Лев Черный. Белла. Ч1

                Памяти знаменитого
                американского фигуриста Уилла Сиэрса,
                слишком рано ушедшего из жизни,
                посвящаю


                Лев Черный

                Белла

                (Повесть написана на основе воспоминаний
                моей тети, рассказов очевидцев
                и на документальном материале)

                Доколе матери тужить?
                Доколе коршуну кружить?
                (А. Блок "Коршун")

                Часть I

                1. Выпускной вечер

   Я родилась и выросла в красивом и оставшемся навсегда в моем сердце самым любимым городом (хотя за свою долгую жизнь я поменяла много городов) - в Минске. Со своими родителями я жила в светлой просторной комнате, выходящей окнами на юг. Так что нашу обитель от рассвета до заката - особенно в летнюю пору - заливал солнечный свет. Соседнюю комнату занимали мои дедушка с бабушкой. Жили мы на третьем этаже в большом новом доме на Первомайской улице. Этажом ниже жила мамина сестра, тетя Люба, со своей семьей: мужем и двумя детьми. У мамы было пять сестер, и все они жили в Минске или на его окраине. Сестры дружили между собой, и все мы были, как одна большая дружная семья.

   Я оканчивала школу и готовилась к поступлению в педагогический институт, на отделение русского языка и литературы. Я обожала русскую классику, особенно Тургенева, а его "Асю" прочитала, наверное, раз семь. Кто еще, кроме него, мог так верно, с таким изяществом описать чувства любящей женщины:

   "Она медленно подняла на меня свои глаза... О, взгяд женщины, которая полюбила, - кто тебя опишет? Они молили, эти глаза, они доверялись, вопрошали, отдавались... Я не мог противиться их обоянию. Тонкий огонь пробежал по мне жгучими иглами; я нагнулся и приник к ее руке..."

   Позади остались экзамены, а завтра выпускной вечер - бал, на который мы пригласили мальчиков из соседней мужской школы. Я была смазливой на мордашку и чувствовала, что нравлюсь парням. С нетерпением ждала я этого вечера. Мама перешила для меня свое еще подвенечное платье, украсила его бисером, блестками, и оно выглядело как новое. Я выпросила у нее бирюзовые бусы, переоделась, сунула ноги в новые, купленные специально по этому случаю, туфельки на высоких каблуках, посмотрела на себя в зеркало и от радости рассмеялась. Да, я была, как говорится, что надо!

   Но пора было поспешить, часы показывали уже полвосьмого. Ненароком взгляд мой упал на отрывной календарь, висевший на стене. 21 июня 1941 года. Чмокнув на прощание в щеку маму и бабушку, я захлопнула за собой дверь.

   Придя в школу, сразу направилась в актовый зал. Наши девочки, как-то робко озираясь по сторонам, разбились на стайки и перешукивались между собой. Все мы были из бедных семей, и никто из нас не мог себе позволить купить платье из крепдешина, но наша фантазия, помноженная на мастерство наших мам, превзошла все ожидания. Мы выглядели, по истине, королевами красоты.

   Чтобы подчеркнуть торжественность момента, учителя старались сохранять серьезные лица, но это им плохо удавалось. Даже самый строгий из них, физик Василий Иванович, глядя на нас, не мог сдержать улыбки. Мы удивленно переглянулись: как улыбка красила его цвета жженого кирпича лицо, и как он редко дарил ее нам на уроках.

   Поздравить нас пришла уже старенькая наша первая учительница Ольга Сергеевна. В дрожащих от волнения руках она держала десятилетней давности фотокарточку. На нас смотрели маленькие сопливые девчушки с тощими, как крысиные хвостики, косичками, торчащими в разные стороны. Это были мы сами. Но никто не хотел признать в этих писухах самих себя.

   Но вот раздался школьный звонок. Наш последний звонок. Все расселись, и вперед вышла директор школы Клавдия Петровна. Она произнесла короткую, но прочувствованную речь, стараясь придать голосу как можно больше тепла, но начальственные нотки, помимо ее желания, вылетали у нее изо рта, как птички из гнезда.

   - Ей бы не школой, а ротой солдат командовать, - шопотом сказала мне на ухо сидевшая рядом моя подруга Любка Алексеевич.

   Но в это время Клавдия Петровна к счастью заканчивала свою речь, как тогда было принято, здравицей в честь нашей "любимой партии" и "дорогого вождя" товарища Сталина. Все захлопали, поднялись со своих мест и, стоя, продолжали аплодировать. Потом, не сговариваясь, мы все, и дети и взрослые, запели полюбившуюся песню Дунаевского, ставшую как бы вторым гимном нашей Родины:

                Широка страна моя родная,
                Много в ней лесов полей и рек!
                Я другой такой страны не знаю,
                Где так вольно дышит человек.

   Пели мы и задушевные русские народные песни:

                Помню, как в памятный вечер
                Падал платочек твой с плеч,
                Как провожала и обещала
                Синий платочек сберечь.

   И задорные белорусские:

                Рада б пастаяць,
                Каню вады даць.
                Мае босенькiя ножкi, -
                Сцюдзёна стаяць.

