Хорошо забытое старое

 

 ХОРОШО ЗАБЫТОЕ СТАРОЕ               

ГЕРМАН МИТЯГИН

«С ЧЁРНОГО НЕБА ЖЕЛТЫЕ СЕРПАНТИНЫ» 

Сегодняшнее увлечение молодых российских прозаиков (не только молодых) фэнтази и мифологией древнейших народностей на территории нашего государства, я связываю с поялением латиноамериканской прозы, а в частности прозы Габриэля Гарсио Маркеса. Показателен диалог тридцатилетней давности, что по моим предположениям обозначил рубеж, от которого более интенсивно пошли все эти новшества - в прозе, авангард и  улечение верлибром - в поэзии. То есть то благое поветрие (не всегда благое), которое выросло до потолка, как фикус, в нашей литературе какого-то смешанного происхождения. Не сказать, чтобы очень плохого свойства. Были у нас всегда - и авангардисты, и фатэзисты свои, но всё как-то городского или кабинетного толка. А вот под влиянием Маркеса, видимо, появились новаторы в этом деле этнического характера, исследующих мифы народностей российских территорий.

 Но это, к сожалению, развёрнуто и наглядно мне просто не вытянуть. Однако зацепить какую-то часть данной темы я всё-таки попытаюсь, поскольку это не рядовой и интересный разговор. И начать его мне удобней о событиях тридцати трёхлетней давности.   

 6 февраля 1980г. (год Олимпиады), когда все вольные ветры морей и океанов устремились в Москву, где их ждал «наш маленький ласковый Миша» в - «Литературной газе¬те» был опубликован диалог поэта Евгения Евтушенко с арген¬тинским писателем Хулио Кортосаром, где есть слова, принад¬лежащие Кортосару: «Еще в девятнадцатом веке различие меж¬ду прозой и поэзией было вполне явным. Поэт исключительно сознавал себя поэтом, хотя бы ему и случалось писать прозой, а романист оставался романистом. Но ныне в двадцатом веке появились переходные виды литературы, поэзия стала входить в повествование. В лучших романах нашего века трудно разли¬чить, где проза, где поэзия. Надо придумать новый термин». Не за многим дело, оказывается!

 Но Кортосар имел ввиду нечто другое: «... например,  молодые поэты так называемой нью-йор-ской школы создали очень интересные произведения, написали произведения
фрагментами прозы и все-таки бесспорно они остаются поэта¬ми». Наши авангардисты  сразу,  надо полагать, зашевелились - как же - «нью-йорская школа»!  Но, впоследствии, не было заметно каких-то существенных работ прозо-поэзии, если можно так выразиться, типа «нью-йорской» школы в нашей молодой авангардной поэзии.  Но пришло увлечение  верлибром.  Из многих тогдашних литературных газет и журналов слышался свободный возглас: «рассвет верлибра», «рассвет верлибра», «рассвет верлибра». Я даже написал статью – «Нужен ли рассвет верлибра?». Но кто её напечатает, когда нужен «рассвет  верлибра».

 Я никогда не понимал того обстоятельства, когда над поэтом надо городить какую-то надстройку: «авангардист», «новатор», «верлибрист». Ведь поэт, так или иначе, по своей сути, по своей природе и так во всём является авангардистом и новатором. А если придёт соответствующий замысел, то и «верлибристом». И зачем ему группироваться? Стадность нужна толь¬ко посредственностям. Маяковский ушел от футуристов, Есе¬нин от имажинистов, Мандельштам из своей группы ( кажется,  абериутов)... Неужели опыт ничему не учит?..
Но вернёмся к предмету разговора.
Что касается «лучших романов», содержащих поэзию, то луч¬ший в этом плане, мне кажется, «Сто лет одиночества» Габри¬эля Гарсио Маркеса. И два фрагмента из этого романа я проци¬тирую: «Как только Хосе Аркадио затворил за собой дверь спаль¬ни, в доме прогремел выстрел. Из под двери показалась струй¬ка крови, пересекла гостинную, вытекла на улицу, и двинулась вперед по неровным тротуарам.../и так до дома Буэндиа -Г.М/ ...и появилась на кухне, где Урсула, замешивая тесто для хлеба, готовилась разбить тридцать шестое яйцо.
Пресвятая Богородица! Воскликнула Урсула. И пошла по струйке крови в обратном направлении, чтобы узнать откуда она появилась...»

