15 дней октября. Глава 6. Отход

В ходе флангового удара  на р. Шаня
немцам удалось зайти в тыл нашим частям.
Опасаясь окружения, те были вынуждены отойти на Ильинские рубежи.

Бой был кровавый,
                жёсткий
                и короткий.
Горели танков чёрные коробки
По всему фронту -
                наших и чужих -
Куда ни глянь – от края и до края:
То, небеса о мщении взывая,
                то, в ослепленье,
                проклиная их!
…По ветру чутко голову склонив,
                бродило вороньё в пару навозном.
Чуть сладковатый, вязко-терпкий  воздух
                в колеблющемся мареве дрожал.
И после схватки, как после пирушки,
Обняв друг друга в нежно-пьяной дружбе,
Враг на враге
                доверчиво лежал.
               
…Сносили стяги, мёртвых и оружье.
У блиндажа штабного, кэп медслужбы
Недоумённо фалдами махал,
                потухшую раскуривая трубку:
«Не вижу раненых! Одни, лишь, только трупы…
Где  раненые,
                чёрт бы их побрал!?»

Был капитан не в силах догадаться,
                (в недоуменье искренен своём)
Что все, кто мог хоть как передвигаться,
С крестом завидев издали фургон,
Позиции оставить не желая,
Кто под руки,
                кто сам,
                кто на клюке –
В соседнем схоронилися леске,
Его отъезда там
                пережидая.

                *     *    *
…Фургон уехал. Радость: дождались!
Шутили,
              веселились словно дети.
Слепого Колю  под руки вели.
И не было одной руки у Пети.
Но, зубы, стиснув, из последних  сил,
                презрев аспекты выгодности личной,
Любой из них – себе бесчестьем мнил
                спасенье в безопасности больничной,
                за спинами друзей…
И  в первый раз,
                ослушавшись любимых командиров,
Никто из них не выполнил приказ;
Из медсанбата ставши -
                дезертиром.

                *     *     *

Сносили стяги, мёртвых и оружье…
Таскали цинки, ящики, кули.
По сторонам, зевая равнодушно,
Трёх пленных немцев медленно вели
Два сумрачных десанта – малоросса…

Не чаяли потомки Барбароссы
(Оторопелый  не скрывая взгляд),
Что их, фартовых рыцарей удачи,
Погонят вдруг - не как-нибудь иначе!-
С руками заведёнными назад.

И вот, сошли с лица и спесь, и гордость,
И плечи стали ближе к голове…
Но взгляды наши приковала форма
Парадная!
                Надеялись в Москве
Хлестать «клико», не нынче-завтра, гады,
Им,  поливая званья и награды…
Но далеки теперь были парады,
Для них, троих -
                как птица в синеве.

             *          *         *

Была недолгой в бое передышка.
Издалека (сначала еле слышно),
Потом всё ближе,
                явственнее,
                злей,
Послышался утробный гул моторов.
И белизну заснеженных просторов
Крестами чёрными накрыла сверху тень…
 
               *         *         *

Не только манну небо может дать;
                обманчиво течение ветров.
И крест, порой, несёт не благодать,
                а бомбы - в перекрестье трассеров.
Но, даже через тысячу веков,
                напомнит о себе волненьем рук,
Как «чёртово» крутили колесо
                нам двадцать самолётов,
                ставши в круг.
Как грациозно уходя в пике
                «люфтваффе» молодцы, за асом – ас,
Играючись гашеткою в руке,
                из облаков расстреливали нас.
Как плавилась и корчилась земля,
                в кромешной боли ставши на дыбы,
И смерть клевала, распластав крыла,
                глаза её,
                слепые от мольбы…

             *         *        *

…Ну, а от бомб, защитой – лишь окоп.
(Прямые попадания не в счёт.)
И вспомнишь, вдруг:
                ведь есть на свете Бог!
А остальное…как уж повезёт.

И тут, хоть плачь,
                а хоть – пускайся в пляс.
Хоть мать зови,
                а, хочешь – волком вой;
Но ты обязан выполнить приказ:
Не отступить.
                Ни мёртвый.
                Ни живой…

А мёртвым здесь –
                земля не станет пухом.
Не упадёт, рыдая, мать старуха
                на грудь сыновью,
                горестно-бела,
А станет, лишь, могилою - воронка,
                венком – ковыль,
                а вестью – похоронка,
И, крыжмой, снег
                укутает тела…

               *          *         *

Стоял полдень.
Противника атаки
Накатывали, за волной – волна,
                на укрепленья наши;
Как стена
Темнеющей пучины,
                с воем зверя,
Встав на дыбы, бросается на берег,
                неутолимой ярости полна.
И, прочь отпрянув,
                обнажает дна
                алеющие десна,  в клочьях пены,
Влача с утробным рокотом каменья
И, чуть помедлив,
                откатившись вспять,
                озлобленно бросается опять…

Налёт с небес  сменялся артобстрелом.
Рвались снаряды, мины;
Всё горело:
                земля,
                тела,
                деревья,
                танки,
                мост…
И чёрный дым плясал
                задравши хвост,
                над рванными, кровавыми телами.
И лошади, мотая удилами,
                метались в нём, теряя седоков.
               
