Свиток и сапог. Главы 17-20

Глава 17.

1. В этой главе мы продолжим  изучение первой части основного алгоритма идентичности, используя Беседы Эпиктета. В 15й и  16й главах, когда мы занимались первым шагом/ходом алгоритма идентичности речь шла о шестой беседе. А в этой и следующих главах мы рассмотрим второй, третий, четвертый и  пятый шаги  алгоритма, используя в  основном текст четвертой беседы Эпиктета О совершенствовании, текст которой я цитирую ниже.

Совершенствующийся, научившись у философов тому, что стремление бывает к благу, а избегание – по отношению к злу, да еще научившись тому, что благоденствие и неподверженность страстям достигаются человеком только тогда, когда в стремлении он не станет терпеть неуспеха, а в избегании не станет терпеть неудачи, стремление подавляет в себе вовсе и откладывает до другого времени, а избеганием пользуется только по отношению к тому, что зависит от свободы воли. Ведь если он станет избегать чего-то того, что не зависит от свободы воли, он знает, что когда-то в чем-то потерпит неудачу, вопреки своему избеганию, и будет несчастен. Но если назначение добродетели заключается в том, чтобы привести к счастью, к неподверженности страстям и к благоденствию, то непременно и совершенствование в продвижении к ней есть совершенствование в продвижении к каждому из этих состояний. Ведь всегда, к чему бы решительно ни приводило совершенство в чем-то, совершенствование есть приближение к тому.

Так как же добродетель мы признаем чем-то таким, а совершенствование ищем и показываем в ином? Что есть дело добродетели? Благоденствие. Так кто же совершенствуется? Прочитавший уйму сочинений Хрисиппа? Неужели добродетель заключается в том, чтобы постичь Хрисиппа? Ведь если она заключается в этом, то соответственно совершенствование заключается не в чем ином, как в том, чтобы постигать уйму сочинений Хрисиппа. Но в действительности мы признаем, что добродетель приводит к чему-то одному, а приближение, то есть совершенствование, заявляем мы, – к иному. «Он, – говорит, – уже и самостоятельно может читать Хрисиппа». Прекрасно, клянусь богами, совершенствуешься ты, человек! Какое совершенствование! «Что ты потешаешься над ним?» А что ты уводишь его от осознания своих зол? Не хочешь ли ты показать ему дело добродетели, чтобы он узнал, где ему искать совершенствование? Там ищи его, несчастный, где твое дело. А где твое дело? В стремлении и избегании, чтобы ты был не терпящим неуспехов и не терпящим неудач, в влечениях и невлечениях, чтобы ты был не совершающим ошибок, в согласии и воздерживании от суждения, чтобы ты был не впадающим в заблуждение. А первые вопросы суть первые и необходимейшие.

Если же того, чтобы быть не терпящим неудач, ты ищешь трепеща и сокрушаясь, совершенствуешься ли ты как-то? Так вот, ты здесь покажи мне свое совершенствование. А то как если бы я разговаривал с атлетом: «Покажи мне плечи», – а он бы на это: «Посмотри на мои гири». Смотри сам со своими гирями! Я хочу увидеть воплощение действия гирь. «Возьми сочинение „О влечении” и узнай, как я прочитал его». Рабское ты существо, не это я ищу, а как ты влечешься и невлечешься, как ты стремишься и избегаешь, как ты намереваешься, ставишь перед собой цели и подготавливаешься, согласно ли природе или несогласно. Ведь если согласно, это мне и показывай, и я скажу тебе, что ты совершенствуешься. А если несогласно, иди и не только истолковывай книги, но и сам пиши такие же. И какая тебе польза? Разве ты не знаешь, что вся книга стоит пять денариев? И истолковывающий ее думает, что он стоит больше пяти денариев? Так вот, никогда не ищите дело в одном, совершенствование – в ином.

Так где же совершенствование? Если кто из вас, отступив от всего относящегося к внешнему миру, обращен к своей свободе воли, тщательно и усердно работая над ней, так чтобы в завершение сделать ее согласной природе, возвышенной, свободной, неподвластной помехам, неподвластной препятствиям, честной, совестливой, и если постиг, что жаждущий или избегающий независящего от него не может быть ни честным, ни свободным, но неизбежно должен и сам вовлекаться в превратности и метания вместе со всем тем, неизбежно должен и подчинить себя другим, могущим предоставлять все то или мешать достижению всего того, и наконец, если, вставая с утра, соблюдает и хранит все это, моется, как человек честный, как человек совестливый, ест так же, усердно работая над тем, что имеет главное значение во всяком предмете, как бегун занимается беговыми упражнениями, как занимающийся искусством владения голосом занимается голосовыми упражнениями, вот тот и есть поистине совершенствующийся, и тот не напрасно уехал из дому.

А если и все его усилия направлены к овладению содержанием книг и он усердно работает над этим и уехал из дому за этим, я говорю ему, чтобы он тут же отправлялся домой и не забрасывал свои тамошние дела. Ведь то, за чем он уехал из дому, не имеет никакого значения. Но значение имеет вот что: приучать себя устранить из своей жизни сокрушения и стенания, ни «О горе мне!» и «Несчастный я!», злополучие и несчастье, и постичь, что такое смерть, что такое изгнание, что такое тюрьма, что такое цикута, чтобы мочь говорить в тюрьме: «Дорогой Критон, если так угодно богам, пусть так будет», а не: «Несчастный я старик! Для этого ли уберег я свои седины!» Кто говорит это? Думаете, что я назову вам какого-нибудь бесславного и низкого? Приам этого не говорит? Эдип не говорит? А сколько, что ни на есть, царей говорит? Ведь что такое трагедии, как не страсти людей, дорожащих тем, что относится к внешнему миру, показываемые стихотворным размером трагедии? Если бы к тому постижению, что все относящееся к внешнему миру и независящее от свободы воли не касается нас, необходимо было придти путем заблуждения, я хотел бы это заблуждение, благодаря которому я мог бы жить в благоденствии и невозмутимости, а вы смотрите сами, что вы хотите.

