Настенька

                Валерий Недавний
                Настенька

                1
        В середине августа 1941 года гитлеровские войска прорвали оборону наших войск в районе Перекопа. Создалась угроза захвата Крыма. По решению СНК СССР началась эвакуация жителей полуострова, вглубь страны. Эвакуацию семьи я помню обрывочно и смутно. Она проходила, как говорили родители, под бомбёжками и артобстрелами врага.  И уже  более осознано вспоминаю жизнь по мере своего взросления.
     В 1946 году наша семья осела в Кабарде, отец работал на Верхне-Акбашском лубяном заводе, жили мы в доме барачного типа. Накормив нас, детей, мамалыгой, мама укладывала меня с сестрёнкой на койку. Укутав нас тряпьём, чтобы мы не замёрзли, она рассказывала нам о довоенной жизни в Крыму. Естественно те далёкие события мы, дети, из-за своего малого возраста почти не помнили и слушали ее, затаив дыхание. Электрическое освещение и радиорепродукторы в то тяжёлое время были редкостью и не везде. Единственным средством общения в то время были письма-треугольники, приходящие с фронтов, редкие газеты и листовки. Да слухи,  доходящие с места боёв и с территорий оккупированных врагом. Из Крыма мы уезжали последним переполненным эшелоном. По рассказам  родителей он несколько раз попадал он под бомбёжки и артобстрелы. Мне тогда было около двух лет, а сестре едва исполнилось две недели. В комнате было холодно, костра, отходы производства  лубзавода, которой мы топили печь, быстро сгорала, и тепло в доме не задерживалось. В комнате стоял полумрак. Единственная керосиновая лампа, висевшая на стене, едва освещала наше убогое жильё. Родители берегли её при переездах, заворачивая  в тряпки, словно фамильную ценность. Корпус её был из синего стекла. Из-за отсутствия керосина, заправляли её лигроином, и горела она на четверть поворота винта фитиля. Выкручивать фитиль больше, чтобы лампа горела ярче, было рискованно. Испаряющие из-под головки лампы пары лигроина могли вспыхнуть, что приводило к частым её возгораниям. Но родители по опыту соседей, посыпали вокруг головки лампы слой соли, который нейтрализовал пары лигроина от вспышек и загорания. Отец возвращался с работы поздно, уставший и мы  видели его  редко. Рассказы матери о жизни в Крыму позволяли нам на время забыть о еде и наших урчащих от голода желудках. Утром, едва открыв глаза, я предлагал матери свою помощь - намолоть кукурузу для приготовления мамалыги. И не, потому что хотел ей помочь скорее из состояния голода, уж очень хотелось есть. На что мать укором отвечала:
 - Ну и обжора ты, сынок. Надо, - говорила она, - экономить кукурузу, продержаться хоть до весны. Там уже легче будет, - вырастет крапива, щавель. Из них можно будет зёлёный борщ варить. А к лету вырастут огурцы, помидоры, - рассуждала она. - Осенью будет своя фасоль, капуста, свекла. Ничего, - подбадривала она нас, - в войну выжили, а в мирное время и подавно. Только не было бы войны.
Мать доставала заветную торбочку с зерном кукурузы, отсыпала мне две пригоршни зёрен. И я садился за работу. Знал, кукурузу мать обменивала в сёлах, у местных жителей, на одежду. А так как одежды у нас уже почти не оставалось, то я понимал её тревоги.   Мельница представляла собой скамейку на четырёх ножках. На одном конце её был закреплён конусный гранёный стержень с насечкой. На него надевался цилиндр из трубы с рукояткой для проворачивания вокруг оси. Труба имела внутри рифленую поверхность, так как была набрана из прутьев толстой проволоки, в «рубашку». Сверху, в трубу засыпались зёрна кукурузы. Проворачивая трубу и подсыпая зерна кукурузы, владелец такого нехитрого инструмента получал крупу крупного помола. Такие мельницы были у многих сельских жителей. Приходил с работы уставший и голодный отец и засыпал прямо за столом. Изредка он приносил с работы кусок подсолнечного или соевого жмыха и раз в неделю баночку молока, которую выдавали работникам завода, в подсобном хозяйстве. Жилось очень тяжело особенно ранней весной, когда на исходе были продукты. Помню, наши  соседи чуть было, не отравились, и их едва спас от смерти фельдшер. Голодные они сорвали на огороде ещё зелёные помидоры. Чтобы их можно было, как-то есть, их сварили, а к утру соседям стало плохо. Фельдшер едва откачал семью. Спустя годы, и вспоминая то время, мать рассказывала, многие люди тогда пухли от голода. Всё чаще родители вспоминали Крым, родные места, деревеньку с названием Отузы. Отузы я хорошо