Из омута

ИЗ ОМУТА
Посвящается моей бабушке П. В. Колывановой

Стояло жаркое лето. Ночь не принесла прохлады. Окно было ра¬скрыто и затянуто марлей от комаров. К утру немного засвежело, но я даже к утру не сомкнул глаз, тупо глядя в стену, лежа на правом боку. Слышу, как поднялась мать в горнице, вышла  в  переднюю и, взяв вёдра, пошла за водой.
Колодец в деревне был один и находился недалеко  от  нашего дома. Если прислу-шаться, то можно услышать бабий разговор.
— Вы, бабы, слыхали, что Татьяну Васильевну забрали?
— Как забрали?
— Да так, пришла лодка милицейская. Трое с собакой  поднялись по ручью. Собака прямо привела к бане. Там, в Татьяниной  бане  и нашли это зелье.
— Наркотики?
— Они, они.
— Не может быть. Она в Бога верит и добро всем делает.
— Вот на таких-то и не подумаешь.
Я хорошо различал голоса и знал, кто стоит у колодца. Каза¬лось, я вижу моложавую Акулину с её грустноватой улыбкой на  тон¬ком красивом лице с ямочками и внимательными карими глазами.
— Послушайте, родимые, — тётка Акулина заговорила тихо, но её слова воспринима-лись как-то по особому и стоящими у колод¬ца бабами, да и мной тоже. У колодца прекрати-лись посторонние шумы: пока¬шливание, позвякивание ведер. — Я ещё помню, как невестой привез¬ли Татьяну в деревню. Было ей годиков шестнадцать, а мне двадцать стукнуло. В пе-рестарках ходила. Она не может плохими делами зани¬маться. У неё и в слове, и во взгляде столько света,  тепла… Да ты, Ольга, помнишь, как она тебя на ноги поставила? Ты  дошла до того, что с постели встать не могла. Она неделю тебя в бане  гла¬дила. И до сих пор ходишь. А ты, Фёкла, забыла? Корова  твоя  отелиться не могла. За кем ночью по¬бежала? За ней, за Татьяной. Дашка, Дашка, а ты неужто забыла, как тебе Татьяна помогла? Благодаря её травке ты кровь остановила.
— Что не говорите, бабы, добра-то она всем делала  немало. И словом, и делом по-могала…
А тут и мать в разговор встряла. Голос ее резкий, неприятный резанул меня.
— Ещё бы! Нас спасала и себя не забывала. Святоша…  Библию читала да растолко-вывала. Закон блюла, мясо не ела. Знаем таких. Говорят одно, а делают… Читали, что попы все имели красные кни¬жечки а многие в органах были.
Я кожей чувствовал, как у колодца сгущается недобрая  против матери тишина. Мне хотелось заорать на нее, на баб… А мать про¬должала:
— Как-то раз я слышала, как она своим сестрам по вере  объяс¬няла, что по одной щеке ударят тебя — подставь другую. Когда вышла от них, чуть не надорвала живот от смеха. Дозволю  я,  чтоб  меня били по щеке, да ещё другую подставлю? Да я все  глаза  выцарапаю тому, кто меня по щеке ударит. Да и вам в рот палец не клади. Отхватите!
— Настя, Настя! Уж ты бы  прикусила язык. Мы-то знаем,  куда конопля наша попадает. Шило в мешке не утаишь. За что это Колька твой нам такие подарки дарит? Знаем, да помалкиваем. А у тебя платье не платье, сапожки не сапожки. А какую шубу привёз,  когда вернулся из плаванья. Ты бы прикусила и…
Мать не дала Фёкле договорить и с новой силой ринулась  в атаку:
— А ты меня не тыч, я тебе не Татьяна. Тыкать меня вздумала! — И не столько услышал, сколько почувствовал ос¬тер¬венелый плевок: — Да ну вас всех. Не к нам собака прибежала, а к Татьяне. К ней из городу приезжают просто так? Книги привозят?  Знаем, какие книги.