Что же нам предлагает Хрисипп? «Для того чтобы ты узнал – говорит он, – что не ложно все то, благодаря чему достигается благоденствие и неподверженность страстям, возьми мои книги, и ты узнаешь, что и природе согласно все то, что делает меня неподверженным страстям». О великое счастье! О великий благодетель, указывающий путь! И вот Триптолему все люди воздвигли святилища и алтари за то, что он дал нам возделываемые средства пропитания, а нашедшему истину, осветившему и распространившему ее среди всех людей, не истину, касающуюся просто жизни, а истину, ведущую к счастливой жизни, кто из вас за это воздвиг алтарь или храм, или посвятил статую, или воздает за это благоговейные почести богу? За то, что боги дали нам виноград или пшеницу, мы совершаем им жертвоприношения, а за то, что они произвели в человеческой мысли такой плод, посредством которого хотели показать нам истину о счастье, не будем мы благодарными богу?

2. Также как в шестой беседе речь идет об исходном выборе автономной личности С между ориентацией на внешний мир, представленной  в  матрице идентичности  нижней горизонтальной репрезентационной линией CD (где D это контекстное поле мира)и представленной вертикальной идиографической линией СВ ориентацией на истинные смысловые соответствия (месономное контекстное поле смысловых соответствий I), воплощенные для самого Эпиктета в совершенных природных формах (контекстное поле конкретных  жизненных  форм В, см. замечания о характерном для позиции Эпиктета континууме ВI в предшествующей главе 16).

3. Но, и это одна из центральных интуиций стоической философии (идущая, как мы видели, от  Платона и Сократа,)правильный выбор в пользу природы/жизни (В) и истины (первый шаг СА алгоритма идентичности, связывающий контекстное поле автономной  личности  с контекстным полем А универсальных принципов,  таких, как истина и справедливость)невозможен или крайне затруднен, если не пользоваться месономным опосредованием, которое перемещает личность С в позицию обьективного наблюдателя, находящегося в месономном  контекстном поле смысловых  ориентаций К, на нижнем конце центральной вертикальной инструментальной  линии IFHK и созерцающего находящееся на верхнем  конце той же линии месономное контекстное поле смысловых соответствий I.

4. Но такое пребывание в точке К не есть самоцель, его задача обеспечить концентрацию внимания необходимого для трудового усилия человека,который, используя третий (концентрирующий FJ) и  четвертый (продуктивный JH) шаги основного алгоритма идентичности,превращает свою свободную  "царственную" волю F(контекстное поле F субьекта власти)в обьект трудового усилия H и тем самым делает ее способной создавать и воспринимать  подлинные, а  не мнимые  ценности (контекстное поле обьектов и ценностей Н).

5.  Этот процесс  перевода воли из F в Н подготавливается вторым, схематизирующим/планировочным шагом AF основного алгоритма идентичности, цель  которого состоит в том, чтобы разбить весь процесс перевода на ряд последовательных шагов, на каждом из которых собранные ресурсы внимания и усилия (контекстное поле "своих" G)превышали бы наличные  вызовы,  препятствия и затруднения (контекстное поле  "чужих"  Е).

6.  Эта  последовательность отражается в формуле  первой части  основного алгоритма идентичности CAF(GE)HD.

7. Четвертая  беседа  сосредотачивает  внимание  слушателей на основных линиях активности,  способствующих  этому процессу в  рамках основной философской  и религиозной гипономной парадигмы  идентичности ВНА (которая уже у Сократа противопоставлялась эгономике CFD). Этими линиями являются  референциальная  линия теоретического  познания НА и дифференциальная линия практического действия HB.

8. Эпиктет критикует  одностороннее сосредоточение на познании в ущерб действию, такое  сосредоточение по его мнению лишает познание всякого смысла и значения. Только действие с  помощью познания должно обеспечить реальное  совершенствование, то есть подьем вверх из контекстного поля созданных в  ходе третьего и четвертого шагов алгоритма ценностей к контекстному полю относительно совершенных жизненных форм В(привычек,обычаев, характеров),где эти ценности закрепляются и интегрируются.

9. Но для такого подьема нужен еще один, пятый шаг алгоритма, демонстрационный  (НD), когда  созданные трудовым  усилием  ценности  (в  данном  случае  в виде суждения  и  соответствующего суждению поведения) выносятся на суд "мира/рынка" "покупателей" (контекстное поле мира  D). В роли такого, критически настроенного "покупателя"  в четвертой беседе выступает сам философ, на  что указывают выражения типа  "покажи   мне" и   т.д.

10.  Одобренные, испытанные скорее подлинным критиком/покупателем, чем поверхностным  рынком/миром ценности  затем из контекстного поля D   интегрируются в жизненные формы В, этот процесс происходит снизу вверх по формативной диагонали DB и в основном алгоритме идентичности  обозначается как шестой, интеграционный шаг, начинающий вторую из трех частей этого алгоритма.

Глава 18.

1. В прошлой главе (глава 17) мы на материале четвертой беседы Эпиктета познакомились с вторым (схематизационным), третьим (концентрирующим),  четвертым (продуктивным)и пятым (демонстрационным) шагами основного алгоритма идентичности. Я  закончил эту главу указанием на шестой (интеграционный) DB шаг этого алгоритма. Теперь нам предстоит на материале девятой Беседы Эпиктета осмыслить содержание этого шестого шага.

2. Конечно у нас нет оснований полагать, что Эпиктет знал и использовал этот алгоритм как целое, как систему. Выявить такой алгоритм стало возможным только в  результате применения матрицы социальной идентичности. Поэтому речь в данном случае речь конечно идет о философской и исторической реконструкции. Но это вовсе не означает, что сам алгоритм нереален, ведь каждый из отдельных ходов  мы могли проверить на материале конкретных текстов. То, что физики поняли и осмыслили электромагнитное  поле только в 18 и 19 веках не означает, что до этого такого поля не существовало  и что люди не были знакомы  с явлениями магнетизма.

