С. П. Шевырёв. Стихотворения Вл. Бенедиктова. 1835

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ

Стихотворения Владимира Бенедиктова. С.П.Б. 1835.


Вдруг, сегодня, нечаянно, является в нашей Литературе новый поэт, с высоким порывом неподдельного вдохновения, со стихом могучим и полным, с грациею образов, но чт; всего важнее: с глубокою мыслию на челе, с чувством нравственного целомудрия и даже с некоторым опытом жизни... Прежде, мы не слыхали от него ни одного звука... Он не донес нам о себе ничем... Он таился в нашей Словесности... Он пел про себя и не торопился дать знать о том, что и у него есть лира... Совершенно неожиданно раздаются его песни, в такое время, когда мы, погрузясь в мiр прозы, уже отчаялись за нашу поэзию, когда мы охладели к ее стихам и изредка прослушиваем их со вниманием наслаждения... Среди такого поэтического отишия… играет нам неожиданно новая лира... Разочарованные и холодные, мы встречаем эти звуки, сначала с обыкновенными равнодушием предубеждения... Но сильная мысль, затаенная в этих новых звуках, теснится из них, проникает невольно в нашу усыпленную душу… будит ее какими-то свежими впечатлениями... сначала затрогивает... понемногу завлекает... потом мутит, обдает чем-то теплым, электризует... овладела нами... и мы, давно не испытавшие восторгов поэтических, всею душою предаемся новому наслаждению, которое предлагает Поэт внезапный, Поэт неожиданный…

В таком редком случае, что сделает критик? Как поступит он? С осторожностию дипломата, будет ли он выжидать того действия, какое новые стихотворения произведут на публику? Но это была бы робость и малодушная зависимость своего мнения от мнения общественного. Внутренно обрадованный внезапному явлению, внутренно восхищенный, но следуя расчетам самолюбивого благоразумия, затаит ли критик свою радость, свой восторг, притворится ли холодным, под тем благовидным предлогом, что похвалы были так часто вредны возникающему таланту, что пророчества критики даже на глазах наших обращались в ложные и высокие похвалы, в одних  и тех же устах, переходили потом в насмешку и порицание? - И так смотря на полет нового дарования и подмечая в нем прием необыкновенный, сохранит ли критик свою строгую неподвижность, как будто недоступную никакому насилию впечатления, и скажет ли только: хорошо, но посмотрим? К тому же, от упреков внутренних и внешних в неискренности своего мнения, он может весьма благовидно оградить себя тем, что не хочет, расточась в похвалах, принести какой-нибудь вред новому дарованию и вместе с публикою принять на себя самый тяжкий грех - душегубство неразвившегося таланта. Или критик поступит иначе, забудет все расчеты, и весь еще, в жару впечатлений, весь еще полный новым поэтом, неостывший, побежит навстречу к его дарованию и поздравит его со всею искренностию первого, невольного восторга и со всем жаром просвещенной патриотической радости? Да, так поступит критик, - и от чего же искренность, благороднейшее из свойств человека, не будет также и в числе качеств благонамеренного критика? - Он откровенно сознается в тех впечатлениях, которые сильно принял от него на душу. Два полных вечера провел он в беседе с новым поэтом; с предубеждением - привычкою прозаической нашей эпохи - принялся за его книгу и был постепенно увлекаем могуществом мысли и стиха. И теперь, не без отчета в этих впечатлениях, предстает он с своим мнением перед публикою, не с пристрастием первой минуты увлечения, - а с убеждением светлым, частым, искренним, чуждым всех отношений, поздравляет ее с новорожденным талантом.
После могучего, первоначального периода создания языка, расцвел в нашей Поэзии период форм самых изящных, самых утонченных... Это был период картин, роскошных описаний, гармонии чудной, живой, хотя однообразной, неги, иногда глубины чувства, растворенной тоскою о прошлом... Одним словом, это была эпоха изящного материализма в нашей Поэзии... Слух наш дрожал от какой-то роскоши раздражительных звуков... упивался ими, скользил по ним, иногда не вслушиваясь в них... Воображение наслаждалось картинами, но более чувственными... Иногда только внутреннее чувство, чувство сердечное и особенно чувство грусти неземной веяло чем-то духовным в нашей Поэзии... Но материализм торжествовал над всем... Формы убивали дух... Нежные, сладкие, упоительные звуки оплетали нас своею невидимою сетью... Это был период необходимый... Такой бывает у всех народов...
Но есть еще другая сторона в Поэзии, другой мiр, который развивается позднее... Это мiр мысли, мiр идеи поэтической, которая скрыта глубоко... В немногих современных Поэтах уже сильно пробивалась эта мысль, или лучше сказать, это стремление к мысли; оно было частию следствием не столько поэтического, сколько философского направления, привитого к нам из Германии... Для форм мы уже много сделали, для мысли еще мало, почти ничего. Период форм, период материальный, языческий одним словом, период стихов и пластицизма уже кончился в нашей Литературе сладкозвучною сказкою: пора наступить другому периоду духовному, периоду мысли!
Я с полным убеждением верю в то, что только два способа могут содействовать к искуплению нашей падшей Поэзии: во-первых, мысль; во-вторых, глубокое, своенародное изучение произведений древних и новых народов. Те Поэты, которые из улетающего мiра волшебных звуков, из этого мiра прекрасно-чувственного, вынесли с собою глубину идеи, спасли свою мысль, свою поэтическую душу, те сотворят нам еще великое и славное, те богаты надеждою в будущем.

