Завет деда Федота 15-22

                НЕМНОГО О СЕМЬЕ, С КОТОРОЙ ПОРОДНИЛСЯ ДЕД ФЕДОТ
                (Воспоминания Деляры Прошуниной, снохи Федота Кондратьевича.
                Написаны в конце 90-х годов.)

                (15/22) Завет деда Федота
 
     К тому времени, когда мы поженились с Колей Прошуниным и к нам приехал дед Федот, мы уже жили не в проходной комнате. Спасавшая меня от смерти Вера Николаевна в 1948 году уехала в Харьков, откуда она в начале войны уходила на фронт. В Алма-Ату она попала после ранения и контузии. Перед отъездом Вера Николаевна помогла нам перебраться в отдельную комнату в том же бараке. После ее отъезда главный врач, напирая на то, что мы семья «врага народа», несколько лет пыталась выселить нас. Александра Николаевна, которая стала маминой подругой и потом приезжала к нам в Москву, устроила так, что меня принял министр юстиции. Очень милый и симпатичный казах. Он куда-то позвонил и через минут двадцать мне принесли решение, что мы не подлежим выселению, поскольку мама получила инвалидность, работая в больнице. К этому времени у нее была уже первая группа инвалидности. Но, по-моему, скорее из сочувствия и по знакомству, чем по болезни.
     В отвоеванных хоромах было метров четырнадцать, вместо электричества - керосиновая лампа. В бараке свет был, но проводка, счетчик, выключатель, пробки были дефицитом. Жившие до нас люди свою проводку забрали с собой. А мама так и не научилась «доставать» дефицит, да и денег бы не хватило. Зато у нас была мебель -  много ящиков. Добрая женщина, заведующая магазином, отдавала нам ящики, в которых поступали ножные швейные машины. Шесть ящиков - это три постели. Два ящика - стол. Один ящик - для посуды, еще один – для какой-никакой одежды.
     С одеждой дело обстояло драматически. Вначале мы с мамой по очереди носили подаренный в больнице списанный халат. (Грязное и мятое пальто после дезокамеры рассыпалось.) С утра в школу в халате иду я, во второй половине дня на заработки - мама. Мамины клиентки отдавали нам свои старые платья, кофты, туфли. Но они все были дамы в теле, а мы с мамой вдвоем весили меньше, чем каждая из них. Мне приходилось все наши туалеты ушивать, вставлять резинки, латать.
     Дед Федот застал нас в относительно благополучном положении. Из рыжего халата и разной непригодной для носки одежды я сшила что-то вроде трех покрывал на три постели. У меня было пальто, которое подарил еще в школе родительский комитет. Мама ходила в огромной, дореволюционной беличьей шубе. Меха на ней, естественно, не осталось. Шелковая подкладка разлезлась на ленточки. Но ее можно было запахнуть очень глубоко и подвязать веревкой. Несмотря на солидный возраст, шуба оказалась очень теплой. Соседи по бараку звали маму барыней, но обычно за глаза. А однажды поселилась новенькая и громко спросила: «Эта, что ли, барыня?» Мама услышала, обернулась и удивленно спросила: «Как вы догадались? Ведь я так скрываю».
     Барыню в маме угадал и дед Федот, но это не помешало им найти общий язык. И как ни странно, сватьей дед остался доволен, хотя она ничего не умела и не хотела делать. Когда она говорила: «Они не заставят меня стирать», дед понимал, кого она имела в виду. Не нас, своих детей, а тех, кто отнял у нее мужа. И он соглашался с ней. Потому что у него «они» отняли лучшие годы жизни, жену и ребенка.
     Против невестки Федот Кондратьевич тоже вроде бы не возражал. Его не испугала ни наша нищета, ни то, что фактически мы обе ссыльные. Он уехал со словами: «Деля, Коля, живите дружно. Берегите друг друга».