Иса Суюнович Капаев Хота и Мария, ногайцы и казаки

автор: Иса Суюнович Капаев.
"Хота и Мария"
(повесть о ногайцах и казаках)

Еще в половецкую эпоху ногайцы в южнорусских
степях были ногайцами лишь наполовину, а то и на четверть: смешанных браков было тогда предостаточно,и это сказалось также на донских и уральских казаках. Но еще большие измененияпроизошли с ногайцами Кубани: здесь почти не найдешь семьи, в которой не было бы родни среди черкесов или абазин, карачаевцев или кабардинцев. И если степные ногайцы сохранили монголоидный тип лица, подаренный им, как видно, во времена монгольских или калмыцких завоеваний, то среди кубанских ногайцев очень часто встречаются и чисто кавказские, и славянские лица. Стоит ли удивляться, если один из моих собственных дядей — да упокоит его земля! — принадлежал роду Унаж,который вел свое происхождение от черкесов. В далекие времена переходы родов из одной этнической группы в другую были делом привычным. Я, например, встречал целые ногайские роды среди осетин и чеченцев, кумыков и адыгейцев, и даже у народов, не сохранивших родовой структуры — к примеру, у русских или украинцев,болгар или поляков, — нередки ногайские фамилии
Совершенно ясно, что в формировании ногайских родов «замешаны» представите-
ли разных народов. Ну так вот: мой покойный дядя рассказал мне о том, что одна
из его прабабушек была русской. И в те самые дни, когда я был так увлечен тем
«костяным ликом», я воочию увидел русоволосую женщину в длинном ногайском
платье с серебряными застежками, зеленом узорчатом кафтане и с белым тас-
таром на голове. Я сразу же проникся сочувствием к ней, ведь трудно было даже
представить все те страдания, которые выпали на её долю. Была ли она жертвой
рока или пострадала от человеческих страстей, которыми всегда изводит себя род
людской, — неизвестно. Она только смотрела на меня горящими угольями глаз и
ничего не просила: такая она была и такой хотела остаться в моей памяти.
Седьмой год жила Мария в этом предгорном ауле. Людям она была мила, и уже
никто не вспоминал, что Марушка — так они её называли — иноверка. Она выучила
их язык и придерживалась их обычаев: чего ещё! От своих ровесниц она отличалась,
быть может, только какой-то особенной сноровкой: все горело в её руках. Своего
старшего сына она назвала Вайсом — и это имя она выбрала неслучайно: в русской
станице у неё остался сынок Василий. А младшего сына, появившегося на свет двумя
годами позже и такого же , как она, светлокожего и русоволосого, звали Болатом.
Мария давно смирилась со своей судьбой, которая была к ней ой как немило-
сердна. Прежняя жизнь вспоминалась теперь как сон, а порой ей казалось, что её и
вовсе не было: вспоминая о бесконечной дороге, по которой её гнали сюда, она вспо-
минала и прошлое. Но бессонные ночи и подневольный быт вспоминать не хотелось.
Как волшебная сказка представлялись ей очертания милой станицы, но те давнишние
воспоминания мешались с тревогами нынешней жизни. Вдобавок ко всему Мария
стала мусульманкой и её новый бог требовал от неё отказа от её неправедного про-

шлого «Ничего и не было! Не было!» — уговаривала она себя, стараясь забыть и
иконописного бога, и свое детство, и подруг, и прежнего мужа. Только воспоминания
о сыне еще будоражили душу, и она бы многое дала, чтобы хоть разочек увидеть
его или хотя бы получить от него весточку. Даже двое её новых сынов не. отбили у
неё этой охоты. Изнывала от жалости душа, и, зная о том, что им уже никогда не по-
встречаться, она не могла поверить в погибель сына. Страшила её эта мысль: как же
это — нет на свете её Васечки! Шепча молитву, она просила за всех своих сыновей:
пусть все они живут в мире и согласии, ей на радость, а Василий пусть хоть иногда
вспоминает свою пропавшую мать. Воспоминания о нем приходили к ней вместе со
сном, и самыми сладкими мечтами были мечты о его счастливой жизни...
Два мира — тот, в котором она родилась и выросла, и тот, где она теперь оказа-
лась, — были никак несовместимы, но оба жили в душе Марии. С детства она была
напугана слухами о грозных татарах и хорошо представляла себе отношение её соо-
течественников к ногайцам... А теперь, живя в ауле, она поняла, как непримиримы
мусульмане ко все болеё распространяющим свое влияние иноверцам. Но так уж
получилось, что дочь крещёных родителей стала матерью двух мусульман.
Босоногие дети в длинных холщовых рубахах, еле переводя дыхание, бежали в
сторону станицы:
— Татары! Татары!
Не успели дети добежать до крайних хат, как из-за пригорка показались первые
всадники. Вопли женщин и удалые крики казаков смешались с топотом копыт. Кон-
ный отряд ворвался в селение. В один миг загорелись камышовые крыши. Раздались
выстрелы, свист стрел, сабельный звон. Ужасом наполнились сердца людей. Душе-
раздирающие крики и стоны раненых неслись отовсюду. Казаки, вооружившись чем
попало, выбегали на улицу и вступали в бой, но одних настигали выстрелы, другие
валились с ног, запутавшись в метко накинутом аркане, а самые удачливые, завладев
конем, уносились прочь от станицы. Всадники преследовали бежавших по улицам
и, опутав их арканом, волочили по земле...
Станичник Андрей, забежав в хату, сорвал со стены ружье и, тотчас выскочив
на улицу, прицелился во всадника в косматой папахе. Рука его не дрогнула, и всад-
ник со стоном полетел с коня. Тогда Андрей забежал в хату и, перебросив за спину
ружье, вооружился саблей.
— Что же это делается? Боже всемилостивейший, спаси нас! Басурманы про-
клятые! — услышал он голос матери, вбежавшей в хату с трехлетним мальчиком
на руках.
— Где Мария, мать? — прокричал казак.
— Пошла к соседям и не воротилась. Ой ты ж господи, что же это будет с нами!
— заголосила женщина.
Андрей выскочил на улицу и вывел из загона оседланного коня.
— Давай сюда Ваську, мать! — закричал он, подтягивая подпруги.
— Боже мой, боже! — Женщина с воплями выбежала из хаты, прижимая к гру-
ди ребенка.
Андрей вскочил на коня.
— Давай сюда парня! — прохрипел он, протягивая руки.
— Родимый ты мой, куда же ты с мальчонкой? — будто опомнившись, вскрик-
нула старуха.
Мальчик, почувствовав неладное, заревел на руках у отца.
— Бежать надо, а то все мы под самый корень погибнем! — проговорил Андрей,
поудобнеё усаживая перед собой мальчонку.
— Ой-ой-ой! — запричитала мать. — Сынок ты мой, что же нам-то делать? Как
жить без тебя — опоры нашей?
— Не плачь, мать. Так я хоть парня спасу, а вы с жинкой в погребе ховайтесь. Вас

не тронут. Басурмане сейчас на детей да на мужиков охотятся, в туретчину увозят,
в рабство...
Крики и выстрелы не утихали в станице. Налетчики рыскали по казацким дворам,
вылавливая людей, и сгоняли всех на майдан. Треск бичей заглушал вопли детей и
женщин.
Биймурза, Адиль и Хота ворвались в дом атамана. Женщин и детей они загнали
в сарай, приставив к ним Хоту для охраны. Заглянув в погреб, Биймурза обнаружил
там седовласого атамана. Он позвал товарища, и, наставив на атамана пистолеты,
они вывели его на улицу.
— Хота! — Биймурза окликнув мужчину, который колом подпирал сарай.
— Здесь, видать, добра на всех хватит. Достань-ка пару повозок и лощадей самых
лучших, а мы пока развяжем рог этому молодцу.
Хота вскочил тот же час на своего серого мерина и помчался исполнять прика-
зание.
На улице он увидел джигитов, сгонявших пленных к майдану.
— Чего невесел, Хота? Добыча такая, что, если довезем до Кубани, все богачами
станем! — прокричал его односельчанин — бедняк Торгай, оказавшийся в отряде по
какому-то недоразумению: пробатрачив на стороне, он возвращался в аул и наткнулся
на отряд. Так — в оборванной овчинной шубе, подпоясанной каким-то рваным лос-
кутом, — и подался в станицу.
— Арба нужна, — ответил Хота, не одобряя, как видно, радости односельчанина.
— Арба-то в каждом дворе есть, ты лучше коня поищи. Я как раз видел одного
оседланного и без всадника, но как этих бросишь? — И он показал рукояткой камчи,
где может быть конь.
Хота послушался его и вскоре действительно увидел оседланную лошадь. Она хо-
дила кругами вокруг своего хозяина, убитого наповал казаком Андреем. Улица была
пуста, и Хота хотел уже спрыгнуть с коня, как вдруг до него донесся крик из открытых
дверей хаты. Такое отчаяние было в том крике, что Хота не сдержался и поспешил
в дом. Войдя в сени, он увидел молодого парня, нависшего тучей над испуганной
женщиной. При появлении Хоты парень растерянно улыбнулся и отпустил женщину,
а та, воспользовавшись моментом, забилась в угол, стараясь прикрыть наготу. Хота
не любил вмешиваться в такие дела, но в ушах его стоял тот отчаянный крик, да и
наглость парня, забывшего стыд и даже не подумавшего о том, чтобы уйти при виде
старшего, раздражала: парень, как видно, ждал, пока уйдет Хота, чтобы его старания
не пропали даром. Пришлось Хоте отшвырнуть нахала к дверям.
— Пакостник ты! Щенок! — выругался он.
Женщина, вытирая слезы, собирала в руку обрывки платья и прикрывала ими свое
тело. Её белое лицо обагрилось, русая коса, обернувшись вокруг шеи, спустилась на
обнаженную грудь. Моля о пощаде, она смотрела на Хоту, и этот взгляд заставил его
содрогнуться. Подавив смущение, он постарался ничем не выдать своей слабости.
Но парень, похоже, не собирался уходить, напротив: глядя прямо в лицо Хоте, он
как бы говорил — ну что, и тебе приглянулась красотка!
Хота гневно взглянул на него и приказал:
— А ну-ка дай ей одеться!
— А вот же платья! — Парень вприсядку подскочил к сундуку и вытащил оттуда
целый ворох. — Пусть выбирает!
И подошел вплотную к женщине.
— Отойди! — завопила охваченная страхом женщина.
Хота понял, чего она хочет, и приказал парню идти за ним. Во дворе парень ос-
тановился, и было видно, что идти дальше он не намерен.
— Что ты все вертишься? Чтобы ноги твоей тут не было! — пригрозил ему
Хота.