А у нас есть уже требование мысли... Мы созрели для нее... Мы уже не хотим стихов, мы захотели прозы… Не потому ли, что в прозе или более действительности или более мысли, в том и другом случае, более пищи нашему внутреннему духу, который прежде цепенел в чувственных наслаждениях одной материальной Поэзии и теперь алчет пробуждения?

Так, мысль будет началом первого искупления нашей Поэзии - и в ней только одной возможен зародыш великих произведений искусства! Вполне убежденный в этом, вот почему с особенною радостью встречаю я такого Поэта, в первых прелюдиях которого доносится мне сквозь материальные звуки эта глубокая, тайная, прожитая дума, одна возможная спасительница нашей Поэзии! - Новый Поэт поёт нам все те же предметы, с каких начинали все Поэты мiра: это Роза, Озеро, Буря, Утес, Цветок, Радуга, война, любовь... все те же предметы, которые поражали взоры всякого Поэта при первом взгляде его на мiр, при первом пробуждении его внутреннего чувства; но посмотрите, как всякий из этих предметов одушевился его собственным душевным мiром, как сквозь каждый из них блещет его собственная, его глубокая мысль!
Я не люблю вообще делать выписки из чужих сочинений и чужими перьями украшать издание Журнала; но в этом случае не могу не отступить от своего правила с тем, чтобы убедить читателей в беспристрастии моего мнения и чтобы разделить с ними удовольствие, мною испытанное.

ЦВЕТОК

   «Как дивно выткан он из красок, из эфира!
Откуда милый гость? Не с неба ль сброшен он?
Златистою каймой он пышно обведён;
На нем лазурь небес, на нем зари порфира».
*
   Нет, это сын земли - сей гость земного пира:
Луг - родина ему; из праха он рожден. -
«Так верно чудный перл был в землю посажен,
Чтоб произвесть его на украшенье мiра?» -
*
   О нет, чтоб вознестись увенчанной главой
Из черного зерна он должен был родиться
И корень вить в грязи, во мраке, под землей.
*
   Так семя горести во грудь певцу ложится,
И в сердце водрузив тяжелый корень свой,
Цветущей песнею из уст его стремится.


