Красные лабутэны. Не от-кутюр

"Любовь-изгой и смерть-бродяга,
Не привечают их, в объятия не манят,
От зла ждут зла, а от добра взаимность часто чахнет,
Проходят сёстры лишь в приветливо открытые врата."


***
Любовь и смерть, лишь о них люди могут читать бесконечно, ведь таковы основные сценарии жизни и они же бесконечны, пока есть жизнь.

Я ещё не родилась в любовь. Я точно знаю, что не родилась с ней и лишь самонадеянно полагаю, что не началась из неё. Я ещё не прониклась к ней полным доверием. Всё, что я сотворяла до сих пор было вне любви.

Созданое любовью привлекает какой-то особой загадочностью. Такое творение словно намагничено. В чем же загадка? Это подлинный и неповторимый рецепт любви.
Так что же я делаю своим сочинительством?
Я расчищаю свой путь от сомнений. Сомнений, что на всех её, любви, как воды, еды или топлива не хватит.

***
Моё излюбленное кафе в центре города. Я уселась за столик возле окна и заказала чашечку черного кофе и кусочек творожного пирога. Ничто не предвещало порыв к писательству, так, всего лишь несколько мыслей-набросков. Они как раз там, изложены выше.

Голосом в голове кто-то шепнул “тебе в магазин музыкальных товаров”.
Я в центре города, да, есть здесь как раз один с гитарами совсем недалеко, подумала я, вот уже несколько лет, почти каждое воскресенье, прохожу мимо и в общем-то зачем мне туда заходить, я же не музыкант. По желанию, нашлась бы и еще парочка причин к возражению, но наверное из любопытства к этому голосу, допив особо не мешкая кофе, я всё же села на велосипед и направилась навстречу доверию.

Стеклянные створки в магазин были широко распахнуты. Переступая через порог я понимала, что вхожу в неведомое до сих пор, чужеродное и непонятное для меня пространство, где обитают какие-то сверх человеки и находят убежище многие непонятые. Это пространство- мир музыки. Благодаря инструментам, что обитают в этом пространстве люди творят музыку. Благодаря тем, кто мастерит эти инструменты люди ищут, находят, растворяются или теряют, выражают себя, путешествуют по разным мирам и творят целые вселенные. Всё это ощущалось каким-то запредельным.

Я тихонько ступала по ковровому покрытию вместительного, с окнами как у аквариума и залитого до краёв солнечным светом, магазина. Первым, что я увидела по центру зала была стена из гитар, подвешенных друг над друом. Создавалось впечатление, как-будто мимо плывёт пестрая стая рыб- лови на любой вкусовой звук и цвет. Я обогнула стаю и поплыла вдоль второго ряда гитар, развешенных уже на несущей стене. По всему магазину, тут и там, стояли столы со стульями, как в летних бистро и тучные кожаные тюфяки английского стиля Честерфильд. Утонув в одном из них, свою новую басс гитару испытывали двое юношей. Мой взгляд словила на себе одна, самая крайняя под потолком. Она была красная и почему-то очень знакомая.

Мало ли, промелькнуло в голове, и я уже сделала пару шагов в сторону. Но нет, что-то было в этой гитаре и я позволила себе развернуться, чтобы в этот раз наши взгляды встретились. Она позвала подойти по-ближе. Не скрою, мои глаза забегали, сердце забилось глубоко в подмышку и оттуда выпустило пузырь сдавленного воздуха, который подступил к горлу и начал давить. Ах, вот оно что, оказывается это что-то живое, откликается на зов и просится наружу. Я стояла как вкопанная, то и дело поглядывая на гитару, в горле шипели шипучкой и взрывались мелкие газообразные пузырки, а к глазам подступила волна распознавания.
 
Я смотрела, как когда-то в детстве, на красную электро-гитару, висевшую над моей головой. Она была очень похожая на ту, что собственноручно выстругал мой отец в незатейливой мастерской своего подвала и которую повесили в комнате его матери на гвоздь, под которым в своей детской кроватке в бабушкиной комнате я засыпала каждую ночь. Может быть эта гитара была его гордостью, я точно не знаю, поскольку она висела надо мной как на витрине и никто никогда не трогал её. Может быть она служила и мне оберегом, если только можно было доверять надёжности того гвоздя. Я не помню, чтобы отец играл на ней. В моей памяти нет такого образа, как нет и того, чем бы он мог гордиться во мне, я лишь помню её дерзкий красный цвет. Этот яркий незабываемый цвет, очень похожий на фирменные подмётки многим женщинам желаных Лабутэнов, для моего отца, возможно, был его воплощением маленького, самодельного, капризного, красного Феррари из дерева.
 
