Тетради раздел 4

                (Учение непосредственного
                знания и философия Канта)

Если критическая философия Канта видела конечность мышления, настаивая на его субъективности, подразумевая под истиной некую неопределенную, не достижимую ничьему пониманию бессодержательную абстракцию, то точка зрения непосредственного знания совершенно справедливо указывала на конечность всего обусловленного, что подразумевало невозможность прихода через обусловленное к Истине (а этим и грешила философия Канта). И все же, не видя никакого другого механизма логической связи, кроме обусловленности одного утверждения другим, тоже, в свою очередь, обусловленного чем-то третьим, непосредственное знание также вслед за Кантом объявило (кстати, совершенно безосновательно) непознаваемость истины, как заведомо предрешенный конечный пункт всякого познания, вообще. 
Поскольку всякий опыт, как утверждает критическая философия, субъективен, то попытка разделения внутри опыта его элементов на случайные и необходимые сама носит случайный характер. Ну как из личного опыта вывести, что ждет тебя в дальнейшем? Если вчера после одного следовало другое событие, это еще не значит, что тот же ход событий повторится сегодня. Невозможно, исходя из личного опыта, предсказать будущее. Как писал Марк Твен, даже вечный жид, опираясь на свой тысячелетний опыт, не был бы застрахован от неожиданностей. Все равно, когда-нибудь он столкнулся бы с тем, чего раньше никогда не видел, и либо сунул пальцы в розетку или потряс жестянку с динамитом.
Абсурдность попыток распространить свой опыт на все без исключения явления жизни состоит в том, что опыт, претендуя на объективность, т.е. на всеобщее знание, остается при этом субъективным, т.е. лишь нашим, личным опытом. Таким образом, возникает некая субъективная объективность, т.е. полное противоречие знания самому себе.
Приложение:
Примером такой голой абстракции, которую выдавал за истину Кант и непосредственное знание, может служить  Бог в понимании дуалистов. Дуализм  - точка зрения, предполагающая, что за всеми событиями, происходящими в мире, стоят две равнозначные силы добра и зла. По их представлению, Бог находится над добром и злом, Он выше этих понятий, присущих только человеку. Он, как некая высшая часть вселенной, стоит над всеми ее обитателями и потому недоступен нашему пониманию. Такое представление есть чистая абстракция, лишенная какого бы то ни было содержания, и потому мы не можем о Нем никак судить.
Противоположной точки зрения на Бога придерживаются Христиане. Они не считают Бога частью Вселенной, стоящим неизмеримо выше над всеми, как считают дуалисты, делая Его безразличным к понятиям добра и зла. Христиане считают Бога архитектором вселенной, и потому Бог не может быть ее частью, как не может архитектор быть частью лестниц, балконов или кровли дома, который сам построил. Бога нет во Вселенной, Он вне ее. Он пребывает в своем горнем мире, где царит вечность, ибо Он не часть вселенной, а ее Создатель. Христиане также считают, что Бог не выше добра и зла, что Он ревнитель, требующий от человека как раз следовать правилам добра, которые Он заповедовал нам. А чтоб мы не отклонились от следования им, он наделил нас неким внутренним духовным камертоном, которым изначально обладают все люди, - совестью. Он подчинил законы вселенной этим неписанным внутренним законам, которые не есть физические законы (подобно законам Ньютона), но законы духовные, присущие одним лишь людям. Эти законы управляют всем порядком, царящим во вселенной, потому что единственной побудительной причиной создания вселенной (ведь у Бога все есть) была Его Любовь к кому-то, что не есть Он Сам. В доказательство Христиане приводят такой аргумент в пользу вышеизложенных взглядов: именно наличие у человека нравственного закона и совести, которая следит за тем, чтобы человек не отклонялся от следования ему, и доказывает, что Бог не стоит выше добра и зла, а что для Него бесконечно важно, чтобы человек следовал именно нравственному закону. Ибо только добро во вселенной обладает позитивным существованием, имеет под собой объективную основу, тогда как зло есть явление, восставшее на свою подлинную природу, которое и существует лишь благодаря этому своему бунту, используя то, что ему дано извне, не по назначению. Другими словами, зло имеет лишь видимость самости, каждой секундой своего существования отрицая себя, ибо, захватив данное Создателем позитивное содержание, пользуется им не по праву, т.е. присвоив    то, что ему не принадлежит.
  Итак, как я писал выше, совесть есть тот камертон, по которому человек приводит свои поступки в соответствие со своим внутренним нравственным законом. Закон этот существует объективно, и мы не можем его изменить, как не можем переиначить таблицу умножения. Если мы будем отрицать, что внутренний закон заповедовал нам Создатель, мы будем вынуждены признать, что закон этот явился ниоткуда. Потому что никому не нужно объяснять, что такое добро и зло. Людей, не знакомых с этими понятиями, не существует. Даже самый закоренелый преступник, попав на суд, требует себе милости и справедливости, хотя, будучи на свободе, казалось бы, не имел никакого отношения к подобным понятиям. Тут дело вот в чем. Совесть есть у каждого и служит светильником, помогающим отделять добрые дела от злых, если только человек сам не разбивает его, желая вершить свои дела в нравственной темноте. Как говорил Карлсон из известной детской книжки: «проказничать лучше в темноте».
Прекрасным примером позитивности добра и мнимости основы существования зла служит атеизм и религия. Если религия прекрасно обходится без атеизма, то атеизм, отрицающий существование Бога, обойтись без религии никак не может, иначе, с чем же он будет бороться? Что будет отрицать? Атеизм можно сравнить с блохой на собаке. Собака может обойтись без блохи, а блоха без собаки – нет.
 Конечно, христианская точка зрения не нарисует нам портрет Всевышнего, но у нас появляется некоторый материал, содержание, с помощью которого можно будет начать рассуждать о Нем. Собственно, эти рассуждения составляют подготовительную ступень, для людей, желающих любить Бога, а для этого человеку нужно хоть что-то знать о Нем. Ведь трудно любить голый абсолют. Собственно, наличие нравственного закона и совести у человека составляют содержание многих нравственных и религиозных выводов.
Умственные рассуждения о Боге именуются теософией, и тут мы как раз можем и наблюдать те результаты, к которым приходили средневековые схоласты и метафизики. Как я писал выше, те абсолютные объекты познания  - Бог, Дух, вечность, – которым метафизики приписывали некие заранее взятые из рассудочного опыта представления, и приводили их к столь же односторонним рассудочным выводам о них, ни в коей мере не отвечающие истинному положению дел.
На самом деле, все теософские рассуждения разбиваются о короткую фразу Евангелия, о том, что вера мертва без дел. Я могу хоть 100 лет рассуждать о божественной сущности и о том, как она проявляет себя в окружающем меня мире, но если я никак не участвую в помощи ближнему, что является первым делом любви, и моим долгом, «то я ничто», и все измышления мои - как постройки из песка, которые ветер развеет в ближайшее же время.
 