УТЕС

   Отвсюду объятый равниною моря,
Утес гордо высится, - мрачен, суров,
Незыблем стоит он, в могуществе споря
С прибоями волн и с напором веков.
Валы только лижут могучего пяты;
От времени только бразды вдоль чела;
Мох серый ползет на широкие скаты,
Седая вершина - престол для орла.
*
   Как в плащ, исполин весь во мглу завернулся;
Поник, будто в думах, косматой главой;
Бесстрашно над морем всем станом нагнулся
И грозно нависнул над бездной морской.
Вы ждете - падет он, - не ждите паденья!
Наклонно он стал, чтобы сверху взирать
На слабые волны с усмешкой презренья
И смертного взоры отвагой пугать.
*
Он хладен, но жар в нем закован природный
Во дни чудодейства зиждительных сил
Он силой огня - сын огня первородный -
Из сердца земли мощно выдвинут был!
Взлетел, и застыл он твердыней гранита.
Ему не живителен солнечный луч;
Для нег - его грудь вековая закрыта;
И дик и угрюм он: за то он могуч!
*
За то он неистовой радостью блещет,
Как ветры помчатся в разгульный свой путь,
Когда в него море бурунами хлещет,
И прыгает жадно гиганту на грудь.
Вот молнии пламя над ним засверкало,
Перун свой удар ему в темя нанес -
Что ж? - огненный змей изломил свое жало,
И весь невредимый хохочет утес.

И так, первая черта, которая выдается на физиогномии нового Поэта, есть, как можно заметить, глубокий след мысли на челе его. Но эта мысль является всегда нераздельно слитою вместе с образом поэтическим: она только освещает его каким-то глубоким, внутренним светом и дает образу особенное значение.
Вторая черта, которую нам особенно приятно встретить, есть могучее нравственное чувство добра, слитое с чувством целомудрия. Да, новая Муза, которой обновления мы ожидаем от мысли и от духа, должна быть непременно музою чисто-нравственною. Муза прежняя, Муза форм и стихов, была и в содержании своем Музою материальною. Поэт открыто, перед целым светом, не краснея, звучными, соблазнительными стихами рассказывал повесть своих чувственных наслаждений: это было какое-то язычество в нашей Поэзии,  занесенное с запада. Воображение охотно раздражалось картинами любви нечистой - и самые звуки располагали к сладострастию. Новый Поэт выходит в мiр не без грешных признаний, не без воспоминаний виновных; но он выносит с ними или чувство какого-то чистого покаяния, или чувство первой, идеальной, незабвенной любви, - и наконец выносит из жизни чувство веры и чувство благородного рвения за добро и за правду. Нам хочется познакомить наших читателей с характером Поэта и в нравственном отношении. Потому мы выписываем несколько пиес и в этом роде. Последнее чувство, о котором я говорил, нравственное чувство любви к добру, особенно сильно выражено в этом отрывке из пиэсы, под заглавием: Могила.

Я в мiре боец; да, я биться хочу –
     Смотрите: я бросил уж лиру;
Я меч захватил, и открыто лечу
     На встречу нечистому мiру.
*
И Бог да поможет мне зло поразить,
     И в битве глубоко, глубоко,
Могучей рукою сталь правды вонзить
     В шипучее сердце порока!
*
Не бойтесь, друзья, не падет ваш певец!
     Пусть грозно врагов ополченье!
Как лев я дерусь; как разумный боец,
     Упрочил себе отступленье.
*
Могила за мною, как гений, стоит
     И в сердце вливает отвагу;
Когда же боренье меня истомит,
     Туда - и под холмиком лягу.
*
И пламенный дух из темницы своей
     Торжественным крыльев размахом
К Отцу возлетит, а ползучих гостей
     Земля угостит моим прахом.
*
Но с мiром не кончен кровавый расчет!
     Нет, - в бурные силы природы
Вражда моя в новой красе перейдет
     И в воздух, и в пламя, и в воды.
*
На хладных людей я вулканом дохну,
     Кипящею лавой нахлыну;
Средь водной равнины волною плесну -
     Злодея ладью опрокину!
*
Порою злым вихрем прорвусь на простор,
     И вихрей-собратий накличу,
И прахом засыплю я хищника взор,
     Коварно следящий добычу!
*
Чрез горы преград путь свободный найду –
     Сквозь камень стены беспредельной
К Сатрапу в чертоги заразой войду
     И язвою лягу смертельной.

