Герои спят вечным сном 38

Начало:
http://www.proza.ru/2017/01/26/680

Предыдущее:
http://www.proza.ru/2017/07/08/1601

 
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
ДЕЛАЙ ЧТО ДОЛЖЕН,
И БУДЬ ЧТО БУДЕТ

<Способность суждения - есть особый дар, который требует упражнения, но которому научиться нельзя>.
Иммануил Кант.

Уснули прямо в гондоле. Везёт лошадям: они – стоя могут! Да ещё при этом овёс жевать! Как поднялся шар, Витька не заметил.
- Ты у нас – балластом, - сказал Рома, - скинем, накрайняк.
- А Богдан?

- Возницей. Дела пришли последние, Сомов: ликвидируют лагерь, всех – в распыл.
- Почему?
- Спроси что-нибудь полегче. Даже пищеблок, холуёв - за территорию… Могилу роют, бараки подожгли.

- Время теперь?
- Первый час.
- Ночи?
- Дня.
- Не понимаю.

- Я тоже. Задание нам: выдвинуться и сверху бить из пулемёта, когда сочтём уместным. Ты, Витя, лишку не спрашивай. За борт по приказу. Кольцо через полвдоха дёрнешь, а там… как станется.

- На земле стропы резать?
- Конечно. – Говорит Рома и больше ничего не говорит: инструкции в данном случае бесполезны.

Вот и Витька лишился способности рассуждать. Роману – того неспособней: никто, никогда, ни в одной армии мира не отдавал таких приказов, и в банде – не отдавал.

Можно было бы взять мешок с камнями, а Витьку оставить под деревом или в ложбине, только решено иначе, и выяснять, почему решено, - чрезмерный труд. Спасибо за необременённость преждевременными страхами и возможность выспаться.

«Так, так, так - говорит пулемётчик,
Так-так-так - говорит пулемёт!»

Зыбкая опора под руками и спиной размыта, превращена в сплошную круговерть. «Червячок» дискомфорта выстрелообразно приобретает размер «удава», выпучивает горло, нос, глаза, рвотные массы обволакивают одёжу, делают склизкими пальцы.
- Пошёл! – Вопит Роман. Витька переваливается через оказавшийся, почему-то, снизу край, левой, сухой ладонью тянет дужку.

Первый и единственный прыжок с парашютом состоялся: «небольшая высота, нерезкий рывок», - так объяснил Рома. Что на самом деле ударило, Витька не понял: сплошной натиск, со всех сторон сжатие, и визг, будто разом в оба уха съездили.

Прелести полёта под куполом не ощутил, до того погано, соприкосновение с землёй ознаменовалось песком в носу. «Куда девался нож? Чем резать стропы?» Долго-долго тащило по колкому, покуда налетел на кучу ветвей и зацепился.

В чём отличие пессимиста от оптимиста? Пессимист говорит: «будет хуже». Оптимист говорит: «А! Хуже не будет!» Витька ничего не говорит, но последним, из небыли взявшимся усилием заползает в гущину и оттуда зовёт.

Задним числом сформулировалось содеянное наитийно: если кому-нибудь вздумается из той ямы удрать, собаки – помеха. Следует отвлечь их, хоть на волос отвлечь, хоть малый шанс дать, толику спасения. Нужен тут не тот призыв, который ночью был, отличный от клика на Зотовке. Мощный, властный голос, повеление вожака: наброситься и рвать.

Они таки набросились! «Ночь, улица, фонарь, аптека», * тряпьё, хрипенье, стропы, куст!!! И снова в бреду или в яви, очереди короткие, выстрелы близко, и тишина.

- Малый, ты жив? – Слышит Витька и не отвечает. Теперь нечего отвечать, некому. Самое время вспомнить коммунаров из песни. * Пробил его час.

- Вот это вот я понимаю! – Чего понимать? Вечно русских считают фанатиками, ну и пусть считают: легче эдак-то. Впрочем, и удивляются русские, предатели, наверно, вроде Кузьмина.

- Погоди, Проша! Может, переломанный? Пару палок обвязать, вот так. Теперь вынаем: раз-два, взяли! Смотри ты: явной крови нет, грязь одна.

Витька не вслушивается, каждым толчком пульса благодарит за отсутствие боли хоть где-нибудь, пьёт вольный воздух, понимая, что эта лафа кончиться может в любой момент.