* * *

Вторым достижением непосредственного знания, утверждающего, что знание только тогда подлинно, если оно опирается на практику, и это, несомненно, важный момент в достижении истины, является сознание достоверности понятий, полученных практически.
Непосредственное знание, т.е. дилетантизм незрелого ума, приписывающего себе исключительную  роль в познании, сам того не подозревая, высказал здесь важнейшее положение, которым, можно сказать, исчерпывается все содержание философии, вообще. Ведь если наше непосредственное представление о вечном, опосредующееся тысячей других представлений об этом мире, будет сочетаться в нашем сознании с уверенностью в достоверности бытия, это значит, что сверхчувственное имманентно нашему духу, причем, духу, как мыслящему.
Другими словами, вера в тождество истины и мыслящего сознания дарует нам убеждение, что истина может открыться человеку в знании.  Так наивность непосредственного мышления ломает преграды и барьеры, о которые преткнулись многие увенчанные  почетными званиями мыслители.


                * * *


Крылатое выражение Рене Декарта «Cogito, ergo sum» («мыслю, следовательно, существую»), есть девиз всякого непосредственного знания, утверждающего, что любое размышление должно основываться на фактах, почерпнутых из действительности.
Однако, воспринимать данный тезис как лишь непосредственное заключение (наличие мысли подразумевает мое существование), исключая всякое осознание окружающей реальности работой самой мысли (как это делает всегда непосредственное знание) было бы некорректно и самонадеянно, ибо переход от мысли, живущей в нашем сознании, к ее существованию в мире, или лучше сказать, ее воплощению в окружающий мир, опосредуется, в свою очередь, многообразием содержаний целого мира. Если вспомнить слова Евангелия «Вначале было слово, и слово было у Бога и слово было Бог», то мы придем к осознанию того, что мысль материализуется в мире через свою созидательную деятельность, она преобразует мир работой духа, а не самим фактом своего наличия, как пыталась представить это теория непосредственного знания. Мир и мысль, дух взаимообусловлены, но если дух может существовать без реальности, то реальность, видоизменяемая им, без него обойтись не может.
Неизбежность существования мысли в мире, как его преобразующей основы, подтверждается окружающей нас природой, в которой все соразмерно и разумно. Этим положением утверждается глубинная связь между нашим Я, как мыслящим объектом, и его бытием в духовном пространстве вселенной, которому материальный мир подчиняется, как своей первооснове.  Наше Я есть, так сказать, наш отпечаток на небе, зажженная нами путеводная звезда души, горящая для нас до конца дней, храня в своем магическом луче от всяких бед и напастей.
Вульгарная точка зрения непосредственного знания приводила к необходимости веры, поскольку дух есть первооснова всего, но делала это опять-таки в соответствии со своим разумением, непосредственно, т.е. делая главным требованием веры ее непосредственность, - наличие самого факта веры, признающей существование Бога, исключая необходимость всяких дел, связанных с верой. Эту точку зрения, в частности, исповедуют баптисты. Достаточно, говорят они, уверовать в Иисуса, и вы уже спаслись. Никаких шагов к спасению уже ненужно, достаточно мгновенного прозрения того, что Спаситель ходил по земле. Древний опыт исповедников христианства, проходящих долгий тернистый путь всей жизни, полный мучений, для очищения тела и духа их ничему не учит. Оно и понятно: гораздо легче убедить себя, что спасешься одним озарением, чем предпринять долгий путь духовного совершенствования.  Начало духовного пути, самый первый робкий шаг на нем они принимают уже за его окончание. Но между осознанием необходимости спастись и самим спасением – вся жизнь.  Легче ничего не делать, получая от жизни все 33 удовольствия, убеждая себя, что все равно спасешься, раз ты знаешь, что это необходимо.
Долгий путь к вере сродни и пути познания философа к истине, о котором писал Гегель, называя его опосредствованием. Нельзя познать истину, только благодаря знанию, что она существует, как утверждали это сторонники непосредственного знания, которых и сегодня в мире пруд пруди. Так, современной публике не нужны никакие доказательства, в подтверждение тем сведениям, которые публикуются в СМИ, они по-детски доверчивы, и знают, что все, что написано, так оно и есть (читай, верят  безоговорочно всему, что там пишут), потому что есть некий негласный договор между СМИ и читателем о том, что, если слово написано в печати, оно не может быть неправдой. Быть может, это отголосок древних времен, когда газет не было, а была только библия, которую читали в церквях, и которую никому не приходило в голову  оспаривать. Сейчас Библию из повседневности давно вытеснили газеты, но потребность в вере напечатанному слову на подсознательном уровне осталась, чем беззастенчиво и пользуются СМИ, щедро распространяя клевету, пропаганду и хулу на политических оппонентов, разжигая дутые сенсации, вольготно чувствуя себя в публичном пространстве, где некогда царило одно лишь священное писание. Отношение к напечатанному позаимствовано сегодняшним обществом из далекого прошлого и несет на себе такое же уважение к слову, какое оно было к Библии. И хотя нынешняя печать густо замешана на лжи, отношение к нему остается то же, что и было в древние времена к Писанию, как к родоначальнице всякой словесности, несущей духовное начало.
Обманчивая легкость познания, которое предлагало непосредственное знание, уводило в сторону от истины, утверждая, что она познана, оставаясь при этом относительно нее в полном неведении.
Истинная вера всегда включает в себя всю полноту заповедей, догматов религии, требующих их исполнения, а не пустого знания об их существовании. Она не может основываться лишь на личных откровениях, то и дело случающихся чуть ли не с каждым членом общины на службах у протестантов, которые, по собственному мнению, давно уже все находятся мысленно в раю, пребывая на земле лишь из сострадания к сирым и убогим из иных конфессий, которым они подают личный пример «правильной» духовной жизни.