Поэт, как мы видим из его стихов, был и воином. Война есть обильнейшая жизнь для молодости: Поэт вынес из нее опыт, который однако не охладил его, а оставил в нем сильное чувство веры. Вот стихотворение, в заключении которого мы находим это чувство: оно прожито было в роковую минуту, перед началом битвы. Как верно Поэт выражает разочарование, охлаждение жизни, и потом как чудно переходит к другому, святому чувству! Это стихотворение вынесено из жизни, искуплено сильным, жестоким мгновением: потому-то в нем и есть что-то электрически действующее на душу. Прочтем его.

К  М-РУ

   Еще на быстролетный пир;
О друг! мы сведены судьбою;
Товарищ! Где наш детский мiр,
Где так сроднился я с тобою?
Взгляну на стройный замок тот,
Где бурной жаждой эполета,
В златые отрочества лета,
Кипел незрелый наш народ, -
И целый рой воспоминаний,
То грустно-сладких, то смешных,
Пробудится в единый миг
В душе, исполненной терзаний.
Там светских чуждые цепей,
Мы знали только братства узы,
И наши маленькие музы
Ласкали избранных детей.
От охладительной науки
Бежали мы - в тиши мечтать
И непокорливые звуки
Игре созвучий покорять.
Там в упоительной тревоге
Мы обнимались на пороге
Меж детства запоздалым сном
И первым юности огнем,
И чувством дивным закипали;
И слив в безмолвии сердца,
Еще чего-то от Творца,
Как недосозданные ждали -
И легкой струйкою в крови
Текло предвкусие любви.
Ударил час: мы полетели
Вдоль разных жизненных путей,
Пучину света обозрели,
И скоро сердцем откипели,
Открыли яд на дне страстей.
Под хладным веяньем порока
Поблекла юная мечта;
Душа, как львица, заперта –
Скорбит в железной клетке рока.
В толпе холодной и сухой
К кому приникнуть головой?
Где растопить свинец несчастья?
Где грудь укрыть от непогод?
Везде людского безучастья
Встречаешь неизбежный лед.
Повсюду чувство каменеет
И мрет под кознями умов;
В насмешках сирая немеет
И мерзнет дружба; - а любовь -
В любви ль найдешь еще отраду?
Оставь напрасные мечты!
Любовь - лишь только капля яду
На остром жале красоты.

Товарищ! где же утешенье?..
Чу! гром прошел по высотам.
Дай руку! благо Провиденье:
Страданье здесь, блаженство - там!

Еще обращу внимание читателя на одно стихотворение, в котором кроме глубокого нравственного чувства выражается вопрос весьма важный, касающийся современных отношений супружества. Здесь этот вопрос разрешен со всею чистотою чувства; здесь Поэзия целомудренна, непорочна, здесь Поэзия - добродетель.

К Н-МУ

   Не трать огня напрасных убеждений
О сладости супружнего венца,
О полноте семейных наслаждений,
Где сплавлены приязнию сердца!
Венец тот был мечты моей предметом,
И был готов я биться с целым светом
За ту мечту; я в книге дней моих
Тогда читал горячую страницу,
И пел ее - любви моей царицу -
Владычицу восторгов неземных.
Небесный луч блистал мне средь ненастья,
Я чувствовал все пламя бытия,
И радостно змею - надежду счастья
Носил в груди... прекрасная змея!
Но весь сосуд волшебного обмана
Мной осушен; окончен жаркий путь;
Закрылась сердца пламенная рана -
И гордостью запанцырилась грудь.
Не говори, что я легок и молод!
Не говори, что время впереди!
Там нет его: оно в моей груди
И в ней стоит закованное в холод.
Напрасно ты укажешь мне на деву,
Не хладную к сердечному напеву
И сладкую, как в раскаленный день
Для бедуина пальмовая тень. -
Я не хочу при кликах «торжествуем»
Притворствовать у ангела в очах,
И класть клеймо бездушным поцелуем
На бархатных, малиновых устах.
Пускай меня язвят насмешкой люди,
Но грудь моя, холодная давно,
Как храм пустой, где все расхищено,
К божественной да не приникнет груди!
Да не падет на пламя красоты
Морозный пар бесстрастного дыханья!
Не мне венец святого сочетанья!
В моем венце - крапивные листы.
Былых страстей сказанием блестящим,
Отчетами любви моей к другой
Я угожу ль супруге молодой
И жаждущей упиться настоящим?
Удел толпы - сухой, обычный торг –
Заменит ли утраченный восторг?
Нет, пусть живу и мыслю одиноко,
И одного пусть бьет судьбы гроза!
За то я чист: ужасного упрека
Меня не жжет кровавая слеза.
Пускай мой одр не обогрет любовью,
Пусть я свою холодную главу
К холодному склоняю изголовью,
И роз любви дозволенных не рву -
За то мой сон порою так прекрасен,
Так сладостен, роскошен, жив и ясен,
Что я своим то счастие зову,
Которого не вижу на яву.

