Глава 4. Чудеса ономастики

Если вспомнить Николая Васильевича Гоголя, то его вымышленный Чичиков оказался на поверку реальнее, чем сосед по школьной парте, по лестничной площадке или коммунальной квартире с пятью почтовыми ящиками на входной двери.
О печатном герое мы узнавали из книги больше, чем об однокласснике Васе Нелюбине, который годами мозолил глаза и все равно оставался загадкой. Он неожиданно мог поставить в коридоре подножку своему лучшему другу с явным прицелом на чугунную батарею под подоконником, оставаясь при этом верным товарищем и одновременно, как говорится, вещью в себе.
Литературный же герой открыт и светится деталями, причем так убедительно и ярко, что вы охотнее верите соченителю Гоголю, чем мемуарам Талейрана, а именно: Наполеон при всех его выдающихся для европейцев качествах на российской почве, мог стать только мелким жуликом, а не императором Всея Руси и, по случаю, Франции, если бы ему пришло в голову пойти на Париж войной. И не только вы, а еще не одно поколение читателей вместе с вами будет так думать, потому что Чичиков, похожий на Наполеона — обыкновенный прохвост и казнокрад.
Парадокс еще и в том, что через описание жизни Павла Ивановича или капитана Копейкина, где не было и доли правды, а исключительно фантазия или сочинительство, вы подспудно узнавали про государство Российское в большей степени, чем из учебников истории ХIX века под редакцией многоуважаемых профессоров.
Если реальный Наполеон может посредством пера и фантазии Гоголя реинкарнироваться в литературного героя Чичикова, который на практике получился живописнее и убедительнее своего прототипа, то почему Чичиков не может проделать ту же дорогу превращения сперва в реального буржуа нового типа, а затем в литературный персонаж по фамилии Чижиков, по традиции, более реальный, чем живой?
Вы скажете, что это невозможно, как не бывать обратному превращению бабочки в куколку. Конечно, в биологии это нельзя, но в литературе — пожалуйста. Биолог наблюдает и описывает то, что видит, потому что он ученый, а писатель придумывает и видит мир обратным зрением, пропускает через себя и выводит на бумаге то, что отпечаталось в его ненаучно, подчас нелогично устроенной голове. И тогда вымышленное превращение человека в жука выглядят правдоподобнее, чем наблюдения все того же Васи Нелюбина за одинокой крысой, сидящей в подворотне на куче мусора.
- Вон, смотри, крыса, - кричит Вася.
- Сам вижу, крыса.
- Серая. Сидит и смотрит.
- Сам вижу, серая и сидит.
Записанный на бумаге разговор еще не литература. Запачкать текстом бумагу еще маловато будет. Литература, искусство начнется, если Нелюбин скажет, например, что крыса, как человек, — самое древнее, чуть ли не первое млекопитающее и последнее из уцелевших на земле, отдоленная, если не прамая родня вершине творения по всеядности и адаптации к агрессивной окружающей среде, разве что человек еще пока не пристрастился к крысиному яду, как сахару или кокаиновому порошку. Если крыса вообще не праматерь людям по версии теории эволюции Дарвина, только не овладевшая чтением и письмом за ненадобностью, как цыгане или некоторые племена аборигенов в отдаленных джунглях, прожившие как-то без них до сих пор, и ничего.
И начнет Вася за нее мыслить с претензией на Платона или, на худой конец, на Виктора Гюго. И тогда Нелюбин наврет от имени крысы приблизительно так:
Вот не понятно мне, с какой целью природой создан этот человек, который неукоснительно считает себя венцом природы? Он другой раз держит перед собой книгу, час держит, другой, а не ест, начиная с вкусных замусоленных краев? Думает и соображает. А что тут думать? Все в мире существует для поддержания природного естества. Глуп человек, ведь все, что не создано для поддержания естесственных потребностей — бестолковая забава ради пустой расстраты нервов и физических сил, - ну и так далее.
