, будто тень от рощи, в которой притаилось болото, прикрылось кажущимися крепкими кочками да травой, но стоит ступить на нее или потянуться за сочной травинкой - пропал человек, поглотит его Топь. Манит Топь, зовет человека на погибель. Днем слабее она: научены жители деревни и проезжие, как распознать болото да вовремя скрыться от напасти. Но ночью, словно сам дьявол восстает из земли, чтобы сокрыть Топь: напустить туман. Сначала, легкая, будто газовый шарф, дымка зависает в воздухе над скрытой черной пропастью болота . Через несколько мгновений туман, больше похожий на пыль от подброшенной в воздух муки, зависнет  над землей белым полотном с размытыми краями. Он стремительно поглощает все, что находится в его досягаемости, распространяясь все дальше и дальше, становясь все гуще и гуще. И вот, уже будто молоко разлилось над лесом. Но эта манящая плотная белая пелена может стать ловушкой для нечаяного путника. Она скрывает угрозу. Топь, вязкая и опасная, покоится под ней и ни чем не выдает себя: ни характерным запахом болот запустения, затхлости, горько-сладкого тлена как земли, так и сгинувших в Топи тел; ни хлюпаньем поглощения птицы или кого-либо побольше. Бесшумно, опасно быстро, затягивает Топь в свои мертвенно крепкие объятья жертву, прижимая к себе, поглощая, не давая и шанса вырваться из плена смерти, и, наконец, высвобождая обессиленное тело, которое опускается на глубину, уже не ощущая странного тепла, что покоится в этой глубине, что заботливо и привычно обнимает очередную жертву. Ни стон, ни крик не раздастся над Топью, возвещая о коварности природы и бессилии человека. Туман, мертвенно белый и такой же вязкий, как болото, не пропустит ни крика помощи, ни ругательств, ни молитв обреченного. И сгинет еще одна душа в Гиблой Топи. Но обретет ли вечный покой? Отразится ли горькая радость в серо-голубых глазах, что взором провожают утопающих в последний путь..?
Когда родители принесли "хорошую" новость о том, что мы едем в деревню к некой родственнице, я не заподозрил дурного. Мы ездили к бабушке каждое лето. И там (Аллилуйя!) было не только электричество, но и был проведен Интернет (да-да, с большой буквы, потому что в наш век его можно назвать отдельным божеством). Скромный коттедж, минимум грядок (ну что поделать?), озеро рядом. Поэтому я вполуха выслушал речь отца, отчего-то порой походившую на рекламу места, в которое мы поедем. "Лес, свежий воздух, речка рядом…"  - быстро перечислял отец "прелести" природы, но к чему, я понять не мог. Зачем пересказывать то, что я уже множество раз видел? Оказалось, надо было прислушаться. Когда отец положил в сумку вместо ноутбука удочку, червячок подозрения робко пошевелился. Когда мама, с сожалением посмотрев на фен и плойку, положила в сумку простую расческу, червяк начал многозначительно тыкать в бок интуицию. Но природная лень в обнимку с «Джеком Дэниелсом» послала всех к чертовой бабушке, и я, приобщившись к последнему (родители не подозревали, на что тратит деньги их 16-летний "примерный" сынок, используя как связи, так и подкуп), успокоился. Зря, как говорится. Обожаемые родители, заметив прекрасное расположение духа их  не менее обожаемого чада, решили не медлить с отъездом, дабы сыночка не очухался раньше времени и не напросился жить к друзьям вместо "какой-то там Богом забытой деревни" (родители, скрипя сердцем и зубами все-таки решили, видно, отдохнуть от цивилизации вообще). Поэтому многочисленные вещи были наскоро уложены в сумки, и уже вечером подозрительно счастливая семья мчалась на машине невесть куда (уж мне было точно неизвестно куда).
Когда мы выехали за город, за окном машины было темно, ничего не разглядишь, только фонари, словно светляки, будто преследуя нашу машину, освещали путь, то оставаясь позади, и приближаясь. Нескончаемая вереница, словно застывших в воздухе, огней, ровная до омерзительности дорога, легкая голова от алкоголя и Placebo в моих наушниках окончательно разморили меня и я отключился.