Но хотите ли и мыслей, и прекрасных чувств, и прекрасных образов, и наконец мелодических звуков? Все это вы найдете в этих трех пиесах, которыми я вовсе не истощу богатого запаса этой небольшой книжки стихотворений.

ОБЛАКА

Ветра прихотям послушной,
Разряженный, как на пир,
Как пригож в стране воздушной
Облаков летучий мiр!

Клубятся дымчатые груды,
Восходят, стелются, растут,
И женской полные причуды,
Роскошно темны кудри вьют.
Привольно в очерках их странных
Играть мечтам. Там взор найдет
Эфирной армии полет
На грозный бой в нарядах бранных,
Или, в венках, красот туманных
Неуловимый хоровод.

Вот, облаков покинув круг волнистой,
Нахмурилось одно - и отошло;
В его груди черно и тяжело,
А верх горит в опушке золотистой; –
Как царь оно глядит на лик земной:
Чело в венце, а грудь полна тоской.
Вот - ширится - и крыльями густыми
Объемлет дол, - и слезы потекли
В обитель слез, на яблоко земли, -
А между тем кудрями золотыми
С его хребта воздушно понеслись
Янтарные, живые кольца в высь.

Все мрачное мраку, а фебово Фебу!
Все дольное долу, небесное небу!

Снова ясно; вся блистая,
Знаменуя вешний пир,
Чаша неба голубая
Опрокинута на мiр.
Разлетаюсь вольным взглядом:
Облака: ваш круг исчез!
Только там вы мелким стадом
Мчитесь в темени небес.
Тех высот не сыщут бури;
Агнцам неба суждено
Там рассыпать по лазури
Белокудрое руно;
Там роскошна пажить ваша;
Дивной сладости полна
Вам лазуревая чаша
Открывается до дна.
Тщетно вас слежу очами:
Вас уж нет в моих очах!
Легкой думой вместе с вами
Я теряюсь в небесах.


К ПОЛЯРНОЙ ЗВЕЗДЕ

Небо полночное звезд мириадами
     Взорам бессонным блестит;
Дивный венец его светит плеядами,
     Альдебораном горит.
Пышных тех звезд красоту лучезарную
     Бегло мой взор миновал,
Все облетел, но упав на полярную,
     Вдруг, как прикованный, стал.

Тихо горишь ты, дочь неба прелестная,
     После докучного дня;
Томно и сладостно, дева небесная,
     Смотришь с высот на меня.
Жителя севера ночь необъятная
     Топит в лукавую тьму:
Ты безвосходная, ты беззакатная -
     Солнце ночное ему!

В длинную ночь селянин озабоченной,
     Взоры стремя к высотам,
Ждет, не пропустит поры обуроченной:
     Он наглядит ее там,
Где колесница небес безотъездная
     Искрой полярной блестит;
Там в книге звездной пред ним семизвездная
     Времени буква стоит.

Плаватель по морю бурному носится -
     Где бы маяк проблеснул?
У моря жадного дна не допросится, -
     Берег - давно потонул.
Там его берег, где ты зажигаешься,
     Горний маяк для очес!
Там его дно, где ты в небо впиваешься,
     Сребренный якорь небес!

Вижу: светил хоровод обращается -
     Ты неподвижна одна.
Лик неба синего чудно меняется -
     Ты неизменно верна.
Не от того ли так сердцу мечтателя
     Мил твой таинственный луч?
Молви, не ты ли в деснице Создателя,
     Звездочка, вечности ключ?


