Переступить черту. Часть вторая

Переступить черту (роман)

Часть вторая (документальная)

ГЛАВА 1

Не прошло и трёх лет, как мои милые подружки пришли проводить меня в дальний путь: я с семьёй уезжаю в далёкий и не известный мне мир. Терпение моё кончилось. Этот вечный национальный вопрос... Как и предсказывали армяне на том корабле, война охватила не только их республики, но и весь Кавказ. Всё горит, всё уничтожается, гибнут люди. Но если армянский вопрос только начался на Советском Кавказе, то еврейский никогда не заканчивался. И конца, по-видимому, не будет.
После серьёзнейших раздумий и, главное, событий, которые не предвещали ничего доброго, мы решаемся покинуть Россию и уехать в Израиль. Толчок всему этому дала капля, переполнившая чашу терпения: моего сына избили в школе до сотрясения мозга. Когда вечером я меняла ему повязку на голове, он спросил:
– Мама, ты говоришь: «родина, родина», – а что такое родина, если меня избивают здесь, потому что я еврей?
Что могла я ответить моему мальчику? Уже с раннего возраста узнала, что отличаюсь от других детей и «играть со мной не надо». А чуть позже познала великую фразу кухарок и их деток: «мало вас Гитлер бил». Любить неевреев в своей юности я просто боялась, чтобы, не дай Бог, выйти замуж за гоя, потому что ничего хорошего всё равно не выйдет из этой женитьбы: «рано или поздно он обзовёт тебя жидовской мордой». Постоянные страхи в очередях, когда именно людей твоей национальности винили в том, что пропал сахар, молоко, колбаса...
А последнее заявление юноши-соседа, только что возвратившегося со службы из армии, чтобы увозила своего сына из этой страны, потому что русскую армию он не осилит: либо покалечат, либо убьют (при этом он имел в виду не врагов, а своих же антисемитов).  Это тот самый паренёк, который когда-то приставал к моему пятилетнему сыну с вопросом:
– Ты еврей?
– Нет, я Алик, – отвечал сын.
– Ну, ты Алик – еврей.
– Нет, я просто Альберт.
– Ну, твой отец Абрам?
– Нет, Игорь.
А эти тяжёлые дни ожиданий еврейских погромов! Обещали – значит, будут. Погромов не было, но для меня достаточно этого вопроса моего сына – им всё сказано. Ничего не ответив Альберту, я вышла в столовую, где у телевизора приютилась вся моя семья.
– Мы собираемся и уезжаем. Папа, если ты готов, то поехали с нами, но ждать мы больше не будем.
Папа долго решал вопрос с отъездом. Он хотел закончить свой труд, получить звание профессора, надеясь, что этим поставит точку в своей трудовой биографии и с честью покинет родину. Но время шло, он стал профессором, но никак не мог оторваться от своего дела, от работы. Наконец, сказал, что сейчас покинуть страну не может. Мы должны поехать без него, а он приедет позже. Мама, с одобрения папы, решила ехать с нами: её детище – это мы, и нас одних она отпустить не может.
Честно сказать, это было мудрым решением с её стороны: жизнь в Израиле и дальнейшие события в России подтвердили правильность выбора. Да и мне было легче подняться в дорогу, поскольку знала, что пусть не полным кустом, но всё же большинством своей семьи мы едем в неведомую страну, где нас никто не ждёт и не сулит золотые горы. Почему-то была полная уверенность, что отец приедет следом за нами.
Сборы были очень быстрыми. Мы продали часть своих книг, а на вырученные деньги отослали в Израиль остальные книги, – те, с которыми не можем расстаться, в Израиль. Едем с одними чемоданами и самодельными сумками, куда можно было затолкнуть ковры, мамину швейную машинку и самовар – вечное напоминание о России. Перед нашим отъездом закрыли таможню в городе, и мебель нельзя было везти. В то время это было для нас очередным испытанием на прочность наших нервов. Заранее заготовленные ящики мы продали за полцены на дачный домик друзьям, спальню и стенку – и вовсе за гроши, пианино оставили папе – до дальнейшего его решения; посуда и другая утварь, которую не могли увезти в чемоданах, пошли на подарки друзьям и родственникам. На наше счастье, о чём мы узнали только в Израиле, за отсутствие багажа новым репатриантам полагалась денежная компенсация, и можно было приобрести абсолютно новые вещи, что мы и сделали.
В квартире мы оставили всё необходимое для дальнейшего проживания отца – до его полного «созревания» покинуть эту страну и присоединиться к нам. В числе прочего оставили ему не отоваренные продуктовые карточки. 
Небольшая справка для непосвящённых. В то время в России было такое печальное положение с продуктами, что на каждого члена семьи выделялись карточки для пропитания, представляющие собой большой лист белой бумаги, разрезанный на квадратики с напечатанными в них датами отоваривания продуктами. Так как мы уезжали в середине месяца, оставшиеся наши карточки отец мог приобрести дополнительное питание.
Все последние дни я жила, как в тумане, в абсолютно ненормальном ритме. За месяц до отъезда пришлось уйти с работы: надо было вплотную заняться сборами… И вот настал последний день. Чемоданы все собраны, последние прощания с дорогими мне людьми. Убираю квартиру и в третьем часу ночи залезаю под душ. И тут слёзы потоком прорываются наружу. Рыдаю от бессилия и страха: правилен ли мой выбор, ведь я меняю всё не только в своей судьбе, но и судьбе своих потомков. Будут ли они мне благодарны за этот шаг или проклянут, и моё имя навечно войдёт проклятием в наш род?
Перед самым отъездом – ещё один «подарочек»: началась война в Персидском заливе. Но жить в своей квартире мы уже не имели права, а потому решили не приостанавливать свои сборы в надежде на то, что пока оформим в Москве все визы, война закончится, и нам дадут покинуть страну первым же самолётом.
Все в Самаре знали, что в вагоне №11 едут отъезжающие в Израиль: около него всегда много провожающих, много нервного смеха и море слёз. И хотя друг другу говорили, что обязательно встретимся, но судьба нас уже поделила на тех, кто скоро уйдёт из жизни, и тех, кому суждено ещё жить. Все должны были стараться сдерживать свои слёзы: плохая примета плакать во время расставания. Но уже с ночи я никак не могу остановиться. А когда поезд тронулся, и я увидела бегущих по перрону за вагоном моих друзей, что-то кричащих и машущих руками, и тех, кто оставался на своих местах, покорно опустив голову, боясь показать заплаканные глаза, силы покинули меня. Я зарыдала на весь вагон, вероятно, так сильно, что кто-то не выдержал и закричал: «Да успокойте же её!» Муж, тоже стоявший у окна и еле сдерживавший слёзы, затащил меня в купе...
В Москве мы закончили оформление документов и двинулись на Кишинёв, к родственникам мужа, где решили переждать войну. А оттуда автобусом пересечь границу с Румынией и на самолёте долететь до Израиля. Тогда прямых рейсов не было, лететь надо было через какую-то нейтральную страну: Польшу, Румынию, Югославию.
Мы выбрали Румынию. Во-первых, она была ближе всего к Молдавии, во-вторых, в автобусах можно было перевозить большое количество багажа, только плати за дополнительный груз. Нас это очень устраивало, так как весь скарб мы везли с собой, что составляло 24 чемодана и 4 большие дорожные сумки. Но казалось, сама страна упорно не хотела выпускать нас за свои пределы. Ещё в Москве, за сутки до нашего отъезда в Кишинёв, начался обмен денежных купюр. И все наши так старательно собранные в дорогу пятидесятки и сотни (крупные деньги удобнее везти) не имели никакого веса. Мы не могли двинуться даже на Кишинёв. Причём, как всегда, «излишне мудрое» правительство России, решило проводить обмен денег на рабочих местах. Мы отдали моему отцу, провожавшему нас до Москвы, наши деньги, и он возвратился обратно в Самару для того, чтобы обменять их на мелкие и привезти нам уже в Кишинёв. А мы с последними мелкими деньгами, оставшимися от покупок подарков в Москве, двинулись в Молдавию, так как билеты на поезд были уже в кармане.
К кишинёвскому поезду нас упорно не хотели везти носильщики: не верили, что мы едем в Кишинёв, а не летим в Израиль, а значит, – ехать надо бухарестским поездом. И только после того, как попросили показать им билеты и убедились в правильности нашего маршрута, довезли к вагону и погрузили всё в купе. Один носильщик не выдержал и спросил:
– А что же вы не едете в Израиль?
– Всему своё время, – ответила я. – Пока переезжаем в Кишинёв.
Вообще надо было быть очень осторожными в Москве. Во всю уже процветал рэкет. Так, ещё прибыв в Москву, мы почти два часа простояли в окружении трёх бугаёв, хотя сразу увидели встречающего нас человека, с которым договорились заранее о перевозке наших вещей на временное хранение в Москве, но подойти он боялся. И только когда с нас была снята «охрана», мы буквально бегом загрузили вещи в его небольшую машину с прицепом.
В Кишинёве нам пришлось пробыть несколько недель, пока в регионе Востока установился мир, и был разрешён самолёт на Израиль. За это время папа успел обменять деньги и привезти их нам, а мы утрясли все дела с таможней насчёт золотых вещей. Оказалось, что молдавская таможня с «пониманием» относилась к тому, что вещи принадлежали нам, а не какому-то дяде Ване или тёте Маше, так называемое достояние народа. (Как потом вскрылось, они просто организовали государственную узаконенную взятку, кстати, очень даже умно: и им нажива, и отъезжающим спокойный вывоз своих вещей.) И нам разрешили вывезти всё, хотя, честно скажу, это был мизер по сравнению с тем, что можно было вывезти. Поэтому оценщица рекомендовала мне докупить ещё золотых предметов, не предполагая, что не у всех евреев много денег.
И вот наступил день, вернее ночь нашего отъезда. Около двух часов за нами приехали две машины. В одну погрузили наш багаж, в другую – сели мы сами.
Наверное, эту прощальную ночь я не забуду никогда. В мою память врезалась картина: нас увозит машина, а мой отец с непокрытой головой стоит на заснеженной дороге. Снег падает на его лысую голову, а он, кажется, и не чувствует этого, крепко сжимая в руке кроличью шапку (так и «не дорос» мой милый профессор до нутриевой). И я не могу отвести от него глаз, пока наша машина не свернула на шоссе, и отца уже не было видно. Но я не плакала: я верила в нашу встречу.

