66. О яви, о сне и об изменённом сознании

 66.

О ЯВИ, О СНЕ И ОБ ИЗМЕНЁННОМ СОЗНАНИИ

Иногда человек входит с состояние изменённого сознания, что иногда принимают за сон. Но состояния изменённого сознания стоит ближе к опьянению, чем ко сну, но также и понятию опьянения близко понятие сна. Если думать в этом направлении, то и смерть иногда принимается как сон. Учитель Лецзы сказал: «Воспринятое душой – сон, воспринятое телом – явь. Поэтому то, о чём думаем днём, ночью видим во сне; это то, с чем встречаются и душа и тело. Поэтому у человека с душой, сосредоточенной, сны сами собой исчезают. Тот, кто верит в явь, молчит; тот, кто верит в сны, не понимает, что это уходят и возвращаются вещи. Разве пустые слова, что настоящий человек древности наяву забывал о себе, и спал, не видя снов?!» Но, помимо яви и сна, есть нечто, что проникает к нам из потустороннего мира. Тогда что это?

В связи с этим мне вспоминается один текст Учителя из серии «Большое в малом», который он дал мне для перевода. Вот он:
 

НОЧНОЙ ШУМ В БУДДИЙСКОМ ХРАМЕ

Ли Цзяо-фэн сказал: «Раз как-то ночью тихо стало
В Ханчжоу за вратами Юнциньмэнь большой кумирни,
Одна лодка рыбацкая пристала у причала,
Рыбак вдруг слышит, раздаётся шум из кельи мирной.

Затем послышался вдруг голос духа, упрекавший:
- «Вы, бесы грубые, зачем срамите тех людей учёных,
За это палкой нужно бить вас, грамоту не знавших,
Иль рожи с мылом умывать вам с фарфором толчёным».

В ответ послышались на окрик этот возраженья:
- «Когда люди заснут, и луна берег освещает,
То возникает у умерших душ всегда стремленье
Тоску развеять, и поэтому они гуляют.

А эти двое в одиночестве хотят остаться,
Зудят, зудят всё без конца, понять их невозможно,
Толкуют о стихах, желая умными казаться,
Но разве болтовню такую выносить их можно?

Нам надоело слушать их, мы потихоньку стали
Болтать между собой, они ж не поняли ни сколько,
И свои бредни говорить при нас всё продолжали,
Тогда мы тихо вывели отсюда их, и только.

И никогда мы с ними так не обошлись бы грубо»!
Подумал дух, потом сказал, лишь помолчав немного:
- «Поэзия – занятье, благородное, сугубо,
И в рассужденьях о литературе смысла много,

А в философии есть множество мудрых приёмов,
Беседы о возвышенном приносят им усладу,
Но место подходящее всем выбирать им надо
Для этого всего, и подходящих компаньонов.

Почтенные, ступайте, поднимать шум прекратите,
Не нарушайте тишину в таких местах священных,
Того, чтоб храм от вас очистили, вы ж не хотите?
Придерживайтесь правил, потому, обыкновенных»!

Блуждающие огоньки посыпались из храма
Хихиканье, неумолкающее, продолжалось,
Потом исчезло всё, и больше не возобновлялось,
Рыбак нежданно стал свидетелем того бедлама».


Лецзы всегда возвращает нас к понятию «настоящего человека древности», столь высоко поднявшегося на пути духовного восхождения, что его образ выглядит цельным монолитом. Сидя под причудливыми каменными глыбами, уносясь в своих мыслях в беспредельное, даосы уже и сами словно напоминали окаменелости. Они сливались с природой в буквальном смысле слова, и казалось, что сквозь них скоро начнёт прорастать трава. Лецзы последователен в своих рассуждениях: действительно, если увиденное во сне представляет собой переработку дневных впечатлений, и если использовать наш термин, сублимацию, то спать без сновидений способен лишь человек, который полностью отстранён от мира и которого «не затрагивают вещи». Нет дневного бдения – нет и снов. А есть лишь то великое бесстрастие, та великая тишина, подобная смерти, которую не уставали воспевать ранние даосы. И не известно ещё, что последует за погружением в долгий сон, может быть, как раз и откроется иная отчизна, как говорил Герман Гессе:

Как знать, быть может, смерть и гроб и тленье –
Лишь новая ступень к иной отчизне,
Не может кончиться работа жизни,
Так в Путь, и всё отдай за обновленье.
И даже возле входа гробового
Жизнь вновь, глядишь, нам кликнет клич призывный,
И Путь опять начнётся беспрерывный,
Проснись же, сердце, и окрепни снова.


