С. П. Шевырёв. Чаттертон, драма Алфреда де Виньи

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ

Чаттертон, драма Алфреда де Виньи


С двух точек зрения должно смотреть на эту драму: сам автор нам предлагает их. Во-первых, мы видим в ней произведение искусства, новый плод фантазии одного из замечательнейших поэтов Франции, произведение, особенно отличное от других, ему современных, спокойствием своего характера, воздержностью страстей и чувств, и мыслию, над всем господствующею. Во-вторых, это произведение, по свидетельству самого автора, есть ответ на вопрос, который он сам себе предложил от имени века, драматическое решение задачи о том, в каком состоянии находится Поэт среди общества, ему современного? - Сначала мы рассмотрим драму в последнем отношении, а потом перейдем к ее художественному достоинству.
Алфред де Виньи хотел этою драмою прошестовать против общества, вступиться за Поэта, вырвать для него верный насущный хлеб и обеспечить его состояние. Вот самые жаркие слова из этого протеста. «Разве вы не слышите звука уединенных пистолетов? Их удары красноречивее, чем мой слабый голос. Не слышите ли вы, как эти отчаянные юноши просят насущного хлеба, и никто не платит им за работу? Как! Ужели нации до такой степени лишены избытка? Ужели от дворцов и миллионов, нами расточаемых, не остается у нас ни чердака, ни хлеба для тех, которые беспрерывно покушаются на-сильно идеализировать их нацию? Когда перестанем мы отвечать им: Despair and die? (Отчаивайся и умирай!). Дело законодателя залечить эту рану, самую живую, самую глубокую рану на теле нашего общества; его дело - осуществить в настоящем часть лучших мнений грядущего, обеспечив хотя несколько лет жизни для всякого человека, который предлагает хотя один залог Божия дара. Ему потребны только две вещи, жизнь и мечтание; хлеб и время». -
...«Я хотел представить, как материальное общество душит человека спиритуального, как расчетливый скупец немилосердо добывает выгоду на счет разума и труда... Чаттертон было только имя... Я с умыслом устранил верные события его жизни и взял одну его участь, как пример, навсегда умилительный, благородной нищеты... Несчастная душа! прости меня, что я избираю символом имя, которое ты носила на земле, и во имя твое дерзаю на добрый подвиг!..». «1834 года, с 29-го на 30-е июня». –
Нельзя не отдать справедливости благородному порыву Поэта, который в мiре своей фантазии, в своем кабинете, вообразил себе своего собрата несчастным, голодным, без крова, без тепла, без хлеба, и доносит о том обществу, и просит приюта сыну неба, сирому на земле! Мы отдаем всю справедливость доброму чувству, мы умеем ценить его; - но оставим кабинет Алфреда де Виньи, выйдем на мiр и посмотрим: так ли дурно живется Поэту в ту минуту, когда Алфред де Виньи, вообразив его Велизарием, а себя его мальчиком, протягивает для него суму и просит милостыни? - и так ли неправо общество, как воображает автор драмы? Заслужило ли оно его гневные упреки? Так ли оно сурово и негостеприимно к Поэзии?

Были ли вы в Веймаре? Остановившись в гостиннице, не торопились ли спросить у трактирщика: где живет Гёте? Не отвечал ли вам трактирщик: «А! Г-н Действительный Тайный Советник фон Гёте? Он живет в собственном доме. Вам всякой укажет». А были ли в доме первого Поэта Германии? Любовались ли вы в нем мраморами Италии и середи их бюстом  тридцатилетнего Гёте, этот головою Германского Аполлона, или вернее, юного Юпитера? И когда входили вы в его гостиную, не проникал ли вас трепет ожидания, какой обыкновенно чувствуешь перед явлением великим и поразительным? И когда представал перед вами этот могучий старец, которого кажется и старость не преклонила, с неугасимыми очами, с челом высоким, с талисманом властительной думы, на нем покоящейся, - не чувствовали ли вы такого же страха, какой бывает, когда в первый раз видишь море, Мон-блан, или недра Симплона? - Не исчезали ли вы перед сиянием его славы, - перед величием его царственного приема? Таково было явление первого Поэта Германии!

Тому три года назад, если бы вам случилось приехать в Веймар 28-го Августа, вы не нашли бы места ни в одной гостинице. Весь город набит и полон, как во время ярмарки или сейма: это потому, что 28-е Августа был день рождения Гёте, и все города Германии и даже Франция посылали своих поклонников на его праздник.

