Баб Вера

 
 
Григорий пробыл на Севере целую жизнь: отсидел двадцать лет с перерывами.

До мозга костей пропитался этой лагерной жизнью.

Другого не знал ничего.

Он вобрал в себя всё плохое, что есть на свете, и не предполагал, что где-то глубоко в сердце и у него заложены какие-то крупицы добра.

Его в жизни любило одно лишь живое существо и то непонятно за что.

Это была кошка Мурка.

Баб Вера не была ему тёткой, только она об этом не знала и считала его Гришаней, своим племянником, то есть сыном своей родной сестры.

Только полуслепая деревенская бабка и могла признать в нём своего племянника.

Душе её было наказано творить добро, вот она его и творила.

Она была уже на грани между жизнью и смертью, и ей было ничего не страшно: уж столько раз жизнь била по больным местам, а она всё живет.

Понимал Григорий, что сел не в свои сани без спросу и разрешения, а куда ему было деваться, выбора не было.

Устала душа взаперти, на свободу хотела, на простор.

Чтобы солнце было с пылу с жару, как блины из русской печки, а не таким тонким лучиком, как в зоне через решетку…
 
Вот и бежал он как-то из лагеря и целый год хоронился где попало: в лесах, в скирдах, в заброшенных деревнях, где люди уже не жили.

Здесь он и встретился с таким же бедолагой Гришей.

Есть было нечего, денег не было, одежда вся поизносилась.

Они были похожи на страшных призраков, и оба устали от такой жизни.

Как же Григорий жалел, что сбежал из лагеря.

И, главное, зачем?

Лагерь стал ему домом.

Там была крыша, еда и хозяин, который думал за них за всех.

Григорий-тёзка свободы уже напился вдоволь и заскучал.
 
Он был не беглый, но без паспорта.

Ему становилось всё хуже и хуже.
 
Перед смертью он рассказал беглому Григорию, что у него есть родители в деревне, которых он не видел двадцать лет, и есть родная тетка в той же деревне.

Даже если они живы, они меня не помнят, да и померли небось от горя.

А тебя и зовут, как меня.


- Вот у них и объявись, признают – твоё счастье.

Про меня всё знаешь.

Меня искать никто не будет, я чистый.

Поклонись им от меня.

Может, жизнь твоя треклятая пожалеет и тебя горемычного.

Похоронил Григорий тёзку и пошёл в деревню за счастьем.

Как Григорий и предполагал, так и случилось. В живых осталась только баба Вера.

Ей и врать-то ничего не надо было: божья душа верила всему.

Она была настолько стара, что без раздумий согласилась племяннику помочь.

Видела: намыкался парень.

Сходили на погост к родителям, поплакали, как водится.

Окаменелое сердце Григория начало оттаивать.

Он впервые в жизни почувствовал искреннюю заботу о себе.

У него начала появляться улыбка на его изможденном лице.

Он ходил по деревне и помогал всем, кто просил.
 
Руки сами хватались за работу.

В доме у баб Веры повеселело, запахло мужиком, а не плесенью.

А она ему то блинков испечёт, то оладушков со сметаной.

А Григорий бывало обнимет её крепко и только вздохнет:

- Что, Гришенька, душа болит? Так сходи в церковь, помолись.

И стал ездить Гриша в церковь то на телеге, а то и пешком.

С паспортом дела затягивались.

А в церкви благодать, тихо, как на кладбище, душа отдыхает.
 
Григорий всё собирался баб Вере рассказать правду, да подумал, что сердце её не выдержит.

Взял и рассказал все Богу, стало легче.

Часто ему Гриша снился, говорил, как на том свете хорошо, звал к себе.

- Не могу я, Гриша, я баб Вере слово дал, что её похороню, больше ведь некому.

Однажды, придя в церковь, он увидел дым, валивший из приходской школы.

Долго не раздумывая, он бросился спасать школу, где учились приютские дети.

Крыша рухнула и погребла под собой Григория.

Долго горевала баба Вера и каждый день ходила к Григорию на могилку.

Прощаясь, всегда перекрестит его и скажет:

- Спи, сынок, спокойно. Хоть ты и не Гриша, но ты дал мне почувствовать себя матерью, и я очень горжусь тобой.