Преодоление 8

            Глава    седьмая.

       А   зима,   как    назло,   разыгралась,  февраль   уже,  а   ей    конца    не   видно.   Замело   посёлок,  заморозило.   Вечерами,   как    сквозь    дым,   проглядывают    зажжённые   окна.   Природа   изнемогает   от   собственного    свирепства.   Со   звоном    бьётся    в   стёкла   сухая    крупа,  на   крыше    соседского    дома    хлопает    оторванный   лист   железа.
      Час   поздний,   и   слышен   малейший   шорох.    Напряжённая    тишь    не    усыпляет:   врываются    в   неё   непонятные    странные    звуки.
        «Ну    что   же   это,  в   конце   концов!  -   отчаивается   Таня.   Отбросив   книгу,  она   прошлась    по    комнате.  -   Спать    надо,  спать.  Проклятая    бессонница!   Я   уже    совсем    ненормальная:  чудится,   кажется.…   Нет!»    Чуть   было    не    щёлкнула   выключателем,  но   передёрнулась    всем    телом   и   застыла,  бледнея:   кто-то    скребётся    у   окна.   Хрупкую   тишину   разрывает   лёгкий    быстрый    стук.   Словно    птица    клювом   прошлась   по   оконному   стеклу.   Дрожащей    рукой   Таня    отвернула   угол   занавески….   За    густым    белёсым    узором   на   стекле    почудилось   пятно    лица    и   шапки.   А   сердце   так   и   зашлось:   он   это.   Он!
         С  трудом    переводя    дыхание,   накинула    пальто,   бесшумно    передвигая   обмякшие    ноги,   выбралась    на   холодную    веранду.  Ноги    увязали   в   снегу,   руки   не    слушались:  едва    оттащила    заметённую    калитку.    А   Николай    тут   же    кинулся    к   ней,   схватил    в   охапку,  обдавая   терпким    полузабытым    теплом.   В  звенящей    морозной    пустоте    упарил    в   голову    запах     полыни    с   её   пылью,  зноем   и    горечью.   Полынь.   В   ней    вся    крепость,   весь    настой   перебродившей   и    уцелевшей    жизненной   силы.   В   ней    все   запахи   перегоревшего   зрелого   лета.  Пора   невинных   подснежников   миновала,   а   полынь    в   самой    силе….
      -   Танюшка!  Танюшка  моя!
      -    Откуда   ты?  -   стряхнув   оцепенение,   шепчет   она.  -    Исчез,   пропал,   не    знала,   с   какой    стороны    тебя    выглядывать,  не   верила,   что    снова     увижу.
       -   Я   же   близко    совсем…    километров    двести…  совхоз    там….    Родня   по  матери…    работаю.
       Не    пьян    ли    снова?  -   мелькнуло    в   голове,  плетёт     несуразное.  Однако,   путаные   отрывистые    фразы    Николая   предельно     ясно   выражали    всё.
        -  Глупо   же   вышло.    Виноват   я,  чего    уж.   Потому    и   места   себе   не    находил,   не   знал,   куда    приткнуться.    Измотался,   извёлся,   будто   не   месяц    какой     прошёл,   а   вся    жизнь….    Ну   прямо,  как    год    тюрьмы    отсидел.   А    что    делать,   не   знал.   Дружку   одному   письмо   черкнул.   Ответа,   как    назло,   нет    и   нет,   заждался.   Зато,  когда    получил   -    сдурел     от    радости.   Газетку   мне   прислали    твою    в   конверте.     Слышишь,   Танюшка! 
        Он    взволнованно   тормошил    её,   будто    пытался    разбудить.   А   ей    и   самой   казалось,   что   она    спит   и  видит    счастливый    сон.
              И   потом,   когда    он    снова    и   снова     приезжал,   она    спрашивала    себя:   не   снится    ли   ей   это?   Радость    обостряло    смущение,   когда    закоченевшая    на    холоде   Таня    поддалась     уговорам    Николая     и    пошла    поздним     вечером    к   нему     в   дом.
              Тесная   прокопчённая    комнатушка    встретила     их    теплом,   густым   непонятным   запахом    обветшалого    жилища.    Тенью    сновала    по   ней    такая   же   ветхая,   рано    постаревшая    хозяйка.   Опустив   забегавшие    глаза,   уронила:
      -   Бесстыжий!   В  наше – то    логово    людей    приглашать.   Хоть    бы    загодя   предупредил.
        А    сын,   морщась    в   улыбке,   мотал    головой:
        -    Замёрзли,   мать,   не  до   этого.
        -    Ноги    извели,  сил   никаких,  -   сглаживая    неловкость,  заговорила    хозяйка.  -  Обещала    Нюра   приехать,   прибраться.    Видать,   с   работы    не    отпустили.   Ваши    уж    рассаду,   поди,   сеют,   а   Тань?   А    тут    и    ящичка    нету.   Хоть   бы   ты    его   заставила     сделать.
      -   Да    сделаю!  -   смеётся    Николай.  -  Огород    посадим    тебе   с   Танюшкой.   А   что?   Гуртом,   говорят,   и   батьку   бить    весело.
         Засмеялась   и   старая.
          Ну   а   потом….
          Подсмотрели     люди     добрые,   зашушукались.   Не    смолчала    и    «свекруха»,   взболтнула    невзначай,   поддакивая    заядлым    кумушкам,   которые   перемалывали    кости    очередной   «жертве»;  оживлённо    комментируя     свежую   новость.