помнил по тысяча девятьсот сорок четвёртому году. В то время мне уже шёл пятый год. Наши войска только освободили Крым от гитлеровских захватчиков. В то время нашего отца, как специалиста, перевели на работу в небольшой городок Беслан,  в Северной Осетии. Узнав, что - Крым освобождён от немецких оккупантов, родители списались с земляками и товарищами отца. Вскоре оттуда пришёл ответ, отца приглашали в Крым на восстановление совхоза. И наша семья выехали на родину. Отец устроился на работу в винкомбинат «Массандра» и его направили в винодельческий совхоз «Коктебель». Небольшая деревня под названием Отузы, родина отца, стала нашим пристанищем. Семью поселили в небольшую хатку, оставшуюся после депортации крымских татар. Вскоре  семья пополнилась, мать родила дочь. И мы были счастливы и довольны. Особенно я и моя меньшая сестрёнка. Мать получила на новорождённую сестричку около двадцати метров плотной американской ткани, не считая, отечественной байки, ситца и марли, которые ей отпустили на пелёнки и прочие нужды. И мать нам сшила одежду. Чтобы штанишки и платьице выглядели привлекательней и на белой ткани не были заметны пятна грязи, мать перекрасила нашу одежду в настое дубовой коры. Татарский дом, в котором мы жили, не имел потолков.  Крыша была вымазана изнутри глиной и побелена известью. Состоял он из двух помещений. В одном была жилая половина с печкой. Вторая, нежилая часть, в ней содержался скот. На стенах этого помещения висела конская упряжь. В углу хранились плетёные корзины, и инвентарь для сада и огорода. Всё это осталось от прежних хозяев, татар. Соседка баба Катя рассказывала об их выселении.
 - Под утро энкаведэшники оцепили всю деревню, так что и муха не пролетит, - говорила баба Катя, маме. – Дали им два часа на сборы. Крики и плач стояли над деревней. Женщины рвали на себе волосы. Согнали народ к мечети, загрузили в грузовики и отправили  в Феодосию. А там, на станции их уже ждали вагоны и «загремели» наши татары в казахские степи. Чего там вспоминать, жалко соседей Фатиму и её мужа Али с их  детишками, - делилась воспоминаниями баба Катя. – И всё из-за таких подлецов, как Исмаил. Веришь Фрида, - говорила она матери, - никогда бы не поверила, если бы сама не видела. Как только немцы вошли в Отузы, Исмаил пришёл в комендатуру. А на другой день он уже с немцами по дворам ходил. Бригадира Гришу и двоих активистов Мишу и Николая выдал. Гришу в Феодосию отвезли, говорили в Германию, в концлагерь попал. О нём  и сейчас ни слуха. А Колю и Мишу сразу повесили, в комсомоле оба состояли.  Похоронить сволочи их не дали. А ведь Исмаил в совхозе и на хорошем счету был, кто бы мог подумать. Уже после, в сорок четвёртом году, сказали - турецким агентом был.
 Осенью в саду созрел виноград Чауш и крупные жёлтые груши. Во дворе мать с соседкой сложили русскую печь, на которой готовили еду. Вскоре у нас появилась белая, бодливая коза по кличке Машка. Она привела двух маленьких козлят, Белянку и Борьку.  Козлята бегали по двору и прыгали через печку. Однажды козлёнок Борька, прыгая через неё, угодил в колодец, и нашей матери пришлось вытаскивать его оттуда.  Помнились тёплые, голубого цвета, воды небольшой лагуны, закрытой со стороны моря огромными скалами валунами, куда наша семья ходила купаться. И отделанный мозаикой фонтан в центре Отуз. Колонна военнопленных идущих на работу, их водили конвоиры. Зажав подмышкой винтовку с длинным, четырёхгранным штыком и скручивая на ходу цигарку, пожилые конвоиры сопровождали пленных. Мы босоногая детвора знала от своих родителей, что военнопленные восстанавливали разрушенные в войну мосты, дороги, здания. Конвоиры в обмотках до колен, в выгоревших на солнце гимнастёрках и обутые в изношенные ботинки чем-то напоминали гусей-вожаков  из стаи нашей соседки бабы Кати. Пленные немцы и венгры шли ровным строем. На них были ещё неплохие френчи, а на ногах добротные ботинки. Шли они молча, угрюмо озираясь по сторонам. Румыны в отличие от них оживлённо переговаривались, не держали строя. Мундиры на них были расстёгнуты, кепи мяты. Казалось трагизм плена и поражения, этих, смуглых, цыгановатых людей  не смущал. Скорее они были рады приближению конца войны. Конвоиры часто делали им замечания. Несмотря на это они продолжали клянчить у прохожих покурить. Во мне зрело недовольство немцами. Почему наши солдаты, одолевшие немчуру, как говорила  баба, Катя, одеты хуже этих фрицев? Неужели товарищ Сталин  не знает этого?
