Главы из книги Кит. Пролог

***               

Ближе к вечеру пошел снег, ветер стих, и ледяная степь уже не казалась столь ужасной. Разрушенная мельница чернела обгоревшим остовом на серебристой бескрайней плоскости. По двору её медленно двигались замерзшие люди и лошади. Рядом с мельницей было еще три здания: большой сарай, сгоревшая изба, и флигель с кирпичным цоколем - то ли контора, то ли лавка. На крыльцо флигеля поднялся низкорослый человек в казачьей бекеше, которая была ему велика и доходила до колен, и в черной косматой папахе. Он открыл дверь и вошел в темные маленькие сени. Пахло дымом, сырым сукном, потом и махоркой. Вместе с вошедшим человеком в дом ворвался холодный воздух.

- Налбандов! Твою ж мать! Притули дверь как следует, черт нерусский! – крикнул кто-то из полумрака.
Налбандов ничего не ответил, он прошел направо, в освещенный слабым оконным светом коридор, и постучал в дверь. Из-за двери послышалось: «Да»!
- Товарищ комиссар, разрешите… - Налбандов вошел.
- Слушаю, Сурен.
- Дозор вернулся, задержали одного.
Комиссар оказался молодым человеком, подвижным и улыбчивым.
- Кто он такой?
- Да вроде гражданский он, со станции. В санях сидел, замерзал совсем.       
Налбандов говорил с акцентом, налегая на звук «р», – у него получалось: «гррражданский».
- Ну так давай его сюда! - нетерпеливо взмахнул рукой комиссар.
- Одна минута! - Налбандов быстро вышел.

В небольшом помещении было тепло. Половина стены была покрыта белыми изразцами – в смежной комнате находилась голландская печь, только что жарко протопленная. Кроме того, в середине противоположной стены нагревал воздух маленький камин с двумя пузатыми чугунными створками, украшенными литыми гирляндами. Такой камин французы называют chemin;e prussienne*. Массивный письменный стол, черный с бронзой, тоже нес оттенок чего-то неуловимо немецкого. Немногочисленные бумаги были разложены в строгом порядке. Над столом висела лампа в жестяном абажуре - на стенах же не было ничего, хотя когда-то, судя по прямоугольникам на выцветших обоях, там были какие-то изображения.

- Товарищ комиссар, вот нашли этого… - донеслось глухо от двери. Вошли двое рослых солдат, ведя под руки человека в тулупе, с головой, замотанной башлыком и пуховым платком.
- Смотрим: лошадь стоит, в сани запряженная, а он в санях сидит. Думали мертвый, то есть замерз, а он - вот, живёхонек! Только сильно задумался чего-то, всё молчит. Вот, бумаги нашлись при нем,- рябой солдат протянул комиссару сложенные пополам документы.
- Посадите его поближе к печурке. Гордеев, размотай на нем башлык, а ты угля подбрось, - комиссар движением головы указал рябому солдату на камин, разворачивая бумаги.
- «Гайсинский Александр Борисович. Старший телеграфист. Ташкентская железная дорога. Станция Ак-Булак», - вслух прочел комиссар, глядя в маленькое картонное удостоверение.

Он перевел взгляд на задержанного. Худое, изможденное, бритое лицо, с кругами под глазами. Лет сорока на вид. Прямой, довольно крупный нос. На голове с коротко стриженными, темными с проседью волосами - черная фуражка, видимо железнодорожная, без эмблемы. Лицо запоминающееся, умное, - на телеграфиста не похож.

Комиссар развернул вторую бумагу: бланк с чернильным штампом «Ташкентская жел. дор. Дистанция Оренбург–Актюбинск». Ниже следовал чёткий заголовок: «Путевая ведомость». Указывалось: «Выдана помощнику начальника станции г-ну Гайсинскому А.Б. для доставки предметов обмундирования: (сапог валяных 40 пар), приобретенных мною, согласно приложенной платежной фактуры, у крестьянина И. Кузьмичева, для обмундирования служащих станции. Согласно распоряжения начальника дистанции… Прошу оказывать предъявителю сего всяческую помощь… Начальник станции Ак-Булак: Федулов В.С.». И в конце – число, подпись и печать.