        -   Грамотейка!    А    стыда    нету,  -   возмущалась    ближайшая    соседка   Николая,  кусучая    старуха   Максимовна.  -   Видано   ли   дело:   к   мужику   в   хату!  Приведи   её   мой    Васька,   да   я   б   её,   стерву,   враз    помоями   облила.
       -   Не   переживай,   Максимовна,  -   засмеялась,  проходившая    мимо,  тётя    Клава.  -   Кто    на    твоё    добро   позарится!  Охота   вам   языки   чесать.   И   про   кого?  Про   своих    же    детей.
          Обозвав    неказистого    забитого   выпивоху    Ваську   «добором»,  она    вызвала    у   кумушек    ехидный    смешок,   и   Максимовна    совсем    разьярилась:
       -   Ладно   уж!  Дерёшь   за   неё    глотку.   То -  то   и   оно,   что   об   детях   толкуем.  Привёл   бы    твой    таковскую,  не   то   бы   запела…   Ей   ли   на   здоровых    парней   вешаться?!  Заморочила    хлопца,   а   что   с  нею,  в   куклы   играть?   Калека!   Женился    б    Колька   и   баста,  кабы   не   она.
         Ревниво    материнское    сердце!  Куда    уж    ему   такое    стерпеть.
         -    Уж    точно,   кабы   не   она!  -   и  на   дряблых    бесцветных     щеках    проступили    бурые,   как    жухлая    листва,  пятна.    -    Для   неё    ли   разнесчастной,  выходила,  вынянчила….    Да   господи!   Неужто    хуже    всех   он   -   с  калекой    жить!  Все    под    богом   ходим,   да   ведь   обидно.   Какие   девки   у  него    были   -   и   на   тебе!
     -   Гони    ты   её,   кума.   В   шею   гони…
     И   лишь   дома,   наедине    с  собой    и    своей    совестью,   она   опомнилась    и   возразила     самой    себе:   «Гони….    С   какой    это   радости?   Не    беспутная    какая,   не    на    дороге    подобрал.   -   Вспомнилось   и   нарядное   Танино    платье,   и   миловидное    вспыхнувшее    лицо,  и   незнакомый    тонкий   аромат,  оставленный    гостьей.   -   Духи     что   ли,    какие.   Чем-то    Анютку  молодую    напомнила.   И   не   ему   бы   она,  крученому.   А    может,   пить    его    отучит.    Вон    и   не   лается    при   ней.   Видано    ль   дело!»
        Так   и   этак    рассуждала,  сама    с  собой    спорила.   Неловко     стало   за    свой     выпад    на    людях,   чуяла:   добром   это   не   кончится.
         А    худая    молва    уже     пронеслась    по    улице,   как    сор   под   ветром.   И   сын    явился    взбешённый,   не    в   себе.
           -   Ты   что   же   тут    вытворяешь,  а?   Мешаю    я    тебе?   Посадить    меня   хочешь,   да?   Ведь   отец   с  матерью    с  меня,   за   трёп    твой    спросят.   Прижмут   к   ногтю,   как    гниду,  и   правы   будут.   Правы!   Какими    теперь     глазами    смотреть   на   них?    Со    мной   же    как    с   человеком….   А    выходит,   я    гад    ползучий.
        Разъярённо    пнув    ногой    приготовленный     узелок    с   харчами   и   хлопнув    дверью,   ушёл.   Поглотила    звук    его    шагов    тёмная    мартовская    ночь.   Под    сырым    ветром    плавились    набухшие     снега.   Оголялись     крыши    домов,   с   которых    сползали    серые    глыбы.   На    реке   бугрился    потемневший    лёд.  Чёрная    вода    затопляла    улицу.
          Ломалось    и    медленно   отступало    старое,   умирающее.   А   новое,   молодое,   лишь    пробивалось    на    волю   сквозь    поры    промёрзлой    земли,   чтобы    в   скором    времени    проступить     наружу  клином   юной    волнующей    зелени.
          …. В   ту   ночь,   простившись   с   Таней,  Николай   не   обещал   ей    скорой    встречи.    Зная    обо    всех    разговорах   за   своей    спиной,   угадывая    на    лицах    родителей    недовольство,   она    затаилась,   притихла.    Болезненно     отзывалась    на    нервах    картина    весенней    распутицы.   В  эту    пору,   ей    всегда    было   тяжело:  зима    ушла,  тянет    на    волю,  а    вырваться    невозможно.   Река    разлилась,  и   не   одну    неделю    ещё    будет    под   водой    старый,   допотопный    мост.   Потерпеть   придётся.    Хорошо    уже    то,   что    время    не    пропадает    даром:   много   и    прочитано,   и    написано.   Правда,  от   усталости    виски    ломит.   А     как   отдохнуть,   чем    отвлечься?
      После    обеда,   свернувшись    калачиком    на    диване,   она    вздремнула.   И   пригрезилось    ей    тёплое    майское   солнце,   утро,   Николай,     раздетый,    без    шапки,   идёт,   подставив    солнцу   чёрную   кудрявую    голову….  Что    за  сон!   Спать   бы    и   не   просыпаться,   пока    наяву   такое    не   предстанет.   Ведь   будет   же,   и   весна,   и   зелень,   и  Николай   приедет.    Сказать    бы    что  -   нибудь     матери,   успокоить,   да   не   получается    разговора,  опять   они   молчат.   А    может,   это   и   к  лучшему….