ГЛАВА 2

Машина долго петляла по ночному городу, как будто заметала следы от преследователей (кстати, оно так и было – опасались рэкета). Наконец, прибыли к какому-то месту, напоминающему гараж, нас высадили и поехали за новой партией уезжающих евреев. Так через час в домике для отъезжающих собралось несколько семей. Последней привезли экстравагантную женщину, уже «золотого» возраста, с двумя огромными псами.
Перед посадкой оказалось, что у нас слишком много багажа, и наши перевозчики отказались везти его, требуя, чтобы мы что-нибудь оставили. Я бросилась за помощью к начальнику перевозок. Но он только сказал, чтобы обратилась к водителю автобуса. Тот сначала заартачился, но в это время подошли молодые мужчины с автоматами – наша охрана, и один из них, увидев мой расстроенный вид и узнав, что случилось, тихо сказал:
– Не беспокойтесь, мы вас погрузим.
– Я заплачу, – уже с большей надеждой сказала я ему.
– Это – водителю.
Нас погрузили последними, хотя на станцию привезли первыми. Я доплатила за багаж всю оставшуюся у меня сумму – слава Богу, хватило! – и мы, трясясь от нервного напряжения, наконец, уселись на оставшиеся места.
Нашими товарищами по несчастью (правильнее всё же сказать – по неприятности) оказалась и дама с собаками. Во-первых, она не везла их в клетках (можно подумать, что клетки вошли бы в наш автобус), во-вторых, шофёр и с неё хотел поиметь (что явно заполучил, судя по тому, что собаки с хозяйкой были погружены, правда, на заднее сидение автобуса).
И путь на Румынию начался. Через несколько часов, когда начало светать, мы подъехали к границе. Пока проверяли автобус, нам было предложено привести себя в порядок (одна кабинка – для женщин, другая – для мужчин). Затем всех вывели в зал досмотра, а вещи пустили через эскалатор проверки. Вот здесь нам снова «повезло»: мы единственные из всех в нашем автобусе подверглись тщательному осмотру.
Можно теряться в догадках, почему именно нас заподозрили в перевозке какого-то особого товара. Может быть, виноваты были наши шубы – ведь мы выезжали из России при минус тридцати градусах, по дороге, естественно, не переодевались, чтобы не распаковывать багаж. Может, моя шапочка с красивой бляхой на лбу, привлекающая особое внимание, или огромное количество бижутерии и шкатулочек, где подозрительный таможенник учуял какой-то подвох: а вдруг здесь лежат бриллианты небывалой величины. Очень скоро его стали злить и мои ответы, и нервное поведение моего мужа, у которого нашли верёвку в кармане – явный террорист.
Откуда было знать таможеннику, что вес наших сумок был так велик, что эти верёвки на случай, если порвутся ручки. А муж нервничает, потому что наше «спасение» – бутылки с водкой, в таком большом количестве купленные в Кишинёве по рекомендации тех, кто в письмах описал эти проверки, и так тщательно уложенные в портфель (конспираторы!) – были им же, таможенником, пропущены вперёд с нашим сыном, как прилежным учеником.
– А ты, малыш, – обратился он к Альберту, – бери свой портфельчик и иди на выход, пока мы поговорим с твоими родителями.
Этот блюститель порядка даже не удосужился посмотреть, а что же в портфеле.
Когда мы, наконец, были освобождены и проходили через последнюю вертушку, я услышала вслед слова таможенника, обращённые к своим коллегам:
– Жаль, прошли те времена, а то бы я раздел эту дамочку.
В автобусе все уже были обеспокоены нашим отсутствием и встретили нас радостными возгласами: всё-таки беда объединяет.
Границу Румынии пересекли благополучно. Руководитель нашего «круиза» предложил заплатить с каждого взрослого по 30 долларов, а в благодарность – никаких дополнительных проверок. Все с радостью согласились. И через пять минут после прохода двух солдат румын наш автобус пересёк границу и покатил по разбитой румынской круговой дороге, так как в это время прямая дорога на Бухарест была перекрыта из-за волнений в столице. Румыния была тоже объята восстанием: сменялась власть Чаушеску.
Пятнадцать часов в холодном автобусе: водитель переключил всё тепло на свою кабину, – мы тряслись по румынской земле. Перед нами были далеко не весёлые пейзажи. За всё время мы нигде не останавливались на отдых, а необходимость выйти по нужде заставляла водителя останавливать транспорт прямо в поле и – напра-нале: мужчины – туда, женщины – сюда... быстро... и снова в путь. Примерно, на второй такой остановке после тяжёлой тряски голова закружилась, и мои ноги подкосились, я упала навзничь в рыхлый, покрытый коркой глубокий снег у самого заднего колеса, но от ушиба головы меня спасла моя шапочка с красивой бляхой на лбу.
Вдруг почувствовала, что не могу встать, но тут на лицо посыпал колючий дождь, и, вскочив, забежала за автобус… Конечно, я прекрасно понимала, что автобус без меня не уедет, но на мгновение стало страшно от какого-то жуткого одиночества. «Нет, нет, только не в этих снегах Килиманджаро, – твёрдо сказала себе. – Я обязательно должна доехать».
К вечеру мы прибыли в Бухарест, где нас ожидали прекрасные номера и дикий колотун – гостиница не отапливалась.
Перекусив запасённой молдавской провизией (поскольку ужин не предусматривался), мы легли, не раздеваясь, накрывшись нашими каракулевыми шубами. Моя бедная мама была совсем слаба после этого пятнадцатичасового переезда и перенесённого воспаления лёгких (она заболела накануне нашего отъезда из Самары, и я даже делала ей уколы во время нашего проживания в Москве). Мы прижались друг к другу и, согревшись, уснули.
Муж и сын спали в другом номере. Правда, у них хватило мужества залезть в горячую ванну, чтобы согреться, а потом, навьючив на Альберта всё, что было, закрыв его всеми тёплыми одеялами, муж оставил его в номере одного, а сам пошёл на дежурство, которое вынуждены были организовать в вестибюле гостиницы мужчины, чтобы не тащить весь багаж по номерам.
Утром стало как-то веселее, когда нас пригласили вкусить утреннюю трапезу. А когда в ресторан вошёл представитель Сохнута и объявил, что сегодня будет первый рейс на Израиль, началось просто дикое ликование. Оказалось, что в гостинице было много людей, которые уже неделю ждут этого рейса.
Итак, дорога в Израиль (чуть не сказала – в космос) открыта! В аэропорту все с волнением ждали, когда объявят посадку. Ко мне подошёл очень интересный молодой человек и стал расспрашивать, откуда мы едем, в свою очередь, расписывая красоты Израиля. Затем он предложил мне выпить чашечку кофе, предоставив в моё распоряжение несколько долларов.
Я была рада воспользоваться его доброжелательностью и подкрепиться на дорожку, а также напоить своего сына. Но не успела присесть к столику, как ко мне подлетел человек в штатском, и тихо спросил, что я собираюсь здесь делать, и кто дал мне деньги на еду. Ужасно растерявшись, я пробормотала, что хочу попить кофе, но в этот момент он увидел Алика, тоже присаживающегося к столику, и на его лице отобразилась маска ужаса:
– Это твой сын?
– Да.
– Быстро допивайте и уходите отсюда! – очень твёрдо сказал странный человек и отошёл к выходу.
Обжигаясь, я еле выпила кофе и, не дождавшись, когда мой сын доест пирожное, выскочила с ним из бара под странные взгляды присутствующих там посетителей. С другой стороны нас уже ждали два человека с одним вопросом: «Откуда у меня деньги на кофе?» Я побоялась подвести молодого кавалера и не знала, как ответить. Но тот сам подошёл к нам и признался в своём добром намерении. Они тут же отвели его в сторону и что-то долго говорили. Когда он возвратился, нам всё стало понятно. Это были люди из госбезопасности Израиля. Поскольку ещё шла война в Персидском заливе, они обеспечивали безопасность израильтян и предотвращали террористические акты. Со стороны молодого человека, прожившего уже не один год в Израиле и знавшего, что такое арабский терроризм, это было недопустимое легкомыслие. Что ж, простим ему этот поступок, в котором я лично увидела только жест доброй воли, и, конечно, поблагодарим израильские бдительные органы, хотя всё это можно было сделать как-то более мягко, не пугая бедную ещё не прибывшую на историческую родину «олимку-хадашимку» (новую репатриантку).
Через последнюю границу Европы мы прошли совсем спокойно: учтя опыт предыдущих проверок и пустив портфель с водкой вперёд, тем самым обеспечили себе зелёный коридор, пока доблестные органы румынской погранзаставы впопыхах распивали подарочные наборы.
Моё место в «Боинге» оказалось рядом с каким-то ребёнком. Мальчик, летевший первый раз в самолёте, страшно волновался и засыпал меня вопросами. Я, зная, как плохо переношу полёты, не могла сосредоточиться и организоваться, стараясь его угомонить, наконец, не выдержала и  предупредила, если он будет так много вскакивать и говорить, то его будет рвать. Мальчик притих, а вскоре мы оба задремали, затем он хорошо поел принесённую нам еду. Полёт прошёл как по мановению волшебной палочки.
И вот под нами синее море, а затем показалась зелёная полоска земли, всё ближе, ближе... По радио попросили пристегнуть ремни... Шасси коснулось беговой дорожки, и зазвучал Гимн Израиля... И тут произошло что-то странное: гром рукоплесканий прошёлся по салону. Это была благодарность лётчикам, не побоявшимся в такой трудный час совершить полёт из Европы в Израиль. Это было приветствие стране, которая в такой момент не оставила своих детей погибать на чужбине, а предпочла принять их в первые же возможные часы.
Ещё не прошло ликование, как я услышала от своего юного попутчика:
– Тётя, а когда же меня будет рвать?
Милое дитя, как прошла твоя абсорбция? Где ты? Как тебе живётся? Стала ли для тебя эта земля любимой Родиной?