— А как же она? — улыбнулся парень, показывая на хату.
— Не твое это дело! Иди себе! — И, немного успокоившись, добавил:
— Пойду...
— Но ведь... — запнулся парень, — если не я, то кто-нибудь другой все равно...
— Что — все равно?
— Ну как же, — замялся парень. — Все равно заполонят такую красотку, за неё
ведь немалые деньги получить можно.
Хота смерил его взглядом:
— Тогда я возьму её с собой!
— Но это же моя добыча! — недовольно проговорил парень.
— Пошел прочь! И чтобы ноги твоей здесь не было! — разгневался Хота.
Оставшись ни с чем, что было, на его взгляд, крайне несправедливо, парень изо
всех сил хлестнул своего коня и, перескочив через изгородь, помчался по улице. Хота
вспомнил об убитом и, подойдя к нему, перевернул на спину. В убитом он узнал сво-
его земляка, многодетного Канбулата. «Вот ты и разбогател, Канбулат! — горестно
вздохнул Хота. — А может быть, нас всех это ждет!» — И он снял с убитого оружие,
чтобы передать его семье. В таких набегах было не до похорон, и если знатных во-
инов иногда уносили с собой, то простолюдинов — никогда. Случалось, правда, что
в набегах участвовали родственники — вот они, соблюдая обычай, иногда предавали
своих близких земле.
Хота приторочил ружье Канбулата к седлу его коня и собрался было восвояси, но
увидел вдруг голову того парня, затаившегося за углом дальнего дома. «Не оставит
он в покое женщину!» — решил Хота.
— Что же делать, если не я, то кто-нибудь другой заберет тебя, — проговорил
он и вошел в хату.
Насмерть перепуганная женщина продолжала рыдать.
— Бери свои вещи, и пойдем! — приказал ей Хота.
Женщина долго не понимала, что от неё требуется, а поняв, с испугом взглянула
на него.
— Ничего же не понимает, — буркнул себе под нос Хота и начал складывать вещи
женщины в свою суму. Потом он подошел к ней и, сжав руку, потащил её из дому.
Мария поначалу вырывалась, но, увидев во дворе своего насильника, подчинилась
воле Хоты.
— А я-то думал, что ты давно ушел — оставил ее! — Парень, как видно, не смог
смириться со своим поражением. — А может, все-таки уступишь мою добычу, все
равно ведь потом будем делить и пленных, и скот!
Парень отвел коня в сторону и оттуда, как и прежде, следил за каждым шагом
Хоты: его соперник привязал к луке своего седла коня убитого Канбулата и двинулся
в путь. Парень сопровождал его до дверей атаманского дома, но, увидев там Адиля
и Биймурзу, понял, что на поживу рассчитывать не приходится, и, огрев своего коня
плетью, умчался прочь.
***
Казацкий скот, отбитый еще до нападения на станицу, абреки погнали по мало-
известной разбойной тропе. А в станице было взято все, что можно было увезти,
и главное — оружие: арбы были завалены бочками с порохом, лошадиной сбруей,
красовалась на арбе и казацкая пушка. Разбойная тропа проходила в стороне от ос-
новных дорог, через укромные ложбины и овраги; эту тропу давно уже приглядели
абреки. На ней казаки ходили на ногаев, ногаи нападали на казачьи станицы; про-
мышляли тут и крещёные калмыки, и жившие в отдалении черкесы..
В ту пору особенно тревожно было в этих краях. Хотя не одно поколение но-
гайских владык присягало белому царю, туркам удавалось разрушить этот союз. Так

произошло и на этот раз: турецкий султан Мустафа послал мурзе Касаю фирман,
приказав полностью подчиниться крымскому хану и привести с собой войско для
сражения против московитян, которые замыслили, как он уверял, набег на султанские
владения. Этот фирман обошел всех кубанских старейшин, и никто из них не вы-
ступал самолично против российских князей. Ногайские мурзы укрепляли свои
отряды и ожидали приказа верховного. В это смутное время промышляли разбоем
только те, кто. тайно от властей сколотив отряды, не желал упустить свою добычу.
Набегам этих головорезов подвергались не только казачьи станицы, но и селения
соплеменников, с которыми они что-то не поделили; нападали они и на другие пле-
мена, обретавшиеся в этих краях.
Дитя любви, так звали в народе Адиля, был сыном кубанского султана Магомет-
Гирея и его наложницы; не получив после смерти отца никакого наследства, он сна-
рядил отряд из вольных людей. Его сподвижниками стали удальцы, желавшие только
одного: прославить свое имя и, при случае, разбогатеть. Его друг Биймурза, бывалый
разбойник, участвовал во многих набегах — в народе его знали как кутилу к мота,
помогал Адилю в наборе людей. Много лет назад Адиль и Биймурза были вместе в
плену у казаков. Братья Адиля, хотя и не питали к нему родственных чувств, выкупили
его тогда, а уж потом Адиль со своими людьми выручил и своего друга. Но не обра-
зумились молодцы и, несмотря на постоянную опасность, продолжали заниматься
этим ремеслом. По закону набега, десятая часть всей добычи доставалась вожакам
отрядов. Адиль и Биймурза больше всего ценили полон: простые люди уступали
им своих пленников по дешевке, а вожакам это сулило большие барыши, они были
уверены, что в Анапе турки заплатят за них хорошие деньги А вырученные монеты
дружки успешно проматывали в греческих и турецких кофейнях или других злачных
местах — в них никогда не было недостатка на черноморских базарах.
На этот раз в отряд попали даже оборванцы, не имевшие не только достойного
оружия, но и хоть какой-то сноровки в молодецком деле. Уговоры велись тайно.
Хоту же привезли в отряд как хорошего воина; он уже отличился в нескольких
сражениях в отряде своего князя. Несчастья так и преследовали молодца: после недав-
ней эпидемии чумы Хота остался без родителей и без молодой жены, которая даже
не успела родить ему наследника, а за неё он отдал весь свой скот. Тридцатилетний
мужчина остался в пустой сакле, без жены и близких. Все, что у него было, — это
отцовский мерин, оружие и небольшой княжеский надел, на котором даже сеять не
пришлось в этом году. Хота целыми днями пропадал на охоте, а возвращаясь домой,
слонялся без дела, иногда помогал соседям и родственникам: нужда заставляла его
идти в холопы. И, как это ни было позорно, ничего другого ему не оставалось. За-
носчивые родственники, которые почти все служили при султанском дворе, отвер-
нулись от него, а Хота был не из тех, кто взывает о помощи. Род их — Унаж — был
из ногайских черкесов и издавна служил при султанах; сначала он отличался от
других тем, что сохранял свое наречие, но потом и это отличие стерлось: в роду
Унаж, почитавшему все ногайские обычаи, стали привычными смешанные браки,
и дети черкесов заговорили по-ногайски... Род Унаж славился храбрыми воинами.
Удальцом показал себя и Хота в последних сражениях, но приглашали его в набег
с большой опаской, боясь, что это станет известно князю. Биймурза несколько раз
посещал жилище Хоты.
— Мы знаем, как ты владеешь саблей, и хотим, чтобы ты был с нами. Негоже та-
кому молодцу прозябать в пустой сакле! Развеяться тебе надо! А удаль — от печали
верное средство! — уговаривал Биймурза, вкрадчиво глядя в синие глаза Хоты.
Сначала Хота не дал ответа. Биймурза, уходя, похлопал его по плечу и попросил:
— Ты, парень, смотри — не скажи родственникам о том, что я тебе предлагал, а
то они проболтаются султану, и тогда и тебе, и нам несдобровать.
Хота был смирным человеком и не хотел идти на запретное дело. Но оно обещало

достаток, и тогда можно было бы заиметь жену, а потом — и детей, и он мог бы жить
как все люди... Хотя и риск, как он понимал, был немалый: в лучшем случае его ждал
плен, а скореё всего — погибель.
Сомнениям его Биймурза положил конец, задев его за живое:
— Ну что ты боишься за свою голову? Конечно, могут убить. Но иначе ты всю
жизнь будешь рабом и, в лучшем случае, на старости лет купишь себе жену; тебе
тогда и дети не нужны будут! Такому, как ты, джигиту не подобает так жить! — ска-
зал он с укором.
— Не боюсь я! — выкрикнул Хота. — Только грех без причины грабить!
— А сколько они мусульманских аулов разорили, сколько скота угнали? Если не
мы их, то они нас разорят, разбой никогда не прекратится. Не ты и не я выдумали
это. Сейчас князь боится нарушить слово, данное туркам, а не то сам бы повел лю-
дей в набег. Не бойся ты!
— Не боюсь я! — опять вскрикнул Хота, а потом, не глядя на Биймурзу, спросил:
— Где вы собираетесь?
— Вот и хорошо! Сбор будет у крепости, где Кубань сливается с Урупом, на Но-
вом броду, — обрадовался Биймурза.
— Я буду там! — проговорил Хота.
Сабля Хоты была наточена, порох к пистолету обещал Биймурза... Свернув бур-
ку, он привязал её к седлу и. сев на своего серого мерина, ночью прибыл к Новому
броду...
***
Далеко впереди обоза всадники в папахах, размахивая бичами, гнали многочис-
ленный скот. Обоз, состоявший из казацких подвод, сопровождали вооруженные
всадники. Крики воинов, рев скотины, стоны и проклятия полоненных, скрип колес
смешались в тяжелый гул. Связанные пленные сидели или лежали на подводах — по
несколько человек в каждой. С испугом смотрели они на надвигавшийся горизонт за
далекими бурыми холмами. Со слезами на глазах оглядывались на детей, сидевших
в тесных переметных сумах на спинах сменных лошадей. Всадники беспокойно
торопили коней, покрикивали на аробщиков, чтобы не отставали, торопили и друг
друга. Третий день двигался отряд, делая привалы только по ночам. Днем сами ели
и кормили на ходу пленных.
В арбе Хоты лежали два бочонка пороха, разная утварь, оружие, мотки холста,
добротные овчинные шубы — все это вожаки отряда отдали Хоте, себе же они ос-
тавили сундучок с атаманской казной; завернутый в бурку, он тоже лежал в арбе.
Забылась в слезах молодая казачка — добыча Хоты. Она могла оказаться и в другой
арбе, ведь сразу несколько всадников попытались увезти её, но опять вступился Хота.
Приходя в отчаяние от прикосновения других рук, Мария почему-то сникала, когда
подходил Хота, и, хотя он не мог её утешить, затихала. Только когда связанных плен-
ников рассаживали по повозкам, она бросилась бежать, и Хота, может быть, даже
отпустил бы её, но увидев, как Биймурза преградил ей дорогу и обнял её своими
лапищами, он не выдержал и, торопливо вырвав Марию из рук вожака, потащил к
своей арбе и кинул в повозку. Во время пути Хота несколько раз почти насильно
напоил ее, но от еды она отказывалась, хотя сородичи уговаривали её поесть, чтобы
сохранить силы: все они надеялись, что казаки нагонят ногайский обоз и отобьют
их у разбойников. Мария ни на кого не поднимала глаз и всю дорогу молчала: слезы
душили её. Подъехав к арбе Хоты, Адиль прямо с коня рукоятью камчи повернул к
себе её голову и оценивающе взглянул на осунувшееся, заплаканное лицо.
— Хороша девка! Очень хороша! — цокнул он языком и, свысока посмотрев на
Хоту, попросил, как приказал:
— Продай!