Обыгрывая материнский предсказательный инстинкт, Маркес, наверное, и не собирался добиваться именно поэтичности текста, а просто сверххудожественности его при обычной мифологизаций латиноамериканской прозы!

  Второй фрагмент: «...Немного позже, когда столяр снимал с покойника мерку для гроба, увидели, что за окном идет дождь из крошечных желтых цветов. Всю ночь они низвергались на город, подобно беззвучному ливню застлали все крыши, завалили все двери, удушили животных спавших под открытым небом. Нападало столько цветов, что по утру весь Мокондо был выстлан ими, как плотным ковром, - пришлось пустить в ход лопаты и грабли, чтобы расчистить дорогу для похоронной процессии».
   Трудно отделаться от поэтического происхождения в описании этих событий, но, опять же, трезво подумав, приходишь к тому, что перед нами снова мифологизация, присущая тропикам и еще испанским традициям. Вспомните у Гарсио Лорки в « Предсмертной жалобе»:
 
  С черного неба -
  желтые серпантины.

 То есть поэт и прозаик использовали одну и туже национальную, считай, традицию, оставаясь каждый в своем жанре. При чем поэт оказался намного скромнее прозаика в образе и короче, как ему и положено. А психологические длинные мис¬тифицированные и мифологизированные пассажи в латиноамериканской прозе - есть национальные экскурсы в прекрасное, но в бытовом прозаическом пространстве, которое не что иное, как поэтика прозы, поскольку поэт в основном-то исходит от непосредственной спонтанной чувственности, от впе¬чатлений жизни с традициями совершенно другой эстетики, о чем разговор впереди. Философия поэзии - символ черного неба, символ большого горя и откуда бы не взялись желтые сер¬пантины - они символизируют человечность, память и все прочее. А метод из прозы Маркеса относится к новой разновидно¬сти развернутой мистифицированой прозаической метафоры, что было известно ещё Джонатану Свифту. Из европейских писателей к Маркесу близок Герман Гессе своим романом «Степной волк», где схожим путем символизируется описание в заведении «принятой смерти».

     Стоит вспомнить типично национально-литературный символ Чехова из повести «Дама с собачкой», когда героиня после встречи с Гуровым и, появившейся к нему любви, горько восклицает: «Боже, что я буду делать дома? Смотреть в окно, где видно только серый бесконечный забор с гвоздями...» «Забор с гвоздями».  Что обозначает - длин¬нную серую мещанскую жизнь со старыми изжитыми уколами судьбы. Но Родимиос Прекрасная Маркеса, которой по мнению Маркеса нет места на земле, запросто улетает в небо на простынях по ветру и там исчезает навсегда: южноамериканцы более снисходительны к «лишним» красавицам на земле, они как-то лучше пристраивают их, не то, что мы в своем  жестковатом  реализме. Но впору подумать: не в большей ли степени чувство прекрасного присуще было прозаику двадцатого века /середины, конца/, чем поэту того же времени? Да, проза, действительно, была более метафористичней поэзии. Но не хуже и не бедней была и поэзия и не «ушла» в прозу. Поэзия, наоборот, обрела свою истинную ипостась, став, по сути, более приближенным жанром к жизни, к истине. Ведь поэзия не столько метафора, сколько отношение к жизни. Внешне путь ее в этом направлении настолько укоротился, что, порой, не находилось место даже и самой метафоре. Но внутренне и психологически поэзия стала очень жестока в своей справедливости изображения, но это вовсе не значит, что поэты усложненного красочного мира /они всегда были в чести/- поэты худшего направления. Но что поучается... Насколько метафористичен испанский поэт Гарсио Лорка рассказывать никому не надо.

Характерные строки:
               
Бедра твои - как корни в борьбе упругой,
губы твои - как зори без горизонтов.
  Скрытые в теплых ризах твоей постели,
  мертвые рты кричат, дожидаясь часа.