3. Обратимся теперь к девятой беседе Эпиктета. Я  привожу ее текст ниже.

Если то, что говорится философами о родстве бога и людей, истинно, что иного остается людям, кроме следования Сократу: никогда на вопрос «откуда родом?» не говорить, что «афинянин» или «коринфянин», а что «мирозданянин»? В самом деле, почему ты говоришь, что ты афинянин, а не из того только угла, в который было брошено твое рожденное бренное тело? Не ясно ли, что, исходя из более главного и обьемлющего не только тот самый угол и весь твой дом, но и вообще тот край, где твой род предков дошел до тебя, находишь ты какое-то основание называть себя афинянином или коринфянином? Стало быть, если кто понял устроение мироздания и постиг, что самое великое, самое главное и самое всеобъемлющее среди всего это система, состоящая из людей и бога, а от него семена попали не в отца моего только и в деда, но во все рождающееся и растущее на земле, а как в имеющие главное значение- в существа, обладающие разумом, потому что только они по своей природе причастны к сопребыванию с богом, связанные с ним по разуму, то почему бы тому не назвать себя мирозданянином? Почему не сыном бога? А почему страшиться чего-то, что происходит среди людей? Родства с цезарем или кем-нибудь другим из могущественных людей в Риме достаточно, чтобы можно было проводить жизнь в безопасности, не пренебрегаемыми, не боящимися ничего, а что бог- наш создатель, отец, опекатель, это уже не избавит нас от печалей и страхов?
«А где мне взять поесть, – говорит, – если у меня ничего нет?» А как рабы, как беглые, на что полагаются они, убегая от хозяев? На свои земли, или на слуг, или на серебряную утварь? Только на самих себя. И всё же они не остаются без пищи. А философу нашему разве придется на других полагаться и уповать в чужих краях, а не самому о себе заботиться, и быть хуже и малодушнее по сравнению с не наделенными разумом зверями, каждый из которых, сам себе довлея, не испытывает затруднений ни с пищей, свойственной ему, ни с образом жизни, соответственным и в соответствии с природой?

Я-то думаю, что старому человеку следовало бы сидеть здесь, не к тому направляя все свои усилия, чтобы вы не были о себе низкого мнения и не предавались каким-нибудь низким и неблагородным рассуждениям о самих себе, а к тому, чтобы среди вас не оказалось каких-нибудь таких молодых людей, которые, узнав родство с богами и что мы как некими оковами связаны телом и его имуществом и всем тем, что ради них бывает нам необходимо для устройства и пребывания в жизни, захотели бы отбросить все это как некое бремя, тягостное и бесполезное, и уйти к родным. И вот какой следовало бы вести спор вашему учителю и наставнику, если бы только он представлял собой что-то. Вы приходите и говорите: «Эпиктет, мы больше не можем выносить того, что мы скованы этим бренным телом, кормим и поим его, покоим и содержим в чистоте, да еще водим его общаться с теми-то и с теми то. Не безразличные ли это вещи и не имеющие никакого отношения к нам, и смерть – не зло? Не родные ли мы некие бога и не оттуда ли пришли? Дай нам уйти туда, откуда мы пришли, дай освободиться, наконец, от этих оков, зависимых и обременяющих. Здесь разбойники, воры, суды, так называемые тираны, которым кажется, будто они имеют какую-то власть над нами из-за бренного тела и его имущества. Дай мы покажем им, что они ни над кем не имеют власти». А я на это говорю: «Люди, подождите бога. Когда он даст знак и освободит вас от этого служения, тогда отбывайте к нему. А пока вы должны вынести то, что вы обитаете в том месте, куда он вас поставил. Коротко ведь это время обитания и легко для тех, у кого такое отношение. Да какой еще тиран, или какой вор, или какие суды страшны тем, кто вот так ни во что не ставит тело и его имущество? Останьтесь, не уходите безрассудно».

Вот что примерно должно бы получаться между наставником и одаренными молодыми людьми. А в действительности что получается? Мертв наставник – мертвы вы. Когда вы накормитесь сегодня, вы сидите и плачете о завтрашнем дне, где вам взять поесть. Рабское ты существо, если достанешь, то будет, если не достанешь, то уйдешь: дверь открыта. Что ты сокрушаешься? Где тут еще место слезам? Какое тут еще основание для лести? Почему завидовать друг другу? Почему преклоняться перед имущими или поставленными у власти, особенно если они проявляют насилие и гнев? Да что они нам сделают? Все что они могут сделать, на это мы не станем обращать внимания. Все что важно для нас, этого они не могут. Так кто еще будет властен над тем, у кого такое отношение?

Как Сократ относился ко всему этому? Да как иначе, чем так, как и следовало убежденному в том, что он родственник богов? «Если, – говорит он, – вы станете говорить мне сейчас: „Мы отпускаем тебя с тем условием, чтобы ты больше никогда не вел этих разговоров, которые вел до сих пор, и не приставал с ними ни к молодым, ни к старым у нас”, я отвечу: „Смешны вы, все считающие, что, если бы меня поставил в какое-то место в строю ваш военачальник, я должен был бы блюсти и хранить его и предпочитать умереть много тысяч раз, чем оставить его, а что, если назначил на какое-то место и занятие бог, мы должны оставить его”». Вот что такое человек поистине родственник богов! Ну а мы – словно чрева, словно утробы, словно срамные части, так о себе мыслим, когда страшимся, когда жаждем: тем, в чьей возможности оказывать нам содействие во всем этом, мы льстим, и их же боимся.

