Zoom. Квазилис. 1

Глава 1. Согласие волка.

Когда рельсы гудели, все звучало, как протяжный вой волков в погоне, как гул и роя сопровождающих шлейфом докучных насекомых. Ощущение было из пренеприятных, как суеверие, дурная примета, предчувствие чего-то плохого. Волк успокоил лису, что это просто камертоном резонируют рельсы, пока вагон и весь поезд не наберут нужной скорости. От этого гула и правда было немного жутковато даже самому волку, потому что волк разбирался в приметах, и все, хоть и невольно напоминало ему о его роде-племени. Волк знал, что женщина сама по себе дурная примета, что в вагоне, что на корабле. Никуда не спасешься, никуда не денешься, все равно пропадешь. Вопрос был только в том: «что как?», и сколько еще протянешь. Где бы волк еще так пропал! Женщина всегда примета не к деньгам-то покушается на твой привычный уклад и мир, ощущение границ дозволенного и внутренней свободы, поселяет громадное и стойкое, неподъемное чувство неуверенности в себе, заставляет беречь ее саму, «как зеницу ока», и хрупкий ценный груз, и просто за то, что она есть: «Ты пришла из ниоткуда, и исчезла в никуда», узурпируя власть и доминируя над другим, щедро раздавая гранты, как невыполнимые обещания, фонтанируя комплиментами, жонглируя вниманием.

Волк показал лисе, как Брюс Уиллис девушке в аэропорту безымянный палец, продемонстрировав, что женат, когда поигрался с кольцом. Так и лиса повесила обручальное кольцо на цепочку на шее, чтобы обозначать для все тех, кто доходчиво не понимает с первого раза, что это ее трофей, как снятый скальп, выбитый зуб/клык или отрезанное ухо-что уже одну счастливую пару своими костлявыми ручонками довела до бракоразвода.

Рядом с волком запахло ее дешевым душистым земляничным мылом, синтетическим, не из натуральной косметики, и все перебил обоняние, что вовсе не чувствовался ее природный запах. Волк подумал, что даже ее запах ничего ему не откроет и не скажет, словами тяжело сказать, по взгляду неясно, поди догадайся. Со своими сородичами волку подчас тяжело изъясняться- а тут кумушка-лиса собственной персоной. С такой сложно совладать, что у нее на уме?

Вот возьмет, заартачится, передумает, и ее уже не переманить в свой лагерь, уже не хватит на нее внимания и силы, а здесь все то, что не рассказано словами, и что не подсказано взглядом, свое согласие и готовность животное проявляет только движением, действием, и ничего не говорит, не объясняет, как будто когда сейчас в своих движениях отказались от слов, они вычеркнули вместе со словами ложь и обман, потому что жесты не лгут, все вербальное и невербальное схлопнулось, все капризы, инсинуации, все стало лишено какого бы то ни было смысла. Наверное, действия давали им возможность лучше проявить себя во всей красе, показать не сдержанность, а наоборот, открытость, показать еще не кажущуюся и не обнаруживающую себя доступность, а легкое стеснение, неловкость, суетливость или робость, что-то какое-то неуловимое, что всегда идет, как сопутствующий газ, что-то в примеси, что прорывается наружу, когда увлечен, и вместе с волнением, переживаниями, сублимацией, предвкушением,  тяготением, разряжаешься еще вкупе с такими другими нотками, которыми прирастает страсть, желание, эмоции. Все, как кирпичи того здания, которое строишь сам, которое и есть сам, как мясник, который сам из себя делает колбаски.

Важно сказать, что к чему стремятся звери, и чего ждут, делая вывод по тому, как занимают свои места, как ловят собой на живца, ищут ли они приключений и встрясок? Или хотят оставить все, как есть, это уже их дело, а если кто из них колеблется и сомневается, и не может понять, что им действительно нужно- то этот инфинитив инфантильности сохранится- тем более, их будущее уже не будет таким, как прежде, и нет того прошлого, как несгораемых баллов, и обозримое настоящее не стоит ничего, а в ненависти к своему собственному прошлому,  настоящему и будущему, не желании что-то из этих триединых времен ценить по достоинствам, ты ничего, «увы и ах!», не построишь.

Волк всегда чувствовал себя в своей шкуре, как в чем-то чужом, неудобном и инородном, как Геракл в тунике пропитаной кровью убитого им кентавра Несса, всегда стеснялся себя, где внутри все было выжжено марганцовкой, как микрофлору, а джунгли напалмом, ересь каленым железом, и кругом не хватало только вырванных с кожей клочков волос, «клочков по закоулочкам», в своем бесподобном убожестве, ханжеской морали, с пробуждённой силой, с подкупающей уверенностью в себе, волк должен был знать, что все, что в нем рождалось, росло и угасало, проходило все циклы, было только началом. Волк почувствовал, что он созрел, как плод, когда он говорил о том, что его большему научили и дали как раз те, кто не дали.