Бегут, бегут, бегут вдоль тела пальцы, влажным отёрто лицо. - Убили, что ль, Богдашку? – По глазам хлещет вопрос.
 - Коняга вынесла, а что там, - не скажу, - отрыгнула призраком надежда.

- Ладно, Вова. Клади. Погоняй. Будь здоров, до встречи.
Рому и Богдана Витька больше не видал. Слыхотно, - погибли оба не теперь, при форсировании Одера, что ли? Ну, да, кажется, так.

О собаках, как о назначении «балластом», сверх силы спрос: перестреляли, конечно. Жаль до щипотни в горле, впрочем, - добралась бы лишь одна до Витьки, не показалось бы мало.

Потом, в Червоном урочище, узнал подробности операции. Работали пленные у самого лагеря, доводили колею. Буча началась при раздачи обеда: не досчитались немцы провокаторов, тишком под насыпью пристукнутых, и поняли про побег.

Партизанские группы давно на местах: огнём поддержать, принять, распределить и прочее. Расстрел охраны с аэростата и в минном поле проход решили успех, отзыв собак точку поставил. Воздухоплаватели выбрали для Витьки, что из нехорошего меньше нехорошо.

- Ну, парень! Счастлив твой Бог, и сам ты - молодец! – Подытожил дело Сутейников. – К награде обязательно представим, и – на «большую землю». Учиться тебе надо. В Москве, говорят, институт слепых * есть – полное среднее образование.

- Позвольте на Кладезь, товарищ командир, немея от обиды, выговорил Витька. – Бабушка там – совсем осиротеет. Я ж не «Герой», чтоб мешать кому-нибудь! Собачью школу мы затеяли, а учиться на первый случай со своими ребятами смогу. Немцев разобьём, - можно образование, теперь же дозоры в порядке содержать надо.

Тёплая, благоуханная тишь над болотами. Птицы молчат, ветер улёгся. Солнышко, принимая в дар влагу испарений, делает воздух густым, ласковым, нежит в прозрачной взвеси чудо явленное – снующих вертикально больших стрекоз.

Тропа хорошо видна. Главное, чтобы солнце – в переносицу. Полтора часа следует пройти, с учётом временного отклонения светил проложен путь.

По две жерди в руках у каждого, от первой к последней натянут шпагат. Миша головным, Матвей в середине, Алёна замыкает. К Мишиной спине плотно примкнут Максим: «пускай, хоть укричится, - не обращать внимания до твёрдой земли», - так велено.

Страшная трясина по сторонам, Миша понимает, остальные – тоже. Идут, идут, два уж, почитай, часа минуло, а конца мягкой земле не предвидится.
- Далёко ли, сынок? – Слышат сквозь дрёму.

Ого! Женская фигура серая, будто камень! Кто это? Бабка-Выпь! Есть такая нечисть на болотах. Говорить с ней и слушать - совсем нельзя: обманет, заведёт в топину, чтобы кровь выпить, потому и Выпью зовётся.

- Деревня тут быть должна. Дедушку Мартына ищу, - не сам произносит Миша.
- Какого Мартына?
- Гаврилыча.

- Думаешь, он здесь?
- Ничего не думаю. Заблудились мы, тётенька.

- Ой, не похожи на блудаков! – Отмахивает рукой Выпь. - Дерева-то бросьте. Смело стоять можно. Скрозь топей нет, один трус чувствуется.
Не верят. В палки пуще прежнего вцепились.

- Серёжа, - зовёт женщина. – Беженцы по Деменковым. Проводи.
Прямо из осоки, будто гном, возникает мальчик: показал рукой влево, прыгнул, затопотал.

- .- Неужели так просто? – Удивляется Миша.
- Чего просто?
- Ну… пройти!

- Ага! – Корчит гримасу Сергей. – Столько «героев» загинуло! Ужасть! Ажник страшно ступить: того и гляди, повылазят.
- Как же мы! – Поддавшись его чувству, шепчет Алёна.

- Ходить – правило есть. Послушались инструктора – молодцы. Только - лишняка «нитку» ведёте. Это – заманка для чужих: ещё полчасика, и – прямиком к водяному на обед!
- Богородица в помощь вам, - подвела черту объяснений женщина, - от бед оградила. Тройной дозор выставлен: ждут кого-то.

