Мили залива

       В августе, непривычно жарком в тот год, Финский залив блаженствовал, удобно устроившиь на илистом дне всей толщей густой антрацитовой воды. Он иногда поворачивался под лёгким ветром и снова, разморенный, дремал, как опекаемый домашними ребёнок, взапуски набегавшийся с дворовыми мальчишками. Тишина неслышно ходила между соснами, перебирая колкие иглы, сидела на дюнах с остро срезанными краями, не веря, что через несколько дней Балтийское море вспомнит о своем пасынке, послав ему сентябрьские первые шторма. Форт Ино мог рассказать многое. Но сейчас его укрепления, некогда наводившие ужас на германцев в первую мировую, уткнувшись стволами грозных орудий в собственные тени, были безобидны. По берегам, с разбросанными чьей-то волей крупными, почти в один размер, валунами, сидели неприкаянные чайки, находя удовольствие в праздном и сытом ничегонеделании. Их застиранные кителя чиновников четырнадцатого класса требовали перелицовки, но чайкам было недосуг.
     К кромке спускалась странная компания полуголых дикарей. Возможно Голдинг писал именно о них несколько десятками лет ранее. Так много воды некоторые видели впервые. Не речка, не озеро, а угадываемый с трудом горизонт далёкого берега. Их было с полторы сотни. Единственным одеянием на худых, с выпирающими рёбрами телах, были лишь синие семейные трусы, длинные и нелепо широкие. Головы были обриты наголо. Коллежские секретари, то бишь чайки, предусмотрительно отодвинулись в сторону, оценив голодный блеск глаз. На всякий случай. Птицы, живущие на Балтике - это Вам не фазаны какие-нить с куриной задницей, нет, тут фраерам не место. Спустившиеся обступили кусты со спелым шиповником и стали жадно срывать оранжевые ягоды, обгладывая куст за кустом, не оставляя практически ничего. «Это можно есть, я говорю вам можно, я же местный. Если не верите, то спросите любого». Их методичному напору позавидовала бы библейская саранча. «Это же витамин Цэ в чистом виде, это же полезно, это Вам не сечка с комбижиром, налетай, пацаны». Чайки мысленно хвалили себя за свою предусмотрительность. Потом, по команде более крепкого, как видно их старшего, разом скинули трусы и бросились в холодную, даже в этот расплавленный тридцатью градусами полдень, воду. Залив проснулся и, недовольно отмахиваясь короткими, невесть откуда взявшимися волнами, пытался безуспешно восстановить статус кво неги. Тщетно. Возмутители спокойствия радостно ныряли, боролись, толкались, пытаясь успеть в этот короткий час передышки вернуться в детство, вытолкнувшее их во взрослую жизнь месяцем ранее. Вода обжигала, но никто не замечал этого. Ноги, разбитые марш-броском в кровь, ещё и по причине отсутствия опыта наматывания портянок, в этой воде приходили в норму. Но перерыв, как и все в этом мире, подходил к концу и надо было успеть высохнуть. Залив, выпроводив непрошенных нарушителей, вздохнул последней волной и вновь прикорнул. Наиболее глазастый, высокий, почти в два метра ростом, вдруг обратил внимание на какой-то силуэт на песке вдалеке. Стоит заметить, что на много километров на этом побережье не было никого. Ни одной живой души, ну разве кроме чаек. Ну они не в счет. Где их нет? Пограничная зона. Секретность секретной страны, наполненной секретами, секрет, которых был в том, что секреты были так секретны, что узнать этот секрет было большим секретом. Курсанты–первогодки, а это были они, были начисто лишены какого-нибудь общества, кроме уже начинающих бесить лиц, или морд?, своих сослуживцев. Это уже к зиме - долгой и, казалось, бесконечной любое слово, брошенное походу, могло быть причиной сокрушительной драки с ножами и табуретами для антуражу. Но пока был август. И тоска декабрей только собиралась стучаться в двери. Но о этом после. И так, наиболее глазастый заметил вдалеке на песке силуэт. Он всегда замечал что-то. В прошлый раз это была мина, рогатый шар, ржавый и опасный в своей беззрасудной преданности смертельному ремеслу. Даже их навыки нескольких уроков по минированию-разминированию не помогли раскурочить всё ещё достаточно крепкий корпус. Сфоткались только. И уже, отойдя изрядно, были накрыты волной запоздалого взрыва, досадующего о невозможности принести в жертву богу войны нескольких наглецов. И вот опять, новое приключение. Ноздри наблюдателя уловили уже почти позабытое то, с чем многие и не знакомы были впредь, разве что из снов, когда приезжала «полиция», и он, дав знак всем