   Но вот в коридоре послышался шум. Дверь распахнулась, и на пороге появились гости - мальчики из соседней школы. Они были разные: кто повыше ростом, а кто-то пониже, белобрысые и брюнеты; одни улыбались, другие смотрели, насупившись, изподлобья. Но на всех на них были тщательно отутюженные брюки-клёш, до блеска начищенные ботинки, пиджаки - по тогдашней моде - с широкими лацканами, из-под которых выглядывали белые свеже-накрахмаленные рубашки с отложным воротником. Одним словом, кавалеры были во всем параде. Вдруг слышу меня подруга в бок толкает.

   - Посмотри, какой хорошенький, - шепчет мне на ухо Любка. - Прямо как Есенин.

   - Где?

   - Да вон же, второй справа, - и показывает глазами на какого-то паренька.

   Я присмотрелась: невысокий блондин, волосы колечками, и так он как-то нерешительно на девочек поглядывает. Наверное, парень почувствовал, что привлек наше внимание, и повернул голову в нашу сторону. Я быстро отвела взгляд, а уголком глаза нет-нет да и посмотрю на него. В это время кто-то завел патефон, поставили пластинку "На сопках Маньчжурии", и полилась музыка. Первые пары поплыли в волнах вальса. Смотрю: "Есенин", чуть поколебавшись, направился в нашу сторону. "Ну, - думаю, - Любку заприметил". Вдруг слышу его голос:

   - Разрешите, вас пригласить.

   Это он мне! Встав со стула, покосилась на подругу. Но та, низко наклонила голову, делая вид, что поправляет ремешок на туфле.

   Я любила танцевать и танцевала хорошо. Мой партнер умело вел меня в лабиринте танцующих, ловко избегая столкновения с ними. Только однажды он чуть было не наступил Любке на ногу, вальсирующей в паре с каким-то долговязым типом.

   - Как вас зовут? - спросил он.

   - Белла.

   - А меня Илья. Илья Зверев. Какое у вас необычное имя. Прямо как в романах.

   - Ну, уж так меня родители назвали.

   - Какое совпадение. И меня тоже родители назвали, - пошутил он, и мы рассмеялись.

   Ледок отчуждения мгновенно растаял, он крепче обхватил меня за талию, и мы понеслись с ним в головокружительном вихре танца. Потом я танцевала с другими, потом снова с Ильей и снова с Ильей.

   После бала возвращаться домой не хотелось. Мы решили всем вместе пойти погулять по ночному Минску. Мы шли, взявшись за руки, по мостовой (машин уже почти не было) и пели, смеялись. Навстречу нам попадались другие группы выпускников. Они подхватывали наши песни, а мы их. Настроение было отличное. Потом мы разбрелись по парам. Илья вызвался проводить меня домой. По дороге мы целовались и клялись друг другу в любви до гроба. Поодаль от нас шла Любка со своим долговязым ухажером. Оказалось, что он друг Ильи.

   Домой я пришла лишь на рассвете. Мои не спали. Все прильнули к радио. Диктор сообщал о том, что фашисткая Германия напала на Советский Союз. Война.

                2. Бегство из Минска

   Война. Я еще не могла полностью осознать смысла этого слова. Что оно значит? Я смотрела на растерянные лица своих близких, и жгучая тоска постепенно овладевала моим сердцем. Я, конечно, видела "Чапаева" и другие фильмы про Гражданскую войну. Там всегда Красные побеждали своих врагов. С молодых ногтей нас учили, что "Красная армия всех сильней". Ну, конечно. Какие могут быть еще разговоры? Мы разобьем их в два счета! Ведь недаром же поется в песне:

                Броня крепка, и танки наши быстры,
                И наши люди мужества полны
                В строю стоят советские танкисты -
                Своей великой Родины сыны.

   Я поделилась своими мыслями с родными, а дед, тяжело вздохнув, сказал:

   - Цыплят по осени считают, внучка.

   От возмущения я чуть не задохнулась. "Как можно быть таким несознательным?" В это время вдалеке послышался сильный грохот, напоминающий раскат грома, хотя чистое голубое небо освещали первые лучи поднимающегося из-за горизонта солнца, и не видно было ни одного облачка. Это упала на Минск первая немецкая бомба.

                Из сводки СовИнформБюро от 22 июня 1941г.

С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от БАЛТИЙСКОГО до ЧЕРНОГО моря и в течение первой половины дня сдерживались ими...
Авиация противника атаковала ряд наших аэродромов и населенных пунктов, но всюду встетила решительный отпор наших истребителей и зенитной артиллерии, наносивших большие потери противнику. Нами сбито 65 самолетов противника...

   Вслед за первой разорвалась вторая бомба, третья... Вскоре взрывы слились в один бесконечный, сплошной  гул, сотрясавший город. Начались пожары. Я выскочила на улицу. Люди в панике метались из стороны в сторону, не зная, что делать. Огонь квартал за кварталом пожирал город. Я вернулась домой. "Бежим!" Мама и бабушка тут же подхватились, чтобы бежать со мной, а дедушка заупрямился: ему жалко было оставить пасхальную посуду. Мы выскочили в чем были и решили пробираться на восток, по Московскому шоссе.

