Главы из книги Кит. Глава 1

1

В темноте слабо забрезжил свет, потом стали медленно проступать какие-то очертания. Появился лесной пейзаж. Лес был удивительный, волшебный, - Даль был поражен его красотой!

Лес этот был прозрачен кристальной прозрачностью поздней осени, с почти облетевшими листьями, с тонко прорисованными, извилистыми, дубовыми ветвями, голубыми на концах, почти растворившимися в утреннем небе. От поверхности земли, от бронзовых и медных листьев, многослойным мягким одеялом её покрывающих, поднимался пар. Капельки воды на стволах деревьев драгоценно сверкали под неярким солнцем. Утренний свет делал эти стволы розовыми, светло-зелеными, серо-голубыми. Всё ещё держались на ветках последние листья клёнов и буков - винно-красные и лимонные.

Даль смотрел на этот лес снизу-вверх, так, словно он лежал на земле, и верхушки деревьев смыкались над ним. Вровень с его головой росли зеленые травинки, поздние, появившиеся совсем не вовремя, перед зимой. Он мог слышать все самые отдаленные звуки, скрип деревьев, крики птиц, - и сам он, подобно птице, смотрел на лес сверху сферическим взглядом, как в рождественский ёлочный шар. Он видел, что лес огромен, уходит во все стороны, и этому лесу не видно конца. Чувство абсолютного покоя и умиротворения пришло к Далю: «Наверное, я умираю», - подумал он, но эта мысль его не огорчила – он уже не раз умирал в прошлом.
 
Из глубины сознания доносился чей-то смех, обрывки разговоров. Он опять видел землю сверху и, как ему казалось, видел самого себя. Даль чувствовал, что тот человек внизу – это он сам, хоть и выглядит по-другому. Человек сидел в двуколке и правил тощей гнедой лошадью. Даль поднимался всё выше и увидел множество людей под собой, стремительно превращающихся в точки. Постепенно всё стало блекнуть и исчезать, пока не исчезло совсем.

*

Ледерман сидел, обхватив руками голову: он перестал понимать, где он, что он делает тут, в лесу. В голове его тихо, словно в другой комнате, звучали оживленные голоса, мужские и женские. Говорили по-чешски, и он прекрасно всё понимал, хотя обычно, чешский понимал с определенным усилием. До сознания Ледермана доносилось: «...Ну и ну, даже не верится, тебе можно только позавидовать, - вот что значит самодисциплина...» - «Да что вы говорите! Сам господин Холек?», - голова Ледермана дернулась, как от удара током, сердце на мгновение упало вниз, но затем сознание начало медленно проясняться. Голоса исчезли. «Это, наверное, от голода», - подумал Ледерман, просто обморок, - от этого и бред».
Он только что похоронил жену и просидел на её могиле неделю, ничего ни ел и почти ничего не пил. Иногда молился, хотя не был религиозным. Местные хасиды его осуждали, - евреи не должны проводить лишнего времени на кладбище, так как всем известно, что среди могил блуждает нечистая сила. К тому же, есть ещё не успокоившееся, не ушедшие души.

«Шива»(1) сидят дома, принимая соболезнования от приходящих в дом. Всё это делали вместо него младшая сестра его жены, Фейгл, и её муж, Шулем. Впрочем, Соломон Ледерман был здесь, в Галиции, чужаком, недаром его за глаза называли: «литвак - медный лоб»(2). Что с такого возьмешь!

«Литвак» - это не обязательно из Литвы, - Соломон Ледерман был родом из Белоруссии. Из города Речица, Минской губернии.
 
Из оцепенения Соломона вывел хасид, стоящий перед его бричкой и беспорядочно жестикулирующий:
- Реб Шлойме!(3) Так неловко вас просить, вы такой образованный человек, важный господин! Вы ведь в Минкеч(4) едете? – Ледерман кивнул.
- Не возьмете ли с собой маленькую девочку, только до станции, до станции. Эта девочка...она...нездешняя...родители умерли, братья, вся семья...«ше ло нейдо ми цурес»!(5)... она тут жила...у одной…родственницы, но та... и вот, только что умерла... вот, схоронили... «Борух Даян а-Эмес»!(6)
- Амен,- сказал Ледерман.
- Амен, амен, амен! – подхватил хасид. - «Ше нипогейш бесмохес билвад»!(7)
 
Ледерман понимал его галицийский идиш кое-как, а часть слов не понимал вовсе, подозревая, что они венгерские. Ледерман вспомнил имя этого человека: реб Мендл Экштейн. Он был соседом семьи его Ривки. Его неуходящей боли, его любимой жены, Ривки, которая теперь навсегда останется лежать здесь.