В связи с этим мне вспоминается другая притча Лецзы:

ПРОЩАНИЕ

Сказал всем Жёлтый Предок, когда свита с ним прощалась:
- «Как я могу в своём существовании продлиться?
Когда душа в свою дверь проходить уже собралась,
Мечтает тело, как к своему корню возвратиться.

Четыре раза все переживают измененья
За жизнь: в детстве - младенчество, в юности - возмужанье,
Когда приходит старость, наступает одряхленье,
С приходом смерти, пред исчезновеньем, - расставанье.

Приводит в детстве так эфир к единству все желанья,
В младенчестве - высшей гармонии пик достиженья,
Вред не наносят вещи, ведь, во время созреванья,
Излишни все к полноте свойств ребёнка добавленья.

Во время юности, особо в пору возмужанья,
Энергия эфира через край переливает
В крови, тогда страсть и заботы все переполняют,
С вмешательством вещей жизни в свойствах - ослабеванье.

Всё в старости приходит в норму, в пору одряхленья
Смягчаются заботы, страсти, тело отдыхает,
С ним вещи не соперничают, в силу отстраненья,
Как в детстве свойства полнотой уже не обладают.

Они спокойнее становятся, прибыв к причалу,
Чем в юности, когда ещё любуются собою,
Так, исчезая в смерти, человек идёт к покою,
Он, странствуя, к своему возвращается началу».

Жизнь нам кажется долгой, но она может пройти, как один миг. Жизнь может показаться мгновением, и может походить на сон. Есть одна древняя история, говорящая об этом:

«У монаха храма Цзяоху было изголовье, сделанное из кедра. Прошло тридцать с лишним лет, и в изголовье на обратной стороне появилась трещина. Житель тех мест Тан Линь проезжал как-то мимо храма и зашёл помолиться о ниспослании ему счастья.
- Женат ли ты? – спросил у него монах. – Если нет, полезай в эту трещину.
И Тан Лин полез в трещину изголовья. Он увидел вокруг красные ворота, дворцы из яшмы, башни из перламутра – ничего подобного на земле не видывали. Полководец Чжао подыскал ему жену, которая родила Тан Линю шестерых детей – четырёх мальчиков и двух девочек.
На Тан Линя пал выбор, и его назначили хранителем императорской библиотеки, потом он стал одним из секретарей императора. Так он жил в кедровом изголовье, ни разу не вспомнив о доме, но прошло некоторое время, и он впал в немилость. Тогда монах позвал его обратно, и Тан Лин вылез наружу.

Так Тан Линю казалось, что он прожил в изголовье многие годы, а на самом деле он пребывал там один лишь миг».

В этой притче говорится о мимолётности жизни и, вместе с тем, о реальности нашего восприятия жизни и иллюзорности наших чувств. Когда человек живёт полной жизнью, то эта жизнь наполняет его радостью. Лецзы об этом говорил так:

ВСТРЕЧА ДАОСА

Даос Ли Лэй годами уж к столетью приближался,
В конце весны, одетый в шубу, песни напевая,
Шёл в поле, колоски, оставшиеся, подбирая,
Конфуций его видел. В царство Вэй он направлялся.

Сказал ученикам, которые сопровождали:
- «С тем самым старцем поговорить было бы полезно.
Ступайте, расспросите». Но тут все уже устали,
Исполнил просьбу только друг его Цзыгун любезно.

Встав в поле на меже, чтобы привлечь того вниманье,
Спросил: «С чужого поля колоски те вы берёте,
И неужели здесь не мучает вас раскаянье?
Вы не работаете, а беспечно лишь поёте».

Ли Лэй всё пел и на него не обращал вниманья,
Цзыгун всё спрашивал его, пока тот не услышал,
Когда же между ними сократилось расстоянье,
Даос, очнувшись, из состоянья веселья вышел.

- «Чужое поле? Разве в мире может быть чужое? –
Сказал он. - И в мире этом нет никакой границы,
И эти колоски ничьи, когда поле в покое,
Их каждый может взять, как и летающие птицы.

И в чём раскаиваться мне, скажи, мой отрок милый?
Я не трудился в юности, в взросленье не боролся,
А в старости я без жены, детей, и полон силы,
Я радостен, и смертный час по вкусу б мне пришёлся.

Что меня радует, у всех печаль лишь вызывает,
Я не трудился раньше, вот и дожил до столетья,
И в моей жизни ничего меня не огорчает,
И это потому – знаю секрет я долголетья».

- «Как можно радоваться смерти? Я не понимаю», -
Сказал Цзыгун, - обычно люди смерти же боятся».
- «Величье смерти – это возвращенье душ всех к раю,
Как можно этого не знать, чего-то опасаться?!