    На этом шоссе, километрах в двух от города, жила тете Лена с мужем и двумя детьми, а чуть дальше тетя Фаня с семьей. Дойдя до того места, где раньше был дом тети Лены, мы, к своему ужасу, никакого дома не увидели. Вместо него в земле зияла огромная воронка от немецкой бомбы. Мы стояли в оцепенении и плакали, так как не знали, успели ли они спастись или нет. Пошли дальше. На улице Широкой, перед школой, нам повстречалась моя двоюрная сестра Роза. Она рассказала, что в подвале школы вместе с другими прячутся от бомб тетя Фаня и тетя Аня с семьями. Когда мы спустились в подвал, наши родные, увидев нас живыми, со слезами радости бросились нам на шею. Но маленькие дети, пятилетняя Танечка и двухлетний Эдик, плакали от голода. (Они не успели ничего взять с собой.) Тетя Фаня жила неподалеку от школы, за углом, и нас с Розой, как самых старших, решили отправить к ней в дом за едой и теплыми вещами для детей.

   Мы поднялись на второй этаж, быстро наполнили большую корзину продуктами, в рюкзак собрали одежду и уже было хотели уходить, как в это время страшный удар сотряс весь дом. Где-то совсем рядом упала бомба. Нас оглушило. Придя в себя, мы услышали снизу крики: "Горим! Горим!" Первый этаж был объят пламенем. Вырвавшись наружу, добежали до школы. При воспоминании о той картине, что открылась перед нашим взором, теперь, через много лет после тех страшных событий, на глаза наворачиваются слезы, и не верится, что такое могло быть.

   Крыльцо школы было усеяно трупами, люди ломились из широко раскрытых дверей, перепрыгивали через мертвых, давили живых. Со всех сторон раздавались крики. Детский плач до сих пор стоит у меня в ушах. Тут в дверном проеме я увидела бабушку, бросилась к ней навстречу и помогла ей выбраться из толпы обезумевших от ужаса людей. Потом поспешила на помощь остальным. Оказывается, бомба попала в противоположное крыло школы, и один выход из убежища завалило. Люди бросились к другому выходу, возникла паника. Вырвавшись из этого ада, все бежали по улице неизвестно куда, лишь бы не стоять на месте, а немецкие стервятники на бреющем полете поливали их свинцом, оставляя за собой дорогу, вымощенную из трупов.

   (Из рассказа старого немца: случилось это в феврале 1945 года. Мне в ту пору шел четырнадцатый год. Я жил с матерью в небольшом городке на Среднем Рейне, в Вормсе. Не знаете о таком? Ну, да ладно. Отец мой погиб еще осенью 41-го в России, под Витебском. Фронт приближался к нам. Уже слышна была пушечная канонада. В одно прекрасное утро налетели самолеты противника. Их было столько, что птиц в небе, - не счесть. Это были англичане. Бомбы градом падали на наш город. Начались пожары. Люди выбегали из домов, чтобы спрятаться от огня. А самолеты спустились низко-низко над землей и стреляли по бегущим из пулеметов.)

   Для того, чтобы спасти свою жизнь, надо было выбраться из горящего Минска. Все шли, и мы шли вместе со всеми. Но старенькой бабушке было трудно идти. Она то и дело останавливалась. Ей не хватало воздуха. Бабушка задыхалась от едкого дыма и гари. Тяжелые приступы кашля мучили ее. Мама страдала от радикулита, и ей тоже трудно было идти. А вражеские самолеты вновь налетали и расстреливали беззащитных людей. Чтобы спастись от пуль, мы с мамой спрятались под стоявшую у обочины машину. Одна пуля разорвалась совсем близко от мамы, но, к счастью, она осталась невредима. С наступлением темноты фашисты улетели. Мы собрались все вместе, чтобы решить, как быть дальше...

                Из сводки СовИнформБюро от 24 июня 1941г.

В течение 24-го июня противник продолжал развивать наступление на ШАУЛЯЙСКОМ, КАУНАССКОМ, ... КОБРИНСКОМ, ВЛАДИМИР-ВОЛЫНСКОМ и БРОДСКОМ направлениях, встречая упорное сопротивление войск Красной Армии.
На ГРОДНЕНСКО-ВОЛКОВЫССКОМ и БРЕСТСКО-ПИНСКОМ направлениях идут ожесточенные бои за ГРОДНО, КОБРИН, ВИЛЬНО, КАУНАС.
На Бродском направлении продолжаются упорные бои крупных танковых соединений, в ходе которых противнику нанесено тяжелое поражение...

   Среди нас был единственный мужчина, дядя Роман - муж тети Ани. Он сказал, что должен вернуться в Минск, чтобы разыскать дедушку и моего отца. Дядя Роман присмотрел одну сельскую школу, где мы могли бы переночевать и подождать его возвращения.

   Мы с мамой устроились на ночлег на бильярдном столе. Мама крепко обняла меня и не выпускала из своих объятий всю ночь. Она, чувствуя своим материнским сердцем, что скоро мы должны будем расстаться с ней навсегда, старалась как бы напоить меня напоследок своей любовью. Мама целовала меня и говорила, что все устроится, все будет хорошо. Я знала, что она говорит это только для того, чтобы успокоить и приободрить меня, и тихо плакала у нее на груди.

   Наутро вернулся дядя Роман. Он привел с собой моего отца. У отца в рюкзаке были мои юбка и блузка, которые он захватил с собой, а также несколько вещей для мамы и, кроме того, немного продуктов. Дедушка отказался идти. Он сказал, что во время Первой мировой войны немцы уже были в Минске, и они не трогали евреев. Может, и на этот раз обойдется.