«Будь он проклят, портфель! Кинуть куда-нибудь в воду?» Удобный случай, только бы не ошибиться: свой оставить, Траутштадтов под кочку запихнуть.

Пауль развязывает мешок, не вынимая из багажника, двигает застёжку. Не тот – его тетради. На всякий случай следует другой проверить. И тут - его: в обоих - стопка одинаковых корешков.

Рита дремлет, Нина возвращается – проводила детей. Садится в машину, поехали.
- Спросят: где оставлены, что сказать?
- Там. – Указывает развилку Нина. – С этого места в пять деревень можно попасть.

«А куда на самом деле? Неужели «в абсолютную безопасность?» Иначе - не отдала бы малыша» - Выяснить хочется, только лучше не знать. Разное доводилось, но столь откровенно – первый раз. Первый ли?

Омерзителен двойной стандарт. Кто Пауль Гэдке? Чей? Зачем живёт среди мерзавцев и делает мерзости? К чему эпоха, страна, должность, Гертруда, губами до последней капельки узнанная? Рядом с Ниной быть – и то естественнее, хотя достоверным кажется лишь принадлежность к женскому полу (кормит молоком).

Земная правота помогает не всегда. Интересно, убьёт его Нина, если понадобится или прикажут? Тьфу ты, проклятье!!! Мюллера чему учил, а сам чем занимается!!!

Инстинктивно тормознул и – вовремя: пост, останавливают.
- Унтерштурмфюрер * Вюстефельд, - представляется старший патруля. – Гер оберарзт, прошу Вас предъявить разрешение на проезд и выйти из машины.

- В чём дело? – Опуская стопы на песок, почти равнодушно интересуется Пауль. – Если нужен автомобиль, позвольте отдать его там (указал на «Жёлтый дом») и предварительно разгрузиться. Мы переселяемся, освобождаем помещения для раненых.

- Нет. Следует осмотреть здесь. Откройте капот, багажник… Удостоверения ваших спутниц, пожалуйста.
«Похабная сволочь, - мысленно характеризует эсэсовца Пауль, - на же, получи!»

- Что ищите? – Говорит вслух. – Здесь – личные вещи сослуживцев, начальника госпиталя, в частности. Мне кажется, он не выразит удовольствия от того, что в них копались.

- Взрывчатку ищем. – Вюстефельд глядит устало, почти отрешённо. Двое рядовых выполняют манипуляции с капотом, поднимают сиденья.

- Мы должны её иметь? – не без сарказма, будто плевок, бросает Пауль замечание.
- Нет, - Объясняет солдат. – По дорогам, видимо, валяется магнитная дрянь. Две машины взорвались перед мостом. Вы обратили внимание?

Кивает отрицательно, хотя и обратил. Убитые лежат. Санитарная команда (на их счастье) отсутствует: некому задать вопрос «почему едут с другой стороны».

Пора уже, пора прекращать с осуждением всех и вся: очерчены контуры, и хватит. Пауль достаёт домкрат. – С этого начинать следовало: днище осмотрите.

Каждый работает на своём месте, и верует, что прав. Римская пословица гласит: <<Работать - значит, молится>>. Кому, вот дилемма! Но выяснять следует для себя, и только, иначе, как Мюллер, рассвету не обрадуешься.

Страшно ступить на плиты двора первой школы. Обычно тут проводились областные праздники, олимпиады, соревнования… Слава тебе, Господи, не с фасада идти, а в учительское крыло. Нина старается не глядеть на окна, притаивает дыхание, скользнув мимо часовых.

В квартире всё распахнуто, комнаты просматриваются. Доктор вносит мешки, другой (анестезиолог из бригады Земпелина) показывает, куда поставить, оба выходят. Рита, определившись, скрывается за дверью общего пользования.

Телефон в прихожей! Руку далеко не тянуть. Всего четыре цифры. На последней держит Нина диск до клёкота, характерного для смывных бачков.

- Слушаю! - С первого же зуммера отвечает Анфим, вальяжный барин.
- Дяденька, забрал в овраге? – Раздельно говорит Нина и нажимает рычаг.

Проезжали мимо – видела: пачка из-под чая на месте, запрет не снят, но следует подстраховаться (больные люди, всё-таки). А когда здоровых отправляла? Хороший вопрос, на засыпку.