подняться и, «цыц, кому сказал» приблизиться к тому, кто безрассудно лежал, загорая (человек!) в зоне особого внимания. Они шли, крадучись, полукольцом, стараясь не шуметь. Полигон соседствовал с дачным поселком генералитета, прибравшего к своим рукам совершенно чудный и девственный участок. Объектом, привлекшим внимание, оказалась молодая женщина (женский человек!). Тогда слово «топлес» не было в обиходе, а она была в топлесе-топлесе, совершенно уверенная, что этот кусочек мира был только для таких, как она. Ну, а что с этими, приближающимися, неожиданно изменившими пасторальный сюжет и не желающими быть вычеркнутыми из повествования за ненадобностью? А выходило то, что полукруг преобразовался в плотное кольцо, и совершенно забывшие о существовании кого-то кроме мужского общества стояли, оцепенев, осознавая, что они не все последние выжившие на этой планете и есть цивилизация извне. Лежащая была невероятна в своей восхитительной наготе. И те, кто ранее с голодухи обгладывал прибрежные кусты шиповника, считая именно это счастьем, забыли обо всём и смотрели, не отрываясь на божественный живот, мерно вздымающуюся грудь и... Лицо нельзя было достаточно внимательно рассмотреть из-за прикрывающих его раскрытого учебника, тишины и одиночества. А время, спресованное в неимоверно-долгие секунды, шло и виски ломило так, как будто пространство вдруг превратилось в вечный, не тающий ни при каких обстоятельствах, лёд. Ситуация была не то, что неловкой, но никто не знал каков должен быть следующий шаг... И тот, затеявший это, издал совершенно первобытный крик. Наверное, именно так звучала Иерихонская труба. Наверное, так пали неприступные доселе крепости. Наверное.
    Она, отбросив книгу, увидела тесно обступивших и возбужденных парней. Почувствовала жар их желания и инстиктивно зажмурилась. Наверное, считая это сном, солнечным ударом, чем угодно, только не... Кто была она? Дочью какого-то высокого чина? Женой или любовницей. Но прежде всего она была женщиной. Живой. Реальной. Которую можно потрогать. Только руку протяни... И эти руки непроизвольно тянулись к ней. Для стоящих вокруг наступил момент истины – каждый мучительно и безвозратно осознал, что самолично растоптал свою молодость, свои ночи свиданий и первые поцелуи, робкие поначалу и затем всё более уверенные объятия, в угоду мужскому мира пота, команд, долга, чести, приказов, грохота канонады и бессонных ночей. Каждый ощутил себя в эти минуты взрослым и даже постаревшим. А рядом была она. Разве она требовала сравнения с красивейшими женщинами всей планеты? Конечно нет. Мира не было кроме этого побережья. Сотня парней и она. И никого. И руки тянулись к ней. Она продолжала лежать, а вокруг все теснее сжимался круг. Неожиданно она вскочила и, растолкав обступивших, побежала вдоль берега, а за ней вдруг выросли стены безмолвия и только верная тень не отставала. На покрывале оставались одежда и запах–изменщик. Ее запах. И этот злополучный учебник.
      Залив, насторожившийся от крика того, глазастого, и пославший по воде рябь, внимательно смотрел, как тень отрывалась от теней, как увеличивалась разделяющая их полоса солнечного света, как бела была эта полоса. Что было в голове бежавшей? Возможно, через лет тридцать она будет страстно жалеть, что не осталась там, возможно, она потом лелеяла каждую секунду своего приключения и своего спасения, своего стыда и своего ответного возбуждения. Трудно сказать. А пока она бежала. А они стояли. Белый свет не был омрачен чёрным светом погони. Потому что в мире мужчин наверное есть место бегущей от них, но как правило к ним, женщине. И тогда мир становится одним целым. Трудно судить о мире, когда тебе восемнадцать. Как же Голдинг ошибся в Повелителе своем. Трудно судить о мире, когда тебе пятьдесят. Трудно закрыть глаза, когда свет остается и ты это знаешь. Трудно не взять на память что-то. Да хоть вот книгу.
    Укутавшись объятиями, они со смехом вспоминали ту историю. Каждый со своей стороны. Но оказалось, что история общая. Молодой врач и молодой офицер в самой средней из азий той длинной ночью, крепкой как спирт, который они пили, неожиданно рассказали её друг другу о друг друге. И залив за тысячи километров тысячей преломленных в нём лун  послал свое отражение, осветив пометки на зачитанных страницах с химическими формулами, пахнущих тем самым августом. И ещё в отражении летели чайки, нагадавшие себе вечность.

Тель Авив
15.07.17