      В Акбаше, в мирном сорок шестом году, лёжа под грудой тряпья, в холодной комнате,  мы с сестрёнкой слушали воспоминания матери о Крыме. Одного я не мог понять, почему родители так спешно покинули Крым, и уехали в  Кабарду. Где у них не было ни родственников, ни друзей. А мать тем временем рассказывала, какой хороший домик они с отцом оставили в Судаке, при эвакуации на Кавказ. По её словам они выстроили его перед самой войной. В мае месяце справили новоселье, а в августе пришлось срочно эвакуироваться из Крыма. Рассказывала, как немцы бомбили их эшелон, и бомбы угодили в два вагона, и их пришлось отцепить и бросить. Люди сидели на крышах и висели на подножках вагонов.  Она вспоминала своих родителей, у которых тоже был домик. Стоял он у подножия стариной генуэзской крепости. Говорила мать о своих братьях рыбаках и охотниках,  сёстрах работавших на виноградных и табачных  плантациях. Как он знал из её рассказов всю родню матери, немцев по национальности, депортировали в Казахстан, на Алтай, за Урал и в другие места. Многое в то время это ему было непонятно. Почему говоря о своих родственниках, мать всегда переходила на шёпот. Как он помнил, она никогда не говорила о них при соседях и посторонних людях. Как-то он подслушал разговор родителей. Отец недовольным тоном говорил матери:
 - Держи Фрида язык за зубами. Пойми, сейчас времена такие и стены слышат. Сказала лишнее и та же соседка или подруга «настучит» в НКВД.  Если бы ты не сболтнула, тогда в Отузах, лишнего, то может быть, мы и жили в Крыму. А потом смогли бы вернуться в Судак.
И ему вспомнился такой эпизод. Как-то в Отузах к ним из совхоза прислали двух пленных немцев, переложить печку в доме. Это были  пожилые  пленные, ходили они без конвоя. Дирекция совхоза обычно направляла их в помощь своим работникам. Такие пленные пилили дрова, ремонтировали жильё, рыли колодцы и выполняли различную работу в семьях, где мужчины были на фронте или инвалидами. Немцы им сложили печь. По окончании работы мать накормила их. И когда один из них стал объяснять, показывая пальцами, что у него в Германии остались цвай киндер, мать заговорила с ним на его родном языке. Пленные оживились и о чём-то стали расспрашивать мать. Как он помнит, никого из соседок и знакомых в тот момент у них в доме не было. Но после того случая у родителей начались неприятности. Как он позже узнает, отца, и мать не раз вызывали  в местное отделение НКВД. Следователя интересовало, о чём мать говорила с  военнопленными.
   В то самое время, не зная о неприятностях родителей, я днями пропадал с соседскими мальчишками. Мы ребятня осматривали многочисленные остовы разбитой военной техники, которая стояла на краю деревни. Соседский Петька утверждал, нашу полуторку разбили из орудия. Колька возражал, говорил, она подорвалась на мине. В их спор я не вмешивался, так как пушек и мин не знал. Зато разбирался в марках машин. Эти познания я получил, живя в Беслане.
    В сорок третьем году мы жили в Северной Осетии. Отец, имевший освобождение от призыва в армию по инвалидности, работал на лубзаводе. В том же году к нам приехал его младший брат, мой дядя Вася. Его ранило и контузило в боях за Севастополь. Залечив раны в госпитале, он стал работать на лубзаводе машинистом локомобиля. И мне приходилось носить ему на работу еду. Вручив котелок с узелком, мама отравляла меня к дяде с обедом. Однажды вожак гусиной стаи, вытянув крылья и шипя, напал на меня, и я перепугался и спрятался под мостик. Выручила меня тётка, она отогнала гусей и проводила меня к дяде.
 - Пойми племяш, - доедая остатки пролитого мной борща, поучал меня дядя Вася. - Гуси защищают своё стадо. И не надо их бояться.
  Вскоре на постой нам разместили восьмерых солдат, шоферов из автороты. Они спали у нас на полу. Позже, вспоминая то время, родители говорили это, были семнадцатилетние мальчишки-курсанты. Они получали в Иране автомобили, поставляемые в СССР союзниками по договорам ленд-лиза, и перегоняли их в Беслан. Пригнанные студебеккеры, форды, шевролеты, виллисы, доджи выстраивались в поле, недалеко от села Старый Батакаюрт. Наши постояльцы  часто брали меня с собой. И я, четырёхлетний пацанёнок, днями катался с ними в кабине машины. Порой меня сонного привозили домой, и сдавали на руки матери. Жилось семье  в то время легче, так как парни делились с нами своим пайком. Это были американская тушёнка, австралийские бобы, канадское сгущённое молоко, какао, всё в баночках и упаковках, чего я раньше не видел.  Отцу с дядькой даже перепадали английские сигареты. И мне уже реже приходилось резать табак самосад для самокруток отца и дяди.