Эти слова были определенным постижением смыслов. Мама не купила волку пестик с пистонами, когда они были у всех мальчиков в классе. Волк подбирал обоймы пистонов, которые продавались тогда по рублю, и надеялся, что у него вскоре тоже будет такой пистолет. Запах отстрелянных пистонов сводил ребенка с ума, и иногда ему казалось, что его желание непременно материализуется. Но мама не купила, а мода уже через месяц на них вышла, появились солдатики-роботы. Мода преходяща, волк не старался заработать или поднакопить карманных денег на него, позже просто понял цену дешевых безделиц и серьёзного, он понял, что такое отказываться от излишеств. Волка очень воспитала та ситуация, он научился различать, что ему нужно, или от чего может с легкостью отказаться. Он старался применять это на себе дальше, только уже интуитивно, чуть ли не с порога оценивая ситуацию, что сулит и предвещает каждая нарисовавшаяся на горизонте возможность. Но подчас трудно разобраться, когда желание тебя просто грызет-твое это или не твое? Ты всегда получаешь вместо желаемого действительно нужное, вместо избыточного твою самую меру. Ты сам перегораешь, как те пистоны, когда долго ждешь, а твое желание не сбывается. От постижения смыслов, что же именно «дали те, кто не дал», утешение или прозрение, волк мгновенно почувствовал себя мудрым, как седые камни, и одновременно немощным, как студеная вода, которая будет теперь только огибать, а не сдвигать с места. В этом было больше правды-но это была злая, немилостивая беспощадная наука. И ему хотелось какой-то доли символичности для этой минуты. Как прозрение и глобальное открытие, иллюминация, после которого должно было произойти какое –то символическое событие или жест-заиграть музыка бродвейских мюзиклов или мелодия шарманки и каруселей с лошадками и тонкошеими лебедями. Наука, которая не могла быть злее. Самобичевание, унилатерализм, мазохизм, а никакое не самопостижение, не оторвавшись от земли и не сделав себе никаких прогнозов, все было ожидаемо, закономерно и предсказуемо- от деталей и мелочей в каждом шорохе и задетой мысли в каждой корпускуле, монаде, атоме.

Когда просто положил на нее руку для того, чтобы она почувствовала себя, как дома, чтобы ей стало легче, уверенней, безопаснее, чтобы она не боялась, не страшилась его, как будто давно знают друг друга, как просто «ничего не бойся, ни о чем не беспокойся, все нормально». Просто она столько раз намеренно втыкалась в его ногу с разведывательной целью, опиралась на нее без его возражений, что уже установила физический контакт. Взял ее за предплечье, выше локтя, как сканируя ее возможное согласие: «Зачем ты меня держишь?» «Чтобы ты не упала. Смотри, не упади. Ты куда? Ты с нами?». Сразу просто думал, насколько все зыбко так ходить «по самому, по краю», настолько погранично, что особо и не свойственно так играть, чтобы настолько хорошо владеть собой и контролировать себя, удерживая в рамках приличия.

Волк посматривал на телефон, как ждал весточку, как будто оттого, как часто и с нетерпением поглядываешь- ответили тебе, или нет, можешь силой мысли вызывать что к жизни, или ускорять события, или материализовывать  явления и вещи- вот к чему был этот нервяк и нервозность, в том, что тебе непременно хотелось убыстрить, позарез нужна была обратная связь, что тебя отметили, тебя отреагировали, что что-то проявилось в тебе, что ты нашел отклик, как лучик тепла, и он отразился, как зеркало, нашел в других отражение, был принят и понят, и отражен, а значит, уже умножен. Мы умножаем друг друга, порознь мы в одиночку, вдвоём же умножены на два, друг на дружку, вбирая без остатка на долговременное хранение все, что есть в другом, превращаясь один в другого, меняясь ролями и посадочными местами, поселяя друг в дружку свои слова, сны и мысли, как девчонки и курсанты меняются парадно- выходной одеждой. Так и лисица пишет друзьям, как доклад, ориентировку или служебную записку, телеграфируя в Кремль и Смольный одновременно: «я у него на коленях», а сама, тут же, захлёбывается в своих восклицаниях от внезапного тихого случайного спорадического счастья, о котором можно от радости, распирающий горло, кричать бы всему миру, а тут надобно сидеть тихо и помалкивать, молчать, прижав рот ладошкой, чтобы не «спалиться».