 Но тут вечная, но как бы нейтральная тема любви, что у нас не всегда считалось особенно главным. И только стоит Лорке непосредственно столкнуться с жестокой действитель¬ностью, которая в его дни творила одну смерть за другой, как сложная метафора уступает место простой метонимии.

 ПРЕДСМЕРТНАЯ ЖАЛОБА

  С черного неба -
  желтые серпантины

В мир с глазами пришел, о, Господь
 скорби моей откровенной; зачем же
  Мир покидает незрячая плоть.
   И у меня
    только свеча
    да простыня.

  Автор видит себя уже не живым с закрытыми глазами... Лор¬ке, действительно, жить остается недолго... Но вот еще подобное:

  Он лег бездыханный на мостовой
   с кинжалом в сердце,
   Его здесь не знает никто живой
    Как мечется тусклый фонарь,
     мама!..

   Можно ли, не прибегая к ярким метафорам, говорить так реалистически справедливо?
   Разумеется, можно. И когда поэты говорят о самом трагичном - они избегают яркого
   слога. Также, примерно, случилось, когда поэт заговорил о самом важном для него
       предмете, то есть о поэзии:

     Разберите стихи на слова,
      отбросьте бубенчики рифм,
      и то, что останется -
       это и будет поэзия,
          Леон Феллини

    Выходит – поэзия (по Феллини) то, чего нет в тексте! Всё в подтексте. Проза, согласитесь, на это никогда не пойдет, так как истинный предмет ее внимания - история своих героев, созданная фантазией художника /про¬заика/ похожая на саму жизнь, включая лишь мифологию, тогда как поэтический мир, ис¬ходя из той жизни, стремится к необозримому пространству. Но об этом мы поговорим в следующей статье. А закончить эту мне хочется такими словами: разве можно вернуться к детству искусства древних веков, когда проза и поэзия, а также и драматургия, что близко связывало их жанры, являли почти одно лицо? Цивилизация от этого ушла слишком далеко и попытаться возродить это детство - чревато  психологическими катастрофами смельчаков: время нельзя  повернуть вспять. Мы попросту потопим одно в другом и останемся ни с чем, в конце концов... Наверно поэтому в нашей литературе так и не появилось ничего похожего на «Нъю - йорскую школу» прозо-поэзии, но появилось нечто другое, напоминающее латиноамериканскую прозу и в основном прозу Маркеса. Здесь надо сразу сказать, что всякой экспериментальной прозо-поэзии очень существенно противостоит миф, который чем старее, тем и новее. И русские молодые писатели это почувствовали, явив миру фэнтази. Но фэнтази - не совсем миф. Миф мягче, но жизнеспособней. Молодой писатель Алексей Иванов  в тридцать своих лет с небольшим нашел своё «Мокондо»! Этническую цитадель, громадное пространство древних пермов, хантов, зырян и выкопал столько мифов и легенд, что хватило  бы, наверно, заполнить всё пространство  до Скандинавии, где знают про «Золотую бабу» уральского происхождения. Жестокость воинов древних пермов и мягкость их рыбацких поверий удивительно существовали рядом. Вот один из рыбацких мифов, который  рассказал местный князь поселения Урос  Мичкин перед самой трагедией этого поселения  своему сыну: «Мы с тобой и твоя мама Рота, и дедушко Хурхорг, и дядя Оста, и дядя Пётр, и старик Выртыдунве, и многие другие, У нас в Уросе - все они происходят, когда ещё не было никого из живущих ныне и даже, когда не родились те, кого помнят идолы Модгорта, великий таймень самоцветное перо, князь Камы, полюбил девушку-рыбачку, которую звали Талавей, и Талавей родила сына Кирика. Но демон Куль тоже полюбил прекрасную Талавей  и ночью украл её у Тайменя и спрятал на небе...». ( Почти по МАРКЕСУ:  РАДИМИОС ПРЕКРАСНАЯ тоже была выслана на небо). Кто хотел бы познакомиться с подобными сказками - читайте превосходную вещь - роман Алексея Иванова «Чердынь княгиня гор», можно и мою статью об этой книге, что находится ниже   в этой книге под названием  «Гиперборейский прорыв». На этом статья о поэтической прозе заканчивается. Но продолжится разговор исключительно о поэзии. О её природных особенностях.