     Как-то мы соседские мальчишки с трёхлетним Мишкой, который всюду хвостиком ходил за нами, были в центре деревни. В это время конвоиры вели на работы колонны пленных. Впереди немецкой колонны шагал известный нам Вильгельм. В Отузах знали, он был известным борцом в Германии. Мы пацаны не раз были свидетелями его силы. Однажды, когда трое солдат не смогли загрузить в полуторку бочку с бензином, Вилли отстранил их, и, подняв на вытянутых руках бочку, опустил в кузов машины. Военные поблагодарили его, одобрительно похлопав по плечу, и угостили махоркой из своих кисетов. А один боец поднёс ему зажжённую зажигалку, прикурить.
 - Немчура поганая, отца убили. А ему ещё и закурить дают, - обиделся Петька на солдат.
Обиду его понять можно было, отец Петьки погиб в Австрии. Увидев в этот раз проходящих пленных, Петька предложил нам забросать их пылью. Сорвав листья лопухов, мы наполнили их пылью  и стали бросать в колонну пленных. Но один из конвоиров, которому надоели наши выходки, поймал Петьку и «надрал» ему уши.
    Помнила ли наша младшая сестрёнка  что-нибудь о пребывании в Крыму? Думаю, вряд ли, так как на момент отъезда семьи на Верхне-Акбашский лубзавод ей было год и семь месяцев. Зимними вечерами, сидя у тёплой печи, родители вспоминали свою родину. Они говорили о родственниках, друзьях и знакомых. На одном таком вечере воспоминаний отец заговорил о своей землячке, Настеньке.
 - Получил письмо от Павлика из Изюмовки, пишет, что нашлась Настенька.
 - Миша говорил, что её в сорок втором угнали вместе с жителями деревни в Германию, - прервала  его мать, – И что она пропала без вести.
 - Да, но это было в июне сорок пятого, - возразил ей отец. - Ему и официальный ответ
дали. - А в этом году Павлик пишет, что из НКВД ему извещение пришло. – «Нашлись Настенька с Виталиком и Валентиной». Она была в американской зоне оккупации, теперь возвращается на родину.
 - А что же Миша?  Столько лет без жены и сына, наверное, уже женился?
 - Не знаю Фрида, Павлик ничего об этом не пишет.
                2
       В дальнейшем по мере взросления я часто слышал от родителей уже знакомые мне имена. Это были их друзья детства, ровесники, земляки. Частенько собираясь в родительском доме, у тёплой печи, отец с матерью, долгими, зимними вечерами, рассказывали нам, детям, о довоенной жизни в Крыму. И я уже понимал из писем, кем доводится нам тот или иной человек. Из массы имён чаще слышал имя Настеньки, произносимое отцом с оттенком доброты и уважения. И у меня, уже ставшего проявлять мальчишеский интерес к сверстницам, возникла мысль: - А не бывшая ли это подруга отца? Что-то он часто её вспоминает. В ненавязчивых разговорах с матерью, я по крупице узнавал всё об отцовой симпатии. Постепенно я выяснил, Настенька была родом,  как и отец, из Отуз, его землячка. Родители моего отца дружили с её родителями, семьями. Как это принято в деревнях, помогали друг другу. Отец ухаживал за Настей и хотел жениться на ней. Узнав, что моё предположение о любви отца к землячке подтвердилось, я тут же потерял интерес к этой женщине. Окончив учёбу в техникуме, живя и работая вдали от родителей, у меня сформировался круг своих интересов. Вскоре я женился, свадьбу играли в родительском доме. Кроме многочисленной родни и гостей на ней присутствовали две супружеские пары, приехавшие из Крыма. Тогда я впервые увидел тётю Настю. И мне странно было слышать это уменьшительное, ласковое - Настенька обращённое отцом к пожилой тётке с ни чем не примечательной внешностью. Запомнился её острый носик и удивительно молодые, голубые глаза. Нелепо выглядела копна белых, завитых, волос на её голове. «Перестаралась старушка» - подумал я, решив, что тётя Настя покрасила волосы в угоду моде. Через четыре года мы с женой решили провести свой отпуск в Крыму. Оставив на попечение родителей своего маленького сынишку, и взяв адреса  родственников и знакомых родителей, мы отправились в путешествие. Первыми кого нам следовало навестить в своей поездке, была супружеская чета из Старого Крыма - тётю Настю и дядю Мишу. Прибыли мы в небольшой городок, Старый Крым, ранним утром. И кажется во время. Дядя Миша закрывал ворота, а тётя Настя уже сидела в салоне «Москвича» ожидая мужа.