Сам Павел Иванович Чичиков новейшего образца не видел никакой связи с прототипом, считал свое имя курьезом ономастики, а все совпадения с почти полным тезкой случайными. На ехидный и довольно частый вопрос остряков, особенно фамильных, для кого коверканье чужого наследственного имени является высшим проявлением юмора и поводом для гоготания до слез:
- А не родственник ли вы гоголевскому Чичикову? - наш герой отвечал с приятной улыбкой знатока потайного смысла:
- Даже не однофамилец, - чем вводил в замешательство всякого куцего остряка.
Так вот, в фальшивых размышлениях выдуманной крысы больше ума и смысла, чем в шутках невымышленного юмориста.
Но вернемся к нашему нешуточному повествованию, лишенной поверхностной юмористики. В следующем номере воскресной газеты «Деловая Правда» должна была появиться целая полоса, посвященная новой авантюре Павла Ивановича.
Семен Зряченский не без изобретательности и таланта раскудрявил статью насколько мог. В ней теперь говорилось о том, что известный монгольский шаман Ойгюн Байтыр бесплатно снимает Родовой стресс, а с ним причину множества неизлечимых болезней, хворей, недугов, проказ и превратностей судьбы.
Это понравилось Павлу Ивановичу, потому что русский человек по традиции верит в шаманов, колдунов, провидцев, Вольфа Мессинга вкупе с мудростью генералиссимуса Сталина больше, чем в родного отца-батюшку. Все-таки Семен Зряченский был мастером пера. Но в других местах Чижиков беспощадно правил красным фломастером, вычеркивая излишние художества и неистовую фантазию, относясь дотошно к каждому будущему печатному слову, чтобы, не дай бог, не нарушить закон, чтя уголовный кодекс, к несчастью, не обязательный и преимущественно изберательный на Руси. Но по некоторым деталям возник легкий дискусс.
- Где «Не заменяет традиционного лечения»? Куда пропало?
- Не вмещалось.
- Вмещай.
- Куда?
- Вот сюда, — Павел Иванович указал на место под фотографией фальшивого монгольского шамана с поддельным бубном из моржового желудка. Зряченский аккуратно вырезал его нижницами из путеводителя по Чукотке и приклеил к портрету неизвестного кочевника-степняка из учебника Природоведения пятого класса средней школы. Получилось вполне натурально — кто знает, не отличит.
Тут Чижиков строго уставился на Зряченского:
«Родовой стресс можно с успехом снимать пиявками?» - прочитал он в тексте.
- Эта ерунда откуда взялась? Какие, к черту, пиявки?
- Это я нарочно приписал, - защищался зловредный сочинитель. - У людей должна быть альтернатива. Альтернатива — основа современной журналистики.
- Где тебя этому научили?
- В Би-Би-Си.
Действительно, Зряченский проходил в Лондоне трехмесячную стажеровку, где ему, как дикому саженцу, привили навыки честной британской журналистики, которые он неуклонно использовал где ни поподя, а еще занесли вирус-альбац, помесь антисоветского вольнодумства и прожженного демократического мышления в купе с алчностью и доносительством по мелочам. Всем этим он весьма гордился до заносчивость.
- Что ты имел в виду с этими пиявками? Они будут прикладывать их к фотографиям?
- К телу.
- Думаешь, будут?
- Никогда.
- Это точно.
- Оставляем? - осторожмо спросил Семен.
- Можешь, когда хочешь!
- Еще вот тут, - показал пальцем Зряченский: «Медиумическая помощь тем, кто навсегда отчаялся жить», — это хорошо?
- «Начало новой жизни», - тоже неплохо.
- Добавь еще полтинничек, — стал вдруг клянчить Зряченский надбавку за качество и творческую новизну, — долларов.
Чижиков вытаращил глаза на продажную прессу и убедительно произнес:
- Таких денег вместе я отродясь в руках не держал, - и показал Зряченскому размашистую дулю.

Перейти к следующей главе: http://www.proza.ru/2017/07/13/1103