               
      «СМОТРИТЕ, ДУНАЙ ТЕЧЁТ У МЕНЯ ПО ПЛЕЧАМ»

   Вспомним строку из Леона Фелини «Отбросте бубенчики рифм» и возьмём   вначале самый приземленный, на первый взгляд, нерифмованный свободный стих поэта Евгения Винокурова, представляющий поэзию не внешними качествами, а самим естеством жизненных простых и даже, можно сказать, примитивных страстей.
               
   Посреди московского двора мальчик ест       
    ломоть арбуза, как будто играет на алой
     губной гармошке.
      К нему подходит другой мальчик
   и просит дать откусить.
   Первый что-то мычит
    и отрицательно мотает головой.
    Тогда второй ударил его.
     И оба, схватившись
     Покатились по земле...

Куда они покатятся /земля круглая, арбуз круглый/ - конечно же  за горизонт, куда укатились сотни и тысячи мальчиков - солдат на все горячие точки планеты, помогать взрослым и богатым то ли землю делить, то ли арбуз. Винокуров, поэт прошедший войну, знал не плохо, что мир слишком хрупок, а мальчики всегда глупы и горячи и пусти этот момент на самотёк – не миновать новой войны…
  А вот с мирной точки прения выразил нечто похожее поэт совсем другого поколения и с другими обстоятельствами:

 КАМА
 
  Смотрю
  На языческий берег реки.
  Срифмованный
   с именем бога.
    Работают косами мужики
   И в небо уходят полого.

     То есть тоже - за горизонт, но с той разницей, что эти косари утром снова появятся на горизонте! А вот с мальчиками - кто знает. Поэзия, хоть мирная, хоть не мирная, но всегда какая-то земношарая:

    Я волосатый реками!
     Смотрите, Дунай течёт
  У меня по плечам!
     И, вихорь своевольный,
     Порогами синеет Днепр.
     Это Волга блеснула синими водами,
     А этот волос длинный
     Беру его пальцами,
     Амур, где японка
      Молится небу             (Велемир Хлебников)

   И опять Игорь Тюленев, чьи стихи я уже цитировал.
;
       Уткнется лошадь
       Теплыми губами
       В мое плечо
       Огромный глаз
       Заполнен облаками,
       Рекой еще,
       Отцовским домом.
       Лесом, ветром, ранью,
       Десятком дач.
       Моим лицом, слезами,
       Русской далью,
       Летящей вскачь.

     Это уже очень природно - земной мир видится поэту через «огромный глаз» - поэзия, так или иначе, округла!  Округлого в поэзии всегда больше, потому что она всегда стремится К ЗАМКНУТОСТИ СВОЕГО МИРА,  как в том самом глазу, как в тех брызгах радуги, которые, какими бы маленькими не были,  всегда круглы, летящие в пространство в цветах радуги!.. Ну, где вы видели квадратные или треугольные брызги? Замкнутость мира, к которой всегда стремится поэт - всегда налицо, так же, как и необозримость. Целиком стихотворение - отдельный мир. Но  бывает и  строфа - отдельный мир, а так же и строка - от¬дельный мир!..
  Здесь нам снова нужно  вернуться  к Пушкину, а конкретно к его стихотворению «Давно, усталый раб, замыслил я побег». Это первая строка стихотворения без названия, значит она - и название. Строка более, чем самодостаточная. О ней можно говорить как о самостоятельном произведении. Не зря ее один романист взял в заглавие романа. А заглавие романа, как говорил один писатель, это половина романа. Но стремлением замкнуться в своем художественном мире обладает и другая строка из этого - же стихотворения: «Предполагаем жить, а, глядь - как раз умрем».  Замкнутый мир этой строки несет в себе простейшую  философию: все хотят хорошей жизни, но не у всех это получается. А упругость выражения «...а глядь - как раз умрем» делает простейшую философию еще и веселой, как бы, с признаками русского авось! Подшутить над собой горемычным каждый русский готов. Поэтический мир насколько стремится к замкнутости, настолько же не может и без пространства. Поэзия обладает фантастической упругостью, которой обладает шар, круг, по¬лукруг... «Недаром кругу поклонялись греки». И еще одна строка из того же стихотворения, где та же самодостаточность: «На свете счастья нет, но есть покой и воля» - строка зацитированная, как говорится, до смерти! Кто только к ней не присо¬единялся: и оптимист, и пессимист, и обозленный, и уравнове¬шенный и влюбленней, и уставший от любви...
 Отсюда можно прийти к заключению: чем больше в творчестве поэта замкнутых миров, тем больше он поэт, или наоборот... Но пластика, допустим, повествовательной поэзии поэм и других поэтических сюжетных построений не всегда отвечает этому правилу. 
  И тут ещё один аспект: каковы эти замкнутые миры, о чём они, какова их цена???
  Однако это уже другой круг поэтических проблем...

