я знаю...

Я знаю, что я пишу ужасно и ужасно много лишнего. Даже непонятного. В смысле не понятно для чего. Не понятно для чего я пишу так много лишнего. Иногда мне об этом говорят. Мне об этом говорят, если происходит что-то из ряда вон. Вдруг происходит что-то из ряда вон или происходит просто совпадение. Странное совпадение, которое открывает шлюзы искренности. Не моей искренности. Не потому что у меня её много или, наоборот, мало. И нечего там и открывать. Просто, когда всё время думаешь, думаешь и думаешь, то забываешь о правилах. Забываешь о рамках, о приличиях, о палате мер и весов и принципиальной позиции Найквиста. Хотя о последнем как раз и -- нет. Может из-за него-то и пишешь много лишнего. И вот однажды пишут мне:

-- попытался прочитать ваши тексты не осилил не один информация слишком концентрирована наверное, вам легко читать философов вроде Гегеля, Кьеркьегора, а я читаю только Фромма, Бердяева, Франка.

Откуда во мне вдруг проступило это гегельянство? Как проступает весной влага оттаявшей стужи  на камнях, на заборах, на бетонных ступенях. Но я думаю об этом недолго. Совсем недолго. Ведь это не моя мысль. Мысль о моём мышлении, надломленном гегельянством. Или пропитанным, пронизанным из небытия суггестивным воздействием Гегеля. Это забавно, поэтому я не думаю об этом дольше, чем об этом пишу.  Дольше, чем солнце на закате, внезапно выскочившее из мрачного небесного покрова над Петербургом на минуту. И тут же, ужаснувшись разлагающимся трупом зимы в дряхлом городе, исчезнувшим. Я увидела этот солнечный миг, потому что стояла у окна. Стояла у окна с малышкой, которая ждала маму, спеша угадать её в размытых очертаниях утративших цвета прохожих. Ждала маму и разговаривала со мной. Совсем недавно, только что, она узнала, что есть много слов, чтобы разговаривать. Теперь она слушает слова с удовольствием и выбирает лучшие. Апельсин, например. Апельсин и мама. Мама принесёт апельсин. Мама приходит и приносит мороженое, а апельсин -- нет.
Потом я еду домой. Еду домой в метро. В тот короткий миг, когда оно почти безлюдно. Я люблю метро, потому что оно ленинградское. Сквозь вечное "Не прислоняться" я вглядываюсь в тёмный мир за стеклом, страшась и надеясь почти одинаково, увидеть того, кто смотрит в прицел. Кто смотрит в прицел на меня. И я не прислоняюсь, хотя и очень хочу. Я привыкла.