Мать грузно поднимается на крыльцо, наотмашь рвёт дверь, с порога рыкает мне:
— Вставай, слышишь! Татьяну забрали.
Вставать не хотелось, тем более не хотелось ни видеть, ни разговаривать с ма¬терью.
У колодца пересуды затихли, да и бабы  разошлись по домам. Мне казалось, что ос-талась у деревенского колодца одна Татьяна. Я видел её недоумённый взгляд, спокойные руки, слышал слова.
Я видел, как её забирали… Подглядывал из клети  в маленькое оконце. Стоит она на верхнем рундуке. Около неё трое. Она смотрит на наш дом. Такого выражения лица я нико¬гда ни у кого  не  видел. Выло в нем всепонимание и всепрощение. Один из легавых ей и гово-рит:
— Давно уж тебя надо было забрать да по этапу в Якутию за Бога твоего. Там бы стала закон соблюдать и все заповеди Его.
Татьяна ничего не ответила. Спокойно сошла с крыльца: «За всё слава Богу Все-вышнему» и, не оглядываясь, спокойно пошла впереди милиционера к берегу.
— Ты слышишь, будешь вставать али нет?
Рывком сбросил одеяло, гаркнул ей в лицо:
— Ну и мать, ну и заступница, ну и совет¬чица. К Татьяне в баню и галоши подменила да надеть заставила. Да ты, знаешь, зна¬ешь…— я уже орал. Мать резко плеснула холодянкой из помойника и зашипела:
— Пожалел, Татьяну пожалел? Свя¬тошу? А может, стыд появился, совесть заела? Я даже козу её терпеть не могу. А он раскис. А мать ты пожалел? Когда в пер¬вый раз в плаванье ходил, может, мать тебя толкала? Может, я тебя научила коноплишку собирать за¬дарма у бабок? Да мы ни сном ни делом не знали и не ведали, что из неё, кроме масла, ещё что-то можно выжимать, А теперь пожалел…
Вдруг мать как-то разом  успокоилась и уже будничным голосом закончила:
— Спо¬лоснись из рукомойника да садись чай пить. Дело сделано. На то воля Божья. Так любила говорить Татьяна. — И даже с чувством перекрестилась в передний угол, где вместо иконы на божнице стояла бутылка с натиранием. Настойка, сделанная по рецепту той же Тать¬яны. — Попей чайку и иди в лес. Ещё до конца отпуска две недели. По¬будь недельку в лесу, полови рыбу, ягод пособирай. В лесу избушек хватит и на твою долю.
— Никуда я сегодня не пойду. Не хочу, да и Алъке обещал на вечерке встретиться, — уже за дверью крикнул я.
Снова кладовка и маленькое оконце. Какое у неё было выраже¬ние лица? Не злое, как у моей матери, но проникающее в самую ду¬шу. Меня всего обжигало, как будто стою го¬лый, хоть бы половицы раздвинулись и закрыли меня от этого взгляда. В кладовке было су¬мрачно, пахло чем-то кислым. Мне стало так гадко и противно. За¬чем я это сделал? Зачем все эти рестораны, кутежи, девки-шлюхи?
Соседка Татьяна много делала мне добра. и чем отплатил я ей? Босой несусь по улице. Не было у меня ни сапог, ни ботинок. Одни тюни. Не зря в детстве имел прозвище — Колька-тюнь. А матери в то время не до меня было…. Бражка да мужики какие-то завалящие. Та¬тьяна меня и молоком отпаивала, и кормила. Сколько раз в той бане мылся, на печи у неё грелся. Печь широкая, глинобитная, чистая. Там и спал. А молоком как отпаивала…
— Колька, где ты там? — мать заглянула в клеть. — Кому гово¬рят? Самовар стынет. Да ступай в лес, очухайся. Не смотри на меня зверем. Что ли зла тебе хочу?
— Отстань! Я же тебе сказал.