И капала, за каплей капля, кровь
                из головы немецкого солдата,
Глядевшего смущенно-виновато,
                в окоп неловко голову склоня,
                глазами голубыми…
                сквозь меня.
И  думал я, зубами зажимая
Конец бинта
плечо себе мотая,
                осколком распанаханное влёт:
«Ведь и его, наверно, кто-то ждёт!
Ждут: старый домик,
                сад,
                невесты ласки…
Так, неужели, не хватало счастью
                под солнцем места или под луной,
                ему, в его Германии, родной?!
Зачем, творя бесчинства и насилья,
                он шёл сюда,
                в далёкую Россию,
Топча носком тупого сапога
 Её поля,
             просёлки
                и снега,
Её просторы,
                без конца,
                без края,
(Уже не Бога – чёрта поминая)
Оставив дом и сад,
                родных,
                семью,
Чтоб отыскать здесь
                только… смерть свою!?»

             *          *        *

« Ну, молодец! Живой, старик!»
Передо мною вдруг возник,
                как с того света, старшина:
« А я-то, думал, все – хана.
Когда у вас, тут, эта мразь
                над головой разорвалась!»
Я отмахнулся: « Ерунда…
Как там ребята?
                Целы? Да?
Уж час, как пулемёт молчит.
Патроны кончились…?»
« Убит»
                « Серёга…?»
                « В голову его…»
« А Сашка…? Генка?»
                « Никого»
               
« Как…неужели  точно вы…»
                « Куда точнее…
                Все мертвы.
Из всего взвода кто живой –
                лишь ты да я,
                да мы с тобой».

…Как мутный, треснувший хрусталь,
Вдруг свет померк
                и стала даль
                расплывчата и неясна…
И отвернулся старшина,
                чтоб не мешать моим слезам;
                а, может быть, и плача сам,
Махорочный глотая дым.
За день короткий став седым.
И сам не рад тому, что жив.
Весь взвод, в сраженье положив.
Осиротевший в одночасье…
Но дав зарок держаться насмерть -
                мы все исполнили его.
И все б легли, до одного,
Когда б в крови, полуживой,
Четвёртой роты вестовой,
Водой и кровью истекая,
Приковыляв  с другого края,
Глотая спирт, не сообщил
(Слова  с матючьями мешая),
Что у реки с названьем Шаня,
Фашисты
                прорвались к нам в тыл…

                *       *       *

Такой расклад – ещё не пораженье.
И не страшна угроза окруженья,
                коль есть надёжный за спиной заслон.
Но, продувными ветрами прошитый,
Лежал весь фронт
                пустынный и открытый,
На сотню вёрст,
                в любую из сторон…
И вот,
         без приказаний и без связи,
Хрустя ледком по придорожной грязи,
Не зная, где чужие,
                где свои,
Назад слезу бессилья загоняя,
Мы отступали,
                немцу оставляя
Пылающую факелом Медынь.
               
…Мороз крепчал.
Эриннией* горбатой,
Кружила ночь «невидимо крылата»,
                на нетопырьих вкрадчивых крылах.
Тенями чёрными на сумрачных стенах
Пляша,
            скользя,
                коверкаясь,
                кривляясь,
                рыча,
                сопя,
                сигналя
и ругаясь,
Не утруждаясь в выраженье слов,
Людей,
            машин,
                подвод столпотворенье
Бурлило и металось в озаренье
                пылающих с гудением домов.
И, с треском,
                проломившиеся крыши,
Обрушась вниз,
                разбрасывали искры
                мерцающих, дымящих светляков.

      *       *      *

…Мы отступали.
Враг дышал нам в спину.
То тут, то там,
                шальные рвались мины,
                проверещав над самой головой.
И, черноту небес пунктиром выткав,
                надсадно глухо ухала зенитка;
Куда? -
         известно только ей самой…
Мы шли к Москве.
И в сумрачном молчанье
Никто не мнил иного испытанья,
                чем вскоре всем снести принадлежит.
Там, в синеве завьюженной метелью,
Последней укреплённой цитаделью,
Застывшею, холодною постелью
                Ильинские лежали рубежи…




…………………………………………………………………………….
*Эриннии – крылатые богини мести в греческой мифологии.

(Продолжение следует)