Маленькая сага о Круковских

  ...Lecz sercu jest drosza piosenka nad Wisla
I piasek Mazowsza.
                (S.R. Dobrowolski)             
 
 «…но моему сердцу ближе, дороже всего, простая песня над Вислой
и сухой песок Мазовша»
                (Перевод Анны Герман)               

      Мне двадцать лет. Я в ночной Москве. На Курском вокзале  жду отправления утренней электрички до Горького. Она отвезёт меня к бабушке. Почему я так резко сорвалась в дорогу, сама не знаю. Откуда-то свыше  пришла директива и, подчиняясь ей, я пошла к знакомой кассирше за  билетом. В проходящем поезде «Баку-Москва»  соседом по купе оказался приставучий и наглый азербайджанец лет тридцати. Пришлось сутки держать круговую оборону.  В результате, не выспалась и маюсь теперь на вокзале, который являет собой вечное людское кочевье из южных и юго-восточных пределов великой страны. На двери комнаты отдыха  -  стационарная табличка «Мест нет». В залах ожидания сидят и лежат даже на полу. Мне удалось быстро занять освободившийся подоконник. Не будь я такой уставшей, отправилась бы бродить по Старой Москве. Но сейчас покорно сижу, привалившись к дорожной сумке, и транслирую эмоции:
               
                Почему-то жёлтые, непомерно жёлтые
                Залы ожидания ….               
                Синие рассветы, красные закаты
                За стеклом вокзальным чередой проходят.
                Поезда приходят, поезда уходят.
                Залы не пустеют. Люди ожидают.
                Встречи и разлуки в судьбы их стучатся.
                Шквалом налетают беды и тревоги.
                К счастью иль несчастью, всё должно кончаться.
                Разрешением служат дальние дороги.
                Маета вокзала. Потолок тяжёлый.
                След ночей бессонных на усталых лицах.
                Свет везде какой-то мутновато-жёлтый.
                До чего же долго ожидание длится!
                Ожидание чуда иль надежды проблеска.
                Ожидание отдыха, ожидание поезда.

       Сезон непредсказуемого начался с майского десятидневного похода в забытом людьми, но не Богом краю, где сходятся границы Дагестана, Чечни и Грузии. Там я ощутила вдруг всю остроту несбыточного счастья. И это было здорово! Гулкие сходы лавин, запахи свежей листвы, первозданная синева неба над вершинами. Ночные звёзды, отражённые в ледниковой воде, которую зачерпываешь, чтобы омыть лицо. Всё вспомнилось потом и помогло преодолеть экзаменационную сессию в июне и внешкольную педпрактику в июле. Правда, практику я выбрала ненапряжную. Детский дворовый клуб на Приморской улице. С утра уводила ребятишек на ближайший пляж купаться. К полудню возвращала их во двор, усаживала в тени и до обеда занимала чтением вслух или учила девочек вязать.
 
       Наступил август и сразу преподнёс сюрприз. Рафтинг. Командированный в Махачкалу на стройку москвич, по совместительству мастер спорта по водному туризму, вдохновил местный турклуб на первопрохождение маршрута по Самуру. Меня включили во второй, ведомый экипаж. То, что было дальше, можно назвать феерией солнечной воды. Летние горы, совсем не такие, как в мае. Отягощённые плодами сады по берегам. Селения с приветливыми женщинами, озорными мальчишками, прыгучими коровами и крикливыми ишаками.  А мы проносимся мимо  на надувных плотах вниз по пограничной реке Дагестана и Азербайджана. Бьёмся бортами о скалы, отфыркиваемся от захлёстывающих волн, проскакиваем между порогами и водоворотами. Перевернувшись, смеёмся и ловим уплывающие пожитки и яблоки. Вода тёплая. Солнце - ослепительное! Всем так понравилось, что после Самура скатались ещё по Аварскому Койсу.

       И вот я дома. Отмылась в ванной. Разобрала рюкзак. Впереди двадцать дней каникул. Уже пятнадцать. «Мама, мне надо ехать к бабушке. Я шесть лет  её не видела. – Господи! Ты ведь только домой вернулась! – Мам, здесь жарко, скучно, совершенно нечем заняться. И главное, мне второй день не даёт покоя  мысль, что надо обязательно съездить к бабушке».
         