Один попросил меня написать за него в Рим. Его, по понятиям толпы, постигло несчастье, а именно: прежде видный и богатый, он впоследствии лишился всего и жил здесь. И я написал за него в унизительном духе. А он, прочитав письмо, вернул его мне и сказал: «Я хотел от тебя какой-то помощи, вовсе не жалости. А зла в положении моем никакого нет». Так и Руф, испытывая меня, говаривал: «Достанется тебе то-то и то-то от хозяина». И когда я ему отвечал: «Человеческое», он: «Так что же мне еще просить его, если я могу добиться этого с помощью тебя?» Действительно ведь, того, что человек может сам своими силами, излишне и бессмысленно добиваться с помощью другого. Так вот, если я сам своими силами могу добиться величия духа и благородства, стану ли я добиваться с твоей помощью земли, денег или какой-то должности? Ни в коем случае! Я не буду настолько неосознающим, чем я владею. Но когда человек малодушен и низок, что иного остается, кроме необходимости писать письма за него как за мертвеца: «Помилуй ради нас труп и кружку кровишки такого-то»? Действительно ведь, такой человек это труп и кружка кровишки, и больше ничего. А если бы он был чем-то больше, то осознавал бы, что человек не бывает несчастным из-за другого человека.

3. Интеграционный шаг DB алгоритма идентичности представляет собой интеграцию личностного проекта в систему конкретных жизненных форм и обычаев, отображаемую в матрице контекстным полем жизненных форм В. Однако здесь возникает вопрос: какие из этих жизненных форм следует считать наиболее  существенными?

4. По мнению Эпиктета приоритетное значение имеют те жизненные формы,которые  относятся к мирозданию, как целому, т.е. к упорядоченному божественному природному космосу В,  который не  следует путать с миром/рынком D, как скоплением поверхностных феноменальных  данностей.

5. Этими данностями мира/рынка D по мнению Эпиктета, распоряжаются разбойники (протономика FGD), воры (фрагментономика EGD), суды (экзономика FAD) и тираны (параномика BFD). Но для человека, который сориентирован не на поверхностную данность, а на глубинную реальность, которая для Эпиктета воплощается в божественном природном космосе (контекстное поле жизненных форм В и связанный с ним месономный континуум BI), их власть такое же временное и преходящее явление как и сами эти данности и участвующее в них наше смертное тело.

6. Таким образом жизнь в понимании Эпиктета присуща только природному общему (В)в котором контингентное частное (D)просто исчезает.Отсюда двусмысленное отношение к самоубийству, в нем для Эпиктета проблематична только его преждевременность, нарушающая божественный замысел поспешность ухода из мира смертных данностей к жизни природного общего. Но в чем, собственно говоря, может состоять этот божественный замысел, если (как представляет это Эпиктет)все природное общее так прекрасно и жизненно, а все контингентное смертное так хаотично и однозначно плохо?

7. Идея опосредования, преодоления разрыва между временным и вечным, заключенная в шестом интеграционном шаге основного алгоритма идентичности здесь не артикулируется, не реализуется.Иными словами вместо артикуляции шестого шага происходит фиксация, подчеркивание исходных противоречий, которые в понимании Эпиктета оказываются непреодолимыми, безысходными. Отсюда  общий оттенок пессимизма, присущий стоической философии.

Глава 19.

1. В прошлой главе мы видели что шестой, интеграционный шаг основного  алгоритма идентичности у Эпиктета не преодолевает, а выявляет противоречия между контингентным миром связанных с смертным телом преходящих данностей (D)который у него характеризуется главным образом отрицательно, и вечной, неподвластной времени жизнью общих, безличных природных форм космоса (мироздания)В. Двусмысленное отношение к самоубийству в  девятой беседе подтверждает этот факт непреодоленных противоречий между общим и конкретным.

2.  Подчеркиваемая Эпиктетом приоритетность общего (природной безличной жизни), которому в политическом плане соответствует единое пространство Римской империи делает нелепым и бессмысленным местный (городской и этнический)патриотизм.На этом основании Эпиктет вопреки хорошо знакомым ему по тем же диалогам Платона историческим фактам отказывает в таком патриотизме своему главному герою Сократу,которого он представляет прежде всего гражданином мироздания.

3. Именно поэтому еврейская и христианская идея спасения мира преходящих данностей (включая тело)путем его событийного преображения и приближения к Богу для Эпиктета бессмысленна и невозможна.Связь между бытом и бытием,обозначенная шестым интеграционным шагом основного алгоритма идентичности и представленная в исторической динамике событий (например жизни одной семьи в библейской книге Бытия), для него не существует.

4. Вместо нее и в виде компенсации (контекстное замещение)выступает месономное благоразумие (понимание блага I, как вневременного, природного царства общего,континуума АI), в котором статическое общее разумных категорий А подавляет частное в жизненных формах В, не оставляя места динамике сомнений, чувств и ошибок.

5.Ниже я привожу отрывок из 11й беседы Эпиктета, который хорошо иллюстрирует эти черты стоицизма.