Немцы возвращаются, вносят пожитки. Нина стоит, где была, с места не двинулась.
Пощёчиной - телефонный звонок. Визэ снимает трубку, передаёт старшему по званию.

- Здесь Гэдке. – Произносит Пауль.
- Я - Шиммель. – Звучит ответ. Счастливо доехали!
- Без происшествий, да.

- Скажите, ваша судомойка хорошо говорит по-немецки?
- Вполне.
- Пришлите в 28 кабинет, убедительно прошу.

- Не имею права, Господин Оберштурмфюрер.
- Как не имеете?

- Очень просто. Майор Земпелин оторвёт мне всё на свете. Он, знаете ли, вчера Гауптштурмфюреру Финку концлагерь в качестве меры исправления обещал, если хоть волос с её головы упадёт.

Ответом – громовой хохот. Пауль, прокимариший подвиг Мюллера, не понимает причины.
- За что такая честь! – Пытаясь успокоится, спрашивает Шиммель.

- У него – третья война, он сказал, и везде – опасность инфекций со стороны пищеблока. Грязная вода - почти норма! Здесь же, говорит, как за каменной стеной. Даже педикулёза нет. Поэтому любой нарушитель «стены» - враг Рейха и достоин если не смерти, то перевоспитания. Что требуется от Нины?

- У нас проблема. Переводчики не справляются.
- Приходите, проконсультируем.

Удобный вариант предложил Земпелин: отдельный вход прямо на второй этаж. Простор внутри, полный обзор снаружи. Кухня, она же гостиная - окнами в сад. Предполагается проживание восьми человек.

 Их с Ритой комната разделена ширмой, у остальных есть такая возможность. Главное благо – камин. Портфель сжечь. Пока же следует убрать его в шкаф.

На лестнице грохот. В двери пинок. По-человечески не ходят, негодяи!
- Действительно ли вы, оберарзт, антифашистов терпеть не можете? – Огорошил вместо приветствия Шиммель.

- Бог помиловал от необходимости терпеть, ответил Пауль. – Простите, Оберштурмфюрер, мы с дежурства, больше суток не спали. Видите, что вокруг! Поэтому, пожалуйста, антифашисты – следующий раз.

Шиммель доволен жизнью, кивает. - Хорошо. Где расположиться?
- Там. – Тычет Визэ рукой в кухню. – Стульев достаточно, стол есть.

День скатился по небесному затылку, лёг за ворот под ленту зари. Она сгорела - птица Феникс, чтоб из пепла ночи возродиться, явившись из-за пазухи преддверием нового дня.

Со дна глубокой щели вряд ли увидишь, но за множество прожитых лет люди научились догадываться о переменах подобного рода. Другие перемены исключены. Никто не найдёт их, кроме серой собаки.

Мая Матвевна примотана к доске из-за травмы позвоночника. Он, может быть, не сломан, только в госпитале рентгеновские плёнки под строгим учётом, поэтому – без снимка предположили худший вариант и зафиксировали на неделю.

Немцы, демонстративно опустив у госпитальных ворот, отнесли «покойников» ближе к устью оврага под так называемый «головной вяз». Сюда нельзя случайно попасть, здесь вчера упала Мая.

Вечер показался тёплым, под утро же капдва замёрз: впервые за полгода. Что бы это значило? Всё едино. Следует перетерпеть и дождаться вызволения. Следует ждать.

«Когда собака приведёт людей?» - поминутно сам себя вопрошает Судзиловский. Никогда, потому что охнула земля один раз, другой, третий… завизжали, заныли сирены, отозвались паровозные гудки.

Случилось нечто, потрясшее город. Не плохо бы узнать подробности, только зачем? И к бабке не ходи - понятно: нить, на которую надеялись, порвана.

При любой, даже ничтожной диверсии потоком повалят раненые, госпиталь – «на ушах», Нина, конечно же, не сумеет «отследить вчерашний транспорт», так это называют, ведь схема отработана, сигнал подан. Дальше – усугубление опасности.

- Слышал? – Спрашивает Мая Матвевна.– Что произошло, как ты думаешь?
- Немцев бьют, должно быть, - почти равнодушно отвечает Сергей Петрович. Не станут же они сами себя раскачивать.