Из моих глаз заструилась печаль, захлюпала носом и тоска. Я восторгалась мудрости голоса, что заманил меня в магазин и молилась, чтобы меня не потеребили и позволили прожить в этом пространстве то, что из глубины детских воспоминаний наигрывала мне эта красная гитара. Я села за столик и продолжала слушать песню сердца. Продавцы, наверное, тоже были сверх-человеки или просто чутко чувствующие благодаря причастности к музыке. Никто, как оказалось, и не собирался нарушать моё пространство за столиком и вторгаться в интимную беседу. Может им это не впервой- сидит сама по себе женщина перед стенкой из гитар и плачет о чём-то утраченном или приобретённом, о чём-то сугубо человеческом, а посему нерушимом. Я продолжала сидеть, покуда кольцо в горле не начало заметно расслаблять свою хватку и я смогла отпускать выдох без страха остаться без воздуха, без страха захлебнуться в собственной печали, без страха умереть в этом, казавшемся безграничным, неведомом океане моих несбыточных ожиданий и стремлений души моего отца.

За восемь с половиной лет отец смастерил для меня кое-какие образы о себе. Потом красную гитару сняли с гвоздика над моей кроватью и дальнейшая её судьба была решена бабушкой. Я не узнала, о чем мечтала его душа, но когда поблагодарив гитару в магазине, я села на велосипед и осторожно, как какой-то хрупкий музыкальный инструмент, повезла себя домой, то увидела это чередой образов.

Высокий, стойный мужчина с плывущей горделивой походкой, в плаще на распашку и гитарой, переброшенной на ремне накрест через тело так, как солдаты носят в походах ружьё. Прямые русые волосы, бакембарды и усы- классический облик барда. Таким я его как-будто помню и вижу перед собой, переминая педали. Он- непонятый, непринятый или нераспознанный в своём самобытном творчестве мужчина, который во что бы то ни стало жаждет быть принятым в любви и приобщается к миру прекрасного, к миру музыки, так как он, простой разнорабочий, это может- своими руками в подвале мастерит удочки, мопед, модные деревянные сандалии для моей мамы и гитары. Тщательно стругает деревянную болванку, вытачивает желанную форму, лишь стружка поспевает сыпаться, словно ноты в создаваемой стамеской сонате, воплощая в ней свою любовь- вдыхая в неё жизнь. Так он рукотворит, лечит свой мир от войны и разрухи. В этом его смысл.

Так получилось, что он утерял его и его мир рухнул. Так началась моя внутренняя эмиграция, а затем я умерла одной из многих смертей- оставила родину то и дело оборачиваясь, как это делала каждый раз поднимаясь по лестнице из подвальчика, а потом и любого темного помещения. Мне было страшно восходить на дневной свет полностью обратившись спиною к тьме коридора из нашего складского помещения, в котором от недоли прятался и дни напролёт мастерил отец. Я поднималась в полуобороте лица, скользя пальцами и спиной вдоль стены и чудо какое-то- как только за тридцать лет от этого я не получилась раскосой...в чём-то всё же наверное да...

Я прочувствовалась болью его невоплощённых душевных устремлений и желанием жить по-своему дерзко и творить самобытно с такой же неотложностью, как это сделало небо надо мной, позволяя просочиться накопившемуся чувству безнадёжности обильным грибным дождём. Мне стало его очень очень жаль и себя в этой луже заодно. Хорошо хоть, что промокнув до нитки, но вместе с дождём, моё сердце всё еще таившееся глубоко за пазухой, начало потихонечку отпускать эту жалость, заякорившуюся где-то в подреберье. Оно отходило, таяло, отпускало свои по-детски сжатые кулачки, рассасывало эмоциональный тромб разлуки и одиночества. Дышалось легче и глубже, я продолжала крутить педалями и плакать, представляя нас двоих в каком-то своём из миров музыки.
Кто знает, может каким-то невообразимым образом, мы были с музыкой знакомы или это то заветное далёкое, что манило его и лишь только во сне снилось мне. Да, снилось, я лишь только не помню, тот ли самый был тогда голос, который упрекнул меня, упрямую в глухоте своей, да непослушную и сказал, что мне надо петь. С какого это перепугу, подумала я, но записала это сонное вещание в своём дневнике.

И всё же нет, я ничего не купила в том магазине, даже ни одной струны,хотя одна простенькая акустическая гитара мне как-то особенно приглянулась, ведь пока что мой инструмент- моё тело, всё еще хранит не одно напряжение, так к чему тогда новые струны. Оно мне сказало, что пока не готово проводить звук, нужно умереть и родиться столько раз, чтобы отпустить страхи до полного расслабления. Вот и сейчас, когда я это пишу по приезде домой, я всё еще чувствую, как сердце проверяет свои сухожильные струны в моей левой руке. Оно ещё не улеглось на своё прикаянное место- не покаялось.
Бывает по-человечески, что от какого-то мощного потрясения сердце убегает в первую попавшуюся дверь и аж до пяткок, а потом не зная в какую дверь прорвалось и с испугу позабыв путь назад, мечется бедное, места себе не находит долгие годы. Из этой беды в другие двери не пройдешь, это не выход, а вход в лабиринт, пока не постигнет сердце, что в своих же руках держит ключ к той самой - злосчастной, пока оно не повернёт ключ прощения.

Простите меня, красные туфельки-черевички, мне кажется с вами я не потанцую и пока я сотворю свои-самобытные, пройдусь по земле босиком.
А ты, папа, возьми-ка в руки свою гитару, я ещё хочу послушать ваши голоса.