       Мы встретились на даче Кондрашовых. Бабушка уже давно жила у старшей дочери и зятя, моих тёти Зины и дяди Коли. Лето они проводили на дачном участке, где возле пруда был выстроен терем в старорусском стиле. Телефона там не было, я заявилась без предупреждения, но она будто ждала меня. Обняла тонкими руками, уткнулась серебристой головкой мне в грудь, мой подбородок коснулся её легких волос. Хрупкая, сухонькая, но не сгорбленная. «Леночка приехала, радость какая! Пойдём, пойдём сюда!» Она ведёт меня за перегородку под лестницей. Здесь её постель, комод, столик со стулом, икона Богородицы. «Садись, отдохни с дороги!» – усаживает меня на кровать, а сама рядом, прижавшись, словно продолжает прерванный рассказ – «Я  деток своих всех любила. И Томочку – маму твою. Когда носила её, мне за сорок было.  Соседей избегала, стыдилась, что у меня уже седые волосы есть, а я с животом. Но грех на душу не брала, абортов не делала. Всех деток своих любила».
 
        Восемь дней я слушала её повествование, которое прерывалось на сон, семейные трапезы и редкие часы, когда меня просили помочь по хозяйству: принести дров в баню,  покормить кроликов, полить грядки, почистить овощи к обеду. Тогда бабушка садилась на лавочку перед баней и терпеливо ждала, пока я не освобожусь.
 
       «Неня за мной, в первый-то раз, долго по улицам шёл. До самого дома. Близко не подходил, видно проследить хотел, где живу. Я даже испугалась, что за молодчик такой. А другой раз мы лицом к лицу встретились, возле церкви. Он мне говорит: «Здравствуйте, Мария!» А я имени его не знаю. Парень красивый, смотрит в упор,  улыбается. Меня прямо в краску бросило. Девушкой-то я тоненькая была, стройная, а грудь пышная. Даже кофточки с рюшами стеснялась носить. Совсем засмущалась тогда, ничего не ответила, отвернулась и домой скорее пошла. А он через два дня сватов заслал».
 
          Филипп Серёдкин дал согласие на помолвку своей младшей дочери Марии  с Никодимом Круковским, сыном Антона Круковского,  сосланного в молодости со всей семьёй на вечное поселение в Сибирь за участие в польском восстании 1863 года. Филипп Серёдкин состоял на казённой службе - был тюремным надзирателем, человеком уважаемым и небедным.  Но, прежде всего, он был любящим отцом и думал о счастье Машеньки.  Уже лет десять как вдовый, он вторично не женился. Старшие дети – Фаина и Пётр –  жили своими семьями, а  Маша,  с восьми лет оставшись без матери, стала настоящей хозяйкой в доме. Во всех женских делах ей помогала крёстная. И рукоделию учила, и по кухне, и приличиям всяким девичьим. А отец проследил, чтобы  дочь в школе хорошо отучилась. По воскресеньям он всегда водил её в храм, там Мария пела в церковном хоре.
 
       Филипп согласился на помолвку, но со свадьбой решил не спешить - пусть Машенька лучше узнает своего жениха. Хотя по всему было видно, что парень ей нравится. Он и Филиппу понравился – серьёзный, уважительный, мастеровитый не по годам. Да и родился-то он, и вырос здесь. Семейство его в городе хорошо знали. За давний бунт против царя их лишили сословного звания и имения на родине, но совсем уж обездоленными не сделали. В Кургане они завели богатый  дом и купили городскую водокачку, на доходы с которой жили.  Помогая отцу и дяде управляться с  водокачкой, Никодим стал хорошим механиком, да и вообще поучился этому делу. Ссыльных поляков было много. Они держались вместе, особняком от других, роднились больше между своими семьями. Никодим первым из Круковских захотел жениться на русской. Это Филипп тоже оценил, хотя отпустить Машеньку в чужой дом – как от сердца оторвать.

       «После помолвки нам с Неней встречаться и гулять вместе позволили. Он обрадовался, нанял пролётку и подкатил к нашему дому, как барин. Усадил меня,  и поехали по всему городу, будто на показ. Я после осмелела, попросила его пролётку отпустить – меня в ней укачивает. Сказала - Давай так, пешком погуляем. Фисташек купим. И ещё, научи меня по-польски говорить. Нам ведь с твоими родными жить придётся».
 