- Нас, поди кА, забыли?
- Трудно с уверенностью ответить, милая. Время покажет. Надо жить, надо. Свыше сил Бог испытаний не даёт.

Вот тебе, кавторанг, испытание. Дела пришли к финалу. Чего ждать? Сколько времени живут в подобных условиях? Нет ответа.

Давным-давно двое, съединившихся на грани времён, уговорились не пугать, не переспрашивать, отзываясь благодарностью на каждый вдох, каждое биение сердца. Исконный уговор, закалён бедами. Чтобы свериться, Кивок не нужен, достаточно взгляда.

 «Христианской кончины живота нашего: безболезненны, непостыдны, мирны, и добраго ответа на Страшнем Судищи Христове просим». *

«Хорошо, Серёженька, очень хорошо». Одна Мая Матвевна и сопротивляться не стала бы. Всё равно когда-нибудь уходить. Приятно лежать здесь. Истощение или перегрев, другого нет. Ничего не болит, душа не мутиться ни чем, кроме заботы о Сергее. Если бы он согласился, не возражать и вместе предаться воле Божией, так-то славненько бы, так-то мирно.

Глупость! Слюнявая идиллия! Собирается потухнуть, а воду всю выпила, отняла у него! Как же будет? Да, вот как: способ простыни! Намочить угол и холодный, брать в рот. Полное впечатление глотка! Он же по сути своей – не должен высохнуть!

И всё-таки – страшно, хоть читала: «в любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви». * Мая Матвевна решила одного просить – небоязни. Взялась и притихла.

Третьего дня – рождение сына: Иоанн Многострадальный, Печерский. Они говорили об Иоанне за шаг… за полшага… за миг до случившегося. Излишне говорить, следует делать, только что? Глядеть, как изо дня в день медленно истаевает и умирает Мая? Разве это – дело?

«Погоди!» Оба изначально укрыты домотканой подстилкой и простынёй для имитации похорон! Тряпки лишь у Маи. Сам же… Ни справа, ни слева – нигде. И замёрз? Прежде тело не чувствовало неудобств, одну естественную надобность! А сейчас!!!

Сколько раз за ночь хотелось пить? Она просила, и он давал!!! «Господи, Боже мой!» Разумеется: укрыть плотнее тоже просила, и - укрывал? Конечно, больше некому!
Как же было? Вспомнить бы из-за сновидений!

Вода осталась лишь в одной бутылке – половина или около того. А прошла-то ночь! Предстоит жаркий день. Можно, выбрав на свету, жевать листья, стебельки трав, только это вряд ли утолит жажду такого масштаба.

- Знаешь, умница, - говорит Сергей Петрович, - тут где-то - родничок. Слышал, в темноте журчит. Имеет смысл поискать, как ты думаешь?
- Можно, да Только ключ - в саду, меж корней старой яблони. Сбегает ручей и в траве теряется.

- Смотри кА: пальцами шевелю, руки в локтях сгибаю. Взберусь до струи, - обратно съеду и принесу тебе воды. Ты же помни: «Преподобный Отче Иоанне, моли Бога о нас».

"Господи! зачем Ты оставлял меня так долго мучиться?" – Возгласил подвижник, освободившись от напасти. - "По силе терпения твоего, - был ответ, - навёл Я на тебя искушение, чтобы ты был выжжен, как золото; крепким и сильным слугам назначает господин тяжёлую работу, а немощным и слабым – лёгкую».

Похотливой страстью искушался печерский монах, страдал до звона, до блескучих искр, в землю закапывался, чтобы утолить влечение плоти.

«Господи! Ничего дурного Ты не создавал, - взмолился Судзиловский, - а люди злоупотребляют свойствами тела. Мне бы каплю тех чувствований! Дай, Господи, отыми от сластолюбцев не в грех, но во благо: пробудить застывшее, подняться, выйти, вынести!!! Преподобный Отче Иоанне, моли Бога о нас!»

Надо не упираться, не стремиться к тому вон стеблю или камню, а хотеть, воспроизвести, прожить, каково бывает, когда меняешь галс, и стихия покорна; невесомо летишь в волнах музыки над гладью паркета; болтаешься на марсе, и говорят флажки … А славный Арабат! Вороной, в белых «чулках!» Аллюр без повода, по праву хозяина и велению сердца!!! «Преподобный Отче Иоанне, моли Бога о нас».