ГЛАВА 3

В аэропорту «Бен-Гурион» новых репатриантов пригласили в зал регистрации. Здесь в специально организованных кабинках выдавали теудат-оле – очень важный документ нового репатрианта, дающий право на всякие льготы в течение трёх лет: начиная от билета в театр, кончая приобретением машканты (ипотечная ссуда) на квартиру. Этой маленькой голубой книжечке завидовал каждый ватик – старожил Израиля и коренной житель. Кроме этой «волшебной книжечки», нам выдали чек на первое время проживания, затем в течение полугода государство стало выплачивать нам корзину абсорбции.
Пока шла регистрация, наши дети (да и не только дети) быстро освоились и стали уминать приготовленные на столах сэндвичи и фрукты.
В это же время в зал вошли несколько военных молодых людей – юношей и девушек и стали раздавать нам противогазы, попутно объясняя, как надо ими пользоваться. Многие не хотели надевать противогазы и были явно недовольны таким поворотом дела: как можно их, которые сами прошли вторую мировую войну, учить и  заставлять надевать этот намордник.
Но не успели мы прослушать военный инструктаж, как заревела сирена. Настоящая воздушная тревога! Двери зала загерметизировали, и только по телевизору мы увидели, что происходит в небе Израиля. Оказывается, вновь иракские «скады» обстреливали страну. Все израильтяне в зале были очень взволнованы. Нас же это как бы совсем не касалось: не было ни страха, ни волнения. (Страхи и волнения пришли несколькими днями позже, когда мы переехали к себе на первую съёмную квартиру в Ашдоде – схар-дира.)
Через несколько минут раздался отбой, и всем предложили выходить на посадку в предоставленные такси.
Тёплый южный вечер уже спустился над аэропортом. Мы сели в такси и поехали в Ашдод. Уже проезжая по его улицам, мы обратили внимание на группки молодых людей, что-то кричащих при виде нашего такси. Шофёр объяснил, что они приветствуют нас, не побоявшихся приехать в дни, когда ещё идёт война. Мы как предвестники мира для Израиля.
В Ашдоде нас встретили дальние родственники мужа, которые сделали нам вызов и теперь взяли на себя опеку над нами. Добрые и милые Поля и Марк приютили нас, оказав помощь во всех затруднительных положениях в первое время, ставшие добрыми советчиками в трудные минуты абсорбции. С их тёплым и уютным домом у меня связано и первое ощущение израильской земли: домашний уют, запах фруктов, обильный, со вкусом оформленный стол.
Через четыре дня они помогли нам найти небольшую недорогую квартирку, куда мы переехали после лёгкого ремонта, сделанного своими руками. В квартире было две комнаты, кухня, туалет и душевая комната. В спальне уже находился огромный встроенный шкаф, куда мы сумели разбросать все свои вещи, и большущая кровать без матраса. К счастью, в это время в Израиле многие выбрасывали свои ненужные вещи прямо на улицы, и мы вскоре нашли матрас для своей кровати. В столовой стоял сервант, хотя и немного разбитый, но вполне приличный, чтобы поставить туда нашу посуду. И нам осталось докупить кровати для сына и мамы, что мы тоже очень быстро сделали, приобретя две сохнутовские кровати по очень низкой цене.
Вскоре пришла первая денежная помощь за электрото-вары, и мы тут же приобрели холодильник и стиральную машину.
Повесив привезённые шторы и побросав ковры на пол, мы до конца оформили наше жилище к первому году жизни в Израиле. Так что через неделю-другую квартиру никак нельзя было назвать олимовской. Мы старались как можно быстрее прижиться, почувствовать себя своими на этой земле. Уют в доме помогал нам в этом.
В самую первую ночь в этой квартире с нами произошёл интересный случай. Приблизительно к 12 часам ночи, когда, уставшие от переезда, мы, наконец, заснули как убитые, раздалась сирена. Не сразу поняв, что происходит, и совсем забыв, о чём нас предупреждали в аэропорту, мы стали лихорадочно искать противогазы. В этот момент в дверь кто-то позвонил. Перед нами стояла женщина в домашнем халате и, жестикулируя руками, что-то старалась нам объяснить. Увидев, что мы ничего не понимаем из её великолепной речи, она побежала обратно к себе, и вскоре в дверях стояли уже две женщины. Но язык второй нам тоже был недоступен, правда, мы учуяли в нём уже великий и могучий иврит. Тогда вторая побежала за новой помощью, и вскоре появился мужчина, который объяснил на родном русском языке, что женщины пришли помочь оклеить окна и двери на случай ракетной атаки. Мы поблагодарили и с радостью согласились на их помощь. Вот тут оказалось, что мнения этих милых дам по заклейке окон и дверей резко расходятся. Наконец, после лёгкой перепалки победила та, что моложе, и она же быстро заклеила нам всё, что только можно было заклеить. В это время прозвучала сирена отбоя, и мы, радостные от этого нового знакомства, улеглись спать.
Наутро оказалось, что заклеены всё-таки не те двери. Но это было не так важно, важно было то внимание, которое оказали нам соседки, беспокоившиеся о судьбе новых репатриантов.
За время войны мы почувствовали удивительное внимание и доброту со стороны старожилов и коренных жителей. Но как только война закончилась, жизнь обнажила все худшие стороны в отношениях новых репатриантов и коренных израильтян. И самое неприятное, мы все стали здесь называться не евреями, а русскими, марокканцами, грузинами…
Наконец, Саддам Хусейн сдался. Война в Персидском заливе закончилась. Наступил мир. Он пришёл как раз под праздник Пурим. На улице появились детишки в костюмах, и весь Ашдод превратился в сказочный город Буратино. Мы с умилением смотрели на это зрелище.