— Нет, не продам! — грубо отрезал Хота.
Адиль состроил гримасу, показывая, что не подобает так отвечать вожаку, но
потом улыбнулся.
— Что же ты будешь с ней делать? — Скрывая свой гнев, он потирал рукоять
камчи о подол своей оранжевой черкески.
— Это мое дело! Моя добыча! — холодно сказал Хота.
Адиль вопросительно взглянул на ехавшего невдалеке Биймурзу. Биймурза рас-
плылся в улыбке и, поглаживая стриженую рыжую бороду, усмехнулся:
— Понятно, что...
— Товар пропадает! — резко оборвал товарища Адиль.
— Она не девица, хотя и при теле, — хихикнул Биймурза.
— Такую бы турки для дома свиданий с охотой взяли. Её приодеть-подучить, и
развратный турок на ней богатство сколотит. — И Адиль кивнул на Хоту: — Ты по-
говори с ним, поговори, пусть продаст, мы ему хорошо заплатим.
Биймурза подогнал коня к арбе Хоты и, наклонившись к его уху, присоветовал
по дружбе:
— Ну скажи, что ты с ней будешь делать? Жить? С ней же позора не оберешься!
А на гяурке разве женишься! Даже думать об этом стыдно. Выкупа за неё тебе никто
не даст. Подумай, Хота!
— Сам разберусь! — проговорил Хота, не повернув головы к всаднику.
Останавливались они только глубокой ночью. Дозорные рассыпались в разные
стороны. В лагере огней не зажигали, ели всухомятку: хлеб и сушеное мясо запива-
ли водой и кислым молоком. Хота спал возле арбы, закутавшись в бурку. В первую
ночевку в степи он проснулся от крика пленницы и увидел в темноте силуэт под-
кравшегося к арбе мужчины. Хота вскочил на ноги и, недолго думая, стукнул негод-
ника кулаком по голове. Незнакомец, застонав, упал. Навалясь на поверженного, Хота
узнал в нем того самого юнца, которого заприметил еще в станице. Подняв парня на
ноги, он пнул его коленом под зад.
— Марш отсюда! А в следующий раз тебе несдобровать! Щенок! — выругался
Хота и, подойдя к арбе, погладил рукой всхлипывающую Марию и укрыл её своей
буркой.
Степь кончалась, на горизонте замелькали обросшие зеленью берега Кубани. Чем
дальше продвигался отряд, тем плотнее обступали его деревья. Вскоре обоз оказался
в глухом лесу. Лица всадников преобразились, они возбужденно переговаривались,
а кто-то даже затянул песню. Пленникам и без слов было понятно, что разбойники
приближаются к родным местам. Но то, что конец пути не принесет им радости, по-
нимали все, кроме детей. Надежды на освобождение не осталось ни у кого. Теперь их
могло спасти только чудо. Женщины и девушки молились и просили бога сотворить
это чудо, мужчины наморщили лбы, предчувствуя новые испытания. Были и такие,
как Мария, сломленные и думающие только о смерти — единственной избавитель-
нице от постигшего их несчастья.
Убитая горем Мария глядела по сторонам невидящим взглядом и тихо стонала,
не находя слез для рыданий и сил для крика. Управлявший арбой Хота, когда уже
не в силах был терпеть эти стоны, оборачивался к пленнице и постукивал её концом
кнута, пытаясь остановить, но она, если и замолкала, то ненадолго, а потом все на-
чиналось сначала.
Для стоянки на берегу Кубани выбрали просторную поляну. Гнавшие скот пер-
вым делом отыскали чуть выше по течению место для водопоя, потом согнали всех
пленных, усадили на землю и принесли в бурдюках воду. Приставив к ним часовых
и послав воинов в дозор, они дали отдых и себе самим.
Хота снял с себя черкеску и сапоги, оставшись в бешмете и шароварах; босым
прошелся к воде, у воды снял пояс с оружием, положил папаху на траву, вымыл руки,

лицо, уши, побрызгал водой на бритую голову, после сел на прибрежный камень и
долго сидел, опустив ноги в воду.
Молодые джигиты зарезали упитанного теленка, собрали хворост, разожгли кос-
тер, подкладывая в него сырые дрова, на углях стали поджаривать мясо. Пленные,
женщины и мужчины, сидели отдельно. Им, как и на других привалах, кинули
черствый хлеб и вяленое мясо, в бурдюках поднесли воды. У всех пленных были
перевязаны руки одной длинной веревкой. Дети сидели среди девушек и женщин.
Потчуя детей, женщины почти не притрагивались к еде.
Мария за все время пути ни разу не оказалась среди остальных пленных. Когда
делали привал, Хота усаживал её на свою бурку и привязывал к арбе. На этот раз
Хота не привязал её; она сидела, опершись спиной на колесо, и, подняв голову к
небу, не открывала глаз.
Хота оделся и вернулся к своей арбе; захватив бурдюк, опять пошел к реке и,
набрав воды, вернулся обратно.
Достав походную кружку, Хота налил в неё воды.
— Марушка, — окликнул он казачку и поднес к её губам наполненную водой
кружку.
Мария открыла глаза, не понимая, чего от неё хотят, и уставилась на его бородатое
лицо. Хота взглядом показал на кружку. Мария взяла её связанными руками и отпила
сначала глоток, а потом — словно боясь, что кружку отберут, — выпила всю воду.
Готовившие еду молодцы подали знак, что мясо готово. С деревянными подно-
сами, которые обычно брали в поход, джигиты стали подходить к снятому с огня
котлу. К трапезе приступили, разделившись на несколько кругов. Хота сел вместе
с Адилем и Биймурзой. Ели шумно, громко переговаривались, кто-то бранился со
своим соседом. За кругом, в котором был Хота, сидели чинно, ели молча, слышно
было только посапывание сидевших по соседству едоков. Первым поел Хота. Он
аккуратно вытер руки о шаровары, достал из-за голенища сапога нож с костяной
рукоятью, выбрал из остатков мяса самый сносный кусок и, насадив его на острие,
понес к своей арбе.
— Кто солнца не видал, тот днем лампу зажигает! Где же это видано, чтобы раба
кормили со своего стола?! — усмехаясь, бросил ему Биймурза.
Другие едоки поддержали его кратким смешком.
Хота дернулся, но не обернулся и, держась в напряжении, быстро дошел до своей
арбы и только оттуда сердито посмотрел на Биймурзу. Биймурза сделал вид, что не
замечает этого, и впился зубами в телячью лопатку, которую тщательно глодал весь
обед.
Мария сидела, как и прежде, опершись спиной о колесо и закинув голову назад.
Хота поднял с арбы куржин и поставил перед Марией, на куржин положил нож с
насаженным на него куском мяса.
— Ешь! — сказал он еле слышно.
Мария открыла глаза и пронзила его ненавидящим взглядом. Хота отвел глаза и,
достав из торбы, где хранилась еда, сухую лепешку, положил рядом с мясом.
— Ешь, говорю, а то с голоду помрешь! — недовольно проговорил он и отошел
от женщины.
Мария глядела в спину удалявшегося Хоты безумным взглядом, но видела не его,
а пылающий вдалеке закат. В этой дали, ей казалось, догорала её родная станица.
Истошные крики умирающих, выстрелы, звон клинков, свист стрел — все будто
ожило в памяти. Тупая боль заволокла сознание. Вдруг она ясно поняла, что, попав
в полон, она навсегда разлучилась со своим сыном, мужем, с родной землей... И в
тот же миг присутствие духа, в котором она черпала хоть какую-то надежду на воз-
вращение, оставило её — что-то оборвалось внутри. «Все кончено! Незачем жить
на этом свете! — блеснула чуждая её душе мысль. — Вот спасение!» — прошептала

она и протянула руки к ножу. Протерев лезвие о материю куржина и беспокойно
озираясь по сторонам, она с надеждой взглянула на сверкающее лезвие.
Обласкав прощальным взглядом спокойное голубое небо, она обратила взгляд в
ту сторону, где лежали её пленные собратья.
— Прощайте, родненькие! — крикнула она изо всех сил и, сжав нож связанными
руками, резким движением вонзила себе в грудь.
Обернувшийся на крик Хота застыл в оцепенении и побежал только тогда, когда
тело женщины рухнуло на землю. С криками повскакивали со своих мест джигиты.
Раздались отчаянные вопли пленных.
Хота, подбежав к Марии, разжал её залитые кровью руки и резким рывком вы-
тащил нож, затем перерезал веревку, которой были связаны руки пленницы. Подбе-
жавшие мужчины обступили обагренное кровью тело Марии.
— Стерва! Смотри, что наделала! — выругался Биймурза.
— Ни себе, ни людям! — с сожалением проговорил Адиль.
Среди пленных поднялся валт, посыпались проклятия и угрозы. Хота растерянно
смотрел на кровь, на искривленное от боли лицо женщины, и руки его невольно
гладили это лицо.
— Если сердце не задето, то может и выжить, — робко проговорил кто-то.
— Главное, чтобы кровью не изошла, — поддержал другой.
— А! Оставьте её подыхать, теперь она все равно никому не нужна! — буркнул
Биймурза и отправился на свое место.
Остальные тоже стали расходиться, с Хотой остались только несколько бедняков.
Они помогли ему: кто подал чистый холст, кто поднес воду. Хота промыл рану и ос-
торожно перевязал грудь стонавшей Марии, затем сделал на арбе удобный лежак и
с помощью сердобольных джигитов уложил раненую на арбу...
Вскоре обоз со скотом, пленными и награбленным скарбом добрался до первых
ногайских аулов. Адиль и Мурза, выкупив пленных, покинули обоз еще на подступах
к первым поселениям. Остальных уже во всех аулах встречали перекупщики скота и
те, кто жаждал обогатиться скупкой награбленного. Ряды участников набега вскоре
и вовсе поредели, когда Хота добрался до своего аула. Но их, несколько джигитов,
доселе считавшихся одними из самых бедных, в ауле встретили как истинных ге-
роев. Аульские мужчины тут же раскупили лишнеё оружие и порох, а женщины
набросились на холсты и утварь. Хота дал кому-то в долг свой бочонок с порохом.
Аульские женщины при виде раненой полонянки плевались в сторону его арбы, бра-
нили гяурку и даже не подошли к повозке. Весть о раненой казачке тотчас облетела
весь аул, пошли разные толки, и Хота, решив не испытывать судьбу, после того как
загнал свой скот за ограду, ночью повез пленницу в соседний аул к своей дальней
родственнице Айшат, одинокой старухе, слывшей в округе знахаркой.
Почти целый год ушел на то, чтобы Айшат поставила на ноги Марию. Хота, живя
у себя в ауле, все это время наведывался к больной, приносил все необходимое, по-
могал старой Айшат по хозяйству. К следующей весне похудевшая, осунувшаяся
Мария стала ходить и сама помогала старухе по дому. Она уже понимала по-ногайски
и даже пробовала говорить. К старухе Айшат часто обращались люди за помощью,
и хотя знахарка скрывала, за кем это она смотрит, да и сама Мария чуралась всех
посторонних, люди стали догадываться, кто она такая. Мазанка Айшат была тесной
— в ней никуда не спрячешься, поэтому, когда приходили посетители, Мария сидела
в углу, не поворачивая головы. Айшат говорила всем, что у неё живет родственница
Хоты — черкешенка, не понимающая их языка, но ушлые посетители с недоверием
посматривали на выглядывающую из-под платка русую косу и находили подтверж-
дение досужим слухам. Весной, когда зазеленела первая травка и аульчане стали
готовиться к пахоте, Айшат сама завела разговор с Хотой.
— Больше её у меня держать нельзя, — начала она сокрушенно. — Бедняжка