- Значит - Гайсинский Александр Борисович?
- Да, - тихо и глухо произнес Гайсинский.
- Моя фамилия - Гуральник. Я комиссар Особого отряда Красной Армии. Так вы телеграфист, или помощник начальника станции? Куда вы направлялись?
Гуральник задавал вопросы стремительно и говорил быстро, казалось не задумываясь, но очень точными и короткими фразами. «Он очень быстро мыслит, - подумал Гайсинский, - а у меня голова совершенно не работает». Внешность Гуральника была довольно примечательна, он выглядел молодым человеком, едва достигшим тридцати. Румяный, улыбающийся, то и дело жмурящий, словно от удовольствия глаза, - он был похож на приказчика из преуспевающего магазина, или на официанта, с «прехорошеньким», говоря языком барышень, лицом карточного валета, и быстрыми движениями маленьких, гладких рук.

Говорил он с доверительной интонацией, сразу располагая к себе. Но его небольшие темные глаза, даже когда он, улыбаясь, зажмуривал их, пристально и цепко глядели на собеседника, замечая любую мелочь. Эти глаза выдавали его настоящий возраст – он был, пожалуй, лет на десять старше, чем казалось на первый взгляд.

- Я помощник начальника станции, - сказал пленник, - оформили старшим телеграфистом, так как была вакансия, но есть настоящий телеграфист, он и занимается непосредственно телеграфом. Я же помогаю, в основном, с текущим ремонтом полотна, с калибровкой приборов, измерением путей, и немного с бухгалтерией.
Он внезапно замолчал, хватая воздух ртом, как астматик.
- Вам плохо? Что с вами?
- Я был болен тифом. Мне иногда бывает… нехорошо.
- Хотите чаю? Впрочем, какой теперь чай! Это - какой-то травяной отвар, шалфей, кажется.
- Хочу, спасибо!
- Щупак, принеси нам чаю, - бросил Гуральник рябому солдату. -  Так вы незаменимый человек! - Комиссар быстро повернулся к Гайсинскому. - На все руки мастер! - Вы были на войне?
- Нет, был освобожден, я преподавал в Бакинском Мореходном Училище Дальнего Плавания.
- И что же вы преподавали?
- Математику и навигацию.
- Вот как… - У вас еврейская фамилия, да и внешность… вполне… Вы еврей?
- Я не иудейского вероисповедания, - пленник отхлебнул из кружки чай.

«Из выкрестов, видимо. Однако что-то с ним не так». - Гуральник пытался объяснить себе то двойственное впечатление, которое производил на него Гайсинский. На первый взгляд, скромный мещанин, - провинциальный преподаватель. В то же время, в его манере кривить угол рта, в прямом взгляде, чувствовалась какая-то барская, господская спесь. А прямая осанка и скупость жестов, явно указывали на военное прошлое. «Кто же ты такой»? - думал Гуральник. «И ведь вроде не врёшь», - ложь он чувствовал совершенно безошибочно.

- Где же вы учились математике?
- В Московском университете.
- Ну надо же! Да мы с вами коллеги! - Гуральник всплеснул руками, – я тоже представьте, изучал математику в университете. В Берне. Вы бывали в Берне?
- Не довелось.
- Прекрасный город! Знаете, Александр Борисович, я ведь в одну секунду могу проверить, были вы учителем математики, или нет.
- Не сомневаюсь. Проверьте, – я не лгу.
- Я и так вижу. Откуда вы родом?
- Из Киева, но с детства жил в Баку.
- На какой улице жили в Баку?
- На Кривой, – это название улицы…
- Я знаю. Это – около Парапета, – верно или нет?
- Верно.
- Куда вы направлялись на самом деле, где живет этот крестьянин с валенками, как бишь его?
- Иван Кузьмичев. Он живет на Мертвых Выселках.
Гуральник вопросительно посмотрел на сидящего на корточках у печки рябого солдата.
- Щупак!
- Есть такое место, товарищ комиссар, тут недалече…
Комиссар положил лист бумаги на край стола. Несмотря на тепло, даже духоту в комнате, на плечи Гуральника, поверх зеленого френча, было накинуто совершенно новое, явно дорогое, темно-синее коверкотовое пальто на меху.
- Гайсинский, можете нарисовать план станции? Поподробнее.
- Постараюсь, - пленник подошел к столу, взял карандаш и принялся рисовать прямоугольники.
- Сколько казаков на станции?
- Много.
- Это не ответ! Вы же образованный человек, сколько? Двадцать, сто, двести?
- Наверное, сто.
- Уже лучше! Где вы болели тифом?
- В Самаре.
- Что вы делали в Самаре?
Гуральник засыпал вопросами Гайсинского непрерывно, как пулемет, не давая и секунды на размышление.

