Поезд Таллин n - Москва

 набирает скорость. В суете и толкотне посадки я пропустил священный момент трогания. Переполненный общий вагон, последний в составе, трясет и раскачивает, как во время бури. Вагон - обычная грязная плацкарта, заполненная сидящими на нижних полках. Пассажиры утрамбованы бок в бок, по ногам из раскрытой двери несет ледяным холодом, а попытка ее прикрыть вызывает гнев проводницы эстонки, пучеглазой и решительной дамы лет пятидесяти. По какой-то загадочной причине ей удобно держать дверь в вагон открытой: "Ничего с вами не сделается, в моем купе не теплее, кто хочет пусть зайдет..." Желающих воспользоваться приглашением не находится.

      Полумрак. От перспективы провести всю ночь в таком состоянии становится жутковато: тут или околеешь, или вывернутся все внутренности. Впрочем, до Пскова многие должны выйти, а там, говорят, начальник поезда за дополнительную плату обычно помогает с ночлегом в других вагонах... Но пока терпи. Я на боковушке, рядом клюёт носом во вздыбившийся красный шерстяной шарф пьяненький мужичок. Изредка он вскидывается, смотрит мутными глазами в вагонный полумрак, роняет одну-две несвязные фразы и, ухмыльнувшись, снова засыпает. Ему уже хорошо. Напротив мирно и негромко о чем-то беседуют сидящие рядком три интеллигентные дамы - две эстонки и русская - всем под пятьдесят. Роскошные шубы эстонок, песцовый воротник русской глядятся диковато в скотской тесноте плацкарты. Эстонки пьяного как бы не замечают, умело подавляя раздражение. Им это надоело. Русская время от времени дарит мужичка грустной улыбкой.
        В грязном оконном стекле кивают наши смутные отраженья, а из черноты Зазеркалья - ни огня, ни звука и лишь душа знает, что с каждой минутой мы все дальше от моря. Будет лето, и на светло-голубом просторе выстроятся косые паруса яхт: белые, голубые, желтые, розовые... И на борту одной из них мне мнится человек, лицом похожий на меня, в фуражке с якорьком и зеленым отсветом кометы в глазах, эстет, с презрительным снисхождением поглядывающий на берег... Тридцать три года назад по этому пути меня, еще ребенка, поезд уносил на Восток, резко изменилась траектория жизни. Был ли наш отъезд ошибкой? Трудно сказать, был бы я счастливее, сложись судьба по-иному. В жизни я совершил много ошибок, но, странное дело, последнее время прихожу к мысли, что я их внутренне, втайне от себя, желал. Я хотел познать Мир странным, опасным способом, мне казалось, если все идет гладко, я упускаю самое главное, будь то в любви или в решении математической задачки. Иногда какое-то внутреннее, непонятное упрямство заставляло меня избегать правильных решений, раздражающих своей простотой и очевидностью. И в этом искусе ошибок, возможно, есть мое сродство с той страной, куда я возвращаюсь.
      Впрочем, за эти тридцать три года не все было плохо, оказывается, мне даже есть чем похвастаться перед эстетом на яхте. И помотало меня от Джульфы до Заполярья, от Балтики до Тихого океана... и приключения были, и встречи... Так уж устроен человек. Всю жизнь мы клянем свое настоящее, а в результате нашим единственным богатством оказывается прошлое.
      Мужичонка вскидывается, глядит туда, где на верхней полке съежилась в калачик от холода под курткой девчонка лет пятнадцати.
       - Эй, молодая, до Пскова? - спрашивает он. - Ага... - тихо стонет девушка. - Спи, - говорит мужичонка, - разбужу, я разбужу!.. - голова его мотается, но речь трезвеет.
       - Х-холодно совсем? Девчонка неопределенно хихикает. - Я те куртку счас сниму.
      - Да ладно, - отнекивается девчонка, - не надо... - Ладно, ладно, землячка, - расстегивает куртку мужичонка, - мне-то не холодно. - Да не надо... - А то гляди, - мужичонка перестает расстегиваться. - Спи... разбужу я, поняла? - обводит всех плохо видящим взглядом. Алкоголь разрушил этого человека безвозвратно - тусклые слезящиеся глазки, дряблая сморщенная кожа с младенческой розоватостью, мотающаяся беспомощно голова, трясущиеся руки...
       - Домой еду, во, землю получил... Вот... Из Ревеля! Счас от вокзала шесть километров... к утру дойду... Мне землю дали, во, - он вскидывается, - кулаком стану, вот, на трактор сяду, - руки его будто водят воображаемые рычаги, - хозяином буду, хозяином буду, вот! - он поднимает сжатый кулак.
       Тягостное молчание отвечает ему, ни у кого не хватает сил даже на улыбку, чтобы смягчить охватившую всех неловкость: пропьешь ты и землю, и трактор, братец...
      - Ща... со станции... К утру дойду... За окном, в Зазеркалье, черная ледяная темь, в мелькнувшем световом пятне фонаря метельная рябь.
       - Да ведь замерзнешь в дороге, дождись хоть утра на станции,- советую.
      - Не, - упрямо мотает он головой, - не, я пойду... Пскович неожиданно переводит взгляд на меня, распахивает пазуху, откуда торчит горлышко бутыли. - Пошли, а? Я делаю вид, что не слышу, я думаю, что он и без того пьян, а коричневая жидкость стоит воротником в коротком горлышке большой граненой бутыли, и лукавая мысль посещает меня: не сделаю ли я доброе дело, помогая одолеть эту бутыль, ведь чем меньше мой попутчик вольет в себя, тем больше шансов, что он не упадет и не замерзнет зимней ночью по дороге в родную деревню? На самом деле я просто хочу выпить, холод сковал ноги, и уж лучше что- нибудь делать, чем сидеть просто так.
      Удивительно, что заставляет этого человека делиться недешёвым зельем, из-за которого убиваются в очередях, самым драгоценным пороком в своей жизни?
       - Пошли, а? - настойчиво повторяет мужичонка. Мы встаем и, спотыкаясь о чужие колени, движемся к тамбуру. По дороге мой Дионис заботливо одергивает куртку на уже спящей девушке, прикрывая ей ноги: "Спи..."
        Тамбур встречает взрывом: грохот, скрип, визг, ослепительная лампа и якутский холод, ветер врывается из черноты через лишенное стекла окно, металл вокруг которого покрыт сверкающей инейной солью, и сразу кажется, будто с тебя разом сорвали всю одежду и ты стоишь голый на ветру, продуваемый до каждой жилки. Масляно блестит жёлтая банка, заполненная окурками, будто славя сама себя и свое нищенство.
       - На! - кричит мужичонка сквозь ветер, вой и грохот, протягивая бутылку. - На! Мысли цепенеют, и от холода кости, кажется, готовы выпрыгнуть из мяса. С трудом разжав зубы, делаю глоток, который мне кажется глотком водопроводной воды.
      - Закуси! - неожиданно из его обширной пазухи, прикрытой красным шарфом, появляется колбасный бутерброд. Чувствую, что превращаюсь в автомат, беру бутерброд.
       Между нами и черной тьмой нет границы, и мы стремительно в неё летим.
Декабрь 1991г.