 - Может, вы присоединитесь к нам, и прокатитесь с нами в Симферополь? - предложила тётя Настя, узнав из записки отца о цели нашего визита. – Мы сегодня едим к нашей дочери, Валентине. Она там живёт.
 - Мы не против вашего предложения и согласны, - решила моя супруга.
 - Тогда садитесь
Моя жена села сзади, рядом с тётей Настей, а я занял переднее сидение.
 - Только мы вначале заскочим в Феодосию, - усаживаясь за руль, предупредил нас дядя Миша. – Решим один вопрос, а затем уже едем в Симферополь. Неудобно как-то получилось вы к нам в гости, а хозяева сами уезжают. Дело в том, что сегодня у Вали день рождение, и мы пообещали приехать к ним.
Узкая дорога петляла по лесной гористой местности. Моя супруга обсуждала с тётей Настей свои женские проблемы. А я чтобы не отвлекать внимание дяди Миши разговорами  большую часть пути молчал. Вскоре дорога пошла  вдоль обрывистого берега и нам открылся прекрасный вид на Феодосийскую бухту со стоящими на рейде судами. Дядя Миша оживился.
- Вот отсюда, - указал он в направление моря, - в новогоднюю ночь с сорок первого на
сорок второй год наши войска выбросили морской десант. Немцы не ожидали, была штормовая погода и довольно холодно. А когда заметили движение судов, тут же осветили бухту прожекторами. Береговая артиллерия начала вести огонь по судам десанта
 Но некоторым из них удалось прорваться в бухту и высадить в порту бойцов.
 - И что же дальше, дядя Миша? – с тревогой спросила моя супруга.
 - Однако развить наступление не удалось. У наших десантников не было огневой поддержки. Части десантникам удалось прорваться в город, а утром с помощью местных жителей они ушли в горы. В общем, положили здесь немало народа, - грустно закончил дядя Миша. – Да и мы партизаны ничем не могли им помочь.
 - Так вы дядя Миша партизанили? – оживилась моя супруга. – А мой старший брат пропал без вести в сорок втором году, под Керчью.
 - Партизанил, - криво усмехнулся дядя Миша. – Первое время мы бегали как зайцы от немцев. Ни оружия, ни боеприпасов у нас ещё не было. Уже позже, в сорок втором году, когда нам с Большой Земли стали сбрасывать на парашютах, оружие, радистов с рациями дело пошло веселее. Тогда мы почувствовали себя силой. Стали проводить операции, пополняться оружием за счёт противника.
За поворотом разговор перешёл на другую тему.
 - Вот я присматриваюсь к вам тётя Настя, - заговорила моя жена, - и не могу понять. Вы такая белая сказать краситесь, непохоже. Седые?
 - Конечно деточка! – весело рассмеялась она. – Это меня жизнь в двадцать девять лет перекрасила.
В несколько иронично-насмешливом тоне тёти Насти  не чувствовалось обиды на вопрос. Мне, узнавшему от родителей что тётя Настя пережила немецкую оккупацию её седина не вызывала удивления. Люди, прошедшие военные лишения, не всегда выглядели лучше.
 - В войну я стала такой, - по-молодому, тряхнув причёской, взглянула она на мою супругу. – С тех пор и красится не надо. Ну, коль ты заинтересовалась, расскажу вам эту историю, чтобы не скучно было. А то я смотрю, Миша мой начинает дремать за рулём.
 - Я не сплю, - обидчиво возразил дядя Миша.
По слегка вздрогнувшим плечам и тому, как вильнул наш «Москвич» чувствовалось, дядя Миша если не дремал, то был близок к этому состоянию.
 - Он у меня сегодня из ночной смены, не выспался. Поэтому я буду рассказывать вам свою историю, чтобы он не заснул.
         В войну у нас в Старом Крыму немцев стояло немного. В основном румынские пехотные части. Эта публика дисциплиной особо не отличалась, - необычно начала своё повествование тётя Настя. - Может, поэтому у нас в Старом Крыму не так свирепствовали оккупанты, как это было в Феодосии, Капсихоре, да и по всему побережью. Я в то время жила одна с детьми. Валюшке было четыре годика, а Виталику около двух лет. Миша в то время был в партизанах. А как партизанили, одно название. Это сейчас пишут, те, кто не имел никакого отношения к партизанам. Всё было куда трагичней, нелепо и бестолково.
