Последний день

 Nel mezza del cammin di nostra vita
Mi retrovai per una selva oscura
Dante

  Земную жизнь пройдя до половины,
 Я очутился в сумрачном лесу
Данте

Последний день

Это случилось, когда от второй половины моей жизни остались сущие пустяки, и посмотреть-то не на что, только небрежно, с миной легкого презрения, отмахнуться. Незримая черта между прошлой и нынешней жизнью пролегла в тот момент, когда в телефонной трубке прозвучал спокойный, бесстрастный, голос, произнесший:
- Вам нужно собрать вещи, пройти на выход, и больше никогда сюда не возвращаться.
Мое увольнение стало для меня полной неожиданностью: момент этот я  раньше себе представлял очень абстрактно - он терялся в дымке неопределенности. И хотя я прекрасно был осведомлен о положении дел на фирме, хотя сразу понял, что решение о моем увольнении принято моим непосредственным начальником, человеком мелким и невзрачным, значительность события придала ему смысл приговора судьбы. (Так ведь даже в истории целых народов судьбоносные сдвиги подчас происходят из нагромождения случайностей в результате корыстных поступков незначительных людей). Итак, моя карьера закончена. Теперь в моем распоряжении есть лишь пара часов, чтобы из запыленных останков прошлой жизни, хранящихся в ящиках моего стола, отобрать те, что я перенесу в маячащую на горизонте какую-то непонятную «новую жизнь».
Я подхожу к открытому окну. Оно выходит во внутренний двор. За окном солнечный июльский день. Окруженный приземистыми корпусами, внутренний двор просторен; большая его часть асфальтирована, но по обеим сторонам его пролегли широкие газоны, засаженные деревьями и декоративным кустарником. Перед входом в главный корпус – большая клумба с розами. Справа от окна растут две высокие ели; их лишенные веток стволы, гладкие и ровные, как колонны, не загораживают поле зрения. Слева от окна – тянущийся вдоль корпуса ряд взрослых яблонь, в кронах которых возятся вечно занятые какими-то своими делами вороны. Стены противоположного корпуса до высоты второго этажа закрыты окаймляющими их густыми зарослями сирени; ее листва вносит в облик двора умиротворяющую сельскую ноту. Период отпусков – поэтому двор безлюден, но в обычное время по нему во все стороны с бумагами в руках и озабоченностью на лицах снует наш народец. Здесь, у окна, - мой излюбленный наблюдательный пункт. Постояв здесь некоторое время, и проследив, кто, когда и куда направляется, можно составить представление о том, что сейчас происходит на предприятии, и я часто этим занимался; ведь кажущееся понимание текущей ситуации создает иллюзию, что ты ее знаешь, то есть отчасти уже как бы и контролируешь, а это приятная иллюзия. Поэтому мне всегда нравилось расположение моей комнаты, да и сама комната нравится, хотя, если посмотреть на нее, - ничего особенного.
Когда-то просторный, принадлежавший свергнутому начальнику кабинет, был разгорожен на несколько частей, и появилась эта узкая и длинная комната. Из-за ее непропорциональных размеров  низкий потолок кажется нависающим над самой головой, - она похожа на пенал. Вдоль правой стены стоят несколько письменных столов, над ними к ее поверхности, выкрашенной светло-зеленой краской, местами облупившейся, прикреплены скотчем репродукции трех картин: Малевич, Кандинский и Макке. Мой стол стоит у окна. На нем – компьютер и несколько папок с бумагами. На других столах пылятся детали когда-то вскрытых для анализа приборов, лежат стопки книг и тетрадей, здесь же – кипятильник, чашки, коробки с сахаром, кофе и чаем. По левую сторону громоздятся стеллажи, заполненные книгами, специальными журналами, комплектами чертежей, и другой документацией. Повсюду расставлены стулья, попавшие сюда в разное время, и представляющие все разнообразие стилей минувшей эпохи. На полу – потертый линолеум, положенный  лет эдак сорок тому назад. Комната смотрит на меня угрюмо и ворчливо,  но я к ней привык, как к близкому родственнику, привык ко всем ее недостаткам, даже к зимнему холоду. Зимой батареи едва теплятся, и температура редко добирается аж до двенадцати градусов. Зато никто, кроме меня, из-за холода здесь жить не соглашался, и я здесь находился в полном одиночестве, - что может быть лучше?