              Во время оккупации Минска с 28 июня 1941г. по 3 июля  1944г.
              в Минском гетто было замучено и убито более 80 тыс. евреев.
              Всего в Минске и окрестности было зверски убито больше
              400 тыс. человек.

                (Минск - Википедия)

   На улице было много народу. Одни с отрешенными лицами шли в одном направлении, другие - в противоположном. Мы спросили у одних: "Куда вы идете?" "Мы не знаем". "А куда вы идете?" - спросили у других. "Не знаем", - был их ответ. Проезжала машина с военными. Мы спросили: "Куда нам идти?" Молоденький лейтенант с воспаленными от усталости глазами ответил: "Положение очень серьезное. Враг приближается к Минску. Уходите из города".

                Из сводки СовИнформБюро от 26-29 июня 1941г.

В течение 26 июня на МИНСКОМ напрaвлении наши войска вели бои с просочившимися танковыми частями противника.
Бои продолжаются...
На МИНСКОМ направлении войска Красной Армии продолжают успешную борьбу с танками противника, противодействуя их продвижению на восток.
По уточненным данным, в боях 27 июня на этом направлении уничтожено до 300 танков 39 танкового корпуса противника...
На МИНСКОМ и БАРАНОВИЧСКОМ направлениях идут ожесточенные бои с пехотными соединениями противника, которые стремятся соединиться с передовым эшелоном танков.
Упорным сопротивлением и контратаками на этих направлениях наши войска задерживают продвижение основных сил противника, нанося им большое поражение...

25 июня 1941г. немцы подошли к городу. 26 июня севернее Минска высадился парашутный десант,
занявший посадочную  площадку для транспортных самолетов. Туда начали перебрасываться войска и легкая техника.
28 июня Минск был оккупирован немцами.

                (Минск - Википедия)

   Наши мужчины, дядя Роман и мой отец, сказали: "Надо идти!" Но старенькая бабушка говорит: "Я не могу". На руках моих тёть, тети Фани и тети Ани, плакали дети. Моя мать сказала: "Я не могу оставить маму и сестер с маленькими детьми. Да и сама тоже не могу идти. А ты, доченька, ты молодая, ты комсомолка. Немцы станут издеваться над тобой. Я не смогу этого вынести".

   Я никогда не была одна. Меня всегда окружали семья, бабушка с дедушкой, родственники. А теперь я должна одна-одинёшенька идти неведомо куда, неведомо зачем. Я в слезах бросилась на шею матери. "За что ты гонишь меня от себя? Ведь, если я умру, ты даже не будешь знать, где моя могилка". Но мама вытерла мои слезы и, улыбнувшись мне, легонько отстранила от себя. "Михаил, проводи ее до поворота", - сказала она моему отцу. У поворота я остановилась и обернулась назад. Мама махала мне рукой, как бы указывая путь. Но в это время налетели немецкие самолеты, со свистом начали падать бомбы, и на том месте, где только что стояла моя мать, уже никого не было видно.

   Мы с отцом бросились в поле. Я упала в траву ничком и закрыла руками уши, чтобы не слышать этих наводивших леденящий страх звуков. Самолеты улетели, и наступила ошеломляющая тишина, какая бывает после прошедшей грозы. Я приподняла голову и огляделась вокруг. Головки ромашки и васильков тихо покачивались под легким дуновением ветра. Кузнечики перепрыгивали с одного стебелька на другой. Шмели деловито жужжали, перелетая с цветка на цветок. В небе резвились ласточки. Им не было никакого дела до того, что творится на земле. "Милые пташки, - с завистью подумала я, - как бы мне хотелось стать как вы, чтобы улететь из этого ада".

   Вдруг послышался звук мотора. Какой-то грузовичок неспешно пробирался краем поля. Отец сказал мне: "Останови машину и попроси его взять тебя с собой. Обо мне не беспокойся". Я вскочила на ноги и бросилась наперерез машине. За рулем дремал молодой сержант. Он притормозил, выслушив моя просьбу, со страданием посмотрел на меня и сказал: "Садись". Я села рядом с ним, а отец воспользовался минутной остановкой и незаметно забрался в кузов.

   Размышляя в последствии о всем случившемся, я пришла к выводу, что это был главный, правда, не единственный поворотный момент, который спас мне жизнь.

   Не доезжая метров ста до железнодорожной станции, шофер высадил меня, сказав, что ему надо ехать дальше. В сопровождении отца я направилась к вокзалу. По дороге мы увидели кучу обуви, которая лежала у путей. Бесхозной обуви. Мое внимание привлек кремовый сапожок на высоком каблучке. Это была мечта всей моей жизни. Он был на правую ногу. Я примерила его. Сапожок пришелся мне как раз впору. С трудом разыскав ему пару, я подумала, что не будет большим грехом, если я возьму эту обувь себе. Ведь она же теперь ничья.