Внезапно, не скрипнув даже, а как-то всхлипнув, открылась дверь, и в комнату вошел человек высокого роста в серой шинели до пола. Он был первым, встреченным Гайсинским здесь, на мельнице, военным хоть с какими-то признаками красноармейца. На левом рукаве шинели вошедшего, выше обшлага, была нашита красная суконная звезда, а под ней – три красных квадрата.
- Товарищ командир, – допрашиваю задержанного. Задержали неподалеку. Вот его документы. – В голосе комиссара слышалась едва заметная насмешка, несмотря на серьезность тона.
Командир внимательно прочел бумаги, переданные ему Гуральником, затем перевел взгляд на допрашиваемого. Лицо его слегка дернулось. Это не скрылось от внимания комиссара. Гайсинский закончил рисовать и стоял с совершенно отрешенным видом.
- Он нам как раз план станции нарисовал, товарищ командир. Расспросите его поподробнее, а мне пока тут…необходимо  срочно…э… - махнув неопределенно рукой, Гуральник быстро вышел. Закрыв за собой дверь, он поманил пальцем Налбандова, стоящего в коридоре, и кивком указал ему на не полностью прикрытую дверь. Налбандов бесшумно подошел к двери и прильнул к щели между дверью и притолокой.

В комнате остались: командир, Гайсинский, и солдат у печки.
- Щупак, иди, займись лошадьми, – приказал командир. Щупак вышел. Командир приблизился к Гайсинскому:
- Снимите тулуп, – тихо сказал командир. Тот беспрекословно снял тулуп и бросил, вернее, уронил его на пол. Он остался в тесной, черной, форменной железнодорожной тужурке, засаленной и грязной сверх всякой меры. Под тужуркой была кофта или фуфайка неопределенного цвета с воротом, застегнутым на горле.
- Это всё тоже снимайте.
Пленник снял тужурку и фуфайку и остался в нижней рубашке, на удивление чистой и свежей, из тонкого серого полотна с белоснежным воротничком.
- Так, - сказал командир, - британское белье. Он немного помолчал. - Не узнаете меня, Виктор Викторович?

***               

- Я друг вашего брата – Миша Трапезников, то есть, Михаил Ильич, – поправился он, – теперь вспоминаете?
Пленник, названный Виктором Викторовичем, стоял совершенно безучастно и молчал. Он медленно поднял взгляд на Трапезникова. Тот был высоким, крепким, видимо очень сильным физически человеком, с несколько медвежьими движениями, с совершенно выцветшими, почти отсутствующими бровями, скуластым русским лицом и носом уточкой.
Запоминающимися были глаза Трапезникова – глубоко сидящие, светло-серые, стального оттенка.