А через несколько дней в воздухе разнёсся сладкий запах. Это зацвели апельсиновые сады, и запах с плантаций доносился до города.
Песах. В ульпане (школа для новых репатриантов), где мы обучались уже несколько месяцев, нас знакомили с историей нашего народа. Поэтому впервые мы вкушали хасу и пили четыре стакана сладкого вина, хотя в России этот праздник знали и почитали, вкушая мацу,  таким таинственным способом достававшуюся к столу. Дело в том, что в нашем городе почти все евреи боялись ходить в синагогу (как, впрочем, и люди других наций в церковь или мечеть) – в стране победившего социализма все были атеисты (как и то, что позже все бросились в религию). К тому же синагога (ирония судьбы!) находилась рядом с КГБ. Настоящее здание синагоги – удивительной архитектуры и великолепия было отдано под мукомольную фабрику, а это было небольшое двухэтажное строение, находящееся во дворе, куда надо было проходить через подворотню с дурными запахами, к тому же через сто метров от неё находилось здание, которое приводило в ужас всех жителей города. Но всё же в Песах сюда, в эту подворотню, кто смело, а кто с большой таинственностью шмыгал, чтобы заполучить желанный свёрток с мацой. Маца была очень тонкой и белой и славилась по всему Поволжью.
Я очень любила приходить в эти предпраздничные дни в синагогу за мацой и наблюдать, как её изготовляли. Было что-то таинственное во всей этой суете, приближающее нас к каким-то неведомым истокам, и, пожалуй, к первому шагу ощущения своего еврейства.
Когда начинался Песах, я ела мацу и однажды, угостив своих сослуживцев, обнаружила, что им тоже она по вкусу. Когда же через неделю наступала русская Пасха, меня не обходили стороной и предлагали вкусить куличи и крашеные яйца. Думаю, что не очень обидела своего Бога, пробуя эти яства. К тому же мы-то знаем, что Бог один. Мы жили в основном среди русских, работали среди русских, в крови многих еврейских семей течёт русская кровь, как и наоборот, еврейская кровь влилась в вены других народов. Так не дети ли мы единого Бога?!
Покидая свой дом перед отъездом в Израиль и прощаясь с соседями, мы услышали от русской верующей женщины такие слова: «Нехорошо, что уезжают евреи. Это плохой знак для России». И она перекрестила нас вслед.
В Израиле в предпраздничные дни мацу покупают в магазинах и, как мне кажется, этим самым уходит какая-то таинственность и благоговение перед этой пищей как даром Божьим в трудные дни исхода из Египта.
На первый в Израиле Пасхальный седер Поля и Марк пригласили нас к себе в гости, где они, их дети и внуки старались специально для нас показать, как проводится этот вечер. Но долго выдержать все не смогли – были очень голодны, и пришлось немного сократить чтение «Пасхальной агады».
Вообще первый год нашей абсорбции был для нас годом больших открытий и откровений. Нам многое нравилось в нашей новой жизни, мы с удовольствием принимали все праздники, старались пробовать всё, что нам предлагали, пытались понять и принять окружающую нас действительность. Но порой эта действительность больно била и обижала нас.
Прошла война, и люди стали более замкнутыми, вдруг появилась какая-то непонятная нам ненависть. Газеты запестрели заголовками о русских пьяницах, ворах, проститутках. Как будто до этого в Израиле их не было?! Как будто не было алии румын-воров, марокканцев-бандитов, грузин-аферистов? Как будто не было в стране так называемых массажных кабинетов и девушек для сопровождения? Но тема русской проституции – самая стойкая из всех тем. Так и хотелось выйти с плакатом: «Да здравствуют русские проститутки! Самые лучшие проститутки в мире!»
И хотя нас многие ватиким (старожилы) убеждали, что в Израиле любят алию, но не любят олим, это как-то не очень успокаивало. Конечно, и наша алия привезла людей, нечистых на руку, любящих выпить больше нормы, женщин, которые согласны были пойти и на такую работу. Но по ним ли судить о миллионной алие?!
Стало ясно, что вся эта ненависть не что иное, как борьба за существование. Солнце одно – места мало. А бороться всё-таки надо уметь и за себя, и за своих детей. И первую борьбу, как ни странно мы начали за то, чтобы сыну, признав его евреем, сделали обрезание. Поскольку в России в своё время обрезание мы не сумели сделать, здесь мне, как матери, пришлось идти в раввинат и подавать прошение на эту процедуру. Так как иврит я ещё не знала, а идиш тем более, со мной пошла Поля, которая, представив меня как свою племянницу, доказала, что я еврейка. Заполнив бланк с данными, мы вышли из раввината, уверенные в скором вызове. Но он не последовал ни через месяц, ни через два. Мы снова пошли на приём. Снова нас выслушали и пообещали… И снова никакого ответа. Тогда рассерженная моя покровительница, влетев в кабинет, сходу уже на идиш высказала молодому раввину, принимавшему нас, что она об этом думает. Тот был очень смущён и без лишних вопросом пообещал ускорить рассмотрение нашей просьбы. И действительно, через две недели мы получили приглашение на брит.
Из всех представителей мужского пола, кого в этот день пригласили в Американский центр, самым довольным и радостным был мой сын. Он ничего не боялся, старался даже шутить и прекрасно перенёс эту процедуру. Мальчик мой был счастлив, что стал настоящим евреем.
Разве был бы он так счастлив в России, где называться гордо «еврей» надо было иметь большое мужество?
 