Верить в чувственное не сложно. В нашей душе всегда отыщется целый выводок пороков, которые, будучи вызваны на свет чужим дурным примером, отзываются в нашем сердце сладостным зудом. Этот отзвук дурного в душе еще не есть узнавание человеком своего места в мире. Мир прекрасен (пока в него не вмешивается человек) и мы должны уметь наслаждаться его отражением в себе через открытость и душевную теплоту по отношению к другим, а не следуя их дурному примеру.
Беря при осознании себя за исходную точку один лишь голый факт своего существования, человек никак себя не определяет. Факт, что он родился и существует, ничего не дает ему, с точки зрения знания о самом себе. Собака, например, тоже прекрасно осведомлена о факте своего существования, но она никогда не сделает его объектом познания, и потому не продвинется в познании себя и окружающего мира ни на шаг. Однако, при помощи непосредственного знания человек быстро приходит к пониманию, что он царь вселенной, со всеми вытекающими  выводами, дарованными этим «пониманием», по отношению именно к природе. Он начинает видеть завоевание  ее своей первой и главной задачей. Человек начинает определять для себя ценность объектов живой и неживой природы только с точки зрения полезности для себя. На первый план при такой философии выходят ощущения, т.е. цель существования сводится к получению удовольствий. Но, поскольку, нередко превысив меру, последние переходят в свою противоположность, человек, идущий по пути непосредственного знания (что первый увидел, то мое; «кто первый встал, того и тапочки»), быстро оказывается в духовном тупике, из которого инстинкт приобретательства ни коим образом не может его вывести. Оказавшись в духовном тупике в стремлении к удовольствию, человек продолжает еще более интенсивно «побеждать» природу, нанося ей все более непоправимый урон, потому что человеческие аппетиты растут, а разумная основа, их определяющая, тает, как весенний снег. Ведь природа прекрасно может обойтись и без человека, безудержно потребляющего ее недра и богатства флоры и фауны, а человек – нет. И тут опять уместно сравнение блохи на собаке, но цена, которую природа платит за блага человека, до поры, до времени кажущуюся ему разумной (вспомним, например, строительства ГЭС, связанные с затоплением огромных прилежащих территорий), когда-нибудь может и превысить стоимость получаемых человеком благ, и тогда природа может жестоко отомстить человеку. Ведь он, чтобы он ни мнил о себе, все же, остается природным элементом, частью природы, подобной тем же лесам, которые он уничтожает, рекам, которые отравляет, морям и океанам, которые замусоривает такими темпами, что через пару десятков лет удельный вес неразлагаемого пластикового мусора превысит вес всей биомассы, живущей на просторах мирового океана.
Но мы отвлеклись немного в сторону. Что такое требование опосредствования идеи на языке Гегеля? Это  требование  необходимости размышления. Мы не можем прийти ни к одному выводу, если не пришли к нему путем познания законов диалектики, при помощи которой только и можем прийти к познанию сущности явлений, к безусловному абсолютному. Требованию прихода к истине, посредством размышления, сродни религиозному постулату, что вера мертва без дел. Мы можем сколько угодно рассуждать о своей религиозности, но без любви к ближнему, без дел помощи ему, мы - ничто. Как об этом сказал апостол Павел:
«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий.
2Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви,- то я ничто.
3И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.
4Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, 5не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, 6не радуется неправде, а сорадуется истине; 7все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.
8Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
9Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; 10когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится.
11Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое.
12Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда позна'ю, подобно как я познан.
13А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше». (1Кор.13:1-13.)
Так и в поиске истины, ее утверждение без размышлений, проникающих во все многообразие ее связей, которые, будучи рассматриваемы по отдельности, могут  на первый взгляд и взаимно отрицать друг друга, остается пустым звуком. Знаменитая «борьба и единство противоположностей» Гегеля подразумевает разность подхода к одним и тем же исследуемым явлениям. Житейский опыт, метафизика, эмпиризм действительно рассматривают их по отдельности, изолированно друг от друга, не видя их объединяющей связи, и в этой их единичности, по Гегелю, - их отрицание, но эта разрозненность и гонит их к единству своей сущности, и в этом и состоит гегелевская диалектика познания, умеющая видеть в противоположности единичных безразличных друг другу явлений единство их сущности.
Познание действительности путем анализа через познание ее противоречий в единстве (учение об «отрицании отрицания») и являлось по Гегелю ее опосредствованием, т.е. проникновением мысли внутрь сути окружающих явлений, путем изучения законов диалектики, и видоизменения окружающей действительности на более разумных основаниях. Но поскольку главной истиной для всех остается загадка создания вселенной и человека, остальные загадки можно назвать прикладными, то и главным объектом познания философии остается человек  и Бог. А познание их человеку дано только в моральном законе, контролируемому совестью, которая следит за его исполнением, и вере, открывающей верующим неизреченные тайны мироздания. А для этого уже философия не нужна, тут на первый план выходит сердечное делание. Но деятельность ума, поскольку человек остается в мире, на своем месте оказывается необходима, и диалектика учит человека рассуждению, в т.ч. и в области сердцеведения, без которого философия скатывается в пустые схоластические бесконечные споры о словах, которые, как давно установлено, никуда не ведут. Вера мертва без дел, а наука без духовного знания. Вообще, как мне кажется, Христианство, придя в мир, отодвинуло чистую философию на второй план, ибо показало человечеству, что истина без духовного знания, основанного на нравственном законе, сводится к пустым лозунгам, вроде «нужно все попробовать в этой жизни», или «этот мир создан для тебя» или «возьми от жизни все» и пр., список коих бесконечен, ибо они оставляют без исследования и определения самих категорий, которыми пользуются: жизнь, ты, мир и др.   