Здесь нужно сделать небольшое отступление. Специфика моей деятельности такова, что большая часть рабочего времени проходила в производственных помещениях, огромных залах, наполненных гулом непрерывно работающего оборудования. В таких, как эта, комнатах, предназначенных для «белых воротничков», занимаются бумажной работой – расчетами, обработкой результатов измерений, и разного рода управленческой деятельностью. Для меня комната эта – моя берлога - была самым важным на предприятии местом. Здесь, набегавшись по разным участкам, я замыкался, чтобы собраться с мыслями - обдумать как большие, так и сонмы мелких проблем. Здесь мною принимались решения, иногда правильные, но, бывало, и ошибочные. Сюда я, как в нору, забирался, чтобы в одиночестве пережить горечь неудач и обид, чтобы никто не видел моего лица, когда я зализывал раны, здесь мне удавалось восстановить самообладание. Но случались здесь и редкие минуты радости, переживания удачи, торжества одержанной маленькой победы, когда кажется, что ты еще сможешь добиться многого. Тихо обступила меня комната, в знак участия и соболезнования опустив очи долу…
Вспоминается, как здесь же отмечался мой последний юбилей. Столы я тогда сдвинул вместе, чтобы получился один большой стол, принес из цеха две лавки, натащил стульев от соседей, - все приглашенные едва разместились, но теснота празднику не помешала. Пришли многие из коллег – разработчиков. Пришел Маркин, заместитель директора, подарил дорогой коньяк в картонной упаковке. Напитков я заготовил в изобилии, так, что вскоре стало весело и шумно. Временами то там, то сям вспыхивал оживленный разговор, звучали шутки, смех. Я был в ударе: держался непринужденно, сам выполнял обязанности тамады, предваряя каждую застольную речь звоном импровизированного колокольчика, причем половину этих выступлений были мои. В шуточной форме я рассказывал о своей биографии, в завуалированной форме делая комплименты фирме и, по возможности, присутствующим. По возможности, так, как здесь, кроме Науменко и Кригеля, все были моложе меня, а интереснее всего на таких пирушках вспоминать о временах самых отдаленных, например, о том, как я  впервые появился на предприятии. В одном из спичей я рассказал, как по окончании университета мне светило угодить по распределению либо в Мурманск офицером на атомную подводную лодку, либо инженером на Кунцевский завод. Ни то, ни другое меня не устраивало, и я пришел за помощью к куратору курса, доценту Иванову, который сказал, что у него есть заявка от недавно образованного  и расположенного на Северо-западе Москвы НИИ, о котором ему ничего, кроме расплывчато обозначенной тематики, не известно. Оформив направление, я отправился туда в тот же день. В дороге, по обнаруженной в университетском киоске и тут же купленной книге, я впопыхах знакомился со своей будущей профессией. После часа езды автобус выехал на заснеженное поле. Это сейчас здесь все вокруг застроено, тогда же на многие километры тянулись одни пустыри. Автобус остановился около большого приземистого здания. Приехали: конечная остановка. В кабинете начальника отдела кадров меня приняли с распростертыми объятиями - фирма набирала персонал. То, что я узнал из наспех просмотренной в автобусе книги, позволило выбрать одну из предложенных мне специализаций, и я не изменил ей до сих пор. «Так повелела судьба!» с пафосом закончил я, и произнес тост за процветание фирмы. Гости же в основном говорили обо мне. За два часа я узнал о себе много такого, о чем даже и не подозревал. Комплименты в мой адрес соответствовали известному правилу: о юбиляре – только хорошее, или ничего. Но кто знает? Может быть, некоторые из речей были искренними. Мне же тогда казалось, что собравшимся обществом я принят, оценен и уважаем, что я в нем свой.
С тех пор прошло несколько лет, но и сейчас, поддавшись настроению, я могу вызвать здесь образы моих коллег, оживленный гомон их голосов и разнообразные звуки пиршества: звон бокалов и столовых приборов, хлопки пробок, и т. п. И эта память тоже привязана к моей комнате, принадлежит ей.
Итак: образ моей комнаты - вот первое, что надо взять с собой.
Теперь вещи. Монитор выключенного компьютера, как закрытое окно, смотрит безучастно. Несмотря на многолетний тет-а-тет, расстаюсь с ним без сантиментов. Эта вещь бездушна. Другое дело книги. Некоторые из них пришли сюда еще со студенческих времен. Многие, как, например, это «Введение в радиофизику», от частого употребления сильно растрепаны. Они самые любимые. Кажется, что переплет каждой из собранных здесь книг, как человеческое лицо, несет какое-то только ему присущее выражение: одни выглядят, как дурашливые разгильдяи, другие строго назидательны, третьи изысканно высокомерны. Но все они – мои большие и бескорыстные друзья. Какую-нибудь из них ты можешь куда-нибудь засунуть и забыть на долгие годы, но вот возникает некая проблема, ты пускаешься в поиски, с облегчением ее находишь, и она тебе всем, что имеет, оказывает свою скромную помощь. Нет, все книги надо взять с собой. Личная библиотека, составленная из книг, которые ты когда-либо целенаправленно читал или даже всего лишь просматривал – это в своей совокупности - как бы внешний отдел твоего головного мозга, и они должны быть там же, где и ты.