ГЛАВА 4

Мой милый сын, мой Альбертик! Пожалуй, ничего бы этого не было: ни Израиля, ни этой новой жизни – если бы не было того дня, когда он появился на свет.
Это было в России. В ночь на 23 августа 1977 года у меня начались схватки, а через четыре часа родился малыш. Но я этого не увидела. Врачи боролись за мою жизнь, а моего сыночка перевели в это время в детское отделение для новорождённых.
Их борьба, может быть, не увенчалась бы успехом, если бы не моя мама. Когда она пришла навестить меня первый раз после моих родов, ей сказали, что я умираю. И тогда она попросила впустить её ко мне в реанимацию и покормить. На несчастную женщину, вероятно, посмотрели как на сумасшедшую, но всё же впустили попрощаться с умирающей дочерью. Мама открыла мне рот и начала вливать свой спасительный еврейский бульончик. И, о чудо, я начала глотать. Медсестра, которая с удивлением глядела на эту сцену, бросилась к врачу. Тот приказал снова меня подключить к аппарату питания, поставить капельницу... Я начала свой возврат к жизни.
Когда я пришла в себя, меня спросили:
– Ты  знаешь, что родила?
Потрогала свой живот и утвердительно кивнула.
– А  кого ты родила?
Ответить на этот вопрос не смогла.
– Ты родила мальчика.
– Нет! – очень  твёрдо сказала я, всю беременность ожидая дочку. –  Должна быть девочка.
– За девочкой ты придёшь в другой раз, а сейчас у тебя мальчик. Хорошенький маленький мальчик.
Но малыша мне не принесли, вероятно, моя реакция их напугала, и они решили подождать со знакомством.
С этого времени маме выписали пропуск ко мне в палату. А через несколько дней мои родители пригласили из Москвы специалиста Маневича Льва Ефимовича на консультацию. Сначала, услышав, что мои родители решили пригласить специалиста со стороны, врачи были очень обижены и не хотели давать разрешения на консилиум, но, узнав, кто этот спец, тут же дали согласие. Пока мои отец и мать согласовывали вызов, встречали Маневича и довозили его до больницы, врачи время даром не теряли: им были выданы новые халаты, тщательнейшим образом была проведена уборка всех помещений. Женщины, начиная от врачей до младшего медперсонала, вспомнили, что они принадлежат к прекрасному полу, и наводили марафет, как перед большим балом.
Да, вероятно, они были правы – перед таким мужчиной трудно было устоять. Даже я, будучи, мягко говоря, не в лучшем виде, вдруг при его появлении почувствовала прилив женского кокетства. Такой мужчина мог и мёртвую с постели поднять (может быть, Иисус Христос тоже был таким мужчиной, тогда понятна его чудотворная сила исцеления женщин).
Маневич задал мне несколько вопросов, на которые получил вполне нормальные ответы, был очень удивлён, что до сих пор мне не показали моего ребёнка, и удалился на совещание в актовый зал.
А через несколько минут мне принесли Альбертика. Может быть, мать, сразу увидевшая своего дитя после рождения, не так реагирует на тот комочек, который ей показывают, но пусть простит меня мой сын, я просто смотрела на него как на живой подарок. Мне не верилось, что этот малыш – мой сынок. Чёрные волосики выбивались из-под косыночки, большие чёрные ресницы обрамляли глазки, и даже бровки были как наведённые, а уж когда увидела его крошечные ручки, моему счастью не было предела.
Когда позже ко мне зашёл врач-невропатолог, я, не удержавшись, похвасталась своим малышом:
– Посмотрите, какой он хорошенький.
– Да, наш человек, еврей во всех отношениях! – с юмором сказал врач, имея в виду и тот факт, что малыш, успев выйти на свет раньше, чем началась эклампсия, тем самым спас и себя, и маму.
Наконец, меня перевели из реанимационного отделения в родильный комплекс, где опять же поместили в отдельную палату. Когда малышей везли к мамочкам на еду, и мне привозили моего кроху.
Эту картину надо было видеть: по коридору катили огромную каталку, напоминающую больше стол. С одной стороны лежали недоношенные «цыплята», тихо вякая и сопя носиками, с другой – богатыри, мамы которых до рождения этих крох приходили сюда с такими животами, что казалось, они спрятали под юбки целые чемоданы. Богатыри подавали голос громко и взыскательно. А между ними возлежал мой малец с бутылочкой над головой (мне нельзя было кормить грудью) и выводил рулады своим певческим голосом (откуда только сила в таком крохотном тельце?) так звонко, что его скоро все прозвали Шаляпиным.
С нетерпением ждала, когда принесут моего сынулю. Покормив его, разворачивала и любовалась своим созданием. Малыш родился с ростом 45 см и весом 2 кг 100 гр. Когда моему мужу показали сына через окно, он очень удивился и воскликнул:
– Знал, что рождаются маленькие дети, но чтобы такой кроха?!