***
Сон был беспокойный. Я никак не мог выбраться откуда-то, меня все затягивало и затягивало куда-то. Я кричал, ругался, барахтался, но все глубже погружался… вы будете смеяться, но не понять куда. И чьи-то глаза, безжизненные глаза следили из этой чертовой непроглядной тьмы, окружавшей меня со всех сторон. Они ярко выделялись, но я не помню их цвет. Я звал обладателя этих глаз по имени, но, проснувшись, не вспомнил его. Проснулся в поту, кажется от крика, родители странно смотрели на меня. Я сделал вид, что ничего не произошло.
Оправившись от сна, я глубоко вздохнул и ТУТ ОНО ПРИШЛО. Похмелье, мать его! Голова до этого то ли еще дремав, то ли еще не осознав, что утро, и пора бо-бо, вспомнила о своих прямых обязанностях после принятия алкоголя и разразилась болью. Мозг, осознав, что все-таки похмелье постучалось в наши двери, принялся отдавать команды, пока еще был в состоянии это делать: живот-тошнить так, будто мы не пили, но сходили в Макдональдс с крупной суммой денег и пустым животом; тело-усталость, вялость и опустошенность такая, будто мы 3 ночи и 3 дня смотрели сериал, а он закончился. Отдав ценные указания, мозг вспомнил, что пора бы ему начать ныть и клятвенно божиться, что «больше пить не будем». Обычно этих заверений хватало до выдачи денег родителями, т.е. ненадолго. Тихонько постанывая от ассорти ощущений и болей, я, закрыв глаза, дабы не раздражать еще и их, опустил стекло окна и высунул голову наружу.
Ветер приятно хлестал меня по щекам, солнце, что б его, нещадно слепило глаза, даже в закрытом состоянии. Родители о чем-то тихо переговаривались. Тишь да благодать: долбанные птички заливаются, жара нестерпимая, пыль насмешливо и словно издеваясь щекочет все, что попадается под...руку? Не, пылинки, ну и камни с дороги (стоп, что?) носятся вокруг в бешенном танце, будто это не я вчера пил, но они. Ну, относительные тишь и благодать.  В голове было пусто, но недолго. Во-первых, я задался вопросом: а, собственно, куда мы едем? Дорога явно отличалась от асфальтированной дороги в деревню к  бабушке. Во-вторых, дорога вдруг перестала быть омерзительно ровной и стала приключенчески ухабистой. Почему приключенчески? Да потому что это целое приключение - взлет на очередной яме, попытка при этом уговорить свои органы оставаться на местах, а не взлетать вместе с машиной и, наконец, надежда на удачное приземление. Интересно, куда ведет эта адская дорога?  Вчера родители точно что-то говорили про поездку… в деревню к какой-то чертовой бабушке...
 Осознание пришло нескоро. Меня. В. Деревню. Без. Интернета. Без. Электричества. К. Черту. На. Кулички. К. Древней. Бабке. Совсем. Один... Похмелье напомнило о себе жалостью ко мне собственному, одинокому, лишенному прелестей как эволюции (девушек и вообще друзей и нормальных людей), так и цивилизации. Одинокая слеза скатилась по моему лицу. Кажется, я даже всхлипнул. Мама, обернувшись,  сначала удивленно посмотрела на меня, а потом, заметив мой тоскливый взгляд на разряжающийся телефон, все поняла. Она иногда будто читает мои мысли:
-Уже скучаешь по интернету, телевизору и друзьям? - она улыбнулась.
-Просто не хочу ехать в какую-то глушь – отозвался  я, глядя на удручающий вид за окном. Мы проезжали поле, на котором местами стояли покосившиеся домики с выбитыми окнами. Похоже, это был маленький хуторок. Заброшенный. Доисторический. Я поежился и отвернулся. Мама потрепала меня по щеке и сказала:
-Там все не так плохо, как ты думаешь. Деревня приличная. Там есть связь, магазин...
-Туалет на улице, холодная вода в ведре, отсутствие электричества, кровать на печке… -продолжил я список "прекрасного", что ожидает меня в этой деревне.
Мама странно прищурилась, папа усмехнулся. Дальше мы ехали молча.