НЕЗАБВЕННАЯ

В дни когда в груди моей чувство развивалося
     Так свежо и молодо
И мечтой согретое сердце не сжималося
     От земного холода, -
В сумраке безвестности, за Невой широкою
     Небом сокровенная,
Мне явилась чудная - дева светлоокая.
     Дева незабвенная!
Как она несла свою тихо и торжественно
     Грудь полуразвитую!
Как глубоко принял я взор ее божественной
     В душу ей открытую!
На младом челе ее - над очей алмазами
     Дивно отражалося,
Как ее мысль тихая, зрея в светлом разуме,
     Искрой разгоралася, -
А потом из уст ее, словом оперенная,
     Голубем пленительным,
Вылетала чистая, в краски облеченная,
     С шумом упоительным.
Если ж дева взорами иль улыбкой дружнею
     Юношу лелеяла -
Негою полуденной, теплотою южною
     От прелестной веяло.

Помните ль, друзья мои? там ее видали мы
     Вечно безмятежную,
С радостями темными, с ясными печалями
     И с улыбкой нежною.
С ней влеклись мечтатели в области надзвездные
     Помыслами скрытными;
Чудная влекла к себе и сердца железные
     Персями магнитными.

Время перемчалося; скрылся ангел сладостной!
     Все исчезло с младостью -
Все, чт; только смертные на земле безрадостной
     Называют радостью...
Перед девой новою - сердца беспокойного
     Тлело чувство новое;
Но уж было чувство то - после лета знойного
     Солнце Сентябревое.
Предаю забвению новую прелестницу,
     В грудь опустошенную
Заключив лишь первую счастья провозвестницу –
     Деву незабвенную.

Всюду в жизни суетной - в бурях испытания
     Бедность обнаружена; -
Но, друзья, не беден я, в терниях страдания
     Светится жемчужина –
И по граням памяти ходит перекатная,
     Блещет многоценная: -
Это перл души моей - дева невозвратная, -
     Дева незабвенная!

Обращу внимание читателей еще на следующие пиесы: Смерть Розы, Золотой век, Жалоба дня, Озеро, Буря и Тишь, N. N-ой, Радуга, Черные очи, Предчувствие, Две реки, Роза и Дева, Песнь соловья, Гроза и особенно Два видения.

Будущее - не наше. Но зачем Критике смотреть на будущее? Для ее соображений не нужно ни предыдущего, ни последующего: перед ней книга, перед ней настоящее. Много впечатлений новых, свежих, сильных она сообщила нам; много возбудила надежд прекрасных. Элементы Поэта, кажется, все тут - и над всеми блещет элемент желанный: мысль, в котором я предчувствую талант новый, талант самобытный. Воспитание, изучение сделают остальное. Путь развития велик, труден: нужно ли напоминать о том Поэту? Стих его имеет уже силу, крепость, отвагу, соответствующую внутреннему характеру Поэзии: он начинает какою-то полнотою, могучестью, смелым порывом. Это добрый, славный призрак. Опыт сообщит ему более точности, верности, ладу с периодом, и более отделки в подробностях. Нам также очень понравились многие созвучия, заменяющие рифмы: это нововведение может быть развито с пользою для языка. Свежая мысль непременно освежишь и формы; глубокая, она даст им более широты и разнообразия. Не всегда кстати Поэт употребляет уменьшительные. Будучи так грациозны в языке Италиянском, оне у нас иногда бывают слишком простонародны. Некоторые пиэсы в сонетах слабее выражением; но во всех 48 стихотворениях едва ли есть одно, которое не было бы написано по непринужденному призыву поэтической мысли.
В заключение от искренней полноты души, я обращаюсь к Поэту с его же стихами, из песни Соловья:

Пой, греми, полей глашатай!
Песнью чудной и богатой;
Ты счастливому звучишь
Так роскошно, бурно, страстно,
А с печальным так согласно,
Гармонически грустишь.
Пой, звучи, дитя свободы!
Мне понятна песнь твоя:
Кликам матери-природы
Грудь откликнулась моя.

С. Шевырев.

(Московский Наблюдатель. 1835. Ч. 11. (Август. Кн. 1). С. 439 – 459).