Пока лежала в реанимации, с моим малышом произошёл интересный случай. Его поместили в детское отделение, и, поскольку он там лежал очень долго и отличался от остальных своей необычностью чёрных глаз и длинных чёрных волос, уборщица решила, что кроху оставила здесь цыганка. Таких случаев было много, когда женщины отказывались от своих младенцев, оставляя на произвол судьбы. Иногда родильное отделение брало на себя устройство младенцев, если малыш был здоровым. Если же желающих не находилось, малыша отправляли в детский дом. Вот и в этом случае, уборщица обратила внимание, что мальчика не несут кормить матери, никто не забирает, и сама решила его судьбу. Она подобрала родителей, которые согласились ей хорошо заплатить и пришли на смотрины. К счастью, в то время, когда эта предприимчивая торговка показывала свой «товар», в детскую комнату вошла старшая медсестра и, с ужасом обнаружив, что малыша нет на месте, подняла тревогу. Всё обошлось, и женщина очень извинялась за свой проступок.
Может быть, в тот момент сам Бог стоял у изголовья моего сына, решая его судьбу? Ведь сколько малышей пропадало с концами, принося торговцам живым товаром баснословные прибыли и ужасное горе родителям.

ГЛАВА 5

Время летит, унося наши годы. Вот и Россия уже где-то далеко-далеко. И первые годы абсорбции позади. Мой мальчик вырос, окончил школу. Вот он уже защитник своей родины – маленькой, но любимой. И любовь не заставила себя ждать.
Любовь... В конце двадцатого века люди земли как будто забыли о ней. Убийства, насилие, горе и слёзы покрывают нашу планету. И кто-то уже никогда не встретит свою первую весну. А любовь всё-таки живёт, назло всему.
В этот год было такое количество свадеб в нашем городе, что не хватало ресторанов для их празднования. Кто-то из старых людей даже со страхом говорил, что это – плохая примета. Но быстрее всего, причиной был большой наплыв новых эмигрантов к нам в Ашдод – новый развивающийся город. За два-три года дети подросли, и пришло время свадеб.
Заключение законного брака в Израиле (если, конечно, сочетаться еврейским браком) находится в ведомости раббану-та. И вот здесь, в священном для каждого еврея месте, происходят удивительные деяния: проверка на чистоту еврейства.
Да, не очень приятно вспоминать это «чистилище».
После подачи документов наши дети вместе с родителями (в основном подразумевались мамы) были приглашены на собеседование. Чистоту еврейства проверяют по матери, причём её еврейство должны подтвердить два свидетеля мужского пола, знающие её не менее пяти лет! (Очень оригинальный способ проверки!)
За столом сидит почтенный рав Калманович. Он уже отупел от всех предыдущих проверок. Благо, мы последние на этот день. По-русски он читать не умеет, но упорно, минут пять разглядывает документы о рождении сына, моего мужа и мои. Затем, убедившись, что сам не справится, попросил перевести на иврит. И хотя документы все в полном порядке, он снова сомневается в моей чистоте: на идиш не говорю, имею только одного ребёнка, к тому же цвет волос явно не еврейский.
Наконец, ухватился за ниточку: вдруг через мою маму можно узнать – нет ли там какой-нибудь чужой примеси. Срочно набирает номер нашего домашнего телефона. Моя мама от волнения не могла вспомнить ни одного слова на идиш. Но на вопросы раввина она ответила правильно: «Да, её мама была чистая, и папа чистый. И они уже в могиле». (Кулям наки! В эйн бихлял!)
Кто-то из великих сказал: «Чтобы дискредитировать самую лучшую идею, надо довести её до абсурда». Да простят нам наши чистые предки, кто бы ни были они по крови, этот абсурд, предки, давшие нам жизнь, так много пострадавшие от жестокости и подлости правителей тех земель, в которых они жили и из которых бежали, спасая своих детей.
А Калмановичу тоже легче: можно не звонить в Россию – там не ответят. Так что удовлетворились на третьем поколении. Да и свидетели с моей стороны уже не выдерживают почти часовой проверки и бросаются мне на выручку, шквалом слов на идиш уверяя, что я чистая.
Со стороны невесты всё в полном ажуре.  Ответы её мамы на идиш как бальзам на сердце уставшего раввина. И детей у неё пятеро, и сын пошёл в «дати» (религиозный). А уж когда она, по просьбе Калмановича, стала рассказывать о вкусной и здоровой пище на Песах, в воздухе запахло свадьбой.
Довольные и разморённые от спёртости воздуха, от нервной перегрузки и постоянного подтверждения чистоты, все выскакивают из кабинета, забывая поцеловать мезузу.
Зоркие глаза раввина следят за мной. Я поднимаю руку к мезузе и затем подношу её к губам. Да, я чистая еврейка!
Теперь молодым супругам предстоит пройти нелёгкий путь, путь любви, взаимопонимания, терпения и уважения.
Среди многих народов брак мужчины и женщины – нечто  курьёзное, мудрецы если и разрешают подобный союз, то из снисхождения к слабостям человека, не умеющего обуздать свою плоть. У евреев супружество – Божья Заповедь, долг и величайшее благо, ибо первой заповедью из 613 заповедей Торы является: «Плодитесь и размножайтесь». Муж и жена – два рода внутри рода человеческого. У каждого свои права. Мужчина завоёвывает и покоряет, женщина даёт ему силу для свершения. Мужчина – ствол дерева, женщина – родник,  питающий его. Правда, при такой красивой раскладке смущает утренняя молитва мужчин-евреев, начинающаяся такими словами: «Спасибо, Господи, что ты сотворил меня мужчиной!»
Итак, мой сын переступил черту холостяцкой жизни. Теперь ему предстоит плыть по реке, называемой семейный союз.