***
Мы проехали еще один лес, речушку и, наконец, показались первые деревянные домики. Я удивленно осматривал окрестности: да, некоторые домики были очень старые, но все равно выглядели прилично. Дорога петляла, мы проехали еще один маленький лесок, который был ниже дороги и нам открылся сверху красивый вид на березовую рощу и огороженный участок. На ветках деревьев рядом были повязаны разноцветные ленточки. Отец проследил за моим взглядом и пояснил:
-Источник.
Когда мы выехали повыше, я смог увидеть деревню. Сказать по правде, деревня -это слабо сказано. Дома и домики простирались на километры вперед, с обеих сторон поселок окружали леса. Главная дорога простиралась далеко вперед, а от нее шли ответвления на кооперативы. Мимо нас промчался мотороллер, я с грустью проводил его взглядом. Мне иметь его было запрещено. "Родители боялись за меня" - официальная версия. "Родители боялись за мотороллер и собственные деньги" -правдивая версия. Что поделать, слава о моих "достоинствах", а именно легкомысленности, неуклюжести и вообще раздолбайстве облетела, пожалуй, весь город (слава Богу, что о распитии алкоголя только половину города и до родителей еще пока не долетела). Поэтому вполне справедливо, что из средств передвижения в моем распоряжении имеется только велосипед (который я умудрился раздолбать, оправдывая свои  качества,  будучи в нетрезвом состоянии (всего лишь выпив половину стакана водки залпом на голодный желудок), пытаясь доказать, что я еще трезв, как стеклышко (помнится тогда, я  никак не мог вспомнить как что).  Благо на моем пути встретился столб, который не возражал против нашего с ним близкого знакомства, а родители поверили безбожной лжи: что стакан с водкой нечаянно был принят за стакан с водой, а велосипед понадобился, чтобы поехать домой, пока я, приличный и воспитанный человек, не натворил чего похлеще находясь не в том состоянии, чтобы контролировать себя. Поток горестных, но местами приятных воспоминаний прервала мама радостным: "Приехали!".
Я поспешил оглядеться. Мы остановились у немного обшарпанного, но приличного двухэтажного деревянного домика. Правда, нас с ним пока разделяли ворота, тоже деревянные, немного покосившиеся, с деревянным узором. Прямо над нами раскинулась черемуха. Я сорвал листок и порвал его на мелкие кусочки. Нет, это не жест ненависти к живому. Это просто привычка. Я просто не задумываясь порой срываю листья, делаю из них кораблики или просто рву на маленькие кусочки. Странная, но неискоренимая привычка что-то сорвать, что-то порвать, испортить или сломать. О да! Последние-это мое проклятие. Неуклюжесть и лень родились вперед меня. Но так как лень-есть лень (мой словарный запас оставляет желать лучшего), неуклюжесть была первой. Только поэтому я не родился ленивцем, а родился просто сверхнеуклюжим и ленивым парнем привлекательной наружности (да, высокомерность тоже родилась со мной).
Итак, мы приехали, но встречать нас никто не спешил. "Оно и понятно. Кто ж в такую рань встает?" -ответил я сам себе и зевнул. Да, однако, рань несусветная. Часы показывали 9 утра, но желудок заявил, что поесть никогда не рано, никогда не поздно, и вообще никогда не лишнее, поэтому я голодным взглядом уставился на маму. Мама с невозмутимостью удава прошла мимо и направилась к воротам. Удав с запасом невозмутимости поменьше, то бишь отец, вышел из машины и последовал за ней. А неправильный удавчик, то есть без запаса невозмутимости вообще, то есть я, обреченно пополз вслед за ними, здраво рассудив, что еды в машине быть точно не может, а вот в доме... Не успел я толкнуть дверь, как дверь толкнула меня. Резко так толкнула, с ехидным скрипом, что я отлетел от нее, потирая ушибленный лоб. Я, оскорбленный до глубины души, пнул со всей дури и злости чертову дверь, на что снова получил, как говорится, на орехи: нога неудачно встретилась с дверью (которая почему-то крепко стояла, видимо, закрывая что-то с другой стороны), пальцы здорово стукнулись о поверхность двери. Я завопил благим американским матом. По другую сторону злосчастной двери (которой предстояло недолгое существование, концом которого стану я) раздался смех, громкий такой, заливистый. Кажется, я перестал нелепо прыгать на одной ноге, прижимая вторую к себе. Кажется, я даже перестал чувствовать боль. Ярость и удивительное спокойствие, вот что овладело мной. За дверью, наверное, почувствовали изменения и замолчали, прислушались даже. Поэтому я, не теряя ни секунды, помчался на дверь. Притаившийся, не успевший среагировать, был откинут ударом двери еще дальше, чем давече я (этому я, несомненно,  успел порадоваться). Налетев на какого-то парня, я повалил его и, не сдержавшись, врезал по лицу. Подо мной охнули. Кажется, удар пришелся по носу, потому что кровь хлынула именно оттуда. Вид крови отрезвил. 