«Он был Серёжиным другом. Должно быть, ему сейчас лет тридцать пять. Я точно видел его на Юго-Западном фронте. Кажется, он был тогда ротмистром. И еще мы встречались совсем недавно, в Омске. Насколько близко мы общались? О чём говорили? Не помню совершенно», – Виктор Викторович попытался улыбнуться.
- Конечно, я помню вас, Михаил Ильич, мы же встречались не так давно, в штабе армии, в Омске.
- Я думал, вы меня не узнали.
- Узнал, как же, – вы были в Народной Армии, у Каппеля, а потом перешли под комадование Колчака. – А теперь, значит, – у красных?
- Оправдываться не собираюсь! - резко и громко сказал Трапезников.
- Помилуйте, я же вас ни в чем не упрекаю! Вы, наверное, командир полка?
- Начальник штаба полка, но это сейчас не имеет никакого значения. Вы помните тот наш разговор на фронте, во время Луцкого прорыва?
Виктор Викторович не очень уверенно кивнул.
- Вижу, что не помните, - неожиданно зло сказал Михаил Ильич, - и это для меня не удивительно! - Ну а то, что было раньше - помните? - спросил он, - В девятьсот третьем, у вас в Москве, в Старопименовском? Или еще раньше, в Оренбурге?
- Вы меня простите, Миша, я был сильно контужен, потом еще болел тифом. У меня немало провалов в памяти, и я порой…
- Все это отговорки, – протестующее замахал рукой Трапезников, вы говорили мне это и раньше, еще до контузии, ссылаясь на падение с лошади, травму головы и тому подобное. Вы не просто не помните, вы о многом не знаете в своем прошлом, и не знали никогда. Какие-то вещи вам действительно знакомы, или вы их помните, подробно и даже досконально. Например, помните о своей научной деятельности, экспедициях, обо всех событиях на войне. А что-то прошло мимо вас, будто бы вы учили небрежно написанную роль. Или, - словно вы шпион, и живете согласно вашей «легенде». Вы - не настоящий Виктор Даль! Вы не проживали его жизнь, во всяком случае, не полностью. У вас лишь его оболочка, а внутри - кто-то другой. Да у вас и глаза другие! - горячо воскликнул он. Это звучит, несомненно, как бред сумасшедшего, но я совершенно уверен в том, что говорю!
- Даже не знаю, что вам на это сказать. Я как-то опешил, честно говоря…
 Даль замолчал. Видимо, он действительно не знал, что сказать.
- Что вы хотите от меня, Михаил Ильич? - через минуту тихо спросил Даль.
- Я хочу исчезнуть из этого… непрекращающегося ада! Из этого бреда! Из этой проклятой яви, уж не знаю, кто её создал. Я хочу - в другую жизнь! Вы же знаете, умеете это делать?
- Это невозможно.
- Почему? Я же видел всё своими глазами! Я видел вас тогда, в шестнадцатом году!
Даль отрицательно покачал головой:
- У каждого - свой путь. - Сказал он, глядя прямо в глаза Трапезникову.
- Если вы мне не поможете, я вас выдам. Решайте!
- Делайте что хотите, – твердо сказал Даль.
Трапезников глядел на него несколько секунд, потом повернулся и быстро шагнул к двери. Резким движением открыв её, он крикнул в коридор: «Комиссара – к командиру»!

***

За дверью послышался топот ног, приглушенные крики: «Товарищ комиссар, – к командиру!» Гуральник довольно долго не появлялся. Вошел он, недобро глядя на командира, но при этом улыбаясь. С ним вместе вошел Налбандов.
- Яков Моисеевич, - обратился к комиссару Трапезников, - я узнал пленного, это генерального штаба полковник Даль, колчаковский офицер, я встречал его раньше.
- Что же сразу не признали, Михаил Ильич? – Прищурившись, спросил Гуральник.
- Он сильно переменился, я не был уверен.
- Вот так птица! А ведь как убедительно врал, не задумываясь! Что же вы здесь делаете один, господин полковник, или - не один?
- Даль - офицер разведки, – вмешался Трапезников. – В шестнадцатом году он командовал артиллерийской разведкой 8-й Армии, а потом был инструктором по методам картографирования, измерения расстояний подручными средствами, и другим новейшим способам фронтовой разведки – японским. Он инструктировал войсковую разведку по всему Юго-Западному фронту. Я присутствовал на его занятиях неоднократно. Здесь, у Колчака, кроме разведки, он был специалистом по диверсиям и минному делу, – сказал Михаил Ильич.

Видно было, что Гуральник поражён услышанным. Однако спросил он вдруг нечто неожиданное:
- Вы лично знакомы с генералом Брусиловым?
Даль неопределенно пожал плечами, слегка скривив рот, что могло означать и «да» и «нет».
- Кто он, и кто я…
- Не будем терять времени, я быстро допрошу его, а вы, товарищ комиссар, записывайте. Отправим донесение в штаб полка как можно быстрее, - громко распорядился Трапезников. Гуральник взял из стопки чистый лист бумаги.
- План станции я нарисовал вам верно, – тихо сказал Виктор Даль.
- Так, – сказал Трапезников, – а что с казаками! Сколько сабель?
- Две сотни, и до сотни киргизов**.
- Сколько пулеметов?
- Два, на крышах мастерских.
- Сколько паровозов на ходу?
- Один.
- Да не будут они отходить по железной дороге! Не будут! - почти закричал Гуральник, - он, сволочь, дорогу с казаками минировал, и станцию! Отвечай, полковник, минировал?
- Я только их учил, они минировали сами, - улыбнулся Даль.
- С каким удовольствием я бы тебя пристрелил, сука ты золотопогонная, генерального, б---ь, штаба полковник, прямо здесь и сейчас, но придется отправить тебя, дерьмо собачье, в полк. Там из тебя вытрясут абсолютно всё! И казаков твоих перебьют, и дорогу разминируют.