                3. Миронов

   На станции стоял длинный военный эшелон. Он готовился к отправке на фронт. Подъезжали машины с солдатами и боевой техникой, рядом суетились люди, слышались военные команды. Я оробела. Заглянув внутрь одного из товарных вагонов, попросила солдат, находившихся там, взять меня с собой. Но мне ответили: "Нельзя. Гражданским не положено". Тут в глубине вагона я заметила пожилого офицера и, обращаясь к нему, с мольбой в голосе повторила свою просьбу. Он подошел к открытой двери, взглянул на меня из-под мохнатых бровей, на минуту задумался (может быть, вспомнил свою собственную дочь) и сказал: "Миронов, помоги девушке". Стоявший рядом солдат подал мне руку, и я забралась в вагон. (Я видела, что мой отец сел в соседний вагон.) Миронов стоял рядом со мной и молча курил. Вдруг в небе раздался страшный треск, и метрах в двалцати от нас упал охваченный пламенем самолет. Из кабины выпало горящее тело пилота. Эта страшная картина войны произвела на меня такое сильное впечатление, что внутри у меня все сжалось, голова закружилась и, чтобы не упасть, я обеими руками вцепилась в ручку двери. А Миронов только сказал: "Ничего, девушка. Это война".

   Очнувшись от шока, я прислушалась к разговору военных. Один из них вполголоса говорил, что немцы высадили десант, и, возможно, мы попали в окружение. "Час от часу не легче", - подумалось мне. Не прошло и десяти минут, как неожиданно со всех сторон застрекотали пулеметы, засвистели пули, раздались пушечные выстрелы. Небо озарилось пламенем. "Немцы", - услышала я крик. Люди прыгали из вагонов, падали, подымались и бежали, бежали из этой мясорубки, перемалывающей металл, дерево и человеческие жизни. Миронов схватил меня за руку и спрыгнул на землю. Мы побежали. Ветер свистел у меня в ушах. Я только слышала его команды. "Не отставай!" Я бежала изо всех сил. "Ложись!" Я падала на щебень и сухую комковатую землю (Платье на мне было разорвано. Из ран струилась кровь.) и снова бежала. А вслед нам неслись трассирующие пули. Одна из них вырвала у меня на голове клок волос. Запахло паленым. Мне уже не хватало сил двигаться. Я присела на землю и умоляла Миронова бросить меня, но он крепко держал мою руку и тянул за собой.

   В это время я почувствовала, что почва уходит у меня из-под ног. Я вытаскиваю одну ногу, проваливается другая. Я стараюсь вытащить эту ногу, первая уходит вниз. Болото. Знаменитые белорусские болота, простирающиеся на десятки километров. Мы остановились, не зная, что делать дальше, куда идти. Стало смеркаться. На небе зажглись первые звезды. Вдруг поблизости послышалась немецкая речь. Мы замерли, боясь пошевельнутся. Но немцы, слава Богу, не заметили нас. Когда они прошли, мы стали искать какую-нибудь опору, чтобы выбраться из этой трясины. Но стоило было наступить на кочку, как она уходила из-под ног, или ухватиться за сук, как он ломался в руке. Положение казалось безнадежным. Неужели это конец? К счастью, моему спутнику удалось найти какую-то корягу, которая позволяла ему держаться на поверхности. Он подтянулся и сел на нее, затем вытащил и меня. Мы были такие грязные, что трубочист по сравнению с нами выглядил бы принцем. С нас текло. Одежда наша провоняла болотной тиной. На мне было одето все, что было с собой, а к груди я крепко прижимала свое сокровище - сапожки на высоких каблучках. Так мы просидели всю ночь.

   Когда стало светать и на болото упали первые лучи солнца, мы продолжили поиски выхода из, казалось, безвыходного положения. Нам повезло, и вскоре под ногами мы почувствовали твердую почву. В траве петляла еле приметная тропинка. Не успели пройти по ней и нескольких шагов, как вдруг услышали: "Стой! Кто идет?" Из-за куста вырос красноармеец с винтовкой. Он обыскал нас с головы до ног, а затем указал дорогу на Борисов. До Борисова было километров шестьдесят. Рядом со мной никого не было, кроме незнакомого человека, спасшего мне жизнь. Я даже не знала его имени. Теперь, наконец, мы познакомились. Его звали Алексей, Алексей Миронов. Рослый парень с широкой приветливой улыбкой. Лицо обычное, ничем не примечательное. Таких Алексеев, что Иванов, на Руси, считай, миллионы. Он рассказал, что до мобилизации жил в Туле, работал слесарем на заводе. Теперь там осталась мать с двумя девочками, его младшими сестрами. Отца тоже призвали в армию. "Вот и воюю, чтобы немец до Тулы не дошел", - сказал он.

   Дорогой мы говорили мало. День выдался жаркий. На небе ни облачка. У нас с собой не было ни воды, ни еды. Я тащилась из последних сил. Ноги у меня опухли, я не могла идти. Тогда Алексей брал меня, как маленького ребенка, на руки и нес, пока хватало сил. Он старался меня приободрить, говорил, какая я красивая, что таких красивых девушек он еще не видел. Я в ответ улыбалась: кому из нас, женщин, не приятно услышать ласковые слова. Говорил, что когда кончится война, он обязательно разыщет меня, и мы поженимся. Я отвечала: "Конечно, я буду ждать вас. Ведь вы спасли мне жизнь". (Через много лет, когда я была уже замужем и у меня было двое детей, полковник Миронов сдержал свое слово. Он разыскал меня в Москве, и мы втроем: я, Алексей и мой муж - тоже бывший фронтовик - просидели далеко за полночь, вспоминая свою молодость.)