Я взглянул на парня, на котором сидел. Он странно смотрел на меня. Не гневно, хотя и это присутствовало где-то в глубине сине-серых, глаз. Страх, восхищение, уважение - всего этого понемножку было в его взгляде. Но что-то, что я не мог объяснить, преобладало в нем. И я, силясь распознать эту эмоцию, не вставал с парня, продолжая вглядываться. Парень не торопился скинуть меня с себя, терпеливо разрешая рассматривать себя. Он был странным - это первое, что я подумал, приглядевшись. Вроде бы заурядная внешность: брюнет, волосы коротко острижены, отливают синевой и зеленой (или это из-за травы, по которой волосы разлетелись в беспорядке?); лоб, прикрытый челкой, выдающиеся скулы, орлиный нос (теперь уже не идеальной формы), смуглая кожа; родинка справа над чуть пухлыми губами. Дальше мне рассмотреть не дали. Парень, видимо, устав,  решил возмутиться. Я удивился его возмущению, выраженном в попытках спихнуть меня. Началась потасовка. Где-то, скрипнув, открылась дверь. Послышались шаги, но я не замечал ничего в пылу борьбы, пытаясь оставить противника на земле и не особо осознавая почему. Поэтому, когда я услышал удивленное, и пока еще не злое: "Саша?", я не менее удивленно заметил, что за нами наблюдают отец, мама, какая-то женщина и старушка. В их глазах был шок и осуждение. Я смутился, представив какая картина перед ними: я, примерный мальчик (о приличном поведении которого, уверен, уже рассказала мама), восседаю и остервенело мутузю какого-то знакомого им парня (по взгляду вижу, знакомы), причем одна моя рука некрепко сжимает его горло, вторая остановилась в замахе кулаком, собираясь  в лицо. Лишь во взгляде отца читаю одобрение и гордость. Он всегда хотел сына-бунтаря, поэтому время от времени я радую его синяками-трофеями, принесенными из драк. Но то были синяки, сейчас он видит сына восседающего на каком-то парне, причем по виду не слабаке, на лице которого кровь, видимо от сломанного носа, а на его мальчике тоже присутствуют следы честной драки. Но потом, вспомнив, что он все-таки отец, он насупит брови и будет соглашаться с осуждающими речами матери, хотя втайне будет гордиться мной. Вот такой у меня отец. Увлекшись думами, я не заметил, как парень рывком оттолкнул мою руку с его шеи, отчего я, потеряв опору, рухнул на него. Сдавленные охи были мне музыкой, которая немного притупляла боль, ведь я нахрен упал на него. Повисло еще более неловкое молчание.
-Я думаю, мальчики сами разберутся, - тихо проговорила старушка, как-то странно поглядев на меня, и повела всех внутрь: "чай пить". Кажется, я уже уважаю и люблю эту старушку, потому что "мальчикам" не нужны свидетели их грязной ругани и нечестных приемов. Подождав, пока все зайдут в дом, парень сбросил меня на землю, пользуясь моим замешательством (нет, я не пытаюсь оправдываться), и, видимо, решив поменяться ролями, набросился на меня и после непродолжительной борьбы каким-то чудом (да, именно им!) я оказался снизу, прижатый грузом все еще незнакомого мне парня. Руки мои были скрещены на мне же и зажаты в тисках его рук. Мы еще недолго возились, пока я не устал. Поверьте, когда вы прижаты кем-то тяжелым и пытаетесь вырваться, это очень утомляет и истрачивает силы. Поэтому, угомонившись, я заговорил:
-Ладно, чувак, отпусти.