       Состоялась свадьба, и в большом доме Круковских ласково-требовательное «Манечка!» стало звучать с утра до позднего вечера. Она умела всё - шить, вышивать, крахмалить, гладить, печь пироги и кулебяки, запекать гусей и дичину, варить варенье, накрывать парадный стол, ухаживать за стариками. Никому в помощи не отказывала. Но после рождения первенца Витюши (Викентия) такое продолжаться не могло. Маша прямо сказала мужу – «Не могу я ребёнка одного оставлять и на побегушках бегать». Никодим, понимая, что женщины-Круковские никогда не отучатся выкликать Манечку по любому поводу, решил переехать к тёте Стефании. Тётушка души в нём не чаяла, с полуслова всё поняла и предложила весь свой второй этаж.
 
       Но по-настоящему своим домом они зажили после того, как Никодим получил должность мастера на стеклозаводе, и молодая семья, уже с двумя сыновьями, переехала на новое место, недалеко от Кургана. Там прошли их молодые, и, в общем, счастливые годы. Никодим с Марией и в деревне не скучали, и в город часто ездили - за покупками да в гости к родственникам. Через год после новоселья родилась девочка, назвали Зосей (Зиновией). Подрастали  старшие сыночки – Витя и Саша. Мать семейства умело вела хозяйство. У них был крепкий сибирский дом с русской печью. Мария пекла в ней хлеб, пироги, шанежки. Сразу помногу, чтобы семье хватало на неделю. В холодной кладовой всю зиму с потолка свешивались мешочки с замороженными пельменями. Их стряпали впрок, всей семьёй. В начинку часто шла дичина – Никодим был превосходным охотником, даже на медведя ходил. А пернатую дичь приносил в таких количествах, что Мария, устав ощипывать её и готовить, часто раздавала трофеи мужа по соседям. Летом был огород и ягодники, совсем рядом с домом. Дети особенно любили землянику с молоком. Сами собирали и приносили ягоды в кружечках, чтобы мама туда молочка добавила. Никодим берёг общее благополучие. Заметив, что жена сильно устала, или ей нездоровится, брал семейные заботы на себя. Детям  очень нравилось устраивать маме выходной, потому что они вместе с папой делали на обед много-много «рябчиков» – пекли на большой сковороде картофельные кружочки.

       «В тёплых сенях у нас была мастерская. Неня любил по дереву работать. У него все столярные инструменты были, и станок. И токарный тоже. А для меня  там стоял большой стол со специальной рамой, и машинка швейная. Мне ведь люди заказы давали – зимние шерстяные одеяла стегать. Я по-всякому умела: и в простую клетку, и райскими птицами, и с растительным орнаментом – по особым лекалам. Работала по шёлку, по полотну – как попросят. Где надо – ручная стёжка, где надо – машинная. Когда мы с Неней там вместе трудились, то часто пели. Модные песни тогда были… «Выдь, тигрёнок, на балкон» Знаешь такую? – Нет, бабушка, не знаю. –  «Очаровательные глазки»? – Эту знаю.

Она осторожно запевает. Голосок слабый, чуть дребезжащий, но ни одной фальшивой ноты:
 
                Очаровательные глазки,
                Очаровали вы меня!
                В вас много жизни, много ласки,
                В вас много страсти и огня.

Я вступаю со второго куплета, стараясь не заглушать её пение:

                С каким восторгом я встречаю
                Твои прелестные глаза,
                Но в них я часто замечаю —
                Они не смотрят на меня.

Она вдруг замолкает, тоненько всхлипывает, закрывает лицо руками. – Бабушка! Что такое? Вам плохо? – Я вспомнила, как бандиты Неню увезли. Зимой в девятнадцатом году».

       Я слышала эту историю от мамы. Чьи это были бандиты? Белые? Красные? Или ещё какие? Ворвались в дом, вывели Никодима в одной домашней рубашке. Он едва успел ноги в пимы сунуть. Мария кричала, людей на помощь звала. Соседка одна пожилая не побоялась, к саням подбежала и старый тулуп на Никодима набросила. Благодаря этому тулупу он не замёрз насмерть, пока его двое суток в каком-то сарае под замком держали, выпытывали, где на стеклозаводе хранятся деньги и другие ценности. Да откуда ему такое знать? Он не хозяин, не управляющий, а  мастер-наладчик механизмов. Отпустили его, но легкие он застудил и болел потом долго.