   Но это было потом. А теперь перед нами стелилась пыльная дорога, которой, казалось, не было конца. Я изнемогала от жары, от жажды и голода. Садилась на землю и отказывалась идти дальше. Мне хотелось умереть. Когда над головой пролетали фашистские самолеты, я вставала во весь рост и просила Бога о смерти, только мгновенной, чтобы сразу. Но самолеты улетали, а я продолжала жить. "Наверное, Богу не до меня, - думала я, - у него и так дел по горло". И мы продолжали идти, с остановками, но шли вперед.

   Через несколько часов у какой-то деревни, выходившей одним краем на дорогу, увидели колодец. Много народу толпилось возле него. Ведь вода - это жизнь. Люди подходили, не торопясь, пили из общего ведра и, напившись, уступали место следующему. Мы долго молча стояли, дожидаясь своей очереди, и тут я неожиданно увидела своего отца. Я бросилась к нему с радостным криком "Папа!" Ведь это был единственный родной мне человек на всем свете. Он рассказал, что тоже выскочил из горящего эшелона, когда началась стрельба, и один шел всю дорогу. К вечеру следующего дня мы пришли в Борисов.

   На станции стояло много поездов. Военные эшелоны отправлялись на фронт, поезда с гражданскими в глубь страны. Фашистские самолеты все время пытались атаковать их, но наша зенитная артиллерия успешно отражала эти атаки. Военным выдавали сухой паек, гражданским ничего. Алексей куда-то отлучился, но вскоре я его увидела, бегущим мне навстречу. В руке он держал большой ломоть черного хлеба. "Это тебе", - улыбаясь, Алексей протянул мне хлеб. "А как же ты?" - спросила я, догадываясь, что львиную долю своего пайка отдает мне. "Обо мне не беспокойся, - и добавил. - Я хочу посадить тебя в поезд". Мы пошли вдоль одного состава с гражданскими. Отец шел рядом со мной. Втиснуться в какой-нибудь из товарных вагонов было невозможно: все были битком набиты людьми. Взрослые и дети стояли, так тесно прижавшись друг к другу, что, казалось, и мышь между ними не проскочит. Тогда мы отправились на поиски другого поезда. На дальных путях стоял полупустой состав, который должен был отправиться много позже первого. Мы с отцом по-царски устроились на соломе, устилавшей грязный пол вагона. На прощанье Алексей дал мне свой тульский адрес. "Когда приедешь, обязательно напиши, как устроилась". Я обещала писать ему. Он обнял меня, и мы расстались, как мне казалось, навсегда.

                4. Борисов - Орша

   Вагон постепенно наполнялся людьми. Вот вошла какая-то женщина с хнычущей долговязой девочкой лет шестнадцати. Вслед за ними мужчина средних лет с котомкой за спиной. Взглянув на меня, он развязал свой мешок и протянул мне сухарь. Вдруг я услышала голос этой женщины: "Дайте мне. Моя дочка с утра ничего не ела". Он посмотрел на меня с извиняющейся улыбкой и отдал хлеб ей. Я сказала: "Ничего. Я сегодня уже ела".

   А народ все прибывал и прибывал. Скоро не то, чтоб сидеть, стоять было негде. Состав не трогался с места. Поползли слухи, что предыдущий поезд, на который нам не удалось сесть, разбомбили немцы. Надо было ждать, пока расчистят путь. Я стояла у окна вагона и вспоминала, как однажды летом мы с мамой гостили на даче у тети Лены под Борисовым. Перед мысленным взором возникла речка, искрящаяся под лучами солнца, купающиеся дети в реке и улыбающаяся мама в легком халатике на берегу. На глаза мне навернулись слезы. Мама. Где ты сейчас? Может, ты сверху видишь меня. Отзовись.

   В это время раздался свисток, и поезд тронулся. Мы ехали медленно, то и дело останавливаясь у какого-нибудь полустанка, а то и просто в поле. Поезд притормозил и потащился совсем черепашьим шагом. Я выглянула из окна и увидела трупы людей, штабелями уложенные вдоль железнодорожного полотна. Они были так близко, что протяни руку и ты дотронешься до них. Из кучи трупов торчали ноги какой-то несчастной, обутые в новенькие красные туфли на каблучках. Каблуки цеплялись за вагон. В месте железных выступов они отскакивали в сторону и снова ударяли в деревянную стенку вагона. Мне подумалось: "Это, должно быть, смерть стучится к нам". Так мы доехали до Орши.

   Сюда еще не дотянулись лапы фашистов. На Оршу пока не падали бомбы. В этот небольшой городок стекались тысячи людей, спасавшихся от немцев, чтобы ехать дальше на восток. Здесь формировались воинские эшелоны. На вокзале нос к носу я столкнулась со своей школьной подругой Зиночкой Коноплевой. Она стояла в окружении своей семьи. Им всем удалось спастись. А моя семья... У меня сердце сжалось в комок. Но я была рада встрече. Тем временем отец мой суетился, бегал от одного поезда к другому, не зная на что решиться. Наконец, он объявил мне: "Мы едем в Харьков". Там жили его сестры с семьями. Ошибка, чуть не стоившая нам жизни.