- Эта девочка,... как раз из ваших мест, из Литвы, - Экштейн махнул рукой, как-то в несколько сторон сразу, не зная точно, где эта далёкая Литва.
- Довезите её только до Минкеч, реб Шлойме, совершите мицве.(8) Там рядом, на той же улице, где бан станцие(9)...справа... старый клойз де хасидей Надворна.(10) Отдайте им девочку...туда, скажите...тамошний рабби знает. Скажите от Менахем-Мендла Экштейна, меня все знают. У нас тут нищета, сами знаете, - Экштейн развел руками. Он был маленького роста, не толстый, но пузатый, в грязной, когда-то белой рубашке, и черном теплом жилете, под незастегнутой бекише.(11) Его жидкая, длинная борода была совершенно белой, седой, так же, как и закрученные за уши пейсы. На лысой голове плотно сидела черная шелковая ярмулке.(12)
- Полная нищета! То ли дело – Минкеч... это город!... сами понимаете. У меня своих одиннадцать детей...«Борух а-Шейм»!(13) Корочки лишней нет, крошки даже...поверьте, реб Шлойме. А девочка очень тихая, из почтенной еврейской семьи! Просить мне некого, видите, тут одни гоим.(14)
- Хорошо, возьму, - сказал Ледерман.

По правой стороне лесной дороги теснились подводы, телеги, возы всех видов, набитые крестьянским скарбом: узлами, тюками. Шли привязанные к телегам овцы и козы, иногда коровы. Поток людей был пестрый, цветной. Середина дороги целиком принадлежала военным - здесь царствовал серо-зеленый цвет. Понуро отходила чешская армия, в основном в больших, лобастых, с тяжелым низким ревом грузовиках. Иной раз чешские солдаты шли небольшими пешими группками, в нестрашных, каких-то «уютных» мундирах. Повсюду уже были видны снующие взад и вперед венгры в форме горчичного цвета, в основном, верхом. Уже были расставлены венгерские посты, регулирующие движение, слышалась венгерская речь. Три дня назад чехословацко-венгерская граница передвинулась на бумаге, а сейчас она двигалась наяву. Теперь этот лес стал Венгрией.

-----------------------
(1)Обряд поминовения умерших у иудеев. В течение недели в доме усопшего, или в доме его семьи, принимают соболезнующих: родственников, друзей, вспоминают умершего. Мужчины молятся в его доме. Эти семь дней очень важны для души усопшего. Участие в «шива», «разделение скорби» – богоугодное деяние.
(2)Зубрила, формалист. Пренебрежительное прозвище евреев из Литвы. Литовская традиция в ортодоксальном иудаизме, а так же среди хасидов Литвы (Белоруссии) подразумевает больше обращения к текстам, больше знаний, больше логики, в отличие от эзотерического подхода украинских и венгерских хасидов, которым «литовцы» часто кажутся неискренними в молитвах, маловерами.
(3)Реб Шлойме - уважительное обращение. Буквально значит – учитель, а фактически – «уважаемый». Шлойме – Соломон (идиш).
(4)Мукачево (идиш).
(5)«Да не познаем мы несчастий»! (иврит в идишистском произношении).
(6)«Благославен Судья Истинный»! (иврит в идишистском произношении).
(7)«Да встречаться нам лишь по радостным поводам»! (иврит в идишистском произношении).
(8)Мицва - богоугодное дело (иврит).
(9)Железнодорожная станция (идиш).
(10)Буквально: «клойз  Надворненских  хасидов» (идиш).  Клойз – обычно совмещенное с синагогой помещение для талмудических занятий - центр общинной жизни. «Надворна» - одно из хасидских течений в Галиции, (по названию местечка). Экштейн просто хотел отдать сироту в другую приемную семью.
(11)Хасидский длинный (ниже колен) сюртук или халат, в обычные, непраздничные дни, из простой ткани черного цвета. Слово происходит от венгерского «бекеш» - кафтан.
(12)Черная шелковая шапочка.
(13)Благословен создатель! (иврит).
(14)Не евреи (иврит).

*

Экштейн вел за руку маленькую девочку лет трех. На ней было драное серое пальтишко, которое было ей велико и доходило почти до земли. Голову покрывал темно-зелёный платок. Ледерман спрыгнул с брички и посадил девочку на сиденье, казалось - она ничего не весит.