С архивом сложнее. В эти папки в хронологическом порядке складывались черновики и копии документов, служебные записки, графики, планы, проспекты выставок, пригласительные билеты на конференции, характеристики на подчиненных, написанные мною адреса по случаям юбилеев сослуживцев, коллективные фотографии, отчеты о командировках, эскизы деталей, приказы директора, и прочее, и прочее. Пользуясь этим архивом, досужий историк смог бы написать полную историю моей служебной деятельности. На меня эти пачки пожелтевшей бумаги навевают тоску. Те из них, что относятся к первым годам работы, я вообще не просматриваю: я не люблю себя молодого. Упертый, мнительный, болезненно самолюбивый, и притом еще неопытный молодой человек, склонный быстро переходить от экзальтации к унынию – не очень - то лестный психологический портрет. Из того времени мне вспоминается один эпизод.
Две девицы несут по коридору большую оплетенную бутыль с реактивом. В нескольких шагах впереди них иду я. «Попросим помочь?» - говорит первая, кивнув в мою сторону. «Не надо, он противный». - отвечает вторая.
Мне больше импонирует зрелый период, когда, обретя определенный социальный статус, немалый опыт, навыки обращения с людьми, и выработав свой индивидуальный стиль в работе и жизни, я стал руководителем крупной темы, (называлась она «Скарабей»). Делалась она мучительно, заняла гораздо больше времени, чем планировалось, но была закончена с очень хорошими результатами. Ее триумфальное завершение стало вершиной моей карьеры. Толстая кипа оставшихся от тех времен бумаг отражает все перипетии того периода – грандиозные планы, катастрофические провалы, редкие удачи – всю ткань повседневной жизни, состоящей из  густой тесно переплетенной сети человеческих взаимоотношений, которая только сама и может составить свой собственный смысл. Большая группа тщательно отобранных, идеально друг друга дополнявших людей, которые были к тебе повернуты своею лучшею стороной, и с которыми ты постоянно взаимодействовал, – вот что было главным в том, героическом периоде твоей жизни.
Достаю фотографию рабочей группы «Скарабея», сделанную для доски почета. Шестнадцать пар спокойно смотрящих на тебя глаз. Как будто это было только вчера. На переднем плане сидят женщины. Спокоен и тверд взгляд Вали, она - мой заместитель, моя правая рука. Характер у нее сильный и прямой, она умна и скрытна. Рядом сидит Людмила Прокофьевна, - пальца ей в рот не клади. На ее счету несколько грандиозных, на весь институт, скандалов. Лицо худое и морщинистое, соответствующее возрасту, но глаза молодые, взгляд лучится энергией, задором и затаенной чертовщинкой. Ведущий технолог Наталья Марковна – «сестра – хозяйка» разработки - красива, спокойна и безмятежна. Нина Васильевна, разработчик коллектора, в своем стародевстве резкая и язвительная, здесь выглядит умиротворенной. Во втором ряду стоит мужской состав. Ведущий конструктор Константинов – неисправимый идеалист, а в работе – перфекционист, смотрит в объектив как-то обреченно. Я всегда испытывал угрызения совести, когда был вынужден уродовать его красивые конструктивные решения в пользу технологичности. Рядом с деловым видом стоит технолог сборки Власенко, по прозвищу Пиночет. Справа от меня Толя Буров, ответственный за испытания. Прекрасный специалист, умница и хороший, но отягощенный рессантиментом человек. У него тяжелый, неуживчивый характер, это заметно даже на фотографии. Слева от меня возвышается Николай Егорович Иванцов – «Егорыч», разработчик редуктора. Это энергичный сангвиник с легким и отзывчивым характером, шутник и балагур. Ни в работе, ни в жизни такие люди не подведут. В третьем ряду с каким-то отрешенным взглядом скромно стоит Галкин – он был моим первым дипломником. Здесь же  Жора Кашин, вывезший на себе всю программу испытаний. Глаза его скрыты за темными очками. Взгляды нескольких здесь же стоящих рабочих или непроницаемы, или выражают честность, смешанную с хитрецой. В центре композиции стою я. Подбородок задран, грудь выпячена как бы в желании казаться выше, глаза полузакрыты (наверное, я не вовремя моргнул) - «жмурик», да и только! Не очень-то удачно я получился, но я здесь – главный. Казалось бы, все функции разработки распределены между самостоятельными специалистами высшей квалификации, и мне вроде бы нечего делать. Но это не так: я отвечаю за все принятые решения и за их последствия. Все провалы, все, что не получилось, немедленно стекается ко мне, и навешивается на меня, как на вбитый в стену гвоздь. Дальше – мучительный процесс по расшифровке ребусов, которые подкинул ход разработки. Но природа равнодушна, она, в отличие от людей, не злонамеренна, и разгадыванию своих загадок не противится. Все технические проблемы рано или поздно находили решение. Если подсчитать, на «Скарабее» я разгадал не меньше тридцати загадок.