                5. Харьков

   И вот мы в Харькове. Встретили нас, мягко говоря, прохладно. Отношения отца с сестрами были натянутые, да к тому же война, продукты по карточкам, так что два лишних рта в доме были обузой. Я быстро нашла себе работу, потому что не хотела сидеть на шее у родственников. Мне приходилось рано вставать и поздно возвращаться. Я все время старалась чем-нибудь себя занять, только б не думать. Но мысли, помимо моей воли, постоянно возвращали меня в горящий Минск, на Московское шоссе. "Как я могла бросить самого дорогого, самого близкого мне человека, мою маму, а сама бежать?" Эта мысль каленым железом жгло мое сердце.

   Вскоре меня мобилизовали на рытье противотанковых рвов. Немцы все ближе подходили к Харькову. С утра до вечера под палящим солнцем, под бомбами тяжелой лопатой я копала землю. Мои ладони покрылись кровавыми мозолями, от недоедания меня качало. (Кормили нас скудно.) Но я продолжала работать, потому что кругом все работали и все, как и я, голодали.

   Когда фронт подошел совсем близко к городу, и канонада не прекращалась ни днем, ни ночью, земляные работы были остановлены, и я вернулась в дом своей тети. В полупустой квартире, кроме отца, никого не было. Обстановку частью продали, частью вывезли, родственники бежали, бросив моего отца. Я целый день до этого ничего не ела, поэтому обыскала всю квартиру в надежде найти что-нибудь поесть и одеть на себя, так как наступил октябрь, и стало  холодно. Я нашла пару корок черствого хлеба и несколько теплых вещей. Под руку попался зонтик. Не долго думая, взяла и его. На мое счастье двоюрная сестра забыла в шкафу свои наручные часы, остановившиеся на цифре 6. Я давно мечтала иметь часы. Надев их на руку и наскоро побросав в чемоданчик найденные вещи, я с отцом вышла из дома. Весь город был объят пламенем, но бомбы уже не падали. Воспользовавшись этим, мы побежали на вокзал. На путях стоял какой-то поезд с людьми. Мы спросили: "Куда вы едете?" Никто не знал, куда идет поезд. Но в это время состав тронулся, и мы находу едва успели забраться в товарный вагон. Это спасло нам жизнь.

   24-25 октября 1941 года немцы оккупировали Харьков.

   Вот что писал о тех днях Алексей Толстой:

Немцы начали свое хозяйничание тем, что в декабре 1941 года  убили, свалив в ямы, поголовно все еврейское население, около 23 - 24 тыс. человек, начиная от грудных младенцев.
Я был при раскопках этих ужасающих ям и удостоверяю подлинность убийства,
причем оно было произведено с чрезвычайной изощренностью, чтобы доставить жертвам как можно большие муки.

                (Википедия - Немецкая оккупация Харькова)

   Поезд шел медленно и долго. Мы голодали в дороге, не знали сколько суток уже в пути, какой час дня или ночи, потому что ни у кого из наших соседей не было часов. И вот, наконец, эшелон прибыл в город Камышин.

                6. Камышин

   Отсюда нас на телеге привезли в какую-то деревню и повели в хату, хозяйкой которой была немолодая уже женщина по имени Прасковья Николаевна. Муж и сын ее воевали, и она жила одна. Хозяйка встретила нас радушно, истопила баньку, которая была тут же, за домом, накормила горячей картошкой, поставила на стол глубокую тарелку с ломтями свежевыпеченного, ноздреватого, так вкусно пахнущего ржаного хлеба, вынула из печи горшок с постными щами, постелила чистую постель. Боже! Я почувствовала себя словно в раю. Как давно уже не мылась я горячей водой, не ела горячую пищу, не лежала на чистой простыне.

   На следующее утро пришел бригадир и попросил нас выйти в поле, помочь на уборке урожая. (В колхозе не хватало рабочих рук.) Я с готовностью согласилась, но мой отец сказал, что надо идти дальше, так как враг может и сюда добраться, и тогда нам не сдобровать. Мне так надоела кочевая жизнь, все время на колесах, все время в холоде и голоде, когда можно жить и наслаждаться теплом, уютом и горячей едой в доме гостепреимной Прасковьи Николаевны. Отец, видя, что я колеблюсь, говорит: "Если ты не хочешь, я пойду один".

   Я боялась снова оказаться одинокой среди чужих людей и согласилась пойти с ним. Поблагодарив хозяйку за хлеб, за соль, мы вышли из ворот и направились в сторону Камышина. Вскоре с нами поравнялась худая пегая лошадь, запряженная в телегу. Узнав, что мы идем в Камышин, возница - пожилой колхозник - предложил подвезти нас. Благо, что ему было по дороге, да к тому же за разговором можно и время скоротать. Мы тронулись в путь. Небо было по-осеннему прозрачное. Солнечные лучи ласкали мне лицо, холодный утренний ветерок щекотал кожу. Высоко в небе курлыкали журавли, улетая на юг. Бойкие воробьи носились над головой. Порыжевшую стерню сменил зеленый бархат озимых. Оглядывая эту благодать, я с ужасом думала: "Неужели и этот зеленый ковер будет топтать фашистский сапог, а эту голубую идиллию разрушит вой их стервятников. Нет, этого не может быть! Бог, если Он только есть, не допустит этого". За этими мыслями я не заметила, как мы подъехали к Камышину.