- Реб Шлойме возьмет тебя в новый дом, - крикнул Мендл Экштейн девочке, пытаясь перекричать шум проезжающего мимо грузовика. Ледерман шевельнул поводьями - бричка тронулась. Ехали медленно, в общей очереди - нарушения очереди солдаты не допускали, всё время оставляя середину дороги свободной. Соломон повернулся к девочке - та смотрела на него серьёзно и одновременно доверчиво. На её худеньком лице, глаза казались не просто большими - огромными. Они жили своей жизнью, как загадочные, прекрасные существа, внутри которых ждал пробуждения новый мир. И вот, сейчас, эти глаза готовы были впустить его в дымчатую, нефритовую, зеленоватую глубину.
- Ви руфт мен дир?(15) - Спросил Ледерман девочку.
- Хавале.
- Вифл йор ис дир, Хавале?
Её тоненькая рука выпорхнула из широкого рукава. Девочка старательно, сжав губки, прижала к ладошке большой и указательный пальцы и показала ему три пальчика.
- Драй!
Платок её сбился на сторону, и рыжие завитки волос показались из-под него. Ледерман нежно, как только мог, своей большой рукой пригладил её волнистые рыжие волосы. На сидении брички, одолженной ему свояком, рядом с девочкой, лежало сложенное в несколько раз тёмное шерстяное одеяло. Он развернул одеяло одной рукой и укутал Хавале со всех сторон. Теперь она выглядывала из груды сукна, как лисичка из норы. Девочка доверчиво вцепилась рукой в его пиджак, и, кажется, задремала. Некоторое время ехали молча. Вдруг Хавале встрепенулась:
- Татэ, бес мир кейфн а малине хенделе?(16)
- А малине хенделе? – не сразу понял Ледерман,
- Цу шмокринен. Ду хаст мир цугецукт! – её бровки приподнялись.
- Их вел дир кейфн, фейгеле.
- Эмес? – переспросила она.
- Е!
Хавале успокоилась и обняв Ледермана руками снова уснула.
Ледерман не удивлялся своим слезам на покрытых щетиной щеках, на губах. Он точно знал, что эту девочку он уже никогда никому не отдаст.

----------------------
(15)- Как тебя зовут?
    - Хавале (уменьшительное от еврейского имени Хава (Ева)
    - Сколько тебе лет, Хавале?
    - Три! (идиш).
(16)- Папа, ты мне купишь малинового петушка?
    - Малинового петушка?
    - Леденец. Ты обещал!
    - Куплю, птичка.
    - По-правде?
    – Да! (идиш).

*

На лесной дороге образовался затор: проверяли документы. О людях на телегах Ледерман мало что знал, словаки это или украинцы, может быть - русины. Одни хотели домой, в обновлённую Словакию. Кто-то требовал присоединения этого места к независимой Подкарпатской Краине, а не к Венгрии. Люди хотели в Брно, в Прагу, в Черновиц - куда угодно. Евреев среди них не было, во всяком случае, он не видел.
 
Самое главное, что он услышал, с трудом понимая речь этих людей - пропускают в «новую Словакию» только тех, у кого есть чехословацкий паспорт или вид на жительство. Все остальные – остаются пока в Венгрии, до выяснения всех формальностей. Ледерман хотел уехать отсюда как можно скорее. У него был британский палестинский паспорт, и вид на жительство в Чехословакии, с правом на работу, который заканчивался сегодня: 5 ноября 1938 года. У Хавале вообще никаких документов не было. Однако у Ледермана имелось достаточное количество наличных денег, чешских крон и немецких рейхсмарок. При их помощи, он надеялся решить все возможные проблемы.

Очередь не двигалась. Солнце слепило глаза. В полудреме Ледерману привиделась Речица.

Немощёная, заросшая травой улица ярко залита солнцем, он катит на велосипеде, чуть-чуть не доставая до сиденья. Велосипед подарил ему его старший брат – Исаак. А сзади, отставая, бежит младший – Рувка, и кричит: «Ну дай хоть чуть–чуть попробовать, ну пожалуйста...Шлёмка, гад, ты же обещал»! А он всё гонит вперед, пижонит, отпустил руль. На крыльце дома стоит ещё молодой отец, голубоглаый, с темной бородкой, широкоплечий, в костюме - тройке и в котелке, с длинной папиросой в зубах, и насмешливо смотрит на него, приподняв в изломе одну бровь, как только он один умел...