-Влад, – представился  мой противник, вставая с меня и протягивая руку. Я из последних сил схватился за его руку и рывком был поставлен на ноги. Отряхнувшись, я посмотрел на парня и поспешил извиниться, надеясь, что я разукрашен, не так сильно, как мой собеседник:
-Но извиняться не намерен - вырвалось у меня непроизвольно. Я впал в ступор. Честно, я хотел извиниться. Оно как-то само вырвалось. Кто-то рядом хмыкнул. Влад.
-Я, вроде как, тоже.
-Хах, ну окей.
Повисла напряженная тишина.
-Ладно, Влад, я... – я хотел по-дружески двинуть его кулаком в грудь, но, кажется, он понял это, как продолжение драки, поэтому перехватил мою руку, вывернул ее и завел мне за спину.
-Отвлекающий маневр не удался, - прошипели мне в самое ухо, обдав горячим дыханием шею. А я согласился. Он ведь всегда побеждал. Всегда был сильнее. Он всегда смотрел на меня с улыбкой превосходства. Его глаза всегда смеялись, когда я вновь проигрывал. Мой противник стоял недвижимо и близко, я должен  был слышать биение его сердца. Но почему  я не слышу этот ритм жизни? И почему мое сердце бьется все медленнее и медленнее? Страх? Глаза! Безжизненные смеющиеся синие глаза! Почему руки, сдерживающие меня, меня тают? Влад? Влад!!!
-Очнись, придурок! Что с тобой?!! Влад!!! – я кричу, но крик тонет. Я не могу вырваться из стальных тисков его рук.  Серега стоит как в сомнабуле, его глаза остекленели, руки продолжают заламывать мои, но он тает, с него капает какая-то жижа!
-ВЛАД!!!
Я не могу вырваться из его уже объятий. Я прилип. Что это? Это спокойствие? Да, это оно. Почему я спокоен? Мой кто? Знакомый? Товарищ? Друг? Не важно. Он расплывается, тает, превращается в жижу, вязкую и теплую, и я не могу высвободиться из этих липких рук. А хочу ли? Я ведь так скучал. А он? Как скучал он! Разве могу я расстаться с ним теперь? Нет. Теперь никогда. Я ведь так долго его искал. А потом забыл. Непростительно.
-Влад! – кричу я в растекающееся лицо друга. -Слышишь?!  Я не расстанусь с тобой! Я не оставлю тебя как в тот раз, не оставлю. Я нашел тебя, ты нашел меня. Забери меня. Слышишь? Забери! С тобой тепло, ты – тепло . Везде было холодно, с тобой тепло. Не тай, слышишь? Как мы будем вместе веселиться и дурачиться, если ты растаешь?! Я пытаюсь собрать тебя. А ты не отпускаешь меня. Никогда не хотел отпускать единственного друга. Забери меня туда, где ты теперь, забери, слышишь? Я задыхаюсь, Влад. Ты душишь меня. Я должен умереть? Ты обретешь покой? Забери… меня… там… тепло... туман… и... тихо... тепло… и… ты.
Я попрощался с остатками своих сил и отдался в мертвенные объятья болотной жижы, имевшей форму моего друга, потому что вспомнил, что глаза во сне были безжизненными серо-голубыми: жизнь давно покинула их. Потому что вспомнил, отчего глаза были наполнены тоской и беспомощностью: он не мог помочь, он ждал, скучал, но не мог вернуться. Жижа проникла в мои легкие, и я задохнулся. Но объятья не отпускали меня еще долго. Лишь когда послышались шаги, Топь потеряла очертания человека и расплескалась по зеленой траве черной кляксой, будто нечаянно пролитой ребенком на холст мастера, настолько нереальной и неправильной она выглядела. Когда взрослые подошли ближе, они смогли разглядеть тело, безжизненной куклой покоившееся посреди лужи. Были крики, мольбы, молитвы, проклятья, вой сирен, визг шин машин, грохот чего-то сломанного, глухой стук удара тела о землю, бульканье лекарства, слова сочувствия. Но этого не слышал ни я, ни старушка, которая с жалостью разглядывала мое тело и с опаской черное пятно. Взглянув в ее лицо, я понял, что она знает больше, чем кажется, и то, как она косится на лес говорит о том, что и о Топи она знает. А знала ли, что я был там? А знала ли историю Топи?