     В её голосе не было сожаления по тому нелёгкому времени. Чувствовалось желание выговориться, рассказать о лишениях и тяготах выпавших на долю их поколения.
В сорок первом Старый Крым был маленький. Я была молодая, с двумя детьми на руках. Страшно было, тем более домик наш был на краю. Это теперь мы в центре живём, расстроился город. Леса здешние небольшие, прятаться в них сложно. Положение с продовольствием и оружием у партизан сложилось критическое. Базы и тайники что были заложены в начале войны, татары выдали немцам. Некоторые разграбили местное население уже перед приходом немцев. Тяжело приходилось. Самой с детьми есть почти нечего, а тут Миша с Павликом заглянут. – Павлик, это мой младший братишка, - пояснила тётя Настя. – Вместе с Мишей в партизанском отряде был. Бывало, придут ко мне тайком ночью, постучат в окно. Я им открою дверь, впущу, покормлю. Пока они кушают, я им в дорогу соберу узелок. Приходилось последний кусок хлеба отдавать. Думаю: «Как-нибудь перебьюсь. А как они бедные  в землянке или в пещере на холоде?» А в декабре сорок второго Павлика не стало. Убили его.
Тетя Настя всхлипнула и потянулась за платочком. Пока она вытирала слёзы, дядя Миша продолжил её  пересказ:
   - В тот день с наступлением темноты мы пришли к ней. Впустила она нас, двери на запор закрыла, окна у неё уже были платками завешаны, - пояснил, – чтобы снаружи, не разглядеть, кто есть в доме? Стала Настя нам  на стол собирать, а я тем временем лестницу к ляде на горище приставил.
- Это у нас крышка лаза, ведущая на чердак, так называется, - объяснила тётя Настя. - Там на горище, мы обычно фрукты,  табак сушим или виноград храним в подвешенном состоянии. А у вас чердаком зовут. Ну и что же вы думаете? – пряча платочек в складке, манжета рукава, спросила она. – Только накормила их стук в дверь. Миша с Павликом по лестнице на чердак и лестницу за собой потянули, а я тем временем  всё со стола и в печь убрала, заслонкой прикрыла. Дверь отворила. Староста, татарин, вошел, а за ним два полицая. Полицаи осмотрелись, вроде ничего не заметили, а староста принюхивается.
 - Чем печь топила? – спрашивает он меня.
 - Кизяками, - отвечаю. - Чувствую, пронюхал сволочь. Со двора, с морозного свежего воздуха дым костра легко отличить.
Дело в том, что партизаны в горах, и в землянках у костров грелись и этим дымом провонялись. Его ни каким другим дымом не спутаешь, и я специально держала на этот случай кизяки, чтобы им сбить этот  запах дыма.
 - Врёшь! – говорит татарин, и ко мне. – Кто был, сознайся?
 - Ей богу кизяками топила, поэтому запах такой, – а сама ему чуть ли не под нос кизяк сую, чтобы сбить запах. – Вроде поверил, смотрю, ушли. Выждала немного, открыла дверь, осмотрелась, никого поблизости нет. Вошла в хату, и хотела, было постучать в ляду, мол, спускайтесь, а тут снова стук в дверь. Открывая, за дверью староста, полицаи и немцы с овчаркой. Тут у меня сердце оборвалось, поняла, овчарка их найдёт. Кричу во весь голос, чтобы они там, на горище, слышали:
 - Да что вы всё ходите, да ходите! Всю хату выстудите. Топить печку нечем.
 - Мы, конечно, догадались, - продолжил дядя Миша повествование, - Черепицу в углу дома разобрали. Я спустил Павлика вниз, и сам спрыгнул на землю. Дом углом прилегал к саду, и убежать было можно. Но немцы, видимо уже сидели в засаде и стали в нас стрелять. Павлика убили, а на мне повезло, фуфайку прострелили. Я в сад, темно было, и ушёл к партизанам.
                3

 - Меня, конечно, арестовали, даже Павлика похоронить не дали, - вновь заговорила тётя Настя. - Отвезли меня утром с детьми в Феодосию, бросили в тюрьму. А там таких женщин, как я, десятки. Месяц провела в тюрьме. Спали на нарах по очереди, чтобы  нашим детям места хватило. Кормили нас баландой, передачи от родственников  не принимали. В конце второго месяца узнала от переводчика, что Миша жив, Павлика соседи похоронили. Переводчик был немец из Судака и знал ваших родителей. Хороший был человек.
 - Когда Крым от немцев освободили, его арестовали, - дополнил рассказ дядя Миша. – Многие местные жители ходили в отделение НКВД и просили за него. Командиры партизанских отрядов тоже выступили в его защиту. Всё же отстояли, многих он спас от расстрела.