        В двадцатые годы, после того, как на Урале и в Сибири всё успокоилось, в семье родились трое младших детей. Сначала мальчик, которого назвали Брониславом. Через два года ещё мальчик, для которого Никодим выбрал имя  Болеслав.  Но мать резко воспротивилась  - Это мой сынок, моя кровиночка!  Не хочу его какой-то «Болячкой» называть! -  Протест возымел эффект, которого не ожидали. Никодим согласился: «Ты права, Маша. Нашим детям в России жить. Не надо им будущее усложнять». За словами почти сразу последовали  действия. Он поехал и записал всех своих детей русскими, по национальности матери. Да  ещё два имени в метриках изменил: Викентий стал Виктором, Зиновия – Зинаидой; в реальности, их так и называли. А новорожденному дали имя Борис. Генетика, однако, подшутила над русской мамой – именно в этом мальчике шляхетство проявилось по максимуму уже в детские годы. И когда в воспитательных целях Никодим   порол его ремнём за упрямство и своеволие, то всегда приговаривал: «Ну, вылитый дед Сигизмунд!»
 
     Последним ребёнком в семье стала девочка, рождение которой сопровождалось драматическими событиями.  Мария, до того спокойно и радостно вынашивавшая одного за другим своих детей, на этот раз испытывала душевное смятение. Ей думалось, что в сорок два года она стара для ещё одного материнства, что любовные утехи в таком возрасте грех, и люди её осуждают. Даже Никодим ходил какой-то удручённый, молчал больше  обычного. Новорожденную он назвал Тамарой, чем сильно удивил родных. Имя не польское, но и не совсем русское, матери оно бы и в голову не пришло. Подоплёку происходящего раскрыл один сосед, который после крестин зашёл в отсутствие Никодима «рассказать Круковчихе, что муж её в честь своей полюбовницы нарёк дочь Тамарой; есть такая красотка в заводе». У Марии хватило самообладания выставить доносчика вон, но горечь очевидного она прочувствовала сполна: кому-то старость, а Никодим в свои сорок пять статен, красив и очень привлекателен для женщин. Мария покормила малютку и долго сидела с ней на руках. Когда пришёл муж, тихо спросила: «Неня, про Тамару, это правда?» Никодим стал как вкопанный. Потом, ничего не ответив, прошёл, снял со стены ружьё и резко направился к выходу. «Что за блажь, под вечер на охоту?» - мелькнула у Марии сторонняя мысль.  Когда же совсем близко прозвучал выстрел, она обомлела. Ружьё было заряжено на медведя. Но почти сразу услышала вопли того соседа и, выглянув в окно, увидела, как он бежит по улице. От сердца отлегло. Никодим просто припугнул его. Захотел бы убить, не промахнулся бы.
 
       Последующие пять лет они прожили, как раньше. И не как раньше. Что-то угасло в душе Марии, хотя Некодим был по-прежнему ласков и уважителен с женой, много внимания уделял детям. Старшие один за другим покидали родительский дом. Виктор пошёл по стопам отца, стал механиком и нашёл работу в Шадринске. Александр закончил Ирбитский финансовый техникум и там же, в Ирбите работал бухгалтером. Зинаида тоже училась в Ирбите, в медицинском техникуме. После окончания её направили в дальнее село, на фельдшерско-акушерский пункт. В семнадцать лет ей пришлось одной и роды принимать, и работать за всех докторов сразу. За годы учёбы брат и сестра очень сблизились, идея уехать куда-нибудь на запад была у них общей. Зина не видела для себя  будущего в Сибири, а Саша с детства мечтал о родине ясновельможных предков. Эти двое и сгоношили всю семью.
 
       Далеко на Волге, в Балахне строилась Горьковская ГРЭС, там требовались разные специалисты. Никодим увидел перспективы для себя, да и Мария захотела перемен в жизни, хотя покидать родные места ей было труднее всех.

      Ожидания не обманули Никодима. Коммунист, сын польского революционера, сам пострадавший в гражданскую войну, да ещё и опытный механик, он сразу получил ответственную должность – завскладом  механического оборудования станции. И квартиру ему дали соответствующую – в доме специалистов, среди которых были и иностранные инженеры. Жить в просторной трехкомнатной квартире довелось родителям и младшим детям. Зинаида не задержалась в Балахне, почти сразу нашла работу медсестры в Горьком. Александр выждал какое-то время и устремился дальше на запад – в Минск.
 