 О критической философии Канта (продолжение)

Как я уже писал выше, критическая философия Канта проводит грань между субъективным и объективным, причем субъекту приписываются одни только его собственные мысли, которые тот черпает из чувственного созерцания, т.е. из анализа собственных чувств и впечатлений. Этим субъективным мыслям в философии Канта противостоит объективное, т.е. всеобщая и безусловная Истина, недоступная человеческому пониманию. Но, как писал Гегель, критикуя Канта, на самом деле человеческая мысль вполне объективна сама по себе, потому что может проникать во всеобщее и пребывать в нем.
Примечание 1: 
Ошибка прежней метафизики состояла в том, что она пользовалась некоторыми заранее заданными a priori категориями, которые мышление не подвергало самостоятельной рефлексии, т.е. анализу, потому что те рассматривались в метафизике, как некие аксиомы, тогда как истинное мышление, называемое диалектикой, не должно иметь в себе никаких привнесенных в нее извне предпосылок.
Философия же Канта, в противовес метафизике, напротив, решила подвергнуть сомнению даже не взятые с потолка некие изначальные предпосылки, но самую мысль, как  инструмент познания (здесь она перекликается с Пилатовым «что есть истина?»). Здесь Кант подвергает сомнению саму способность мысли постигать Истину. Конечно, мысль не может познать Истину без размышления, но именно это и ставит Кант ей в упрек, желая, чтоб мысль овладевала бы истиной мгновенно, без усилий, но это равносильно желанию научиться плавать, прежде, чем бросишься в воду!
По определению Гегеля, мышление, как тотальность своих определений (т.е., как имеющая природу, идентичную свойствам Вселенского Разума), познает всеобщее (т.е. истину), одновременно познавая и самое себя. Таким образом, познание Истины есть одновременно и познание всего сущего в себе.