Теперь от той жизни осталась только фотография. Иных из этих людей уж нет, другие рассеялись. Кроме этой фотографии, из пропахших пылью папок – праха давно ушедшей жизни – взять с собой нечего. Разве что еще вот этот парадный фотопортрет (тоже с доски почета). На нем изображен красивый мужчина лет сорока с густой шевелюрой, гладким, без морщин, лицом, с умным, целеустремленным, даже жестким взглядом. Какое отношение этот человек имеет ко мне нынешнему? Себя теперешнего, противного сморщенного старика, я в нем не узнаю, но, как сувенир, фотографию возьму.
Перехожу к напластованиям последнего периода, в течение которого то скачками, то постепенно, но неуклонно уменьшались мои роль и влияние в коллективе. Теперь у меня маленькая, периферийная работа, уже почти завершенная. Но это – современность, она живет и дышит: дополнения к технологической документации; программа освоения производства; технологические пробы; протоколы анализа брака… Здесь все актуально, но теперь это уже не моя забота, - завтра всем этим будет заниматься кто-то другой. То же с рабочим журналом. Хотя в нем осталось полсотни чистых листов, после записи, сделанной еще вчера, в журнале, как в дневнике покойника, больше уже ничего не появится. Несколько лет назад, начиная этот, очередной том журнала, я в шутку написал на форзаце: «Последний». Дошутился: получилось, в самом деле последний. Все, в нем записанное, - результаты экспериментов, мысли по случаю, планы, намерения, схемы, наброски, - жестко привязано к месту действия, и больше мне не понадобится. Журнал я оставлю здесь.
Просматриваю другие папки. Вот солидная пачка авторских свидетельств – в прошлом предмет моей гордости. Часть из них внедрены в «Скарабее», другие же нигде не использовались. Но где теперь «Скарабей»? От него только и осталось, что экспонат в музее истории фирмы. Кроме того, авторские свидетельства уже не имеют юридической силы. Так зачем они мне нужны? Разве что кому – то сказать: «Были когда – то и мы рысаками», но показывать их некому. Авторские оттиски своих статей в технических журналах я, пожалуй, заберу с собой: я всегда был их единственным читателем.
Остались бытовые предметы. Замызганную чашку, из которой я пил чай и кофе, я брать с собой не буду, но бутылку коньяка, подаренную замом директора, вынимаю из сейфа и забираю с собой. Держал я ее на случай «отвальной», на последний день, но сейчас у меня нет настроения устраивать свои поминки.
Осталось сложить вещи и уйти. Это, главным образом, книги. Однако, зачем мне нужна эта груда книг? Все это специальная литература которой я пользовался в работе, причем всегда в силу необходимости, когда припирали обстоятельства. Теперь все кончено: взывавшие ко мне вопросы, ответы на которые я искал в книгах, остались по ту сторону разрыва, рассекшего мою жизнь. В нынешней жизни они превратятся для меня в ненужный хлам. Так же, как и профессиональные знания, навыки и весь опыт специалиста. Только теперь до меня, наконец, дошла та горькая истина, что жизнь необратимо изменилась; две трети ее навсегда ампутированы, и заменить их нечем: старый организм едва ли способен к регенерации. Меня удивила «неслыханная простота» , предельная будничность формы, в которую отлился самый, может быть, значительный момент моей жизни. Сколько раз за последнее время с любопытством, смешанным с затаенным страхом, я представлял себе этот последний день в торжественном и трагическом обличии! Но вышло все просто и обыденно. Так же, наверное, и смерть придет. Готовишься к ней всю жизнь, то ждешь, то боишься, а окажется, что все очень банально: был человеком, а превратился в труп.
Итак, я ухожу налегке. Еще раз окидываю взглядом свою комнату. Низкое, темное, мрачное, неуютное помещение. Ничего от потерянного рая. Наблюдаемая из-за разделительной черты, превратившейся в пропасть, прошлая жизнь, умерев, забрала все краски и все значение, из того, что пронизывала. И люди – не исключение. В моем сознании образы сослуживцев, как-то сразу отдалившись, поблекли; - те, кого я считал своими коллегами, товарищами, или врагами, уже через полгода едва ли вспомнят обо мне. Обижаться было бы глупо: ты исчезнешь, как если бы умер, а к смерти любого человека оставшиеся привыкают очень быстро. Не испытывая никаких эмоций, и не оглядываясь, захлопываю за собой дверь. Выхожу сначала в пустой темный коридор, затем во двор. От стены здания отделяется женская фигура. Это начальница охраны. Она идет рядом, сопровождая меня до проходной.
«Как Харон», подумал я.
                Декабрь 2011 года