      «Сначала жизнь у нас вольготная была. И люди вокруг уважительные, культурные. Через три года приехал из Шадринска Витюша с Нюсей. Мы им отдали большую комнату. Поняла я, почему Виктору так к нам в Балахну захотелось. Анна-то хозяйка никакая оказалась. Что толку, что красавица, и дядя её был в Шадринске главным начальником. Неряха, неумеха, потом ещё и погуливать  стала. Ничего толком не делала, в постели валялась да детей рожала, троих до войны, троих после. Все на моих руках вырастали. Витюша, когда что надо, всегда ко мне обращался – и обедом накормить, и бельё в баню собрать. Ну как я ему откажу, первенцу-то своему. Младшие мои – Броня, Боря и Тома, - тогда в самой лучшей школе учились и по дому помогали, не отлынивали. Потом вокруг беды всякие начались. Людей из нашего дома арестовывать стали. Приезжали на чёрных машинах, грохотали сапогами по лестнице. У соседки моей, такой хорошей женщины, мужа забрали и засудили за то, что он детей своих назвал Генрих и Генриетта, очень всё немецкое любил. Это за четыре года до войны ещё было. Я за Никодима боялась, вдруг и к нему привяжутся. Но с Неней другая беда случилась –  сильно заболел, закашлял. Лёгкие он ещё в Кургане повредил, а на ГоГРЭСе  много гари и копоти. Станция ведь на торфе работала».

      Никодим Антонович Круковский умер в 1939 году. Перед смертью наказал  сыновьям беречь маму и заботиться о сестрах. Эту заповедь он им с раннего детства внушал: маму надо всю жизнь почитать, на «Вы» называть. И вообще, самый большой позор для мужчины – обидеть женщину.

       Тяжело быть вдовой, особенно если муж был любящим и заботливым. Очень тяжело быть вдовой в войну. Но надо было жить и кормить большую семью. Ребята ловили рыбу в станционном пруду, выгребали даже мальков сачками. Она чистила, прокручивала на мясорубке и жарила котлеты. В тесто на горсть муки подмешивала всё, что могло сгодиться для лепёшек.  Картофельные очистки мыла, перетирала и пекла оладьи. Вместе с соседками выезжала в заволжские сёла менять вещи на продукты. Вот когда она по-настоящему горько пожалела о сундучке, украденном в поезде при переезде из Кургана в Балахну. В том  сундучке были семейные реликвии, фотографии, золотые и серебряные украшения, самоцветные бусы. Всё, что дарили Маше родной батюшка и крёстная, а потом Круковские и другие родственники.  После кражи, из золота осталось только то, что в дороге было на ней  -  крестик на цепочке, серёжки да обручальное кольцо. В первый же год войны Мария отдала эти вещи за муку, крупу и картошку для своих детей и внуков. Потом увозила за Волгу кашемировые и шёлковые наряды, свои любимые юбки из тафты. Променяла даже корсет – предмет особой гордости; в него Никодим многие годы затягивал её талию перед выходом в люди, и даже после родов ширина, точнее, узость шнуровки почти не менялась. Но что это значило теперь? 
       При бомбёжках Мария отправляла всех своих в подвал, но сама туда не шла, у неё в бомбоубежище  болела голова и крутило живот. Она оставалась одна в квартире и молилась. Вообще, всю войну она молила Бога, чтобы дети её были живы. Где-то на границе между Польшей и Белоруссией затерялся Александр. Его не призвали в армию, он хромал из-за травмы, полученной в  раннем детстве. Виктор был рядом с матерью; ему, как опытному автомеханику, дали бронь от ремзавода. Но он и на работе выматывался, и в семье старался заменить Никодима.
 
    Бронислава призвали в сорок втором, он тогда в индустриальном техникуме учился. В силу специализации или из-за имени звучного попал он  в бронетанковые войска и провоевал до победы командиром танка. Дважды его, контуженного, механик-водитель из горящей машины вытаскивал. В третий раз он сам помог экипажу выбраться за секунды до взрыва.  Сослуживцы называли это везением. Некоторые, правда, говорили, что Бог хранит Бронислава Круковского как самого честного и порядочного человека в полку. Никто не знал, что мать  каждый день за него молится.
 
       Борису воевать довелось меньше и легче, чем Брониславу. Борис достиг призывного возраста весной сорок третьего, будучи десятиклассником. Ни дня отсрочки не получил.  На фронте за чужие спины не прятался, но смерти и ранения избежал. Может, тоже материнскими молитвами?

       Зина работала в Горьком старшей операционной сестрой большого тылового госпиталя. Её муж, Николай Кондрашов, на заводе «Красное Сормово» варил броневую сталь. Он с шестнадцати лет работал в литейном цехе. Сталеваром стал, чтобы искупить своё непролетарское происхождение. Кстати, тот факт, что Зиновия-Зинаида Круковская вышла замуж за внука нижегородского купца  Михаила Казимирова, вряд ли стоит считать случайным.