и умная, и красивая, и добрая, только какая польза от всего этого? Продай ты её ка-
кому-нибудь богатею, а уж тот найдет, кому её сбыть.
Хота исподлобья посмотрел на родственницу, и слова укоризны уже были не
нужны.
— Другого выхода нет, — сказала она, разводя руками. — Это богатеи, ублажив
кады да муллу, могли жить с рабынями и даже детей заводили...
Хота, устыдившись того, что старуха угадала его потаенную надежду, опустил
голову и уткнулся взглядом в земляной пол.
— Да, жалко её, бедненькую! — и старуха погладила волосы Марии. — Но де-
ржать её здесь больше нельзя! Приходил Кривой Белял от князя. Сказал, что князь
знает о том, что в его ауле живет гяурка. И лучше, мол, чтобы я подобру отдала её
князю. Я опять сказала ему, что не гяурка она, а правоверная, черкешенка; пусть
у тебя спросят, сказала. А они не верят, говорят, что это та, которую ты захватил в
набеге. Правду от людей не утаишь, Хота. Делай как знаешь. Но жить тебе с ней не
дадут, а я ведь вижу, как ты по ней скорбишь, да и она к тебе тянется...
— Ладно! — стыдливо оборвал её Хота, хотя и обрадовался несказанно её сло-
вам.
— Ты хорошо все обдумай! Простой человек за свою голову в ответе не бывает,
а уж за рабыню, тем более за гяурку... Продай ты ее! — и старуха мотнула головой
в сторону Марии.
Мария хорошо поняла, о чем идет речь, и даже содрогнулась от нахлынувшего
страха. Жалобно посмотрела на Хоту.
Хота поймал её взгляд, и у него тоже сжалось сердце.
— Я подумаю! — твердо сказал он.
— Думать некогда! Вчера всю ночь возле дома топтались всадники, и сдается
мне, что они чего-то выжидают. Захватят во дворе твою девку — и пропадет она
задаром, а не то в дом сунутся — силой заберут.
— Не заберут! Пусть только попробуют! — резко отозвался Хота.
Мария благодарно посмотрела на своего защитника. Айшат тем временем зачем-
то вышла из дома. Тогда Мария подошла к Хоте, опустилась перед ним на колени и,
обняв его своими теплыми руками, приложилась лбом к его костистой руке.
— Не продавай меня! — прошептала она по-ногайски.
— Не продам! — И Хота убрал её руку.
— Ты сегодня не уходи! — сказала Айшат, вернувшись со двора.
И Хота остался ночевать в её доме. Ночью, услышав топот лошадей во дворе,
он — одетый и при оружии — сорвался с тахтамета и осторожно выбрался из дома.
Прислушался, вгляделся в темноту. Заметив силуэт всадника, Хота нагнулся и, на
ощупь отыскав камень, швырнул его во всадника. Тот зарычал истошно и рванул ко-
ня в сторону. Из-за копны сена выскочил другой всадник и, подогнав коня, спросил
товарища:
— Чего кричишь, как ужаленный?
— Наверное, шайтан стукнул меня в бок, — охая, проговорил первый.
— Ты это брось! Давай ворвемся в дом, заберем девку, и никто не узнает, куда
она подевалась!
— Я знахарки боюсь, ведь она, что ни говори, с джиннами знается, — тихо ска-
зал тот, в кого Хота бросил камень; приглядевшись, он узнал в нем Кривого Беляла,
княжеского прислужника.
— Чего ты боишься всяких россказней? Если так, я сам выкраду девку! — грозно
прикрикнул второй всадник и направил коня к дому.
Хота сделал предупредительный выстрел. Шарахнулся в сторону конь ретивого
смельчака.

— Бежим! Кажется, здесь сам хозяин девки! — раздался испуганный голос Кри-
вого Беляла, и Хота увидел, как он повернул коня и исчез в темноте.
Второй всадник успел все же выстрелить в сторону, откуда донесся выстрел, но,
к счастью, Хоты там уже не было. Он выстрелил для острастки еще разок. После
второго пистолетного выстрела всадник тоже повернул коня и помчался за своим
товарищем. Хота еще немного постоял, проверяя, не вернутся ли насильники, но,
убедившись, что никто больше не нарушит покой этого дома, пошел обратно. Когда
он открыл дверь, то увидел перед собой Марию, и не успел он даже слова сказать,
как она обняла его. Хота ощутил её тепло, её страх, рука его отставила ружье, и он
обнял женщину за мягкие плечи, прижался к её щеке губами, страстно вдыхая её
запах и прислушиваясь к частому дыханию...
На следующий день, посадив Марию в арбу, со скотом и скарбом он двинулся в
горы, где была та делянка, что досталась ему от покойного родителя. Участок был
далеко от людских поселений, среди горного леса. Хота поставил войлочную кибитку,
соорудил загон для скота и перво-наперво стал строить надежное жилище на зиму.
Очень скоро он сплел из ивы стены, потолочное перекрытие, нашел глину и, вместе с
Марией, возвел глинобитный дом. Все лето Хота трудился на поле, а Мария пасла скот,
доила коров, готовила еду, обстирывала мужа. Выросшая в трудолюбивой казацкой
семье, она с малых лет привыкла к работе, а когда ей исполнилось пятнадцать, они
с братьями лишились родителей и все заботы по дому легли на её плечи. Она даже
не смогла, как другие казачки, вкусить девичьих радостей, у неё просто не было
времени ходить на посиделки или какие-нибудь торжества. Её братьям заботиться о
ней не приходилось; все трое думали о том, как добыть хлеб для себя и своих детей.
Казак Андрей был старше её на десяток годков, но, когда он снарядил к ним сватов,
братья долго не раздумывали — сразу же дали согласие. Доброго приданого они ей
дать не смогли, и, захватив из дома материнскую шаль да постель, Мария, точно
бесприданница, перебралась в дом Андрея — казака небедного, но и небогатого.
Андрей любил её за молодость и красоту, но все же не упускал случая попрекнуть
тем, что её бедная родня ничем не подсобила им. Упрекал, но не глумился, да и
свекровь всегда защищала свою трудолюбивую невестку. Сама же она к мужу была
холодна, но с кем-то сравнивать его или думать о ком-то другом ей не приходилось:
обвенчанная в церкви, Мария понимала, что она жена Андрею перед людьми и Бо-
гом. Вся её неутоленная любовь обратилась на ребенка, а единственное счастье она
увидела в воспитании своего дитяти... И вот... Злоключения, выпавшие на её долю
нежданно-негаданно, оборвали все её надежды. А тут еще страдания, которые она
сама навлекла на себя. О многом она передумала за время болезни. «Быть здоровой,
ходить по земле — что может быть лучше! Жизнь ведь одна», — приходили к ней
новые, до того неведомые мысли. И все же иногда её преследовали воспоминания,
тоску она глушила неистовой работой... В момент переезда в горы Мария неожиданно
для себя открыла, что если Хота не бросит её на произвол судьбы и защитит, то ей,
может быть, откроется какая-то новая жизнь, но в это надо было поверить. Мягкость
и обходительность Хоты обнадеживали ее...
Когда поверх плетеного потолка, обмазанного глиной, был насыпан слой земли
и, вместе с очажной трубой, вся крыша еще раз была обмазана глиной, дом был
готов. Хота натянул захваченную из аульского дома цепь, повесил на неё казан и
позвал Марию.
— Марушка, погляди! — сказал он, насупевшись.
Хотя он ничем не выказывал своей радости, Мария поняла, что творится в его
душе, и в ответ ему улыбнулась. Хота в честь окончания строительства зарезал
козленка. Мария, до того готовившая под открытым небом, сварила мясо в новом
жилище. Она сняла с огня хинкал, приготовленный на манер казацких галушек.
Положив хинкал в парившееся мясо на деревянный поднос, подвинула треножную

сыпыру к сидевшему на низкой табуретке Хоте. Хота в тот день побрил голову, остриг
бороду и надел свой выходной шепкен, глаза его влажно блестели, продолговатый
нос был чуть насмешливо вздут — он поглядывал то на Марию, то на стены нового
дома. Мария смущенно встречалась с ним взглядом, опускала ресницы, улыбкой
давая понять, как она довольна новым жилищем. В этот день она впервые надела
ногайское платье с серебряными застежками на груди — это было платье бывшей
жены Хоты, которое он захватил из дому.
Погладив бороду, Хота чинно принялся за еду. Ел он неторопливо, долго пере-
жевывая, смущаясь тем, что ест, пряча глаза. А ей нравилось, как он ест; не отрываясь
глядела она на его лицо, уже зная, что он все равно не посмотрит в её сторону. Его
смущение подзадоривало ее, удивительно было, что этот мужественный, терпеливый
человек так робко ведет себя за столом. Мария и в станице никогда не садилась с му-
жем за один стол. Подав еду, она оставляла его одного, а сама ела с матерью и сыном
или же перекусывала наспех одна, когда дома никого не было. Только на праздники
они садились за стол всей семьей, тогда даже чарку водки подносили ей. Мария на
этих торжествах не подавала голоса, ела, как сейчас Хота, не поднимая глаз, жалась
к сынишке, которого тоже сажали за стол в такие дни. Андрей же восседал на этих
застольях полноправным хозяином, важно потягивался, пил, смакуя, ел, переводя
взгляд с одного родича на другого, с наслаждением давая распоряжения... Мария
теперь с любопытством наблюдала за тем, как ест Хота. Его ровные белые зубы впи-
вались в нежное мясо, а особенно забавляло её то, как он ломал кости и выбивал на
ладонь мозговой жир, а потом одним движением руки закидывал его в рот. Она уже
знала, что, по ногайским обычаям, женщина не садится за один стол с мужчиной,
но Хота, всегда хмуривший бровь, если ему что-то не нравилось, не хмурился, когда
она садилась напротив, чтобы понаблюдать за ним.
Хота, кончив есть, отодвинул поднос и, погладив бороду, прошептал молитву.
Встав из-за стола, он указал на него рукой, приглашая Марию поесть, и вышел из
дома. Мария не сразу села за стол, а в каком-то ожидании оглядела в который уж
раз новое жилище. Помечтала о том, каким оно будет, когда они обживут его, хотя
и сейчас все здесь казалось ей привычным. Пожалела, что нет известки, а то бы она
побелила его на казацкий манер — и изнутри, и снаружи. Два оконца еще не были
затянуты пузырями, и она подумала о том, что это надо сделать до наступления хо-
лодов. Потом её взгляд упал на деревянный лежак, застеленный войлочными коврами,
на котором они с Хотой провели не одну ночь до завершения постройки. Мелькнула
мысль о грехе, но она тут же отогнала её — недавно ей показалось, что она забереме-
нела, и с тех пор как мысль о ребенке вошла в душу, она не хотела думать ни о чем
другом; она, конечно, побаивалась родов, но желание поскореё узнать, что за дитя
родится на свет, побеждало этот страх. О своем подозрении она хотела сказать Хоте,
и не только затем, чтобы разделить с ним свои тревоги, но и для того, чтобы увидеть,
как он отнесется к этому. Вечером Мария занесла в дом шубы, которые она каждый
день вывешивала для просушки, — этими шубами они укрывались ночью. Затем
она покормила собак остатками еды; взяв кумган и помывшись, вошла в дом, где
было уже совсем темно и светились лишь красные угольки почти истлевших дров.
Мария на ощупь прошла к лежаку, на который прилег Хота. Она села на краешек
постели, не спеша отвернула застежки и сняла платье. Хота лежал, подложив руки
под голову, и бездумно смотрел в потолок.
— Теперь у нас есть дом, мы здесь перезимуем, — задумчиво проговорил он.
— Хороший, теплый дом, — поддержала его Мария.
Хота, привстав, обнял Марию за плечи и тяжелой своей рукой уложил рядом с
собой. Мария прижалась к нему и беспокойно задышала ему в лицо.
— А что, если у нас будет ребенок? — шепотом спросила она.