А как-то пришел к нему один, из облеченных властью. Осведомившись у него о частностях, он спросил, есть ли и дети у него и жена. Когда тот ответил, что есть, он спросил еще: Ну и как у тебя с этим? – Несчастен я, – сказал тот. И он: Как это так? Да ведь не для того все-таки люди женятся и рождают детей, чтобы быть несчастными, а скорее – чтобы быть счастливыми. – Но я, – сказал тот, – так несчастен с детишками, что, вот, когда недавно дочурка моя болела и показалось, что она в опасности, мне стало невмочь даже быть при ней, больной, и я убежал из дому, не возвращаясь до тех пор, пока мне не сообщили, что ей уже хорошо. – Что же, правильно ли ты, по-твоему, сделал это? – Это от природы, – сказал тот. – А ты вот убеди меня в том, – сказал он, – что это от природы, и я смогу убедить тебя, что все происходящее по природе происходит правильно. – Так, – сказал тот, – бывает со всеми нами, отцами, или, во всяком случае, с большинством из нас.- Я и не возражаю тебе, – сказал он, – не говорю, что не бывает, но спорность у нас заключается в том, правильно ли это. А так-то, выходит, следует говорить, что и нарывы бывают на благо телу, потому что они бывают, и вообще, что ошибаться – это по природе, потому что почти все мы, или, во всяком случае, большинство из нас, ошибаемся. Так ты докажи мне, каким образом это – по природе. – Я не могу, – сказал тот, – но лучше докажи мне ты, каким образом это – не по природе и происходит неправильно. И он: А если бы мы, – сказал, – занимались вопросом о черном и белом, к какому критерию обратились бы мы для распознания их? – К зрению, – сказал тот. – А что если о горячем и холодном, твердом и мягком, то к какому именно? – К осязанию. – Так вот, поскольку мы заняты спорным вопросом о том, по природе ли и правильно или неправильно происходит происходящее, какой, по-твоему, критерий нам взять? – Не знаю, – сказал тот. – Да ведь не знать критериев цвета и запаха, и вкуса тоже, это, может быть, не великий ущерб, а человеку не знать критериев блага и зла и того, что по природе и что не по природе, это, по-твоему, малый ущерб? – Величайший, конечно. – Ну, а скажи мне, все ли мнения у тех или иных о прекрасном и подобающем правильные мнения? И вот, возможно ли, чтобы все мнения у иудеев, у сирийцев, у египтян, у римлян о пище были правильными мнениями? – И как это возможно? – Но, думаю, если правильны мнения египтян, то со всей необходимостью вытекает, что не правильны мнения остальных, если прекрасны мнения иудеев, то не прекрасны мнения остальных. – Как же иначе? – А где незнание, там и невежество, и необразованность в необходимых вопросах. – Тот соглашался. – Так вот, ты, – сказал он, – осознав это, впредь будешь серьезно занят только тем и направишь все свои мысли только на то, чтобы постичь критерий того, что по природе, и применяя его разбирать каждый частный случай.

А пока что вот чем могу я помочь тебе в том, что ты желаешь. Любовь к близким, по твоему мнению, это – по природе и прекрасно? – Как же иначе? – А что, любовь к близким – это по природе и прекрасно, а благоразумие – это не прекрасно? – Отнюдь. – Стало быть, благоразумие не находится в противоречии с любовью к близким? – По-моему, нет. – А иначе, в случае противоречия, если одно из них – по природе, другое неизбежно должно быть не по природе. Не так ли? – Так, – сказал тот. – Следовательно, что бы мы ни находили любовью к близким в соединении с благоразумием, это мы смело признаем правильным и прекрасным? – Пусть так, – сказал тот. – Что же? Что покинуть больного ребенка и покинуть и уйти – неблагоразумие, против этого ты, думаю, не станешь возражать. Нам остается рассмотреть, любовь ли это. – Давай рассмотрим. – Так вот, поскольку ты с любовью относился к ребенку, правильно ли ты делал, что убегал и оставлял его? А мать разве не любит ребенка? – Любит, конечно. – Так, значит, и мать должна была покинуть его, или не должна была? – Не должна была. – А что нянька, любит она его? – Любит, – сказал тот. – Значит, и она должна была покинуть его? – Никоим образом. – А что воспитатель, не любит он его? – Любит. – Значит, и он должен был покинуть и уйти, и вот таким образом ребенок должен был остаться одиноким и беспомощным из-за вашей огромной любви, родителей и окружающих, или умереть на руках у не любящих и не заботящихся? – Ни в коем случае! – Да ведь это несправедливо и вздорно, считая что-то дозволительным для себя из-за своей любви, не позволять того тем, кто так же любит? – Нелепо. – Ну а если бы болел ты, желал бы ты, чтобы твои близкие, в том числе сами дети и жена, были такими любящими, что ты остался бы, покинутый ими, один и одинок? – Никоим образом. – А стал бы ты молить о том, чтобы твои так любили тебя, что из-за их чрезмерной любви ты всегда оставался бы один во время болезней, или именно ради этого ты предпочитал бы быть любимым, если бы то было возможно, врагами, чтобы они оставляли тебя? А если так, то остается заключить, что в твоем поступке отнюдь не было также и любви.

6. Критика Эпиктетом неблагоразумного поведения отца конечно справедлива, но очевидна также узость такого подхода, не оставляющего места для индивидуальных чувств и ролевых различий во имя общего принципа. В сущности мы возвращаемся здесь к первому шагу алгоритма (критика переживания, как не соответствующего нормам разума). Индивидуальное, спонтанное оказывается просто ошибкой, недостатком разума.

7. Над неправильным и неразумным земным миром преходящих данностей зависает неподвижное небо абстрактного разумного блага. Контакт между этим небом и землей ограничен жесткими правилами рассуждения.Это рассуждение обеспечивает спокойствие, невозмутимость духа стоического мудреца. Но сама эта невозмутимость достигается ценой отказа от неразумных чрезмерных земных страстей и привязанностей, безучастности к происходящему. В свою очередь предоставленное самому себе вне всякой интеграции происходящее, как потерявший ориентацию заблудившийся человек продолжает вращаться в том же круге циклических действий и обстоятельств, который так наглядно описан другим стоическим философом императором Марком Аврелием.

8. Итак шестой интеграционный (DB)шаг основного алгоритма идентичности у Эпиктета оказывается не реализованным и возвращает нас к первому систематизационному (CA) шагу того же алгоритма. Исходное противоречие между миром преходящих данностей (D)и совершёнными формами природного мироздания (B)не преодолевается, а лишь ослабляется за счет обесценивания этих данностей,о которых Эпиктет говорит в пренебрежительном тоне (ср. предшествующую главу: "мертвый наставник", "кружка кровишки" и т.п.).

9. Но за этим обесцениванием данности, тенденцией видеть ее исключительно в негативном свете скрывается глубокое ощущение тщетности земной жизни, которое у самого Эпиктета скрыто его энергичной активной позицией проповедника свободной разумной воли и его скрытым за резким тоном, но все таки реальным сочувствием к людям, а у вполне добросовестного,но более пессимистически настроенного императора стоика Марка Аврелия выступает на первый план и определяет общую сумеречную атмосферу его знаменитого философского дневника.

Глава 20.