Волк подумал, что надо же было случиться такой другой встрече, теребить и торопить время ее наступления, жить этим ожиданием, жадно, разнузданно, дико, невыдержанно и лихо набрасываться на каждую новую юбку, чувствовать другую женщину, иметь в себе как скрытые резервы, как будто тебе стало доступным редкое и недоступное знание, где ты с новообращенными неофитом пытаешься быть другим, досконально разобраться в себе, а не просто расставить акценты, чтобы все прозвучало в полный рост  и так громогласно стала видна суть вещей и вящая определенность,  где все очевидно, как на ладони, аккуратно входящее и встраивающееся в свой образ, прочно проникающе приставными шагами в с таким трудом добытый тобой мир.

Другие почапают на свои места, их разберут согласно купленных билетов, будут проходя, заглядываться, из любопытства, на других. Такая темнота, кто не ушел в сон, ерзая, выбирает положение для сна, а она демонстрирует скрытые таланты, в духе той сцены в фильме «Враг у ворот», ласкать друг друга, когда все рядом спят штабелями, другого шанса и другого места точно не будет, и здесь уже не до романтики и избирательности, пока есть время, пока все живы, пока все идет к месту, и когда становишься чувствительнее оголенного нерва, и когда просто нет какой кожуры и слоев, чтобы проникнуться этим горением, как сила свободного падения, законы тяготения, как какая физика и химия есть в живом сущем, в природе отношений, все выплеснуто наружу, все воспроизведено, все сошлось и стряслось именно с тобой, на твоих глазах, все с тобой и ей разделенное надвое, наполовину.

Когда приспичило, не то, что нужно было быть неутомимыми и будоражить друг друга всю ночь, когда рябит в глазах от суеты, и лиса так совсем близко, сливаясь с волком, как соприкасающиеся касательными круги Эйлера, слияния и поглощения, на предложение устроиться и умоститься на нем, волк растекается блином на раскаленной добела сковородке. Лиса тает, как кусок масла на шоти, как варенье на блине волка, течет во все стороны лужей ядовитого цвета, сладкая, сочная, терпкая, сахарная, как пахлава медовая. И здесь, преодолев барьеры и подставляя себя тяготению, ей нужно ерзать, чтобы заявлять о себе, давать понять, что она не спит и «покой ей только снится». Бодрится, раз ей нужен экшн, себя занять и развлечь, ей нужно себя проявить и показать во всей лисе-красе, ей нужно быть на порядок усерднее, ласковее, нежнее, чтобы заработать баллы, чтобы привлечь волка к себе, как всплывающее окно, ей нужно зацепить твое внимание, быть «на безрыбье жабой», и хоть и не на пустом и голом месте, а на месте, где бабы воруют чужих, для чего нужно было быть жестче, опаснее, взрывоопасные, сволочней, бескомпромиссные, и хищнее, беспринципнее, не имея ни морали, ни предосудительных запретов, как И. Аллегрова в песне «Угонщица».

Когда лиса так утюжит, лечит собой, лежит, как кошка на больном месте, выбирая его безошибочно, просто забирает твою негативную энергию и пылающую боль, убивает ее в зародыше, ее достаточно тебе, чтобы воспламениться, чтобы самому потерять края и берега, что никому не помогут ни сигнальные огни, запасные шлюпки и спасательные круги, она оставляет после себя пьянящую бессонницу и круги под глазами,  стихи, написанные на чистовик, как от порыва стихии, где багровея, как самый впечатлительный, цепляешься за все ощущения, до единого, как будто ставишь на себе мысленный эксперимент,  что с тобой станет- какая волчья реакция на нее- иммунитет или отторжение, а просчитать до конца уже невозможно.

Но волк не знает до конца себя, и с ней как себя проявить, кажется, что это просто какая-то загадка, переживание, волнительная ситуация, чтобы не потерять контроль, не почувствовать границу, которая может быть между двумя, когда она неразличима, не видна и легко стирается, еще воздвигнута в головах, как те слоны на маленьких хлипких поводках, хоть и в силах их разорвать, но, поскольку с ними выросли с самого детства, психологически боятся, чтобы они не доставили боль, поэтому держатся своих понарошечных установок и цепей, которые не причиняют никакого вреда. Когда все натурально, не приторно, не обманчиво, в ушах звенит и внутри все переполнено радостью, как приливами, как фонтанирует струями, все растет и преображается, приобретая наступательные качества, которые не сгладить, ни удержать, которые рвутся наружу, цепляя всего и особо худосочные дрочевые руки.