Ледерман пришел в себя, потряс головой, к бричке подходили два венгерских солдата в застиранных мундирах с петлицами вишневого цвета. Один – совсем молодой, с оттопыренными ушами, другой – постарше, с серебряным кантом по углу воротника, и подкрученными усами. «Сержант или фельдфебель», - решил Ледерман. Чуть поодаль стоял молодой стройный офицер в блестящих сапогах, и в светлом, цвета полыни, новом кителе. На офицере была дорогая портупея из рыжеватой лоснящейся кожи, с большой кобурой. Похлопывая прутиком по сверкающему голенищу, офицер смотрел на действия своих подчиненных.

Фельдфебель сказал что-то по-венгерски. Ледерман приветливо улыбнулся:
- Вы говорите по-немецки? Я не знаю венгерского, к сожалению, - сказал он по-немецки.
- Ihr Papier!(17) - выпалил фельдфебель заученную фразу. Ледерман достал свой паспорт, большой, как и положено британскому паспорту, с золотым гербом, с двумя длинными окошечками, но не черный, а ржаво-коричневый. Фельдфебель удивленно смотрел на этот документ – таких он раньше не видел. На верхней части обложки было написано: “Great Britain”,(18) снизу размещалась надпись “Palestine”.(19) Он раскрыл его: слева арабские каракули, потом еще другие каракули, затем вроде бы по-английски - английского он не знал, а справа – французский, ушедший из памяти вместе со школой. Единственное, что он понял, это имя: Lederman Solomon, и еще он увидел внутри паспорта большой штамп временного жителя Чехословацкой республики сроком на пять лет, которые истекали как раз сегодня. Венгр рукой энергично указал Ледерману назад.
- Назад! Поворачивай! Нет въезд. Документ – последний день! - подбирая немецкие слова, сказал фельдфебель.
- Я только до Мункаш,(20)  господин офицер, - и уеду! Ледерман старался говорить проще, - в Лемберг,(21)  в Поланд,(22) на поезде, – он махнул рукой, - Мункаш, станция, Лемберг, Поланд! – повторил он и незаметным движением вложил в руку венгра немецкую банкноту. Так же незаметно банкнота исчезла из руки фельдфебеля.
- Только сегодня! Сейчас. Поезд, Лемберг. – уже спокойным тоном сказал фельдфебель.
- Да, да, сейчас! – закивал Ледерман.

Хавале, выснувшись из закрученного одеяла, как маленький зверёк, с интересом смотрела на людей, с которыми говорил папа. У них были смешные зелёные шапки, похожие на куриные головы, повернутые клювом вверх.

Молодой лопоухий солдат, который до сих пор стоял в стороне, полуоткрыв рот, с видом деревенского дурачка, вдруг показал пальцем на девочку и затем, потерев большим пальцем указательный, потребовал ещё денег. Ледерман достал незаметно еще одну банкноту.

Лейтенанту в новом мундире, надоел этот небритый селянин в двуколке, который никак не уезжал. Видимо, документов нет, а он всё упорствует, наверняка деньги солдатам суёт. Вспомнив про деньги, лейтенант разозлился. Теперь офицеры должны были обмундировываться частично за свой счет, времена, дескать, настали нелёгкие, а лёгких он и не помнил. Лейтенант сшил себе новый китель, сапоги, купил отличную портупею с кобурой для «Люгера», и всё это - на деньги тестя. Он хотел попросить взаймы, но тесть уговорил взять, как подарок, «...из хорошего отношения к тебе...», - сказал тесть, - «...мы же одна семья...», - и всякое такое. Как-то само собой так вышло. Теперь лейтенант чувствовал себя униженным. И кто, скажите на милость, теперь видит этот китель и портупею? Вороны? Или, может быть, эти тупые крестьяне? Лейтенант решительно расстегнул кобуру, вынул совершенно новый немецкий «Люгер», тоже, кстати, купленный, а не табельный, и, размахивая им, направился к бричке.

- Эй ты! разворачивай свою телегу! – угрожающе закричал он по-венгерски.
- Господин лейтенант, у него документы сегодня ещё действуют, он сейчас уедет в Польшу, через Мункаш – осторожно пробовал возразить фельдфебель.
- В какую ещё Польшу! Я вам тут устрою Польшу! - продолжал взвинчивать сам себя лейтенант, повысив голос ещё сильнее.
Ледерман был совершенно растерян, он ничего не понимал. Хавале юркнула в свою норку, оставив наверху лишь золотую прядку волос. Лейтенант машинально направил ствол пистолета в сторону движения, прямо на это золотое пятнышко. Ледерман рванулся изо всех сил, закрывая собой девочку, распластавшись, словно стараясь увеличиться в размере, и страшно закричал.