1.В прошлой главе мы проанализировали сохраняющийся разрыв между совершенными жизненными формами В (буквенные обозначения контекстных полей матрицы идентичности описание и обьяснение которой дано в моей книге ВремяСмыслов главы 1 и 2)природного космоса/мироздания, соответствовать которым
стремится философ стоик и "неправильной" хаотичностью данностей конкретной жизни мира/рынка, от которой он хочет (или по крайней мере должен хотеть, как ясно указывал Эпиктет в девятой беседе)избавиться и с которой он остается только по обязанности.

2. Таким образом интеграции мира D и мироздания (В) не происходит, между ними сохраняется безысходная разрывность, и шестой интеграционный (DB) шаг алгоритма идентичности остается нереализованным. Что нового в эту ситуацию вносят  размышления последнего выдающегося римского философа стоика императора Марка Аврелия (121/180)?

3.  Если обратиться к его знаменитому философскому дневнику с тем, чтобы постараться конкретно ответить на интересующий нас вопрос, то можно заметить целый ряд важных изменений и новых акцентов.Императора интересует прежде всего то, как философия может помочь ему нащупать линию уместного и оправданного нормами практического разума/благоразумия (контекстное поле А универсальных принципов и месономное контекстное поле I смысловых соответствий) поведения в рамках конкретных жизненных ситуаций мира/рынка D.

4. Но помимо этих универсальных принципов (где его позиция более или менее сходна с идеями Эпиктета)он ориентируется также на идеальные образцы такого жизненного поведения, усвоенные им от близких родственников и друзей (контекстное поле G "своих", "наших" инсайдеров в центре правой, а с точки зрения наблюдателя левой вертикальной линии СВ матрицы идентичности). В свою очередь эти образцы для него соответствуют идеальным жизненным формам природного мироздания (контекстное поле совершенных  прекрасных жизненных форм В).

5. Иными словами император все же осуществляет то, что не удалось Эпиктету, а именно интеграцию мира D и космоса/мироздания В, но делает это в основном не через формативную диагональ DB шестого шага алгоритма идентичности,а так сказать, кружным,обходным маневром DGB. Этот маневр соответствует тимономике DGB(от греческого тиме честь)то есть специфической парадигме идентичности, которая просматривается за соответствующими текстами размышлений Марка Аврелия. Ниже я привожу пару характерных отрывков из первой книги этих размышлений.



     1. От деда моего Вера -- добронравие и негневливость.
     2.  От  славной  памяти,  оставленной  по  себе родителем,
скромное, мужеское.
     3. От матери благочестие и щедрость, воздержание не только
от дурного  дела,  но  и  от   помысла   такого.   И   еще   --
неприхотливость ее стола, совсем не как у богачей.
     4.  От  прадеда  -- что не пошел я в общие школы, а учился
дома у хороших  учителей  и  понял,  что  на  такие  вещи  надо
тратиться не жалея.
     5.  От  воспитателя,  что не стал ни зеленым, ни синим, ни
пармуларием, ни скутарием; еще выносливость и  неприхотливость,
и  чтобы  самому  делать  свое,  и  не  вдаваться  в  чужое;  и
невосприимчивость к наговорам.
     6. От Диогнета несуетность; неверие в россказни колдунов и
кудесников об их заклинаниях, изгнаниях духов и прочее;  и  что
перепелов  не  стал  держать  и  волноваться о таких вещах; что
научился сносить свободное слово и расположился к  философии  и
слушал  сперва  Бакхия,  потом  Тандасида  и  Маркиана; что еще
мальчиком сочинял диалоги и пристрастился спать на шкурах и  ко
всему, что прививают эллины.
     7.   От  Рустика  я  взял  представление,  что  необходимо
исправлять и подлечивать свой  нрав;  не  свернул  в  увлечение
софистической   изощренностью,  не  стал  писать  умозрительных
сочинений, выдумывать  учительные  беседы  или  еще,  вообразив
невесть  что,  выступать самоистязателем да благодетелем; и что
отошел от риторики,  поэзии,  словесной  изысканности;  что  не
расхаживал дома пышно одетый или что-нибудь еще в таком роде; и
что  письма я стал писать простые, наподобие того, как он писал
моей матери из  Синуессы;  и  еще  что  в  отношении  тех,  кто
раздосадован на нас и дурно поступает, нужен склад отзывчивый и
сговорчивый,  как только они сами захотят вернуться к прежнему;
и читать тщательно,  не  довольствуясь  мыслями  вообще;  и  не
спешить  соглашаться с тем, кто вообще что-либо тебе говорит; и
что встретился я с эпиктетовыми записями, которыми он  со  мной
поделился.
      8.  От  Аполлония независимость и спокойствие перед игрой
случая; чтобы и на миг не глядеть ни на что,  кроме  разума,  и
всегда  быть одинаковым -- при острой боли или потеряв ребенка,
или в долгой болезни; на живом примере я увидел явственно,  что
может один человек быть и очень напористым, и расслабившимся; и
как,  объясняя,  не  раздражаться;  и воочию увидел я человека,
который  считал  опыт  и  ловкость  в  передаче   умозрительных
положений  наименьшим  из  своих  достоинств; у него я научился
принимать от друзей то, что считается  услугой,  не  теряя  при
этом достоинства, но и не бесчувственно.
     9.   От   Секста   благожелательность;   образец   дома  с
главою-отцом;  мысль  о  том,  чтобы  жить  сообразно  природе;
строгость  без  притворства;  заботливая  предупредительность в
отношении друзей; терпимость к обывателям и к тем,  кто  мыслит
несозерцательно;  умение ко всем приладиться, так что обращение
его было обаятельнее всякой лести и в то же время  внушало  тем
же  самым  людям  глубочайшее  почтение;  а  еще  постигающее и
правильное   отыскание    и    упорядочение    основоположений,
необходимых  для  жизни;  и что никогда он не подавал малейшего
признака гнева или другой какой страсти,  но  был  одновременно
предельно нестрастен и вместе предельно приветлив; похвалы -- и
те у него были без шума, и многознания напоказ не выставлял.
     10.  От Александра-грамматика неосуждение -- то, что он не
начинал бранить тех, кто выговаривал что-нибудь,  как  варвары,
или  не  по-столичному  или  неблагозвучно, а только изловчался
произнести  как  следует,  в  виде  ответа,  подтверждения  или
встречного  рассмотрения  не  слова  уже, а дела, или с помощью
другого какого-нибудь ловкого упоминания.
     11.  От  Фронтона,  что  я  разглядел,  какова   тиранская
алчность,  каковы  их  изощренность и притворство, и как вообще
неприветливы эти наши так называемые патриции.
     12. От Александра-платоника:! не говорить никому  часто  и
без  нужды и в письмах не писать, что я-де занят, и не извинять
себя вечно таким способом, когда в  отношении  тех,  с  кем  ты
живешь,  не  делаешь  надлежащего, ссылаясь на обступившие тебя
дела.
13. От  Катула  --  не  пренебрегать  ни  одним  дружеским
упреком,  даже  если  неразумно  упрекают,  но  пытаться  еще и
восстановить прежнее; также учителей  восхвалять  с  восторгом,
как  вспоминают  о Домиции и Афинодоте; и к детям привязанность
подлинная.
     14. От  брата  моего  Севера  любовь  к  ближним,  истине,
справедливости;   и   что  благодаря  ему  я  узнал  о  Тразее,
Гельвидии, Катоне,  Дионе,  Бруте  и  возымел  представление  о
государстве,   с  законом,  равным  для  всех,  где  признаются
равенство и  равное  право  на  речь;  также  о  единодержавии,
которое  всего  более почитает свободу подданных. А еще от него
ненатужное и ровное напряжение в  почитании  философии;  благие
дела и великая щедрость, добрые надежды и вера в дружбу друзей;
и  нескрытность  перед теми, кого случалось ему осуждать; и что
его друзьям не приходилось гадать, чего он хочет или не  хочет,
а было это всегда ясно.
     15.  От  Максима  владение собой, никакой неустойчивости и
бодрость духа, как  в  прочих  испытаниях,  так  и  в  болезни;
размеренность  нрава,  любезность, достопочтенность; как он без
сокрушения выполнял поставленные перед собой задачи; и как  все
ему  верили, что он как говорит, так и думает, а что делает, то
беспорочно делает. Никогда не изумлен, не  потрясен,  нигде  не
торопится  и не медлит, не растерянный и не унылый, без готовой
улыбки    или,    наоборот,    без    гнева    и    подозрений;
благодетельствующий   и   прощающий,   и   нелживый;   от  него
представление, что невывернутый лучше, чем вправленный; и  еще,
никогда  не казалось, что он свысока смотрит на кого-нибудь, но
никто  не  осмелился  бы  признать  себя  лучше  его;  и  какая
обходительность.