 - Спустя два месяца нас ночью отвезли в порт, - продолжила тётя Настя. – Загрузили в трюмы какого-то корабля, и мы плыли двое или трое суток. Лишь в Констанце, это уже была Румыния, мы увидели белый свет. Нас было тысячи три стариков, старух, молодых женщин и детей. Где-то сотни полторы скончалось в пути. Виталик мой тогда чуть не умер, метался в горячке. Спасибо пожилой мадьярке спасла его каким-то отваром. Оттуда повезли нас в товарных вагонах через Румынию, Венгрию. Вскоре уже были в Австрии. Выгрузили нас на небольшой станции Брукгаузен.
Тётя Настя замолчала, вздохнув, продолжила:
- Знали бы вы, сколько я ними лагерей сменила? Виталий и сейчас говорит с акцентом. Да и откуда ему было знать свой, русский язык, когда вокруг кого только не было. Полячки, француженки, итальянки, чешки, сербки – полный интернационал. И каждый на своём языке разговаривает. В Маутхаузене это последний лагерь, в котором мы были, он опять у меня заболел. Думала, умрёт. Ведь мы постоянно на работе были, а они в отдельном блоке под присмотром старух. Но я его под нарами прятала. Узнай об этом капо, что он больной, его бы я сразу потеряла. Таких больных как он не лечили, а сразу в крематорий отправляли. Спасибо соседке испанке помогла его выходить.
 - А кто это капо? – поинтересовалась моя половина.
 - Лагерный надсмотрщик, - удивлёно взглянула на неё тётя Настя. – У нас была немка, Эльза Брукхильд. Сволочь, а не женщина. Девушек и молодых женщин на ночь солдатам из охраны поставляла. Выстроит нас, бывало, на плацу, заставляет раздеться и ходит, смотрит. Какие женщины приглянутся ей тех и забирают ночью в казарму. Чего только не делали, чтобы не попасть туда. Мазались. Тогда она нас в бане стала высматривать. Уродовались, заразными прикидывались. Меня выручила француженка, она в санитарной команде работала. Дала мне мазь, от которой у меня сыпь по телу пошла. Раз меня и соседку по нарам, она из Бельгии была, Эльза привела к одному офицеру. Заставила нас раздеться. Тот как увидел красные пятна у меня ниже груди, брезгливо поморщился. Это и спасло меня. А бельгийку я уже больше не видела. Слух был, что она повесилась в ванной комнате на галстуке того офицера. Другие говорили, её задушили. 
    В машине на некоторое время воцарилось молчание. Тётя Настя задумалась.
- А раз, - оживилась она, - с темнотой я пробралась к пищеблоку. Стала рыться в контейнерах с отходами, чтобы детишек поддержать. Охрана заметила меня и спустила овчарок. Рвали они меня, до сих пор шрамы на ногах видны. А в сорок четвёртом году нас восьмерых женщин с детьми купила одна богатая бюргерша. Графиней была, такая дама чопорная, с лорнетом ходила. Работали мы на её полях с раннего утра и до захода солнца. А дети наши трудились на гусиной ферме Хотя и тяжело приходилось, но всё же лучше чем в лагере. Потом меня перевели на работу в коровник. Иногда удавалось молоко принести и в лагерь подругам передать. А.  зимой вообще повезло, послали на кухню подсобницей. Носила тайком нашей детворе вкусненькую еду. Верите, все мы пленницы вне зависимости от национальности помогали друг другу. Если одной что достанется из еды или одежды, то несёт в общий котёл. Только благодаря этому и выжили. Наступила весна сорок пятого. Немцы становились всё молчаливыми и угрюмыми не то, что раньше. Уже и зверствовать стали реже, видимо опасались последствий. А в мае месяце вошли американцы. Собрали всех нас узников в фильтрационный лагерь. А там всякие комиссии работают, представительства организации Красного Креста и другие дипломатические миссии. Иностранцы быстро освобождались, а с нами, советскими узниками, волынили. Потом появилось наше представительство. Мы обрадовались, думали нас отправят в Союз. Начались допросы, проверки в Особом отделе, и только в августе нас отправили эшелоном на родину.
  - Вот, наверное, дядя Миша обрадовался вашему возвращению?
Но восторженность моей половины ни дядя Миша, ни его супруга не поддержали. В машине установилось тягостное молчание. Признаться меня немного даже смутило такое поведение супругов. Поняв неуместность своего вопроса, замолчала и моя супруга.
 - Да и кто бы ни радовался появлению жены с детьми? Когда и надежд на возвращение уже ни у кого не было, - нарушила долгое молчание тётя Настя.