ГЛАВА 6

Река. С этим словом в моей памяти ассоциируется и река Воронежка, которая могла бы в своё время спасти моих предков. Это было во время Великой Отечественной войны, когда фашисты вероломно напали на Советский Союз и большими бросками продвигались по стране, уничтожая всё на своём пути. Советские евреи не верили, что немцы с таким остервенением будут уничтожать их, в памяти многих были ещё немцы как культурная нация, которая мирное население не трогала. Поэтому даже слухи о расстрелах евреев казались блефом, к тому же многие считали, что в любых ситуациях можно откупиться золотыми или серебряными вещами.
Мой дед Матвей, к тому времени оказавшийся парализованным человеком, тоже был в заблуждении. «Ну кому нужен такой больной человек? – говорил он своей молодой жене Соне. – На крайний случай у нас есть серебряные ложки».
Милый наивный дед. Когда фашисты вошли в Воронеж, они расстреляли его на пороге дома, уведя в последний страшный путь перед расстрелом красавицу жену и прихватив те несчастные серебряные ложки. А ведь надо было только сесть в лодку и переплыть реку Воронежку, которая находилась в 200 метрах от домика, где они жили.
Их имена навечно вписаны в Книгу памяти в мемориальном комплексе «Яд ва-Шем» в Израиле, посвящённом шести миллионам погибших евреев. А в День Памяти я зажигаю свечу им и всем тем, кто погиб вместе с моей бабушкой в том яру, у села Анна.
Их сын, мой отец, остался жить благодаря тому, что учеником был эвакуирован вместе с техникумом в город Куйбышев. Когда Воронеж был освобождён, он решил узнать о судьбе родителей и возвратился в город. Соседка вынесла ему чемодан с бельём, который в последнюю минуту передала ей Соня для своего сына, и две фотографии, где изображены были она и Матвей. Боря взял только эти две фотографии.

ГЛАВА 7

Как ни старался мой отец, математика так и стала моим любимым предметом. Я её ненавидела, зато литература была моим призванием, и всё делала для того, чтобы она стала и в будущем моей профессией. Так и получилось. Я окончила пединститут и стала учительницей литературы и русского языка. Какая ирония судьбы: только здесь, в Израиле нас и не хватало!
Если, конечно, предполагать, что на исторической родине вообще всех тварей по паре, и что Ноев ковчег давно переполнен, то можно только радоваться тому, что тебя никто за твоё образование обратно не выгоняет, а даже наоборот, с любым образованием ты здесь свой. Но если бы знать, что тебе в будущем так повезёт, и ты ещё поживёшь (не путать – отдыхать!) у Средиземного моря, то надо бы было учить наравне с русским  иврит и получать профессию поприличнее.
Правда, трудно сказать, какая профессия будет для новых репатриантов поприличнее. Недаром, когда наши люди готовились к отплытию в Свободную Америку, все женщины изучали профессию парикмахеров, маникюрш, педикюрш. Думаю, и в Израиле с этой профессией дела обстоят прекрасно. Что ни олимка – то парикмахер широкого профиля.
Есть и ещё одна профессия так необходимая нашему процветающему южному берегу – массажистка. Тоже желательно с широким профилем!
Помню, когда моя, ныне покойная, свекровь уговаривала ехать нас в Израиль, на мой вопрос, а что я буду там делать, на полном серьёзе отвечала: «Продавать булочки». Пусть земля ей будет пухом, как она была права! Конечно, надо было научиться продавать. В  Израиле эта профессия номер один. Посмотрите, у нас в Ашдоде магазинов уже по одному на каждого жителя. А нам ещё подавай!
По правде сказать, народ Книги действительно должен быть образован, если не во всех областях науки, то хотя бы в тех, которые дают свободу выбора профессии. К сожалению,  образование многих новых репатриантов – это жестокий урок жизни, который исправить под силу только мужественным и целеустремлённым.
Думаю, наши дети и внуки будут умнее нас. Они выберут себе профессии, необходимые для всех времён и народов, во всех странах и на всех континентах. Они будут знать несколько языков, которые уберут многие преграды на их пути.
Долгое время среди мудрецов шёл спор, как понимать слова, что Бог создал человека по подобию своему. И, наконец, пришли к выводу, что это заключается в возможности выбора. Только человеку по-настоящему дано право выбора, решения самому своего жизненного пути. Трудно сказать, так ли оно на самом деле. Порой кажется, что как бы ты ни хотел изменить что-то в судьбе, она строится по каким-то неведомым нам канонам свыше и уже предрешена с самого твоего рождения.
Вот и в нашем случае. Ничто, в общем-то, не предвещало того, что мы покинем Россию. Ещё в семидесятых годах, когда евреи Украины, Молдавии, Прибалтики боролись за выезд из СССР, в России (за исключением отдельных случаев) всё было тихо и, я бы сказала, «патриотично» со стороны евреев. Помню, как после свадьбы мы с моим супругом предприняли путешествие на его родину – Молдавию. Сам край был в то время очень богатым, процветающим, в магазинах было много товаров и молдавской промышленности, и импорта. Но все только и говорили, что пора подниматься, пора ехать в Израиль. Меня, тогда ярую патриотку, возмущали эти разговоры, я не могла понять, что им-то не хватает. Чувство сионизма, как я это теперь хорошо понимаю, больше было надуманным у этих людей. Когда впоследствии, в начале 90-х годов, двери Америки были широко открыты для евреев, они уже не скрывали своего истинного желания поселиться не на Земле Обетованной, а на земле большого доллара.
Правда, огульно не хочу и не смею говорить обо всех евреях, многие были по-настоящему преданные Израилю и сионистской идее люди, и им можно только поклониться.
Как живут евреи в Америке? Думаю, по-разному, как и мы здесь в Израиле. Одно ясно: те, кто уехал туда, вряд ли поймут наш великий савланут (терпение), нашу боль утрат, наш вновь возникший патриотизм через много лет, выросший не на пустом месте и не на великом поле жрачки. Они никогда не почувствуют того единения народа под громким и больным именем «евреи», они не заплачут над телами погибших от теракта совсем чужих людей, в одночасье ставших  родными. Молясь в синагогах Америки, они не поймут, почему мы на исторической родине, так высоко чтя Бога и принося записки ему, Всесильному и Всемогущему к Стене Плача, не уважаем (мягко говоря) наших раввинов, почти не почитаем субботы и упрямо насаждаем свои культуры, привезённые со всех концов мира.
Наконец, вряд ли нашим счастливым родственникам из Америки будет понятен и тот факт, почему мы, израильтяне, не хотим менять свою так горько и с такими страшными потерями приобретённую землю на пресловутый мир с арабами.
Если рассматривать нашу планету с её странами как живой организм, то Израиль – это печень. Он питает кровью весь организм. Теперь попробуйте убрать нас с Земли. Долго ли тогда промучается мир в агонии? Но и печень не должна быть больной. Пока мы все это не поймём, пока не станем жить по-новому, пока великие заветы Торы (не убий, не укради и т.д.) с молоком матери не будут входить в наши души, мы не исцелимся, а значит, будем питать больной кровью и всё человечество.
Какая великая миссия лежит на нашем молодом государстве, которому только исполнилось 50 лет!
Есть в Израиле день прощания с птицами. В этот день перелётные птицы, зимовавшие в нашей стране, возвращаются к себе не родину. У нас в Ашдоде дети выходят во дворы школ и машут им вслед. И вот однажды я была свидетельницей, как стая журавлей, курлыча, вдруг низко спустилась над детьми и, проделав круг, снова взмыла вверх, беря курс к своим далёким берегам. От счастья дети стали махать им руками и кричать, чтобы летели с миром и с миром возвращались.
За эти годы Израиль принял много репатриантов, некоторые так и не сумели найти своё место на новой родине. Одни двинулись дальше, ища прибежища в других странах, другие – возвратились назад. Что ж, их право искать своё место на земле, пока у них есть мечты и силы. Главное, чтобы они улетали необозлёнными и умели вовремя с благодарностью махнуть крылом.