Пошёл на поветь. В углу лежало прошлогоднее сено. Лёг на него и провалился. Бессонная ночь ска¬залась. Нервное напряжение сыграло шутку. Сплю и не сплю… Явь или сон. Все слышу и чувствую, а пошевелиться не могу. Ни рукой, ни ногой. И только мозг, мысль прыг,  прыг… Вопросы без ответов. Память подсовывает кар¬тинки: я шикую, девочки, парни, друзья… все около меня. Как же, за деньгами не стою, де¬сятки не считаю. Кем я был? Не знаете и никогда не узнаете. Я Колька-тюнь. А стал Колька мот.
И снова Татьяна. В деревне все на виду, да и сарафанная поч¬та сработала быстро. Не успели от калитки отойти, Алька прибежа¬ла. Услышала. Она родственница Татьяны. Алька её звало дединой.
— Аля, козу дой да девкам сообщи. В избе прибери, за домом доглядывай.
И по¬шла, легко как пошла. Алька и заплакать не посме¬ла.
Так в маяте и день прошёл. Услышал, гармонь заиграла, девки частушки загорланили.
Встал, ведро холодянки на себя, сто граммов в себя и на ули¬цу. Здрасьте вам. Посви-стываю, поплёвываю, шуточки-прибауточки. А в душе что-то ворочается, клокочет. И ка-жется, все на меня смот¬рят и чуть ли не пальцем показывают.
А лотом была вечёрка и Алька. Она увидела меня, встала с ла¬вки, вышла на сере¬дину, махнула платком, и баянист рванул меха.
Алька плясала отрешенно, мертво. Я с недоумением, смотрел на неё. Тут наши взгляды встретились. Она запела:

Ой, любила дролю-Колю,
Называла Николай.
А теперь ты, дроля-Коля,
На глаза не попадай.

Я понял, Алька всё знает, во всякой случае, догадывается. Как бы в доказательство правильности моих мыслей Алька вновь за¬пела:
 У моего-то дролечки есть зельё хорошее.
 Вот этого я уже не вынес. Как на крыльце оказались, не пом¬ню. Хорошо, что перила крепкие оказались. Выдержали тяжесть наших тел… А крыльцо-то двенадцать ступенек. Она вынырнула из моих рук и тихо, спокойно сказало: «Бросай же!»
Мне осталось спрыгнуть с крыльца и уйти.
Дома отвязал волкодава Братишку, ружьё за плечи, лузец за спину и в лес… Шёл без опре¬делённого плана и остановился только у лесной Пашиной избушки. Вот так двадцать вёрст с гаком и отмахал, не выбирая до¬рог, гнуса не чувствуя.
Рухнул на нары, не покормив собаки, не сняв бродни. Только лузец стянул с плеч. Сон ли, явь ли? Куда-то рвался, куда-то спешил, с кем-то невидимым боролся. За ночь так намаялся, что как чуда ждал пробуждения.
Открыл дверь и как бы из томного царства грязи и нечистоты шагнул в царство света, тепла и доброты. Трава немятая, да и кому ее мять? Воздух свеж и чист. Пройдя несколько метров, увидел прозрачную лесную речку. Чистота и красота этой речки напоминали незапятнанную чистоту Альки. Речка отливала серебром, меня тянуло поку¬паться, омыться, очиститься. Сбросил одежду, ныр¬нул, меня обожгло… Сознание — куда я попал? Вынырнул — меня крутило на одном месте. Это был омут! Вначале мною незамеченный, как были незамеченные напрасно прожитые годы. Это была настоящая карусель. Меня тянуло ко дну, сердце сильно стучало. Я понял: всё — мне конец… Тогда крикнул надрывающим глотку голосом:
— Господи! Если ты есть, спаси меня! Даю обет — если выбе¬русь, во всём признаюсь, я преступник! Это мои наркотики…
Не знаю, что это было, чудо или ещё что, но ноги почув¬ствовали валун. Одним резким рывком оттолкнулся от него — и этот чертовский омут позади. Руки, ноги, все тело от напряжения дрожа¬ли. Распластавшись, плюхнулся в траву, не чувствуя ни комарья, ни слепней…
Кое-как оделся и поплёлся, шатаясь, но беда не приходит од¬на. Нога неловко под-вернулась; корчась от нестерпимой боли, рухнул в старую волчьею яму. Мысли бешено бились. Никого нет рядом, хоть заорись, никто не услышит. Где-то лаяла собака…
С чего всё началось? Как же докатился до… Завидовал. Всем завидовал. У кого отцы были. У кого рубаха новая. Кто досыта каж¬дый день ел. Кто сильнее меня был. Но и у меня были светлые день¬ки. Восьмилетка, ребята в ФЗУ, а я в морское училище. Первое пла¬вание — и за границу. Турция, Аден. Мечты, тщеславие…
Зашли в кабак. За стойкой человек улыбается, как хорошему знакомому. По плечу похлопал.