Он никогда в жизни так не кричал. Он хотел криком защитить её, спасти от злого мира, хотел, чтобы с криком ушла вся боль, всё неминуемое. Он кричал за всех людей на земле, и он кричал очень громко. Голова его гудела, ему казалось, что сейчас она взорвется, и разлетится на части. Но никто не слышал его крика, видны были лишь его вылезшие из орбит глаза, вены, вздувшиеся на лбу, и широко и криво раскрытый рот. Из его рта не доносилось ни звука. Лейтенант застыл на месте, испуганный этим зрелищем, он ведь не собирался ни в кого стрелять.

Всё расплывалось в глазах Ледермана. Но черный маленький кружок – дульный срез, направленный прямо на него; рука, держащая пистолет и грудь лейтенанта, перекрещенная ремнем, - были видны совершенно ясно и четко, словно кто-то протер тряпкой середину мутного стекла. Ледерман вдруг понял, что смотрит на всё это через прорезь прицела. А может быть, его глазами сейчас смотрит кто-то ещё: мушка точно в середине прицела, оружие наведено на цель. Палец -  на спусковом крючке.

------------------------
(17)Ваши бумаги! (нем).
(18)Великобритания (англ).
(19)Палестина (англ).
(20)Мукачево (венг).
(21)Львов (нем).
(22)Польша (нем).

*

Выстрел был очень громкий. На долю секунды Гуральник оглох, но еще успел услышать ответный тихий выстрел из нагана. Трапезников выстрелил уже падая. Сто пятьдесят аршин – дистанция для нагана безнадежная. Теперь начштаба лежал темным пятном на снегу, рядом с ним стоял его конь, привычный к выстрелам. Не спешиваясь, пустив лошадь шагом, Гуральник приближался к Трапезникову с винтовкой в руках. Командир лежал на спине, вытянувшись во весь свой немалый рост. Из-под его спины вытекала на снег черная в сумерках кровь. Вытекло уже очень много. Гуральник знал, что через минуту Трапезников умрет. Яков видел оборвавшийся санный след и примерно представлял, что случилось. Жаль, конечно, что командира не спросишь уже про шестнадцатый год, но Гуральник был человеком действия, точнее – немедленного действия. Если бы он помешкал на мельнице еще полминуты, и не взял бы с собой эту драгунскую винтовку, мертвым в снегу лежал бы сейчас он. Поэтому он ни о чем не жалел. Гуральник взял под уздцы командирского коня и направил свою лошадь назад, к мельнице.

«Надо как-то выйти на Брусилова. У него точно есть ответы на все вопросы», – так думал Яков Гуральник морозным ноябрьским вечером 1919 года.

*

В теплом купе, напротив Ледермана, положив на столик большую книгу или журнал в твердом переплете, сидел пограничник в отутюженной просторной форме. На голове его, идеально ровно, была надета фуражка с ярко-зеленым околышем и красной звездой. У пограничника было совершенно незапоминающееся серое казенное лицо. В руках он держал новый советский паспорт Ледермана.
- Ваша дочь вписана в... а, вот, вижу...в порядке...
Он открыл большую книгу - зашуршал страницами.

Хавале свернулась калачиком на подушке у окна. Ей было хорошо. Вчера у неё было сколько угодно петушков, и ещё всяких других конфет разного цвета, очень вкусных. А ещё папа купил ей книгу с замечательными картинками, которые можно долго-долго рассматривать. Сейчас, только что, она пила чай с чем-то, чего не видела раньше никогда. И это было очень вкусно! И называлось тоже вкусно – халва. Она разглядывала ярко освещенную светом из окна зеленую петлицу пограничника. Темно-красные треугольники на петлице казались ей каплями застывшего варенья.

Пограничник оттиснул две печати в книгу маленьким штампиком, потом, вынув из портфеля большой прямоугольный штамп с рукояткой, громко хлопнул им внутри раскрытого паспорта. Немигающим взглядом, смотря прямо в глаза Ледерману, он вручил ему паспорт:
   - Ледерман Соломон Ефремович, Ледерман Ева Соломоновна.