   На пристани стояла огромная толпа людей. Все они, как и мы, хотели переправиться через Волгу, надеясь, что там, за Волгой, они будут в безопасности. Вскоре к берегу причалил небольшой пароход. Не успели с него спустить трап, люди валом повалили на корабль, как стадо овец, толкая, сбивая с ног и топча друг друга. Слышались крики, ругань, плач детей. Я тоже оказалась на этом трапе, но какой-то мужик сильно толкнул меня в бок, и я полетела в Волгу. Холодная вода обожгла меня. Я поднялась на ноги и стояла по пояс в воде, держа над головой свой чемоданчик. Наконец, мне удалось выбраться на берег. С меня текло, я дрожала от холода, а люди равнодушно проходили мимо, не обращая на меня никакого внимания. И до того мне стало страшно, до того я почувствовала себя одиноко на всем белом свете, что слезы сами собой полились из глаз. В это время подошел отец. Он грустно посмотрел на меня, и по его взгляду я догадалась, какое жалкое зрелище представляю из себя.

   Пароходик ушел, а оставшиеся на берегу продолжали с невыразимой тоской смотреть ему вслед. Люди спрашивали друг у друга: "Что делать дальше?" Кто-то подсказал, что недалеко отсюда проходит железнодорожная ветка и поезд, прежде чем подняться на мост, задерживается на полустанке. Я с отцом пошла в указанном направлении. Между тем стемнело. Становилось все холоднее. Еще издали мы заметили отблеск костра. Это придало нам силы, и мы ускорили шаг. Подойдя ближе, увидели людей, гревшихся у костра. В свете огня блеснули два рельса, уходившие в ночь. Это пробудило в моей душе луч надежды на конец наших мытарств, на спасение.

   Я подошла ближе к костру, чтобы обсохнуть и обогреться. От меня шел  пар - это высыхала моя одежда, а мне от этого становилось еще холодней. Так прошла вся ночь. Утром прибыл товарный состав. Люди побежали к вагонам, но они оказались заперты. Тогда стали забираться на открытые платформы. Залезли и мы с отцом.

   Поезд тронулся, переехал через мост и покатился вдоль берега Волги. День выдался ветреный холодный. Все небо заволокло тучами. Вдруг хлопьями повалил мокрый снег. Я вынула из своего чемодана зонтик, который прихватила в доме родственников, и раскрыла над головой. Но он сослужил мне плохую службу. Неожиданно налетел сильный порыв ветра и потянул куда-то мой зонтик - и меня вслед за ним. Люди, стоявшие рядом на платформе, успели ухватить меня за ноги. Я же со страху еще сильнее вцепилась в ручку зонта. Ветер тащил меня вверх, а люди тянули вниз. Кто-то крикнул: "Отпусти зонтик, дура!" Я разжала пальцы, и зонт полетел в Волгу. До этого две силы тянули меня в разные стороны, и мое тело как бы пребывало в невесомости между небом и землей. Теперь же, оставшись без зонта, я упала и сильно ударилась животом о борт платформы. Мои спасатели продолжали тянуть меня за ноги, а я головой вниз висела над землей. Моя гордость, мои длинные косы тащились вслед за мной по железнодорожной насыпи. Я пыталась руками отжаться от края платформы, но это мне плохо удавалось. А меня всё тащили и тащили. Одежду на животе и груди разодрало, все тело было расцарапано. Когда, наконец, меня вытянули буквально с того света обратно на платформу, люди отводили глаза. Им, наверное, жалко было на меня смотреть. Раны ссадили, я стонала от боли, но опять! осталась жива. Через несколько часов мы уже подъезжали к Куйбышеву.

                7. Хлеб

   В те дни Куйбышев напоминал огромный табор. Здесь собралась масса народу: несчастных, отчаявшихся людей, лишившихся крова и хлеба, потерявших близких. Из Куйбышева эти люди растекались ручейками по необъятным заволжским просторам и дальше на восток, надеясь, что туда враг не дойдет.

   Нас разместили в лагере для беженцев. Там были ужасающие антисанитарные условия. Везде ползали вши величиной с тараканов. Они были и на столах, и на посуде, и на людях. Все чесались, ругались, проклинали свою несчастную долю. Сыпной тиф выкашивал людей сотнями.

   Мы, слава Богу, недолго пробыли в Куйбышеве. Нас направили в Среднюю Азию. Перед отъездом отец где-то раздобыл две буханки свежего белого хлеба. Он был очень похож на тот хлеб, который я когда-то еще в Минске покупала в булочной, за углом. Но в то же время это был особенный хлеб. Это был Хлеб войны. Говорят, что патроны и снаряды - хлеб войны. Неправда. Хлеб войны - это та буханка белого хлеба, корую я, как своего ребенка, бережно прижимала к груди. Через всю жизнь пронесла я память о том хлебе. Прошло уже больше 60 лет с тех незабываемых времен, а я как сейчас вижу перед глазами эту буханку белого хлеба. Я была очень голодна и съела всю буханку до последней крошки. Наевшись, почувствовала себя самым счастливым человеком на свете. Я забралась на верхнюю полку вагона, мерно покачивающегося на рельсах, и заснула долгим сладким сном. Мы ехали несколько суток, и, наконец, поезд привез нас в Ташкент. Говорят, "Ташкент - город хлебный".