6. Будучи императором Марк Аврелий особенно сосредотачивается на тех образцах поведения,которые он получил от своего приемного отца императора Антонина Пия.

     16.  От отца нестроптивость, неколебимое пребывание в том,
что  было  обдумано  и  решено;  нетщеславие  в  отношении  так
называемых  почестей;  трудолюбие  и выносливость; выслушивание
тех,  кто  может  предложить  что-либо  на  общую   пользу,   и
неуклонность  при воздаянии каждому по его достоинству, умение,
когда нужно, напрячься или расслабиться; как он положил  предел
тому,  что  связано  с  любовью  к  мальчикам;  всепонимание  и
разрешение друзьям даже трапезу с ним не делить, не только  что
не  выезжать с ним в дальний путь -- всегда оставался прежним с
теми,  кто  был  чем-нибудь  задержан.   Во   время   совещаний
расследование   тщательное   и  притом  до  конца,  без  спешки
закончить дело, довольствуясь  теми  представлениями,  что  под
рукой;  дружил  бережно  --  без  безумства  и  без пресыщения;
самодостаточность во всем, веселость лица; предвидение издалека
и обдумывание наперед даже мелочей, притом без театральности; и
как ограничил возгласы и всяческую лесть; всегда он  на  страже
того,  что необходимо для державы; и при общественных затратах,
словно казначей, бережлив; и  решимость  перед  обвинениями  во
всех  таких  вещах;  а  еще то, что и к богам без суеверия, и к
народу без желания как-нибудь угодить, слиться с  толпою:  нет,
трезвость  во  всем,  устойчивость, и без этого невежества, без
новшеств. Тем, что делает жизнь более благоустроенной, если  по
случаю  что-нибудь  такое  было  в  избытке,  пользовался,  без
ослепления, как и без оправданий, так что покуда есть  --  брал
непринужденно,  а  нет -- не нуждался. И то, что никто о нем не
мог сказать, будто он софист, что доморощенный, что ученый, нет
-- муж зрелый, совершенный, чуждый лести, способный постоять  и
за   свое,   и   за   чужое.   Кроме   того,   уважая  подлинно
философствующих, прочих не бранил, но уж и не поддавался им;  а
еще  его  общительность и любезность без пресыщения; и забота о
своем теле с умеренностью -- не из  жизнелюбия  или  для  того,
чтобы  красоваться,  но  и  без  небрежения,  а  с  тем,  чтобы
благодаря собственной заботе  как  можно  меньше  нуждаться  во
врачебной,  в лекарствах или наружных припарках. А особенно то,
что он был независтлив и уступчив к  тем,  кто  в  каком-нибудь
деле  набрал силу -- в слоге, скажем, или в законах осведомлен,
нравах, еще в чем-нибудь -- таким  он  ревностно  содействовал,
чтобы  каждый  был  прославлен  тем,  в чем превосходит других.
Делая все по заветам отцов, он даже и то не выставлял  напоказ,
что   вот  по  заветам  отцов  поступает.  А  еще  то,  что  не
перекидывался, не метался, а держался одних и тех же мест и тех
же дел. А еще, что после острых  приступов  головной  боли  он,
снова  молодой  и  цветущий, был при обычных занятиях, и что не
много было у него тайн, а совсем мало и редко, притом всегда  в
связи   с  государственными  делами;  при  устроении  зрелищ  и
сооружении   построек,   при   раздачах   и    тому    подобном
внимательность  и  размеренность  человека, вперившего взгляд в
самое то, что должно быть сделано, без мысли о  славе,  которая
от  этого произойдет. Не из тех, кто купается не вовремя, вечно
украшает  дом  или  выдумывает   какие-нибудь   блюда,   ткани,
расцветку  одежды,  печется,  чтобы  люди  его  были все как на
подбор. Одежда, в которой он из Лория возвращался  в  город,  и
многое,  что  случалось  в Ланувии; как он обошелся в Тускуле с
извиняющимся откупщиком, и прочее в этом духе. Ничего  резкого,
не говорю уж беззастенчивого или буйного; никогда он не был что
называется  "весь  в  поту" -- нет, все обдуманно, по порядку и
будто  на  досуге,  невозмутимо,  стройно,  сильно,   внутренне
согласно.  К  нему  подойдет,  пожалуй,  то, что рассказывают о
Сократе, который мог равно воздерживаться или вкусить там,  где
многие и в воздержании бессильны, и в наслаждении безудержны. А
вот иметь силу на это, да еще терпеть и хранить трезвость как в
том,  так  и  в другом -- это свойство человека со сдержанной и
неодолимой душой, какую он явил во время болезни Максима.