Примечание 2:
Мыслимое объективное, т.е. реальные объекты окружаюшей действительности, отраженные в нашем сознании, есть вместе с тем объективное и в действительности, недаром часто говорят о реальности мыслей, и то, что всякие мысли, и хорошие, и плохие рано или поздно имеют свойство реализовываться. И в этом лишнее доказательство идентичности природы человеческого духа с невидимыми законами разума, и гармонии, по которым устроена окружающая человека вселенная.
Кант различал субъективное и объективное, как противостоящие друг другу, как не соприкасающиеся друг с другом категории. Признавая объективность Истины, он оставлял человеку право лишь на субъективное знание о ней, т.е. приравнивал любое суждение об истине к мнению о ней.  Действительно, всякое знание об истине без рассуждений и в самом деле субъективно, т.к. пусто без движения мысли, а во всей полноте она открывается человеку только в стихии мышления, во всеобщности его познающих способностей (на языке Гегеля, тотальности его определений).
Мысль объективна, и в воле человека поэтому познавать ее, через познание окружающего мира. И чем глубже человек всем своим существом вживается в свои мысли, - а мысль, как имеющая всеобщую природу, объемлет собой весь мир, - так вот, чем глубже человек проникает в заповедные тайны познания, тем большая власть им приобретается над окружающими явлениями сущего мира, в той мере, насколько полно мир находит свой отклик в его мыслях.
Если человек – изгой в своем обществе, по причине того, что остается поборником старых истин, ныне отвергаемых его соотечественниками, это еще не значит, что национальная идея, незримо пребывающая в окружающем его обществе, сохранившаяся в его обычаях и традициях, завещанных ныне живущим их предками, плоха, глупа или настолько вредна, что о ней нужно забыть. Нет! Это значит всего лишь то, что убеждения данного человека не находят отклика в сегодняшнем дне, и что ход его мыслей рано или поздно приведет  к прозрению о будущем его современников, которое будет весьма горестным.
Бывает, что мысль человека настолько глубоко проникает в окружающий мир, в незримо витающие вокруг него настроения  общества, в котором сегодняшние потомки попирают ногами  духовные основы, опираясь на которые веками жили их предки, что для него становится явью будущее своих соотечественников, не несущее для них ничего, кроме бедствий. И когда он начинает обличать их, это делает его изгоем. А  когда его предсказания начинают сбываться, это делает таких людей пророками и им ставят памятники.
Но такую силу  мысли и саму силу обличения такой человек получает не только благодаря одной лишь, собственно,  природе мысли, а когда к ней примешивается и любовь к ближнему, ибо главный закон вселенной все же – в большей степени не разума, но любви. И только любовь окрыляет разум и дает ему истинное виденье вещей, а не только законы одной лишь диалектики. Ибо человеку мало одних лишь сухих рассуждений, и научных поисков истины, но еще у него есть и потребность любви, потребность заботиться о ком-то и быть в ответ любимым. Потому что, как писал Сергей Довлатов, сама истина мало, кого интересует, без любви. Кому нужны бесконечные технические знания, «чья совесть от них заболит?» Дороже истины для нас любовь и сострадание, возможность сопереживать кому-то, а это уже не объект познания, а объект чувств, то, что можно переживать, но не рассуждать об этом. Дорого не то, о чем можно порассуждать на досуге, подобно рассуждениям Платона или Сократа, например, об идеальном государстве, в пределе обращающимся в полную химеру,  а дорого то, что можешь потерять, любимую, семью, родину. «Платон мне друг, но истина дороже», - гласит античная поговорка, а новый христианский взгляд на жизнь, который открыла людям проповедь Христа, говорит: истина нужна человеку, но дороже истины для него любовь и сострадание.

                *  *  *

                (О диалектике идей)