— Это хорошо! — чётко проговорил Хота и крепко, до боли сжал руки Марии,
затем дотронулся рукой до мягкого живота женщины и добавил:
— Тогда придется просить Лишат, чтобы она переехала сюда и помогала тебе...
Мария облегченно вздохнула и прильнула губами к его .губам...
***
Хота, оставив ружье с десятком снарядов и велев Марии пасти скотину возле
дома, отправился в аул, чтобы договориться насчет муки, соли и другого провианта,
необходимого для будущей зимовки. Мария проводила его до тропы, ведущей к аулу,
и затаилась в тревожном и томительном ожидании. По дороге Хота думал о том, как
его встретят в ауле: родственники, конечно, осуждают его за самовольный поступок,
и встречаться с ними ему бы не хотелось: не простят они ему союза с полонянкой.
Особенно ему не хотелось встречаться с Адамеем, старшим в их роду, служившим
муртазаком у султана Магомет-Гирея. Никакие дела без его одобрения не делались.
Перед его отъездом Адамей послал к нему навстречу человека, но Хота не захотел
увидеться с родственником и поторопился покинуть аул.
Хота скакал по лесистой дороге и представлял себе все неприятности этой встречи,
подумывал о том, как ему избежать ее.
Но эта встреча произошла неожиданно, прямо на дороге, когда до аула еще ос-
тавался немалый путь. Из-за небольшого карагачевого леска, на повороте дороги,
внезапно выехала группа всадников. Во главе их был сам султан Магомет-Гирей,
одетый в белую черкеску и золотистую каракулевую папаху, с плеч его свисал бело-
снежный башлык. Хота сразу признал султана, но его сердце забилось, когда он
увидел возле него коренастого всадника в черной черкеске. Это был Адамей.
Султан, завидев джигита, остановил вороного. То же сделали и его спутники...
Хота понял, что поворачивать поздно, но и приближаться не торопился. Султан, при-
встав на стременах, вгляделся в него.
— Кто это в такую рань на дорогу вышел? — сказал он, ни к кому не обраща-
ясь.
— Ничего дурного не предвещает эта встреча, не беспокойтесь! Это наш без-
мозглый Хота, который из-за гяурки сбежал из аула. И чего его носит по дороге!
— Сейчас я ему задам! — хрипло проговорил Адамей, сжав в руке камчу.
— Это тот самый Хота, что отличился год назад в стычке с Алеко-мурзой. По-
мните, как он рассек его батыра от плеча до самого пояса? — пояснил один из мо-
лодых джигитов, родственник и одногодок Хоты.
-— А тебя никто не спрашивает! — оборвал его Адамей.
— Да, я помню того поверженного батыра, который уложил немало наших вои-
нов. Тогда это славный джигит! — проговорил султан, встречая теплым взглядом
подъехавшего Хоту.
— Салам алейкум, мой султан! — не глядя на сопровождающих, приветствовал
его Хота.
— Алейкум салам, джигит! — ответил султан и оценивающе поглядел на него.
Адамей подскакал к Хоте и замахнулся камчой для острастки.
— Собачье отродье! — крикнул он.
— Остановись! — приказал Магомет-Гирей.
— Если бы не ты, султан, я бы у него со спины ремни вырезал! Такой позор
навлек на наш род этот негодяй! Как людям в глаза смотреть, когда вот этот связал
свою жизнь с гяуркой?! — багровея от гнева, проговорил муртазак.
— Гяурка, наверное, красивая? — великодушно пошутил князь. И все, кроме
Хоты и его дяди, рассмеялись.
Адамей, не обращая внимания на шутку своего господина, продолжил, не скры-
вая гнева:

— Чтобы глаза мои не видели тебя, нечестивец!
Хота резко повернул коня, чтобы объехать всадников.
— Стой, джигит! — окликнул его султан. — Ты мне нравишься. Помню, как ты
был смел в сражении с Алеко-мурзой, но врагов у меня и сейчас немало — удальцам
вроде тебя будет с кем силой помериться! — Потом он посмотрел в сторону Адамея
и сказал: — Вообще-то бывали случаи, когда и знатные особы, и свободные уздени
брали в жены гяурок. Люди, конечно, не одобряют такой брак. Но знай, что гяурка
должна стать мусульманкой...
Хота от этих слов встрепенулся и недоверчиво поглядел на султана, с трудом веря
услышанным словам, потому что они исходили от представителя высшей власти в
ауле. Магомет-Гирей погладил золотые газыри на груди.
— Надо задобрить муллу, чтобы он превратил гяурку в мусульманку. Если обра-
тишь её в истинную веру, то, как говорится, и свои грехи отмоешь. Шариат это по-
зволяет. Турецкие правители не раз женились на иноверках, — засмеялся султан.
— А по адату нельзя! — недовольно обронил Адамей.
— Не перебивай, Адамей! По шариату можно! — строго сказал султан.
Адамей замолк, но брови его сошлись, и он зло посмотрел на племянника, на
лице которого сияла улыбка.
— Ну так как же? — спросил Магомет-Гирей.
Хота согласно склонил голову.
— Рад буду служить султану! — проговорил он.
— Если что нужно будет для муллы, то приди и возьми и, вообще, сошлись на
меня. — сказав это, султан хлестнул своего коня.
Всадники поспешили за ним. Когда Адамей поравнялся с Хотой.
— Чем сносить такой позор, лучше умереть! — яростно, словно проклятье про-
шипел Амадей, раскрыв свой круглый и маленький рот, когда поравнялся с Хотой.
Хота долго глядел вслед умчавшимся всадникам. Он покачивался в седле, все еще
не веря обещаниям султана. До сих пор, трезво размышляя над своим положением,
он не мог и представить, что есть хоть какая-то возможность оказаться с Марией в
родном ауле. Движимый только своим упрямством и своими чувствами, он совсем
не хотел представлять все возможные сложности, а думал только о том, чтобы это
красивое, нежное создание было рядом; он готов был вступить в смертельную схват-
ку со всяким, кто посмел бы разлучить его с ней. Он говорил себе, что сможет всю
жизнь прожить с Марией в лесу, и хотя знал, насколько зыбко такое будущее, его
упрямство побеждало. «Проживу!» — твердил он себе, подавляя все свои сомнения.
И даже тогда, когда Мария сказала ему о ребенке, он не хотел думать о каких-то
трудностях, а просто готовил себя к борьбе — и за себя, и за Марию, и за будущего
ребенка. Такой исход, какой подсказал князь, никогда не приходил ему в голову, и
он долго не мог поверить в такую возможность... Но радостная надежда загорелась
в нем, и он тут же отправился к аульскому мулле.
Сафар-муллу Хота застал завтракающим на веранде своего каменного дома. Оде-
тый в белую просторную обу, мулла, подогнув под себя ноги, сидел на тахтамете, а
перед ним стояли фарфоровые пиалы с чаем, медом, лежали круглый хлеб с поджа-
ренной корочкой и овечий сыр. При виде входившего во двор Хоты мулла поспешно
надел на голову папаху, обернутую белой тканью с отличительным знаком правовер-
ного паломника, и, сделав вид, что он не видит вошедшего, чашку, поднесенную
ко рту, не опустил. И только тогда, когда Хота поднялся на веранду и почтительно
потоптался перед тахтаметом, морщинистое светло-коричневое лицо муллы рас-
плылось в улыбке, а черные угольки глаз вонзились в лицо гостя. Они обменялись
приветствиями, и мулла рукой указал на еду:
— Садись, садись, сын рода Унаж!