       «Томочку я решила в Горький к Зине отправить. В Балахне школу, где она училась, рядом с нашим домом, под госпиталь отдали, а детей отправили в другую школу, на самой окраине. Как же ей было туда добираться, в темноте, да по холоду? Ведь девочке четырнадцать лет. А если бомбёжка? И потом, плохо ей было у нас. Жили суетно, еда скудная.  Я уж старалась, как могла. Витины малыши, Володя, Эля и Валя, мою стряпню съедали, и ничего, а Тамару часто рвало. А попробуешь для неё кусочек какой припрятать, Нюся скандалить начинает. У Зины с Николаем жизнь лучше была. У них две рабочие карточки, а маленькую Эльвиру ещё и в садике кормили. В квартире тихо, Тома могла спокойно уроки делать. Она ведь у нас всегда отличница была, по всем предметам  успевала, лучше мальчишек».

       Кончилась война. Можно было не бояться смерти, но в остальном первые послевоенные годы были не легче военных. Карточки не отменили. Внутренние ресурсы и силы Марии были на исходе. Мучила бедность, граничащая с нищетой. Но её мальчики стали мужчинами и держались достойно. Понемногу всё   налаживалось. Бронислав и Борис вернулись с фронта к своим девушкам, остававшимся в Балахне. Никодимовичи следовали заветам отца. Первой любви не изменяли, женились и растили детей. Исключение составил Александр. Он мотался всю жизнь между Белоруссией и Польшей в поисках потерянного рая. Но ведь и это -  верность идеалу. В профессиях дети Никодима тоже  состоялись. Виктор со временем стал начальником крупного транспортного предприятия. Бронислав, дважды отказавшись от партийно-административных постов, удовлетворился  должностью инженера на заводе стройматериалов; потом из тех материалов дом себе построил. Борис, получив высшее юридическое образование, служебную карьеру завершил  главным прокурором Сормовского района города Горького. Александр, при всём его эпатаже, считался непревзойдённым специалистом по финансовой отчётности и никогда не занимал должности ниже главбуха. Зинаида была абсолютным  авторитетом на своей работе, а в семье благополучие её и двух дочерей  обеспечивал Николай, ставший заместителем начальника цеха. Несколько иначе сложилось у Тамары. Красивая девушка выдающихся способностей, с отличием окончившая школу в сорок пятом году, она с лёгкостью поступила в университет, но вынуждена была уйти со второго курса по состоянию здоровья. У неё нашли анемию, другие расстройства вследствие скудного питания и переутомления. Но главная причина болезни заключалась в другом. Унижение бедностью было для неё страшнее голода. Горделивая панна, она не могла больше терпеть и ходить на занятия в обгоревших валенках и стареньком пальто.
 
       «Мы в семье решили, что ей лучше уехать в Западную Белоруссию к Александру. Он тогда главным бухгалтером на мясокомбинате работал. Обещал и подкормить, и подлечить сестру.   Думали, через год Томочка окрепнет и назад в Горький вернётся. А жизнь по-другому повернулась. Жалко, конечно, что у неё с университетом не получилось. Но в Новогрудке она мужа себе хорошего нашла. Он так её любит!».

       Бабушки не стало через восемь месяцев после нашей встречи. Она умерла на Пасху 1976 года. По словам тёти Зины, ушла тихо и благостно. Ей было девяносто лет.
   
       Круковские – старинная фамилия, распространённая в Польше, Литве, Западной Белоруссии, Западной Украине. Первое упоминание рода Круковских в письменных источниках относят к двенадцатому веку. «Крук» по-польски ворон; фамильный герб со Слеповроном объединяет многих ясновельможных панов, пани и панн Высокой Шляхты. Но та веточка генеалогического древа Круковских, которой дала жизнь Мария Филипповна Серёдкина, укоренилась в России. Отпрыски Никодимовичей и Никодимовен проживали или поныне живут на Чукотке и Камчатке, в Карелии и подмосковной Дубне, в Воронеже и Екатеринбурге; основной семейный ареал – Балахна и Нижний Новгород (бывший Горький) – существенно расширился за счёт Москвы. Никто из этих людей, насколько я знаю, не стремится в современную Польшу. Но у многих в душе есть затаённая мечта о потерянном рае или несбыточном счастье. Это чувство такое же трогательное и нежное, как голос Анны Герман.