   А теперь поговорим о самом важном и, наверное, самом грустном явлении в поэзии (иногда и радостном) -  о МОМЕНТЕ ПОЭТИЧЕСКОЙ ИСТИНЫ, не мудрствуя лукаво.
    
 «ПОЭТ - НЕ ПТЕНЕЦ ПОЛОРОТЫЙ - ОТВЕЧАЕТ ЗА ВСЕ ПОВОРОТЫ»

Это строка поэта Бориса Слуцкого, поэта - фронтовика, ценившего жизнь и слово, как пример чёткой поэтической истины, являющейся, к тому же, замкнутым поэтическим миром, где и «повороты» имеют не иначе, как полукруги, о которых мы только что говорили, как о поэтической округлости. Но пойдём дальше.
 У Пушкина есть стихотворение под названием Арион, которым назван чёлн, терпящий крушение. Из живых остаётся один певец, который «гимны прежние поёт», а не оплакивает и не грустит о своих бывших товарищах. Большинство читателей, наверное, здесь увидят предательство. Но посудите сами: что делать певцу, если снова не петь, если остался жив. Может он больше - то и делать ничего не умеет? К тому же радость разбирает его, прежде всего, остался жив! И он не поёт, а буквально трубит об этом. И это вовсе не значит того, что он не вернётся к воспоминаниям о товарищах.
 Пушкин никогда не маялся сентиментальными пустяками, а смотрел правде жизни в глаза и поступал по законам жизни. В жизни всегда кто-то гибнет, а кто-то остаётся жив. Арион для него плавучий сгусток жизни. И поэтическая истина - только за оставшегося в живых, тем более, что он ни в чём не виноват – ВО ВСЁМ ВИНОВАТА СТИХИЯ...
 
    И если вернутся к строке Пушкина  «На свете счастья  нет, но есть  покой и воля», в новом её значении, где  поэт отдаёт должное «покою и воле» вместо счастья, ибо это просит поэтическая истина, поскольку счастья на свете не так уж и много, и надо воспеть хотя бы покой и волю. Ведь большинству людей этого хватит, поскольку во многих судьбах лучшего не предвидится. А поэт всегда на стороне страдающих.
И подобный момент поэтической истины есть не только у Пушкина.
               
   Невесёлое вино
   Дров осиновых шипенье.
   Раз нам счастья не дано -
   Дай нам, Господи, терпенья.             (Алексей Решетов, пермский поэт)

  Здесь мы видим, что счастье вновь отдаётся всего лишь какому-то  терпению! Ибо не надо отчаиваться даже и в этом случае, когда кругом одно невезенье! Жить-то как-то всё равно надо. А поэт всегда на стороне несчастного, как я уже говорил.
   Интересен случай другого рода момента поэтической истины. Поэт полон сил — ему двадцать два года. У него только что вышла книга - чего же ещё желать!? А он уже задумывается о смерти  ещё в зародыше своих стихов, и как живым людям  приписывает им и «великое горе», и «великую любовь», и «подлую тоску» - страшную, как непроходимую безнадёжность. Он понимает, что поэт, как не имеет права быть не счастливым (Пушкин же, по-моему, об этом обмолвился), так же не имеет права и быть не уязвимым к тоске и горестям жизни. И это уже момент поэтической истины молодого поэта. Он им уже полон!
               