     17. От богов! получил я хороших дедов, хороших  родителей,
хорошую  сестру,  хороших учителей, домашних, родных, друзей --
все почти. И что никому из них я по  опрометчивости  не  сделал
чего  дурного -- это при душевном складе, от которого мог я при
случае что-нибудь такое сделать, -- благодеяние богов,  что  не
вышло стечения обстоятельств, которое меня бы изобличило. И то,
что  я  не  воспитывался  дольше у наложницы деда, и что сберег
юность свою, и не стал мужчиной до поры,  но  еще  и  прихватил
этого  времени.  Что  оказался в подчинении у принцепса и отца,
отнявшего у меня всякое самоослепление и  приведшего  к  мысли,
что  можно,  живя  во  дворце, не нуждаться в телохранителях, в
одеждах расшитых, в факелах и  всех  этих  изваяниях  и  прочем
таком  треске; что можно выглядеть почти так же, как обыватели,
не обнаруживая при этом  приниженности  или  же  легкомыслия  в
государственных  делах,  требующих  властности. Что брат у меня
был такой, который своим нравом мог побудить меня  позаботиться
о  самом  себе, а вместе радовал меня уважением и теплотой; что
дети рождались здоровые и не уродливые телом. И что не пробился
я далеко в риторических,  пиитических  и  прочих  занятиях,  на
которых  я, пожалуй, и задержался бы, если бы почувствовал, что
легко продвигаюсь на этом пути. Что успел я  моих  воспитателей
окружить  тем  почетом, о каком, казалось мне, каждый мечтал, а
не откладывал, полагаясь на то, что они  еще  не  стары  и  что
попозже  сделаю это. Что узнал Аполлония, Рустика, Максима. Что
явственно и  нередко  являлось  мне  представление  о  жизни  в
согласии  с природой, так что, поскольку это от богов зависит и
даяний оттуда, от их поддержки  или  подсказки,  ничто  мне  не
мешало  уже по природе жить, и если меня не хватает на это, так
виной этому я сам и то, что не берег  божественные  знаменья  и
чуть   ли   не   наставления.  Что  тело  мое  столько  времени
выдерживало  такую  жизнь.  Что  не  тронул  ни  Бенедикты,  ни
Феодота,  да  и  потом  выздоравливал  от любовной страсти. Что
досадуя часто на Рустика, я не сделал  ничего  лишнего,  в  чем
потом  раскаивался  бы.  Что  мать,  которой предстояло умереть
молодой, со мною прожила последние свои годы. Что  всякий  раз,
когда  я  хотел  поддержать  бедствующего  или  нуждающегося  в
чем-нибудь, никогда я не слышал, что у  меня  нет  средств  для
этого;  и  что  самому  мне  не  выпадала  надобность у другого
что-нибудь брать. И  что  жена  моя  --  сама  податливость,  и
сколько  приветливости,  неприхотливости.  Что у детей довольно
было хороших воспитателей. Что в сновидениях дарована мне  была
помощь,   не   в   последнюю  очередь  против  кровохарканья  и
головокружений, и как это поможет в Кайете. И что, возмечтав  о
философии,  не  попал  я  на софиста какого-нибудь и не засел с
какими-нибудь сочинителями  да  за  разбор  силлогизмов;  и  не
занялся  внеземными явлениями. Ибо все это "в богах имеет нужду
и в судьбе".

7. Заключительные слова второго отрывка т.е. упоминание о богах и судьбе показывают, что Марк Аврелий воспринимал формативную линию BD не в контексте человеческого действия снизу вверх (от D к В), а прежде всего как эманационную  судьбоносную развертку сверху вниз от божественного совершенного природного мироздания/космоса (контекстное поле В)к несовершенным превратным данностям смертного и грешного мира D.Именно поэтому шестой шаг алгоритма для него напрямую был невозможен (пассивность несовершенной, погруженной в мир D, подавленной своими повседневными восприятиями субьективности) и для того, чтобы преодолеть это расстояние снизу вверх он нуждался в описанном выше обходном маневре.

8. Судьба и связанные с нею эманационные интуиции вообще занимает большое место у Марка Аврелия и в этом отношении он не очень отличается от своего поглощенного снами и полученными в них откровениями современника, греческого софиста Элия Аристида, описавшего эти откровения в своих "Священных рассказах".

9. Но так или иначе осуществив шестой шаг основного алгоритма идентичности и таким образом попав в контекстное поле В Марк Аврелий может задуматься о следующих трех шагах того же самого алгоритма. Речь о них пойдет в следующей главе.