Манеры и речь Гуральника совершенно изменились. Но он хоть и бранился, и кричал, глаза его оставались совершенно спокойным. Налбандов пристально смотрел на него исподлобья, время от времени поправляя, наползающую на сросшиеся брови большую папаху.

- Пленного связать, как следует, по рукам и ногам - и в сани, - приказал Трапезников стоящему в дверях солдату. - Пока ещё не стемнело, как раз доберутся, тут недалеко. - Давайте, я подпишу донесение, Яков Моисеевич, - обратился он к Гуральнику, не прекращавшему всё это время очень быстро писать.
- Ещё минуту, Михаил Ильич, - Гуральник заканчивал.
Подписав, Трапезников заклеил пакет, и вышел широкими шагами, чиркая шпорами по половицам.

- Зачем же ты сам явился сюда, на мельницу? - задумчиво спросил Даля комиссар.
- Я предполагал, что поблизости будет разведка красных, и не ошибся. Я не вернулся назад вовремя, и для моих товарищей это было сигналом начинать действовать.
- Куда же они отсюда денутся? Илецкая Защита – наша, Актюбинск - наш, на западе и востоке одна лишь ледяная пустыня.
- Не пропадут, это их земля. – ответил Даль.
- Зачем же вам ради них жертвовать собой? – Яков Гуральник снова перешел на «вы». - Ради всех эти киргизов, сартов, оренбургских казаков - степняков? Вы даже назвали их своими товарищами. Что у вас с ними общего? Могли бы отойти на восток с Колчаком, с Дитерихсом…
- У каждого – своя судьба, – сказал Даль.
Появился командир:
- Я отправил нарочного верхом, с донесением в полк. Приказал красноармейцу Кривеге запрягать лошадь в сани.
Трапезников стоял в дверях, словно не решаясь зайти, и не смотрел на пленника:
- Гордеев! - зычно крикнул Трапезников, - уводи пленного к саням, и свяжи его там покрепче ремнями.
- Исполним, товарищ начштаба!
Даля увели.
- Одного Кривеги мало, - сказал комиссар, - вдруг пленного отбить попробуют. Пусть вот Налбандов с ними поедет, он проверенный товарищ.
- Ну что ж, давай, Налбандов. - Трапезников странно посмотрел на него. - Мне надо выставить два дозора, проверить обстановку вокруг. Он развернулся на каблуках и вышел.

Гуральник и Налбандов остались в комнате одни.
- Возьми наган, Сурен, - Гуральник молниеносно, как фокусник, достал из кармана галифе потертый до светлого металла наган. - Если Трапезников вас нагонит, не слушай его, что бы он тебе ни говорил. Как только приблизится на расстояние выстрела - стреляй наповал. Или, если вдруг увидишь, что он схватился за оружие, то же самое - стреляй наповал. Потом - Кривегу. Свалим всё на командира, дескать, военспец  хотел освободить старого друга. У пленного чтоб ни один волос с головы не упал, это очень важно. Трапезникова и Кривегу потом проверишь, будут живы ¬- добьёшь, и сразу поворачивай назад, на мельницу. Если Трапезников вас сейчас не нагонит, я минут через пятнадцать сам появлюсь. Всё понял, Сурен?
- Не беспокойся, Яков, всё сделаю как надо!

***

Начинало темнеть, снег прекратился. Опершись об угол здания конторы, незаметный в своем темно-синем пальто стоял Гуральник и курил коротенькую трубку. Он увидел отделившийся от края большого сарая, серый силуэт всадника, быстро удалявшийся в том же направлении, что и сани несколькими минутами ранее. Лицо Гуральника оставалось совершенно безмятежным. Короткая трубка хлюпала, нагревшись.

Крупный гнедой конь под Трапезниковым шел быстро. Через несколько минут он должен был догнать сани. Трапезников зубами стянул с правой руки рукавицу и расстегнул кобуру. Хорошо был виден санный след, но самих саней до сих не было видно, и Трапезников вдруг как-то сразу, в одну секунду понял, что уже не увидит их. Он придержал коня, перешёл на шаг. След ещё продолжался перед ним аршин на десять и, как отрезанный ножом, пропадал. Никаких следов вокруг не было. Был только нетронутый светлый снег и темное небо. Только степь.

-------------------------
* Прусский камин (франц).

** Так называли казахов.