Мюллер даже взрыва не воспринял, Хотя отодвинулся реальный сон, и пришло снобытие. До того раскалывается голова! Так хочется отбросить её вместе с очищающим позывом!

Мюллеру – двое суток на реабилитацию. Все по чрезвычайному случаю в госпитале, все, даже сменившиеся с дежурств. Оно и лучше: можно бездомным псом валяться на крыльце, перекатывая в тень повинную и похмельную башку.

Но кто там? Чтоб им пусто было! Вчерашние «приятели» - унтер и полицай. За пожитками явились.

Совсем не хочется нечто объяснять, нечто выслушивать. Мюллер «сплывает» в сад, направляется по тропинке к нужнику, нарочито медленно закрывает дверцу, сквозь щели которой виден и двор, и крылечко, и те двое, привыкшие входить без предупреждения.

«Пускай, - решил Мюллер, - возьмут, что надо, и катятся. Лишку прихватят, возвращать придётся во стократ: с госпитальными шутки плохи, это холуи вчера должны были заметить.

Однако, сидение в клозете – не курорт, а те замешкались. Пришлось выйти. Повернул, разумеется, не к дому, а на край, далями полюбоваться и! О, ужас! У ног своих увидел высунувшуюся из травы голову схороненного накануне старика, норовящего выкарабкаться на чистый песок.

Инстинктивно Мюллер замахнулся, пнул «мяч», едва задевши волосы, старик же нечто понял, отодвинулся за кромку.

«Вот и всё. Вот и конец». Тут уже не позёрство с наганом и пивной кружкой! Мюллер – крайний. Именно он докладывал Финку о смерти бандитских пособников. Лампрехт мог ничего не знать, Нина с Марией - вообще не отсюда. Делать-то что, а?

Если терять нечего, следует находить, говорил отец. И со смертью жизнь не кончается. Дальше края – пространство иного сорта, в котором должно ориентироваться с уверенностью и навыками, приобретёнными в прошлом. Оглянись, остановись, и почувствуешь, как ужас отступает. То ли ты устал его испытывать, то ли закончился кортизол в надпочечниках, но на место отчаяния и тоски приходит безмятежность.

Головная боль ушла, тошноты – как не бывало: прыгай козлом Клаус, словно сейчас родился на свет! «Мертвецов» не забрали, и понятно, только зачем понимать? Незваных гостей выпроводить следует, а потом! Что потом? Какое счастье! Они совсем не склонны к общению, шмотки собрали, распростились, чтоб уйти.

Интересно, есть тут какие-нибудь соседи? Может ли кто-то увидеть? Вряд ли. Территория сада вдаётся в овраг подобием мыска, двумя метрами ниже тропа - до госпиталя пробежать, объяснив, что не рискнул идти по улицам без пропуска, вот и выход.

Мюллер снимает с подушки наволочку, кладёт туда хлеб, сыр, фляжки с водой, помидоры, яблоки… На дверь навешивает замок, не закрывая, как принято у русских.

Старик – на месте. Дело за малым: опуститься вперёд ногами, подхватить его и съехать по выведенному подъёмом жёлобу.

Старушка глядит, будто в отверстую бездну. Мюллер укладывает мужа рядом с ней, осеняет обоих крестным знамением. – Простите, - объясняет Судзиловскому, - Там были ваши «церберы». Очень страшно, если бы обнаружили вас.

Оба соглашаются. – Здесь, - показывает наволочку, - продукты, вода. Следует подкрепиться теперь и вечером. Потом, возможно, нечто изменится.

- Да, – подтверждает Мая Матвевна. – Изменится гораздо раньше.
- Вы думаете?
- Знаю. Позвольте поблагодарить за всё, что вы сделали, да благословит Вас Бог, и прошу, не поднимайтесь наверх.

1.       Александр Блок.
2.       Расстрел коммунаров. Песня гражданской войны. Стихотворение Владимира Тана Богораза.
3.       Институт слепых - школа-интернат № 1.
4.       Унтерштурмфюрер СС - второй лейтенант.
5.       Оберштурмфюрер СС - первый лейтенант.
6.       Просительная ектения.
7.       Первое Соборное послание св. Ап. Иоанна Богослова. Глава 4. Стих 18.
 
Продолжение:
http://www.proza.ru/2017/07/20/1099