Подверженному ее воздействию и от этого не находящий себе места, волку понравилась такая поспешность и легкость, с которой он согласился удружить ей, из-за чего он подумал, что пренепременно нужно заботиться о ком-то, есть такая обязанность, как неписанный закон тайги или взаимовыручка водителей. Если кому-то трудно, нужно покровительство, участие, дружеское плечо, спасательный круг, плакательная жилетка или теплая рука на сиську и причинные места- нужно непременно лечить, спасать и помогать другого, и в такой просьбе ни за что не отказывать. Баллада о вежливом волке. Сказка о счастливом сверчке и его звонком смычке вжих-вжих. Как самаритянам, просто нужно заботиться о ком-то, пусть хоть нежно гладить волосы, чтобы потом жестко наматывать их на кулак, как мама с отцом перематывали пряжу с бабины в клубки и мотки, чтобы запускать их на портативной вязальной машине.

Нужно дарить друг другу тепло, не трепать нервы, не нарываться на грубость, ждать друг друга, как прилива сил, возбуждения и нового накала, ритма, как блаженное чувство облегчения в децле, чувство исчерпанности и невесомой тянучей простоты между первой и второй кинутой палкой.

Не зудящее жаление желание, когда она так заботлива и внимательна, совсем как в фильме «29 пальм», где они загорают на камнях, а она прикрывает его ладошкой, не давая ему загореть, обгорев на прямых полуденных лучах солнца. Вот где нежность и забота. Потом он будет принуждать ее прямо под водой, в бассейне взять в рот для эксперимента, и она чуть по неосторожности не захлебнётся.

Она губительно серьёзная, пока не нарушающая равновесия и баланса, мерной тихой поступью извинительно-предупредительно-внимательно входит в твои торговые ряды и домашние покои  и детские. Все, что строил в своем утлом мирке, так живо, напористо и лихо, кирпич к кирпичу. Пустишь ли в это хозяйство ее, разрушительницу мифов, расхитительницу гробниц, в свой привычный мир? Потерпишь ли ее присутствие, ради полноты картины и просто так, из скуки, чтобы посмотреть, что из этого получится и помучиться, что из этого ей удастся отчебучить? Нужно не проморгать момент. Ведь лиса это волчья прицельная дальность.

Нужно обеспечить ей удобную позу для сна, чтобы ее, не дай Бог, никто не задел спящую, и ненароком не разбудил. Будет греть ей ноги, укутывать в тепло, если все равно холодно, то во все, даже снятые с других теплые вещи, самому не спать, поддерживать ее голову во сне с кишащими, как змеями, немытыми волосами, которые готовы съесть волка, как росянка.

Важно устроить для нее, чтобы могла иметь возможность хоть чуть-чуть, но разгрузиться, и забыть свои постоянные трения на работе, притеснения энергетических вампиров, и где ее больше не мучают циклические ночные кошмары-падения с высоты и преследования, пока ты есть, ты рядом, ты здесь, ты «то, что надо». Пока тебя и ее не побеспокоили, пока ты вдумчиво и целенаправленно идёшь к лакомой намеченной цели, методично при плавном движении пересчитывая все ее ребра, как ведешь пальцами по окрашенной эмалью чугунной батарее, к которой липнут, проскальзывая, подушечки пальцев, на которых выступил пот и жировой слой.

Волк будет стесняться своего возбуждения и своего естества, что это хоть беспокоит, но не в первую очередь, он чувствовал себя привольно, снова был живым, снова воскресал, как Лазарь, из небытия, сам сталкивал в гроте этот могильный камень с леденеющим хладом.

Он уже не стеснялся, и без тени и малейшей нити сомнения, он думал, что ему нужно было разобрать природу ощущений, а физиология, она, как и интуиция, тот знак, чтобы хорошо знал сам себя, и для этого надо было бы иметь чуть более опыта и жизненных ситуаций. Все выглядело не так, будто бы сам запутался и потерял нить, которая вела и снова выведет его из самой гущи священных рощ и зеленого гая, из самой чащи леса, самого укромного потаенного места, он не знал, где есть он сам, в этой системе, и пищевой цепочке отношений, и что это все для него значит, и стоит ли «держать ухо востро с лисой», или все само собой рассосется, утратит на какое-то мгновение, мановение и моргание ока привычную бдительность и осторожность, и в чем закроился подвох,  и не зная ее лично, что может в ней скрыта какая-то опасная химерная личина, отравленное зернышко или кощеева смерть.

Прошу Вас поддержать меня на голосовании
http://www.nashe.ru/nashe20/ledokol46/
Буду искренне признателен