— Пусть будет в вашем доме довольство! — проговорил Хота и сел на указанное
место.
— Ешь! И довольствуйся тем, что дал Аллах! — проговорил священнослужи-
тель, выставив сиявшее, как жаренная в масле лепешка, лицо. Потом он резко поднял
голову и крикнул в сторону летней кухни:
— Чай принеси!
Из-под навеса вышла одетая в длинное платье пожилая женщина и кивнула го-
ловой, показав, что наказ услышан.
Мулла продолжил трапезу. Хота не стая торопиться с разговором и подождал чая.
Вскоре старуха принесла чай и вышла. Покончив с едой, они с муллой сотворили
молитву...
— Слышал, что ты — сын рода Унаж — разбогател, а за упокой души родных
даже обыкновенного битира не внес, — с укором произнес мулла.
— Правильно, апенди, говорите, это мой грех. Забот было много, даже вздохнуть
некогда, — виновато сказал Хота.
— У всех заботы, у всех... Но никогда не надо забывать про Всевышнего! Он все
видит и всегда помогает своим истинным рабам, всегда протягивает Свою щедрую
Руку благочестивым и все отнимает у неблагодарных.
— Я сознаю свою ошибку, обязательно приведу вам чёрного барашка для жерт-
вы, а вы уж помолитесь за души наших родных, апенди!
— Доброе дело сотворишь! Чёрный барашек — хорошая жертва Всевышнему. Ты
— молодой, конечно, и не можешь не ошибаться, но лучше все-таки не совершать
ошибок, а уж если что натворил, покайся не мешкая — чем раньше, тем лучше. Мо-
лодость проходит, за ней непременно следует старость, и только тогда мы начинаем
осознавать, что за пустыми делами и пустыми заботами забывали о главном: о спа-
сении своей души. А такое стремление должно быть у каждого смертного, всё надо
делать в угоду небесному владыке, и только тогда наша жизнь станет чище и слаще.
Велик Aллах! Аминь! — произнеся эти слова, мулла обеими руками погладил своё
безбородое лицо.
— Сафар-апенди, у меня к тебе важное дело. — И Хота вопросительно посмот-
рел на муллу.
— Говори. Если это дело угодно Всевышнему, я постараюсь тебе помочь.
Мулла удивился: какое же дело может быть у молодого человека к нему — блю-
стителю веры!
— Со мной в горах живет русская женщина...
— Это очень плохо, большой грех ты взял на свою душу! — перебил его мулла
и в гневе отвернулся от Хоты.
— Я буду каяться, если это большой грех. но...
— .Вот и хорошо, сын рода Унаж! Избавься от гяурки, соблюдай пост Оразы,
— Всевышний смилостивится над тобой и простит такой тяжкий грех! — перебив
его, поторопился с нравоучением мулла.
— Нет, вот только... — замешкался Хота.
— Ты не хочешь избавиться от гяурки?! Что я слышу! — закричал мулла, вытара-
щив чёрные глазки.
— Вы не поняли меня, — собрался с духом Хота.
— Я — не понял? Связал свою жизнь с неверной! Да только за то, что ты впу-
стил её в свой дом, ты заслужил суровую кару. А я слышал, что ты её выходил, мало
того, увез куда-то для прелюбодейной жизни. У меня сегодня хорошее настроение,
а потому я не хотел даже затевать этот разговор. Греховодник! Разве не таких, как
ты, изгоняли из аула! — Мулла привстал с тахтамета, благословляя плевками всех
мыслимых нечестивцев: вот тебе! вот! получай!!! Нащупав рукой сучковатый посох,

приставленный к стенке, он замахал им в воздухе. — Благодари своего дядю Адамея,
люди из уважения к нему не трогают тебя! Вон из моего дома! — заорал мулла.
Хота встал и, поняв, что все обернулось как нельзя хуже, с поникшей головой спу-
стился по ступеням веранды. Услышав крик мужа, вышла обеспокоенная старуха.
— Вот так он обращается с хорошими людьми, если не с той ноги встанет! И
чего он орёт! — будто извиняясь, проговорила она.
— Апенди, я не всё сказал, ты не понял меня. — Хота напоследок попытался
исправить положение.
— Не хочу ничего слушать! — прокричал распаленный мулла.
Хота поспешил со двора. Женщина последовала за ним. Она остановила его и,
сочувственно глядя ему в глаза, сказала:
— Не печалься, джигит, приходи завтра. Мой господин с утра не в духе — служки
в мечети испортили ему настроение. А завтра обязательно приходи, он любит на-
стойчивых людей. Я его уговорю, и он подобреет к тебе, уж я постараюсь. Ты ведь
знаешь, мы с твоей матерью вместе росли, подругами были, пусть земля ей будет
пухом! Приходи завтра, не печалься! — утешала его жена муллы.
— Спасибо, абай, спасибо! Мне очень нужно поговорить с ним, только Сафар-
апенди решит моё дело, — сказал Хота, не поднимая глаз на пожилую женщину.
— Пусть благословит тебя Аллах! Не переживай и приходи завтра, а то, что он
сердится, не беда — стерпи! — И старуха по-родительски заглянула ему в глаза.
Марии он ничего не сказал, решил помолчать до окончания дела. Всю ночь не
сомкнул глаз, обдумывая, чем может закончиться завтрашний визит. Встал он на
рассвете и, дав указания жене, снарядился в путь: выгнал из стада двухгодовалого
бычка, из отары отбил чёрного барашка и погнал в аул.
Попал он туда только к обеду. Привязав коня к коновязи, загнал скотину в баз
муллы. Мулла, сидевший, как и в прошлый раз, на веранде и перебиравший четки,
видя, как решительно джигит ведёт себя у него во дворе, понял, что дело у него не-
шуточное. Пригласив его сесть напротив, он внимательно выслушал Хоту и от этого
рассказа сразу сделался мрачен.
— Султан сказал, что такое по шариату допускается, — в который уж раз повто-
рил Хота, просительно заглядывая в глаза мулле.
— Стыдно, стыдно! — упрекнул мулла и, просидев минуту в задумчивости, до-
бавил поучительно:
— Такое случалось и раньше, бывало, что знать брала гяурок в жены, от рабынь
и дети рождались. Только ты посмотри на себя! Ты обыкновенный уздень, какой
подашь ты пример своим аульчанам? Если все правоверные так будут поступать
— что же будет?
Хота молчал, обдумывая, как ему сказать о самом главном, но когда увидел, что
мулла собирается встать, поторопился и сказал прямо:
— Пусть Аллах не омрачит ваш лик! Скажу вам самое постыдное... — Запнув-
шись на секунду, он всё же выдавил из себя:
— У нас с ней будет ребёнок!
Мулла всем своим видом показал, что в этом нет ничего удивительного:
— Сначала пусть он родится! Если отец правоверный, то и ребенок считается
правоверным... А теперь ступай! Когда это свершится — тогда и поговорим! — И
мулла шутливо погрозил ему пальцем.
Хота недоверчиво посмотрел на старика, все еще не веря, что тот не сердит на
него.
— Султан приглашает меня служить в его войске. Я бы хотел переехать в аул.
— Вообще-то за то, что мы прибавляем новообращенного к нашей вере, с нас
снимаются грехи. Пока лето, надо её выкупать в Кубани, соберем почетных людей
и совершим этот обряд. — Мулла встал и протянул руку сиявшему Хоте...

Через месяц Хота вернулся в аул. Не откладывая на потом, сотворили обряд об-
ращения. Собрались все близкие Хоты. Молодые женщины, одев Марию в длинное
белое платье, которое, по поверью, привезли из самой Мекки, и прибрав ей волосы
на привычный манер, провели её по глубокому месту реки и окунули с головой в
воду. Затем при поверенных людях мулла сделал обряд неках. Испросив их добро-
вольное согласие, объявил Хоту и Марию мужем и женой. Молодые женщины рода
Унаж увели Марию к себе, а мужчины и почтенные аксакалы сели пировать прямо
на берегу реки, куда были вынесены столики-сыпра и выкачены бочки с бузой. Допоз-
дна горели костры, на которых варилось мясо; люди шумно пили, ели, веселились,
не смолкали ни на минуту ногайская скрипка и домбра. Пели известные певцы аула,
время от времени все затягивали «орайду», хлопали в ладоши, подбадривая танцоров.
Долго потом вспоминали в ауле эту необычную свадьбу Хоты и Марии.
Аульские женщины не упускали возможности зайти в дом к Хоте, чтобы посидеть
и поговорить с Марией. Одни, чтобы как-то скоротать время, другие — чтобы удов-
летворить своё любопытство и поближе узнать иноземку, третьи, — следуя примеру
своих односельчанок. Мария, вдобавок ко всему, прослыла умелой швеёй, и к ней
часто захаживали по делу: кому-то надо было раскроить платье, кто-то просил её
сшить одежку детям. Мария охотно помогала им, а те, в свою очередь, ухаживали
за её детьми и помогали ей по хозяйству. За несколько лет у неё сложились самые
добрые отношения с аульчанами. В холодные зимние дни в дом Хоты перебиралась
старая Айшат, которая тоже полюбила Марию за её доброту и отзывчивость. Айшат
молодая хозяйка была обязана многим, она никогда не забывала, что старая женщина
выходила ее, к тому же с её помощью Мария узнавала тонкости ногайских обычаев,
умело встречала гостей, поддерживала, как положено, разговор, соблюдала обряды,
воспитывала детей... Но какие-то отголоски прежней жизни остались в ней, и люди
нет-нет да и вспоминали о её происхождении. Так, она первой в ауле побелила свой
дом. В то время в аулах дома не белили, люди только обмазывали их глиной. Побе-
лённый дом Марии отличался от других. И нашлись поначалу такие, кто осудил это
новшество, но вскоре и соседки, увидев в этом только чистоту и порядок, последовали
её примеру. Даже в соседних аулах появились такие дома. Зная, что мучных блюд у
ногайцев достаточно, она всё же пекла — особенно когда была в хорошем располо-
жении духа — русские блины или калачики, и все свои изделия щедро раздавала со-
седским детям, которые быстро прониклись к ней любовью. В их ауле, как и во всяком
другом, были злые языки, но даже они не славословили понапрасну, ценя доброту и
приветливость Марии. И всё же завоевывать свое достойное положение, особенно
среди родственников, ей было нелегко. Недоброжелательность к Хоте старшего в
роду — Адамея — многих его родственников настроила против нее. Адамей так и не
переступил его порога, а если надо было что-то наказать «отступившему» племян-
нику, дядя делал это через посредников. Когда дети Марии подросли и сами стали
навещать родственников, Марию не приглашали туда, где был Адамей, — боялись,
как видно, прогневить старшего в роду. Стараясь не замечать недоброжелательности
родственников, Мария была чуткой и внимательной со всеми... Осуждать она никого
не осуждала, все обиды носила в себе.
Забот у неё было немало: пеклась о муже и о детях — в ауле в ту пору умирало
немало детей. А страх за мужа не оставлял её никогда.
Хота, как и все способные носить оружие джигиты, служил в отряде султана.
Джигиты, управившись с полевыми работами или сенокосом, попеременно ходили
в дозор, для охраны своего берега от нападения. Иногда и сам султан переходил на
правый берег и совершал тайный рейд в закрепленные за ним русские владения,
нередко и казаки, пользуясь смутным временем, из береговых крепостей делали