   Каждый день у меня
   умирают стихи.
   От великой любви умирают,
   от высокого горя.
   от подлой тоски,
   от всего,
   от чего умирают.
 
Трагична поэтическая истина Николая Рубцова:
               
   Я умру в крещенские морозы,
   Я умру, когда трещат берёзы.

   Как и было на самом деле! А живет поэт  всегда «грустной радостью», как сказал Есенин.
    «...с каждой избою и тучею,
    с громом готовым упасть -
    чувствую самою жгучею,
    самую смертную связь».

     Интересен момент поэтической истины  Иссикавы Такубоку, японского поэта:
               
     На песчаном белом берегу
     Островка
      В Восточном океане.
      Я, не отирая влажных глаз,
    . С маленьким играю крабом.

  «Краб», в данном случае, - это форма стиха японского танку, пятистрочного стихотворения. «Играет» он, то есть сочиняет стихи, «не отирая влажных глаз». От нахлынувших, вероятно, мыслей и чувств о судьбе человека в целом и в частности себе, потому что это стихотворение из цикла «Песни о любви к себе». Он думает о себе, как познаёт себя (эгоизма здесь никакого), он сознаёт себя японцем в Восточном океане, среди белых песков, он плачет от счастья, наедине с собой. И это идеальное состояние творческого одиночества.
 
Но обратим внимание и на противоположное творческое состояние вместе с моментом поэтической истины. Американский поэт Сэндберг говорит о своём творчестве намного демократичней, выдавая чисто урбанистический жест поэтического момента истины.
               
    Вот я сижу за пишущей машинкой
    и смеюсь хриплым смехом,
    как смеётся мой  город Чикаго.

 Испанский поэт Гарсио Лорка пишет о любовном приключении, извлекая только истинный смысл, как ему кажется. И, может, не зря кажется...
   Всю ночь меня мчала атласная кобылица
   самой лучшей дорогой в мире.
 
А вот целомудренейшая  американская поэтесса Эмилия Диккинсон пишет о книге:
             
    Домчит до любых берегов   
    Нет лучше коня, чем страница
    гарцующих стихов.
    Ни дозоров в пути — ни поборов -
    ни свяжет целью недуг...
    На какой простой колеснице
    летит человеческий дух!
   
Но самый  странный, на мой взгляд, момент поэтической  истины явил на свет польский поэт Тадэуш Ружвич:
               
    Я писал
     мнгновение или час,
     весь вечер, ночь…
     Охваченный гневом,
     Я сотресался или молча
     сидел наедине с собой.
     Глаза ослепли слезами.
     Писал. Писал ужасно долго
     И вдруг увидел,
     что нет пера в руке.

  Здесь момент поэтический момент истины был, несомненно…Но мы его никогда не узнаем…В других случаях  - момент поэтической истины — не что иное, как исповедальный подвиг, который совершает поэт, являя свету поведение своей неординарной души в самые ответственные моменты жизни. Особенно в её конце. Алексей Решетов пермский поэт, живя уже в Екатеринобурге, чуть ли не перед самой смертью написал, показав очень непритязательно нам стойкость и верность идеалам своей вечно детской души, от которой он когда-то написал: «Золотые  врата, золотые врата, пропустите в далёкое детство меня». Он просился туда на протяжении всей своей жизни. И его поэтическая судьба ему никогда не отказывала. Теперь же он написал как о последней возможности оказаться снова в детстве, (и только там!) не обманывая себя, однако,  и своей драматической ситуации.
               
   Хлеб молоком запиваю,
    плачу, читая Муму,
    где я теперь забываю,
     кто я такой не пойму.
 
   Несомненно - это подвиг, завершающий  жизнь, исполненную духовных подвигов,
 Которая  состояла , в основном и главном,  из подобных  моментов поэтической истины…
 
             
               
               

.