Давным-давно, когда истории начинались без конца..

Эта история началась давным-давно. Давным-давно, когда истории начинались без конца из всяких пустяков-семечек. Мы правда никогда не задирали головы так высоко, чтоб разглядеть то огромное, необозримо-прекрасное дерево, с кроны которого слетали эти взрывчатые семечки. Это от голода. От голода клетка на обоях отделяется от фона и становится решеткой, а фон делается светлым: солнечная не-явь, то откуда проистекали самые загадочные мгновенья, дававшие ощущение свободы от...
Когда взгляд удлиняется, как раздвижная "подзорная труба", пизанская башня из фотопленки, со спиралями крошечных окошек: смотрите, там, ярус за ярусом – бегают человечки, движутся, у них какая-то праздничная суета, а может – паника, т.к. башня все-таки падает. Взгляд удлиняется, пройдя насквозь этажи, глобус, дни, годы, уткнувшись в мгновение-дверь-прототип-и-исходную-точку всех подобных мгновений-окошечек-щелочек-приоткрытых крышечек. Солнце, такое же, как и во времена двенадцати, создает из пыли и крапивы – храмовую роскошь: с храмовыми беззвучными гимнами и обратной акустикой.
Как, все-таки, удивительно, и вместе с тем, повторимо, бессмысленно: снова я здесь. Войны закончились, на кривых улочках – мирная дорожная пыль. И все-таки я здесь: так же случайно, как когда это все начиналось: новый виток, и на голосе с пластинки игла оставляет волосяной, но различимый след. Мои набеги, мои возвращения сюда – нелегальные, слово в слово, след в след, по смородиновым, по крапивным листам, по паутине, пыли, по углям тлеющим.
Голод это голод это голод это гротеск это пещерная живопись это странно странно – жмурятся кошки,как абиссинские жены, странно звучит имя Рембо, впрочем, как и мое – здесь, снова и снова, и чьи-то губы, слишком детские, проказливые, вымазанные чем-то вишневым – в этом легком, а может надсадном, странно, его не разгадать, труде. Под потолком как совы совы спят и глаза разожмурив как совы друиды как души ночных собеседников – по углам по углам по углам. Можно куда ни шло реки, то есть русла, эти, как руки схваченные за запястья, выворачивать вспять, реки, но не время, столько дней: кап-кап-кап, тяжелых как мебель лет, двигать мебель – года, вспять. Не войти дважды в одну и ту же комнату, как ты ни старался все сохранить неизменным, может эти два плавающие в темноте, две свечи, два светильника, два центра двух вселенных, два прекрасных, отдельных, блестящих как ложки, как мышеловка, как оловянный крестик, как брошка изломанная, два прекрасных любимых ночных, два медлительных неподвижных страдающих без искупления кукольных фарфоровых: все еще с войной, я все еще с войной, я все еще с войной. И я понимаю, что я все еще с тем, все еще готова поднять на щит, я все еще катаюсь, вцепившись в невидимого и страшного врага – в крапивных зарослях, подергивающихся по-кошачьи, ломая смородину, и созданный солнцем в завершении долгого десятилетнего дня – из пыли и крапивы – храм моей веры.