набеги на султанские земли. Последнеё время очень неспокойно было на этой вре-
менной границе...
Женщины аула, чьи мужья были в отряде султана, всегда с тревогой смотрели
в сторону предгорий, откуда тянулась единственная аробная дорога, по которой
обычно возвращался очередной дозор, и если там раздавался плач, то все женщины
в испуге устремлялись туда. И Мария не раз торопилась в ту часть аула и впопыхах
молила Аллаха, чтобы среди убитых не было её супруга. Много бессонных ночей она
проводила в ожидании мужа. Каждый раз боялась, что произойдет самое худшее, и
если со всеми прочими тревогами она как-то справлялась, то эту одолеть не могла.
Эта тревога была повседневной, неотступной, преследовавшей какой-то безысход-
ностью, острой болью в груди. Она чувствовала приближение неотвратимой беды
и, даже когда муж был дома, находила укромное место, чтобы выплакаться. Хота не
любил слёз и всегда резко обрывал, когда вдруг она, не выдержав, пыталась излить
перед ним своё беспокойство.
— Хота, неужто не боишься погибнуть? Как же мы тут без тебя останемся? Что
с нами будет? Что? Я не выдержу! — Никогда ещё Мария не говорила с мужем так
откровенно.
Хота, жевавший кукурузную мамалыгу, отодвинул от себя чашку и грозно по-
смотрел на жену.
— Хота, а может, уедем из аула? Там, в горах, было спокойнее. Может, переедем?
— сказала она, не дождавшись ответа.
Хота стукнул кулаком по столу.
— Я хочу жить как люди и как люди умереть! Только трус отсиживается в своем
доме! Я не хочу запятнать свое имя позором! Никто не обвинит моих детей в том,
что у них был неправедный отец! И лучше тебе не вмешиваться не в свои дела, а то
накаркаешь беду! — Сказав так, он встал и, не доев мамалыгу, вышел из дома.
А как-то зимой привезли в аул пять трупов. Все пятеро убитых джигитов были
молодые, едва успевшие жениться. Весь аул вышел хоронить погибших. Мария
вместе с соседскими женщинами собралась идти на поминки, но старая Айшат
удержала её в тот день:
— Дочка, не надо идти туда! Они нам не родственники, а человек, сраженный
горем, ищет любую причину... Тем более матери, оставшиеся без сыновей, женщины,
потерявшие своих мужей... Они шлют проклятья в адрес убийцы, ненароком и тебя
обидят... А у тебя дети есть, береги их от проклятий, себя тоже береги! Там будет
Хота — этого достаточно, а ты даже из дому не высовывайся, и детки тоже пусть
дома сидят, пока все это не успокоится...
Марии тяжело было услышать это. Всё она делала, чтобы стать полноправной
аульчанкой, старалась ради мужа и ради детей. И, хотя она и раньше ловила на себе
осуждающие взгляды, когда речь заходила о неверных, прямых обвинений она не
слышала. Может быть, только теперь, после слов доброй Айшат, Мария поняла, что
прошлое никогда не отпустит. Предчувствие новой беды все глубже проникало в её
душу. Теперь она начала бояться и за детей: без присмотра не выпускала на улицу,
старалась, чтобы соседские дети приходили в их двор.
Сразу же после похорон джигитов произошла одна история. Мария поила скотину
во дворе, а Хоты в это время не было — он отлучился из дома по каким-то делам.
Мария, согнувшись над бадьей, увидела, как завернутая во все черное женщина
обессиленно оперлась на их плетеный забор.
— Тьфу! Проклятая! Приблудная гяурка! Отольются тебе мои слезы! Тьфу!
— истошно кричала она, потом, нагнувшись и сорвав с земли запорошенный снегом
камень, изо всей силы швырнула в Марию.
Мария разогнулась и, хотя ей стало жутко от сверкавшего взгляда и гневных слов
женщины, не показав своего смятения, спокойно пошла в строну дома.

Проклятья сыпались до тех пор, пока не вышла старая Айшат, опираясь на свою
кривую палку.
— Хватит тебе! При чём тут это дите, она такая же мать правоверных, как и ты!
Горю проклятиями не поможешь! На всё воля Аллаха! Кто не принимает своего горя,
тому аллах посылает новое! — пригрозила Айшат.
— Я и сама не хочу жить! Не хочу! — вырвался стон из уст женщины, только
что извергавшей проклятия.
Вышли на улицу соседки, они успокаивали вдову, защищали Марию, а потом
вместе проводили убитую горем женщину.
Мария же заперлась в доме, не найдя в себе сил встать с тахтамета ни когда
вернулась Айшат, ни когда пришел Хота. Какая-то тяжесть навалилась на неё и не
отпускала. Айшат обо всем рассказала Хоте. Тот стал успокаивать жену, но не по-
могло и это. Всю ночь старая Айшат ухаживала за Марией: терла какими-то мазями,
шептала на ухо заговоры. Только к утру Мария пришла в себя. С того дня она стала
совсем боязливой и почти не раскрывала рта. Молча делала работу по дому, молча
ходила по воду. С соседками не заводила бесед, больше слушала и поддакивала. Не
до разговоров ей было, потому и соседки заговаривали с ней неохотно. А Мария
стала мнительной, боялась, что, случись у кого-нибудь из них горе, она и в их глазах
прочитает проклятия. «Твоя родня причинила нам горе!» — скажут ей тогда...
Прошла долгая и холодная зима. А лето принесло с собой и начало боевых дей-
ствий. Царские войска жгли береговые аулы; старейшины ногайских племен устраи-
вали в ответ набеги на русские крепости и мирные поселения ногайцев, смирившихся
со своей закабалённостью и присягнувших русскому царю. Отряд султана, в кото-
ром находился Хота, почти не бывал в ауле. Только убитые возвращались в аул на
скорбных повозках. Смерть джигитов стала так же привычна, как и рождение нового
аульчанина. У Сафар-апенди работы было невпроворот, он постоянно разъезжал по
аулу: то на поминки, то на похороны. Многие дома посетила смерть, повсюду были
скорбные лица, мужчины отрастили траурные бороды, женщины не снимали чёрных
платков. В домах, где ещё не побывала смерть, её обреченно ожидали, готовы были
открыть настежь ворота, как это всегда делается во время похорон, прибирали, гото-
вясь к самому худшему, дома, жертвенную скотину не угоняли на далекие пастбища.
Весь аул думал только об одном — о переселении в более безопасные места, к тому
времени один аул уже снялся с насиженных мест и ушел в верховья Кубани. В ожида-
нии несчастья аульчане объединились, забыли старые обиды и склоки. Даже Мария,
свыкнувшись со своей долей, терпеливо сносила ненавистные взгляды и так же, как
все, винила во всем своих бывших соплеменников.
И надо же было случиться такому! О сне, который она увидела совсем недавно,
она не могла рассказать ни единой душе, даже Хоте, своему законному мужу, отцу
двух её сыновей. Очень редко снился ей первенец Вася. Хотя помнила о нём всегда,
даже сравнивала с аульскими однолетками — тринадцатилетними мальчишками,
представляла, каков он есть теперь, и горестно вздыхала: как-то ему живется с отцом,
а возможно, и с мачехой. Но во сне он всегда представал перед ней таким, каким
она видела его последний раз. Худощавый мальчуган бегал по двору или сидел на
отцовском коне, о чем он всегда мечтал. И всё время этот мальчик убегал от неё,
то скакал на коне прочь, то прятался в таких местах, где она его не могла найти.
Мария же бежала за ним, искала во всех потаённых местах, обычно не находила и
просыпалась вся в слезах — расстроенная и безутешная.
На этот раз он предстал перед ней в образе взрослого юноши. Она протягивала
к нему руки, а он так и не приблизился. Мария тогда подумала, что Вася тяжело
болен и что у него жар и кружится голова. Она добралась до него и подхватила осе-
давшего на землю сына на руки. Дорога, на которой они стояли, вела в аул, и Мария,
подняв взрослого сына на руки, выбиваясь из сил, понесла его в свой дом. Откуда-то

появились двое её маленьких сыновей, которые, мешая ей нести Васю, цеплялись
за руки. Маленький Вайс, если не дотягивался до рук, дергал её за подол. Болат же,
обхватывая ноги руками, не давал идти. У Марии душа разрывалась на части: она
хотела взять на руки малыша Болата, боясь наступить на него, но боялась и за Васю,
который был болен и нуждался в её уходе. Истомленная жалостью к младшим сыно-
вьям, она дотащила старшего до своего двора. Во дворе она положила Васю на траву,
а сама присела, чтобы передохнуть, но, когда оглянулась по сторонам, обнаружила,
что её детей нет. Она испугалась и, решив, что какая-то злая сила похитила детей,
заметалась по улице, заглядывая во все соседние дворы. Детей она так и не нашла и
проснулась, охваченная ужасом. Открыв глаза, она увидела спящих в обнимку Болата
и Вайса, но еще долго не могла успокоиться. Привстав и подвинувшись к ним, она
поцеловала обоих и внимательно взглянула на их сонные лица.
Дети были похожи на неё — оба светловолосые и курносые, только глаза у них
были отцовские. Мария благодарила Аллаха, что всё это только сон, и просила хра-
нить её детей, но даже молитва не принесла ей успокоения. Так и стоял перед глазами
её Вася. «Наверное, что-то случилось с ним! — гадала она, а разум подсказывал:
— Что же я могу поделать? Потерян он для меня!» — Не раз уже говорила она это
себе, но сердцу не прикажешь: как болело, так и теперь болит.
Была пора сенокоса. Наконец-то сменился Хота и появился в ауле. В тот день он
с самого рассвета готовился к поездке на сенокосные угодья. Собрались выехать
всей семьей. Он натачивал косы, чинил арбу, конскую сбрую... Мария, прихватив
мужнино и детское бельё, отправилась с соседскими женщинами на Кубань. Женщи-
ны устроились на прибрежной лужайке среди кустов тёрна. Подобрав подолы, они
сидели на корточках и песком и щелочным мылом стирали в холодной кубанской
воде, потом полоскали белье и несли развешивать на высокой траве или на колючих
кустах терна. На лужайке, где собрались женщины, было, как всегда, шумно и весело.
Многие женщины пришли с детьми. Но Мария в этот день оставила своих детей с
отцом. Молодые девушки пели песни, им подпевали и остальные. Мария, поддер-
живая поющих улыбкой, прежде всего постирала мужнины каптал и шаровары из
грубого сукна, потом принялась за нижнее бельё и детскую одежду. Стирала она с
усердием, хотелось побыстрее закончить и вернуться к мужу. На душе было легко, она
радовалась возвращению Хоты, и все её тревоги словно рукой сняло. Она с большим
нетерпением ждала сенокоса, надеясь, что на этот раз ей удастся уговорить Хоту уйти
в горы, а уж оттуда, быть может, — и на правый берег, в мирные ногайские аулы;
до них доходили слухи, что жизнь там нетяжела и что царские войска не трогают
тамошних жителей. Закончив со стиркой, она собрала бельё в большой медный таз
и понесла развешивать. Ближние кусты были заняты, и она пошла в дальний конец
лужайки. Долго выбирала куст и наконец нашла.
— Мария! — окликнул её чей-то голос.
Женщина испугалась, побелела как снег, но взяла себя в руки: не иначе ведь как
послышалось! Она оглянулась назад, подумав, что, возможно, её окликает кто-то
из женщин.
— Маша! Иди сюда! — почти шепотом позвал голос, но уже реальный и знако-
мый.
Таз с бельём выпал из рук женщины, она глянула в сторону густых зарослей и не
поверила своим глазам. Из-за куста тёрна выглядывала голова мужчины в облезлой
папахе, лицо его заросло рыжей бородой.
— Маша, ну же, беги сюда! — махнул рукой мужчина.
— Андрей! — вскрикнула Мария и закрыла рот рукой.
— Тише! — прикрикнул мужчина и опять позвал: — Ну же, беги сюда!
Мария снова оглянулась на занятых стиркой женщин и осторожно побежала к
кусту, укрывавшему её бывшего мужа.