Многие идеи, особенно эстетические, вспоминаются, как существовавшие в нас изначально, и как пребывающие в нашем сознании всегда. Это говорит об их предвечной природе, имманентной мыслящей природе нашего духа. Но одно дело – ощущать в себе Идею в ее начатке, так сказать, в скрытом виде, как формальное тождество себя с духовной сущностью окружающего мира, и совсем другое, – обладать этой идеей во всей полноте ее биений и пульсаций, двигаясь в едином ритме с открытиями и свершениями своего века в области научных открытий и произведений искусства. Формальное тождество нашего Я с разумными законами природы, когда это тождество не наполнено никаким содержанием, мало, что значит, оно обретет какую-то реальность лишь при наличии с нашей стороны конкретных дел, когда мы, по выражению Вольтера, начинаем «возделывать свой сад».
Как видим, тождество духа и эстетических идей, так сказать, витающих в воздухе, существует лишь для мыслящего духа, ищущего воплощения себя в произведения искусства или философии.  Да и тождество это состоит не в простой констатации факта их взаимного существования (человеческой мысли и идеи, пребывающих вне времени), а в их взаимном проникновении друг в друга, благодаря работе человеческой мысли, приложения человеком своей духовной энергии в дерзании покорения новых творческих вершин. Произведения искусства  - это бытие предвечной идеи, одухотворенное, согретое человеческой мыслью,  привносящей в нее свое индивидуальное начало, оживляя вечные образы своей личной фантазией и темпераментом, делая шедевр бессмертным. Сама предвечная идея безлика, ей нужно воплощение через человеческую индивидуальность, чтобы заиграть всем богатством красок и оттенков, присущих ее неповторимому содержанию. Внеременная идея формальна без оживляющей ее работы индивидуального человеческого духа, уникального самого по себе, а потому и симбиоз, рожденный их взаимным проникновением, выливающийся в краски на холсте, или строки на бумаге, или проникающие в самую душу звуки музыки, делают данный симбиоз неповторимым.
Человеческая мысль вносит в случайную власть обстоятельств упорядочивающее начало, а в течение беспорядочных обыденных обстоятельств жизни – власть определений мыслящего духа.
Приложение. Тождество мыслящего духа и бытия, его окружающего, помогает человеку видеть суть вещей, очищенную от шелухи случайных обстоятельств обыденности, скрывающих от нашего повседневного взора подлинную природу явлений. Неотделимость существования мысли от ее воплощения в жизнь не может опровергнуть даже самый закоренелый скептицизм.  Скорее, мысль получает свое истинное существование, именно благодаря своим чисто внешним воплощениям, объективно существующим в реальности, претворяющим идею в жизнь, наполняя мысль тем материалом, в котором она будет черпать дальнейшую духовную пищу для своих будущих свершений.
Примечание.
Все, что было выше сказано про эстетические идеи, также можно отнести и к правовым, нравственным и религиозным законам. Они имеют свое основание не столько в наших мыслях о них, сколько в глубоко разумном объективном порядке вещей.
Эмпиризм, примененный на практике, как последовательный принцип, отрицает их правомерность, приводя нас в результате к абсурду, т.к. отрицает разумную основу вещей, как таковую, видя основу познания лишь в личном впечатлении.
Все вышеперечисленные законы таковы, какими мы их знаем, не потому, что это было желание отдельных людей, которые их составляли, а потому, что они являются воплощением духовной реальности, неких всеобщих сущностей, существующих в мире, не зависимо от нашего желания, и которые также объективны, как и таблица умножения. Ведь она такова, не потому что ее составителю захотелось сделать ее именно такой, а потому что она отражает вполне конкретные арифметические законы, которые незыблемы так же, как закон всемирного тяготения.  Сомневаться в нем не приходится, т.к. даже малые дети знают, что если не смотреть под ноги, обязательно расквасишь себе нос.
Именно разумная основа устройства окружающей вселенной и позволяет нам верить и рассчитывать на то, что мы найдем Истину именно в размышлении. Если в основе всего сущего лежит разум, то и изучить окружающую реальность сможет помочь только изучение законов разума, или мышление о мышлении, а это и есть философия.