ГЛАВА 8

Шёл второй год нашей абсорбции, когда от папы пришло письмо маме с просьбой о разводе. Уже до этого в своих письмах он постоянно намекал, что не сможет покинуть Россию, так как уверен: найти себе работу в Израиле не сумеет, а сидеть на скамеечке пенсионером для него это равносильно смерти. Из института папу не уволили (хотя мы в тайне лелеяли эту надежду, как путь к его алие в Израиль), а наоборот, его лаборатория была, пожалуй, одна из наиболее преуспевающих в последующие годы. Конечно, благодаря гигантским усилиям, адскому трудолюбию и терпению моего отца. У него даже завязались какие-то международные связи, что очень радовало руководство института (в настоящем уже имеющего статус университета).
Наш отъезд отец воспринял страшно тяжело. Из писем  друзей мы узнавали, что он долго был в депрессии, похудел, казалось, силы покинули его. Но в письмах папа не жаловался.
И вдруг такая просьба. Для меня это было большим ударом. Говорят, что разводы родителей тяжело переносятся в детстве. Но в свои годы я была потрясена не меньше, чем если бы это случилось двадцатью годами раньше.
Мама, думаю, также переживая в душе, рассудила здраво и современно, с большим пониманием и тактом отнеслась к просьбе мужа, с которым прожила почти 40 лет, и тут же дала согласие на развод. Были проведены все необходимые процедуры на дипломатическом уровне, и мои родители остались по разные стороны жизни.
Вскоре мы узнали, что отец всё ещё один, и в нас опять вспыхнула надежда и жалость. Возобновив с ним связь через письма, всячески поддерживали его и, наконец, сделали гостевой вызов.
Он прилетел весной. Когда мы его встречали, то не сразу узнали в идущем по коридору старом человеке моего отца, только внук, увидев любимого деда среди прибывших, радостно бросился бежать ему навстречу. Оказалось, что папа прилетел с учётом командировочных дней, и очень много времени ему пришлось провести на деловых встречах, мотаясь по всему Израилю.
При наших разговорах мы почти не касались его личной жизни. На мои расспросы он отвечал неохотно, стараясь всячески избегать прямых ответов. И только в последний день попросил помочь ему купить подарок молодой женщине. На мой вопрос в лоб, папа не смог больше скрывать и признался, что женился. И тут я поняла, что стала невольной сводней моего отца и подруги.
Ещё когда мы собирались в Израиль, вместе с нами решила ехать и Элла с детьми и родителями. Мы согласились опекать её в дороге и по приезде на новое место жительства. Но вдруг её планы резко изменились. Сославшись на то, что её брат не едет и отговаривает её, запугивая израильской жизнью матери-одиночки, она попросила меня написать правду о жизни в Израиле. Я, естественно, согласилась и при первой возможности, как только всё разузнала, написала подробнейшее письмо, без прикрас, но и без лишних ужасов. Так, как видела нашу жизнь во время абсорбции (конечно, с учётом семейного положения подруги).
Ответа на своё письмо я не получила. Решив, что виновата почта, ещё раз написала подробнейший отчёт. Снова полное молчание от моей подруги. Тогда попросила отца связаться с ней и передать всё, что разузнала для неё. Так, из самых лучших побуждений, сама провела черту между моим родителями.
С болью в сердце я искала подарок для молодой жены отца, заглушая в душе злость и ненависть. К тому же он попросил ничего до его отъезда не говорить маме. Вероятно, боялся смотреть ей в глаза после такого признания.
В аэропорт мы поехали все вместе. Наше прощание было ужасно тяжёлым. Все еле сдерживали слёзы. Папа очень нежно обнял маму, пожелав ей беречь себя и нас. Она тоже просила его быть осторожнее и беречь своё здоровье.
Когда он скрылся из виду, я поняла, что больше его не увижу. И «Бен-Гурион» стал последней чертой, которая навсегда поделила наши судьбы.

Э П И Л О Г

Кто делит нас? Кто проводит эту черту? Кто вершит наши судьбы? Каково твоё предназначение на земле?
Каббалисты говорят: «Каждому человеку дано прожить одну жизнь, но нашему поколению выпало большое счастье прожить на земле несколько жизней, попробовать себя в другом амплуа».
Думаю, что и каждому из нас Бог даёт шанс ещё раз  определить своё назначение на земле.
Когда я лежала в реанимации, мне пришло видение, что буду жить в красивом городе на берегу моря. После этого видения прошло более пятнадцати лет, когда, наконец, увидела этот город на берегу Средиземного моря.
Так, может, это и есть моё предназначение – приехать в Израиль и привезти сюда своего сына, чтобы здесь, на этой земле продолжался наш род, некогда бежавший отсюда в галут?