— Родная ты моя! — Всхлипнув, Андрей заключил женщину в объятия, потом
посмотрел на неё и жадно поцеловал в губы.
Мария не в состоянии была произнести даже слово — смотрела на Андрея как
на вернувшегося с того света.
— Бежим, Марья! Коня я недалеко оставил! — поторопил её Андрей и потянул
за собой.
Мария, словно обезумев, не могла ничего понять и, боязливо оглядываясь на лу-
жайку, невольно побежала за Андреем.
— Подожди, Андрей! Токта! — мешала она впопыхах ногайские и русские слова.
— Быстрей, быстрей! — торопил Андрей и, не давая ей опомниться, волок за
собой, не обращая внимания на то, что она то и дело спотыкается о кусты тёрна или
дерезы, что одежда её цепляется за колючки.
Вскоре они выбежали к голому месту, где у развесистой ивы приплясывал гне-
дой конь, к седлу которого были приторочены ружьё в косматом чехле и казацкая
шашка.
У коня Андрей отпустил её руку, и Мария, переведя дух, словно пробудилась
ото сна: перед ней действительно стоял Андрей! Он был в горской одежде: рваная
черкеска, кинжал в украшенных серебром ножнах, широкие шаровары заправлены
в мягкие ичиги. Андрей сбросил с головы облезлую папаху.
— Марья! Родненькая! Наконец-то я нашел тебя! — воскликнул он и, горячо об-
няв, стал целовать её шею, щеки, лоб.
— Как это — нашел? Как? — уклоняясь от его поцелуев, спрашивала Мария.
— Ох, и долго же об этом рассказывать) Седьмой год, как волк, рыщу я по всему
татарскому краю. Казаки, которые с тобой в плен попали, сбежали из туретчины,
а про тебя сказали, что ты, наверное, померла. Говорили, что сами видели, как ты
себя порешила ножом. Сказали ещё, что тебя еле живую татарин увез. Я, конечно,
не верил и искал тебя. И вот, в этом году один пленный татарин сказал, что слышал
о русской бабе, которая уже седьмой год живет в каком-то ауле... Ох, Маша, долго
рассказывать. — Андрей потянулся снова её обнять, но Мария отстранила его.
— Постой! Там у меня бельё осталось! — Мария вдруг помрачнела.
— Ты что же — не рада мне! Даже про нашего сына не спросишь! — От его
радости не осталось и следа, и он обиженно тряхнул чубом.
— Как Вася-то? Жив-здоров? — спросила Мария, рассеянно оглядываясь по
сторонам.
— Васька-то наш живой-невредимый, на руках моей матери растёт... — недо-
вольно проговорил Андрей, но вопрос свой не пожелал оставить без ответа. — Так
ты не рада мне?! — настойчиво повторил он.
— Рада, Андрей... Только... — она запнулась и, обхватив голову руками, оглянулась
на берег, заросший тёрном и дерезой.
— Тогда бежим, покуда погоню не сладили! — резко проговорил Андрей и схватил
за руку бывшую жену...
— Мариям! Мариям! Кайдасын? — донеслись обеспокоенные крики женщин.
— Меня ищут! — вскрикнув, Мария отдернула руку и вырвалась. Андрей тотчас
схватил её за пояс и, потянув к себе, заглянул в глаза и процедил сквозь зубы:
— Так ты бежать хочешь?!
— Меня же ищут! — отводя глаза, Мария попробовала вырваться, но Андрей
держал её цепко.
— Так ты к басурманам?! — гневно спросил Андрей, явно не ожидавший такого
поворота.
— Мариям! — донеслись обеспокоенные крики.
— Меня ищут! Я там белье оставила! — готовая крикнуть, но дав себе ещё минуту

на раздумье, Мария посмотрела в глаза Андрею и, встретив презрительный взгляд,
резко проговорила:
— Дети у меня, Андрей, двое, совсем маленькие!
— Знаю! Уйдём — о твоих детях никто в станице не будет знать, у нас свой сын
есть!..
— Андрей, пусти! — взмолилась Мария и попыталась вырваться.
— Ты так значит, стерва?! — взревел Андрей и силой поволок её к коню.
— Мариям, где ты?! — раздались совсем близко крики женщин.
— Я здесь! — крикнула по-ногайски Мария, но Андрей тут же зажал ей рот. Мария
отчаянно сопротивлялась, но силы были неравны, и всё же Андрей не мог усмирить
её. Решив — пусть себе кричит! — он связал ей руки своим поясом.
— Отпусти, ради Бога, Андрей! У меня там детки совсем маленькие! — шептала
обессиленная Мария.
— Татарчата, а не дети! Лезь на коня, говорю тебе!
— Нет! — Противилась из последних сил Мария, повиснув на руках бывшего
мужа. Андрей, размахнувшись, ударил её кулаком в висок, и она тотчас обмякла,
потеряла сознание. Конь качнулся под тяжестью двух седоков.
— Вон Мария! Разбойник крадет её! — послышался визгливый женский крик.
Андрей дёрнул поводья, и конь понёс его вниз по берегу.
Женщины с криками о помощи бросились в аул. Хота, чинивший конскую сбрую
во дворе, услышав крики женщин и даже не подозревая, что беда стряслась именно
с его женой, повесил на бок саблю, вывел из загона неосёдланного коня, вскочил на
него и поскакал на крики. Перепуганные женщины, вопя что было сил, упали перед
ним на колени.
— Разбойник!.. Мария!.. — понял из разноголосия Хота. Кровь бросилась ему
в голову.
— Где Мария?! — сверкая зубами, прохрипел он.
— Русский разбойник на коне украл, — проговорила соседская женщина, кото-
рая впопыхах потеряла платок и теперь стыдливо прикрывала рукой непокрытую
голову.
— Куда он ускакал?
Женщины побежали рядом с конем Хоты, чтобы показать место, где все случи-
лось.
— У него ружьё есть. Вся голова волосами заросшая, сам страшный, как зверь!
— запричитала одна из молодых женщин, когда Хота, оглядев место, направил коня
в сторону, куда, как им казалось, двинулся похититель.
Хота нещадно стегал коня, но иногда останавливался, чтобы убедиться, что не
сбился с дороги, — по сломанным веткам, по примятой лошадиными копытами траве
он определял путь Андрея.
Из аула прискакали ещё четверо джигитов. Они выслушали женщин. Двое
двинулись следом за Хотой, а двое других решили выехать на дорогу и подойти к
броду, к которому обязательно должен был выйти похититель, если только он — с
противоположного берега.
Хота не сошел со следа и вскоре заметил вдали, на возвышающемся берегу, силуэт
скакавшего всадника. Поразмыслив, он решил, что, если будет идти по следу через
заросли, то навряд ли догонит его — тот успеет перебраться через брод. Зная, что
всадник, выйдя из зарослей, поскачет к тропе, ведущей к броду, он решил обогнуть
заросли и первым выйти на тропу...
Хота поджидал похитителя в лесу, на небольшой поляне, заросшей земляникой и
разнотравьем. Солнце знойно сушило поляну. Хота, не слезая с коня, спрятался в тени
низко опущенных ветвей карагача. Ярость и злоба душили его. Услышав тяжелый
храп лошади и стоны женщины, он, не раздумывая, вырвал саблю из ножен. Когда
всадник выехал из зарослей и поравнялся с ним, Хота, как Азраил, выставив вперед

саблю, пришпорил коня и остановил в двух шагах от объятого ужасом Андрея. Но
растерянность Андрея длилась долю секунды. Опомнившись, он развернул своего
коня и нагнулся за ружьём. Разъярённый Хота, не давая тому достать из чехла ружьё,
почти вплотную подступил к коню и стал кружиться вокруг похитителя. Андрей
столкнул с седла Марию. Женщина тяжело рухнула на землю и, издав пронзительный
крик, подняла голову. Она слабо улыбнулась,узнав в своём заступнике Хоту.
Хота успел заметить, что голова Марии стала белой, как снег. Андрей вытащил
шашку из ножен и с криком кинулся на Хоту. Хота, подставив саблю, отразил удар,
и сам тотчас нанес страшный удар по лицу соперника.
— А-а-а! — завопил Андрей и, схватившись левой рукой за щеку, приник к холке
коня.
Хота подогнал к нему своего коня, чтобы нанести смертельный удар, и уже занёс
было саблю...
— Не надо! — завопила Мария.
Рука Хоты дрогнула — он оглянулся на Марию и опустил саблю.
— Это мой русский муж...
Мария хотела что-то добавить, но в это мгновение Андрей, подняв окровавленную
голову, нанес молниеносный удар. Шашка с хрустом вонзилась в тело Хоты.
— Мариям! — с негодованием прохрипел Хота и, схватившись за окровавленный
бок, медленно сполз с коня.
Испуганный серый мерин шарахнулся в сторону и поволок зацепившееся за
стремя мертвое тело хозяина.
— Ирод! Погань нечистая! — выругался Андрей, вытирая с лица струившуюся
кровь.
Мария, с трудом встав на ноги, обезумевшим взглядом глядела на серого мерина,
волочившего своего хозяина.
Андрей слез с коня и, сев на траву, крикнул Марии:
— Перевяжи меня!
Мария даже не повернулась на его крик и продолжала смотреть на волочившееся
по траве тело.
— Кто он? — спросил Андрей, уже угадав ответ.
— Он родной... — не договорила Мария и схватилась за голову.
— Понятно!.. Перевяжи меня! Сейчас поедем! Вот нам Бог и вторую лошадь
послал! — облегченно рассмеялся Андрей.
— Куда поедем? — растерянно спросила Мария. — Нет! — заорала она. — У ме-
ня там дети! Как же они?!. — Сощурив глаза, она посмотрела на раненого Андрея.
— Нет, не поеду я! Не поеду! — и, оглядываясь, падая и вновь вставая, бросилась
бежать назад, к тропе.
Андрей ухмыльнулся и быстро вскочил на ноги. Вид его был страшен: кровь рас-
теклась по лбу, по взлохмаченной бороде, потёками лилась по груди. Он с ненавистью
поглядел на убегавшую Марию и вытащил из косматого чехла ружьё.
— Нет уж, не дам я тебе бежать! Смерть христопродавцам! — процедил он сквозь
зубы и, прицелившись, выстрелил.
Мария, пробежав несколько метров, остановилась и, вытянувшись на земле, рас-
простерла перед собой руки, будто старалась удержать что-то.
— Дети мои, простите! — прошептали её губы, и она ничком упала на землю.
Над лесом вспорхнули стаи птиц, галдя и щебеча на разные голоса, они закру-
жили над поляной. Андрей, зарядив ружьё, засунул его в чехол, затем посмотрел
в сторону бездыханного тела и, не удостоверившись в смерти Марии, тяжело взоб-
рался на коня и дернул поводья. Тут же раздался ещё один выстрел и, вскинув руки,.
Андрей упал на землю.
Из лесу, со стороны, откуда появился Андрей со своей пленницей, выехали два
всадника...