Наш «Москвич» уже двигался улицами Симферополя. Каждый из нас молчал, думая о своём. Вскоре машина свернула в один переулок и остановилась у ворот частного дома.
 - Приехали! – оповестила нас тётя Настя.
      Вечером, посидев в компании семьи за семейным ужином, мы мужская компания: - дядя Миша, я и муж Валентины ушли в дом-времянку, где нам предстояло переночевать. Тесная мансарда с окном, выходящим в сад, тёмная южная ночь, яркие звёзды, пение цикад не располагали ко сну.
 - Папа, может, ещё по стаканчику пропустим? – предложил выпить муж Валентины.
 - Налей Дима, - согласился дядя Миша. - Только нашего вина, сухого.
Зять организовал небольшой столик у окна, выставил на него кувшин вина, ломтики нарезанной брынзы, виноград, персики и мы присели за него. Выпив с нами за компанию пару стаканчиков вина, Дима ушёл в дом к супруге.
 - Наше вино, - разглядывая на свет лампы кувшин с вином, пояснил дядя Миша. - Из виноградников коктебельской долины. -  Твой дед Харлампий виноделом до войны в Судаке на винзаводе  работал. Ты, наверное, знаешь, что моя Настя, твой батька и его брат Василий были  родом из одной деревни, Отузы. Отцы наши дружили семьями, и мы их дети дружим. И я хочу, - дядя Миша поднял свой стакан, - чтобы и вы продолжили эту традицию, поддерживали связь между собою. Молодцы что приехали в гости.
 Наполнив стаканы, дядя Миша взглянул на меня.
 - Тебе, наверное, мать рассказывала, что твой отец в молодости ухаживал за моей Настей?
 - Нет, не говорила. Но что-то об этом слышал от дяди Васи.
- Так вот я его опередил, раньше заслал сватов. Но это не испортило нашей дружбы. Да, - задумчиво произнёс он, - поломала нас судьба и крепко. Отец твой в сорок первом году уезжал вместе с судакскими немцами. В сорок четвертом, когда наши войска освободили Крым, вернулся на родину. А в сорок шестом снова был вынужден покинуть Крым из-за неприятностей, возникших с твоей матерью. Кто-то написал, как он мне говорил, в местное отделение НКВД донос, что она передаёт сведения немецким военнопленным. Абсурд какой-то, сам понимаешь нелепость обвинения. Василия, твоего дядю, в первый месяц войны мобилизовали во флот. Попал он в самое пекло боёв под Севастополем, контузило его там, и он был вывезен в госпиталь в Сухуми. А я вот на фронт не попал, меня райком партии оставил партизанить. Настю мою с детьми в Германию угнали. И такая судьба у многих наших сверстников. Давай выпьем, - предложил он, наполняя стаканы вином, - чтобы вашему поколению жилось лучше. А ты знаешь, - дядя Миша взглянул мне в глаза, - я чуть было во второй раз не женился. Ещё день, два и у меня бы было две жены.
     Дядя Миша замолчал. В его невесёлой усмешке сквозила боль по тому ушедшему времени.
 - Куда я только не обращался, писал, узнавал о семье. Всё время получал отрицательные ответы на мои запросы. Уже совсем разуверился, думал, погибла Настя с детьми. Уже и тесть с тёщей при встречах стали мне говорить, «Женись Миша, ведь Настю с детьми не вернёшь. Была бы жива, уже дала о себе весточку. Наверное, погибли». К тому времени я работал механиком в совхозе. У меня была женщина. Мы с ней в партизанском отряде познакомились. Муж её партизанил, попал к немцам в гестапо, и там его расстреляли. Дело у нас двигалось к свадьбе, уже и день был назначен, и приглашения на свадьбу разослали. И вот за день до свадьбы вызывает меня срочно второй секретарь райкома партии. Приезжаю, а он мне: «Миша, твоя жена и дети нашлись».
 - Где они? – спрашиваю его.
 - Эшелоном едут вместе угнанными в Германию людьми. Сегодня ночью ожидаем прибытие состава в Джанкой. Я уже договорился с товарищами из Джанкойского райкома партии, их снимут с поезда. Так что бери мою машину и гони туда. Шофер уже знает, а «виллис» стоит во дворе.
 - Веришь, - дядя Миша, печально посмотрел на меня, - хотя я со своей симпатией остался в добрых отношениях, всё же при встрече с ней испытываю неловкость, будто обманул её.
    Долго я ещё не мог заснуть в ту ночь, размышляя над тем, как мало мы знаем о жизни родных и близких людей. Перебирая в памяти услышанное за день, меня уже не удивляло тёплое отношение отца к своей землячке. Пережитые тётей Настей лишения, вызывали у меня уважения этой женщине.
                Ставрополь, май, 1999 год.