* * *

Все случайное именно потому и случайно, что себе не принадлежит. В этом смысле, все субъективное, случайное присутствует в окружающем мире, как снятый,  т.е. неистинный момент сущности всякого явления, имеющий тенденцию исчезать в своей раздробленности, чтобы получить устойчивое существование в своей сущности. Приведу простой пример. Часто молодые люди проводят много времени вместе, участвуя в общих затеях, не расставаясь ни днем, ни ночью. Кажется, что это и есть дружба, духовное единство, что друг без друга они просто не могут обойтись, делая все, по возможности, вместе. Вместе выпивая, вместе ходя на дискотеки, ездя в туры, учась, ходя в походы и т.д. Но это иллюзия. Часто, а точнее, почти всегда, взрослея, у них появляется своя работа, свои интересы, семьи, и выясняется, что все это бесконечное совместное время препровождение было от нечего делать, в отсутствии альтернативы, где еще было можно убить время. Обретая настоящие интересы в семье и работе, они приходят к единству своего самосознания, позволяющего им осознать себя, как состоявшиеся личности, у которых свое дело и своя семья, и у них есть, чем заняться, кроме бесцельного прожигания времени в бесчисленных совместных забавах и удовольствиях. А юные годы, проведенные вместе, останутся для них средством осознания себя, придя к которому они перестанут нуждаются в обществе друг друга. Их юношеское единство не было истинным единством, их истинной сутью, понятием, которым они определялись, будучи учениками, а подлинное их понятие выразилось именно в проявлении ими приобретенных навыков, знаний и умений,  которые воплотились в жизнь у каждого очень по разному. В этом и уникальность развития идеи в человеке, неповторимость игры природы, проявляющейся в нем, когда все одинаковые в юности люди, живущие в одной компании, вместе взрослевшие и вместе веселившиеся в своем узком кругу, со временем становятся индивидуальностями, абсолютно ни коим образом не похожими друг на друга. Один стал, писателем, другой – успешным финансистом, третий ученым, торговцем или артистом, и вот тут и выясняется, что та дорога, по которой они шли в юности, вдруг на определенном повороте расходится в стороны и ведет в совершенно разные города и страны, где царят разные языки, законы и нравы. Шумное юношеское застолье (в Германии, например, оно называется kneppe) - пример случайного времяпрепровождения, рождающее иллюзии самости. На самом деле, в будущем каждый его участник построит свою собственную судьбу.
Говоря про все это гегелевским языком, природа случайного такова, что сущность не принадлежащего ему основания, в силу своего развития, проявляет себя, благодаря чему все случайное поглощается единством своей сущности, в чем и состоит диалектика ее развития.