— Рус. Карош рус, окажи услугу.
А мы что? У русского ивана всегда душа нараспашку. Хорошему человеку почему не услужить?
— Отвези в Архангельск курточку.
А куртка? Пояс широкий, мягкий, в заклёпках, в застежках. А за услуги — видик в руки… Что я, псих, чтобы отказаться от та¬кого добра?!
— В Архангельске, в магазин в Саломбале, у Красной Кузни.
— Знаю, знаю этот магазин.
— Девочка продавщица. Сиреневый халатик, на воротничке выши¬тая гвоздика. Спро-сишь: «Вам не нужна курточка?» Она ответит: «Какая?» — «Из Турции». — «Да». — Вот и всё. Передашь посылочку и, как у нас говорится, о’кей!
Не знал, что в курточке, да и в поясе были ты ампулы. Так пошло, по¬ехало. Потом узнал, что на чёрном рынке ценятся нар¬котики из конопли, а на девере достать её проще пареной репы…
Пролежал в яме долго, очень долго. Есть хотелось, пить и выть. Зачем погубил ни в чём не виновного человека, который для меня был больше чем мать? Тогда моём мозгу мелькнула светлая мысль. Неужели есть на самом деле Бог? Неужели он существует? Именно он помог мне выбраться из омута, из омута всей своей жизни, и Татьяна была той ниточкой, которая связывала меня с наивысшим су¬ществом — Богом. Её нравственный харак¬тер: доброта, скромность, кротость не давали мне до конца погибнуть, сделаться нравствен¬ным уродов…
Братишка гулко залаял, и я увидел дядю Пашу.
— Колька, ты, что ли, не можешь выбраться?
— Да, очень больно ногу, подвернул.
Он опустился в яму и дёрнул за ногу так, что у меня искры из глаз по¬сы¬лались. Почувствовал ногу. Благополучно вылезли.
Оставив всё у дяди Паши: ружье, собаку, направился в рай¬центр, мимо дома, мимо Альки, минуя мать. Вот и район, а вот и здание приметное, красным пятном расплы¬лось в вечерних сумерках.
Не обращая ни на кого внимания, направился в кабинет начальника милиции. Длинная сухощавая блондинка-секретарша преградила дорогу:
— Туда нельзя! Он занят.
Резким толчком открыл дверь и сразу же выпалил:
— Я преступник, это мои наркотики. А она, Татьяна, ни в чём не виновата!
Начальник от удивления приоткрыл рот. У него не было такого случая за его оперативную жизнь.
* * *
Дверь камеры отворилась:
— На свидание.
Передо мною Татьяна.
— Вот, Коленька, теплые носочки да ещё кое-что. А ещё, сынок, возьми вот эту книгу, читай. Ты поймешь. Ведь ты переродился заново.
Это была Библия.
— А где мать?
Серые большие глаза Татьяны заволокло туманом. Тихо и буднично сказала:
— Она повесилась…
Апрель 1992 года