Ведь странствие всех душ – возвращенье и отправленье,
Откуда знать, что, умерев, ты снова не родишься,
Тот, кто за жизнь цепляется, впадает в заблужденье,
Откуда знать, что после смерти ты не обновишься?

Ведь жизнь и смерть, считаю, друг на друга не походят,
И мы не знаем, после смерти с нами что случится,
Теперь смерть больше мне, чем жизнь прошедшая подходит,
И в мире этом я скорей смогу переродиться».

Цзыгун, всё выслушав, сделал поклон при расставанье,
Сказал учителю, что мудреца не понимает.
Ответил тот: "Мудрец обрёл секрет существованья,
Но так ли это, в самом деле, вряд ли кто-то знает".

Человеку, вечно продливающемуся, чужд страх смерти. Радость и огорчения – понятия тоже относительные, когда человек достигает определённого совершенства. Пережить в кратчайший миг все перипетии жизни - равнозначно самой жизни. Поэтому даос, оставаясь в покое, всегда предаётся наслаждению того момента, который он проживает в данное время, как бы сказали европейские философы, «здесь и сейчас». Даосы живут во сне также ярко и увлекательно, как и наяву, они понимают иллюзорную суетность всего земного, поэтому жизнь у них не вызывает усталости. Они знают, что за часом забвения идёт час пробуждения. Об усталости Лецзы говорил так:


УСТАЛОСТЬ

Цзыгун устал учиться и сказал в изнеможенье
Конфуцию: «Хочу я отдохнуть, слегка отвлечься,
А то не сплю ночами и впадаю в раздраженье,
Считаю, что неплохо бы немного поберечься»
.
- «Нет в жизни отдыха, - сказал Конфуций непреклонно.
Спросил тот: «Значит, отдохнуть нигде мне не удастся»?
Мудрец сказал: «Есть где, там отдохнёшь определённо,
Там можно будет, в полной мере, отдыху предаться.

Взгляни туда, вон там, узнаешь, где все отдыхают,
Простор и высота, не место ли для созерцанья?!
Для отдыха – рай там, и места всем всегда хватает,
Для жертв треножник, курган могильный, скота закланье».

Цзыгун воскликнул: «Но там место смерти обретенья!
О, как величественна смерть! Как много в ней значенья!
Для человека ничтожного в ней – как ниц паденье,
Для мужа благородного же – отдых и забвенье».

- «Познал её ты, радость жизни для людей понятна,
Но горечь жизни же не все прекрасно понимают,
Понятна также старость жизни, прожитой отрадно,
И отдых в старости, за должное что принимают.

Понятен перед смертью страх, когда все увядают,
Никто не может знать, что его ждёт в упокоенье,
Не всем понятен покой смерти, кто мир покидает.
Мудрец, природу знающий, спокоен в час забвенья».


Мудрец спокоен в час забвенья потому, что в этот час его ждёт переправа, и если он искусный перевозчик, то ни смерть и ни жизнь его не смущают, ибо он, как лодочник, сумеет преодолеть любые потоки, спастись сам и спасти своим учением своих учеников, ибо он познал и обрёл бессмертие. Вот что говорит Лецзы о таком перевозчике:

ПЕРЕВОЗЧИК

Однажды ученик Янь Юань Конфуцию признался:
- «На днях я жизнь свою на дне реки чуть не оставил,
И думал, утону, и уже с жизнью попрощался,
Но Перевозчик словно бог искусно лодкой правил.

Его спросил я: «Можно ли так править научиться»?
Сказал он: «Можно, учит тот лишь, плавать кто умеет,
И в нём могут особые способности открыться,
Такой пловец и на бревне стремнину одолеет.

Но если водолаз, все лодки для него едины,
Он станет править всем, хоть лодку и в глаза не видел».
Но в этот миг достигли мы потока середины,
Я спрашивал, молчал он, словно я его обидел.

Дозвольте мне вопрос задать, что это означает»?
Сказал Конфуций: «С тобой давно я уж забавлялся
Тем, на поверхности что, и суть не раскрывает,
Но в мыслях никогда до сущности не углублялся.

Теперь же всё скажу, чтоб в сути смог ты разобраться,
Слова: «того обучить можно, кто плавать умеет»,
Их смысл такой – пловец может с водой легко общаться,
Вода же для него, как Путь, особый смысл имеет.

«Особые способности» - когда он забывает,
Что он в воде, «а если водолаз – лодки едины» -
А это значит, что он любым средством управляет,
Как суша - море для него, а трава – вместо тины.

Корабль же тонущий – скользящая назад телега,
Хоть тьма вещей пред ним скользит, в путине исчезает,
Ничто не привлечёт вниманья в той стремнине бега,
Куда бы ни направился, он словно бы играет».

(продолжение следует)

Власов Владимир Фёдорович