Вы въезжаете в Венецию большим каналом: гондольщик играет перед вами роль чичероне и говорит вам, указывая на дворцы, мимо которых вы едете: «Вот дворец, в нем 300 балконов; вот другой, теперь он заколочен, а прежний господин его имел на каждый час жизни цекин доходу; вот в этом дворце его владелец торговал человеческим мясом… Вот дворцы Контарини, Мосениго Барбариго, Гримани... А вот еще дворец, в нем жил Лорд Байрон!». - И давно ли Греция была царством Байрона, и не она ли взяла к себе его сердце?
Валтер Скотт приехал в Лондон: Король Английский жалует ему титул Баронета. - Валтер Скотт занемог... Слух о болезни быстро разносится повсюду; поэты, люди знатные, люди низкого состояния спешат узнать о его здоровье... Иностранцы едут в Абботсфорд, взглянуть на дом В. Скотта. - Доктора предписали романисту ехать в Италию: правительство Англии, услышав, что поездка сухим путем ему невозможна, предлагает Автору Ваверлея свой корабль... Блистательно провожает его Лондон... Блистательно принимают Неаполь и Рим... В. Скотта хоронят в Дрейбурге, и окружные горы Шотландии наполнены печальным народом...

А что, если бы нам можно было заглянуть в счеты Муррея с Байроном, Котты с Гёте? На нашей памяти В. Скотт дал, в приданое своей дочери, несколько романов!
Вот как угостил XIX век трех своих главных представителей в мiре Поэзии. Он насытил их славою, он осыпал их золотом, он дал им скипетр мысли и державу мечты, он всемiрным трауром проводил их во гроб...
Но это были вершины поэтического мiра... Спустимся пониже... Разве вы не помните процесса Виктора Гюго с его книгопродавцем, процесса, который кончился не к славе первого поэта Франции?.. Г-ну де Ламартину, вероятно, с большим барышом окупились все издержки его путешествия на Восток... Давно ли Дюма, нищим пришедший в Париж, давал балы для своих друзей и Парижских красавиц?.. Не драмы ли его дали ему средства объездить Швейцарию и Италию?.. Какой из современных Поэтов Франции не ведет обширных счетов с Евгением Рандюэлем? Какой из них не ездит в каретах, не живет в комнатах бронзовых, зеркальных и бархатных?.. Я готов биться об заклад, что кабинет, в котором Его Сиятельство Граф Алфред де Виньи мечтал о нищете Чаттертона, украшен всею роскошью Парижской промышленности; что, лежа на бархатной подушке, поэт мечтал о том, как его брат по Музе продавал за-живо свое тело жиду, - и наконец я уверен в том, что Граф Алфред де Виньи в ту семнадцатую ночь, когда убил своего героя полуголодною смертию, весьма сытно и вкусно поужинал, в полном удовольствии от труда своего.
Помилуйте! Где же эти удары уединенных пистолетов? Где вопли нищеты? Где скрежет зубов голодных? На место этого я слышу звон полновесных луидоров, стук карет; на место чердака я вижу дворец; на место истощения от недостатка пищи рецепты Докторов от несварения желудка; на место смерти и голода, - в передней поэта, я встречаю тучных книгопродавцев, суетливых содержателей театра со счетами в руках, с золотом в кармане, с нетерпением ожидания на лице. Амбра благоухает в уединении питомцев Аполлона; бархат нежит их члены; вкус их раздражен лучшими яствами. Помилуйте! да они уж не захотят вашего хлеба, который вы для них так красноречиво вымаливаете; хлеб уже слишком черств для их разнеженного неба.
Не только на западе, где Поэзия с XI века, со времен Трубадуров, есть капитал и промысел верный, не только там, заглянуть ли у нас, где поэзия плод заморский, высланный к нам из Германии странником Ломоносовым, и приехавший вместе с Голландскими устерсами, и где еще три года остается до юбилея существования Литературы? У нас, кажется, грешно бы было жаловаться поэтам! У нас ли их не холят и не честят и не потчивают золотом?
В то время как вы сочиняете трагическую позу Чаттертона в укоризну современному обществу, век, балующий Поэтов, дошел до того, что уже не верит и в прежние рассказы о голодной их смерти. Он велел своим изыскателям разрыть архивы и открыл, что Шекспир вовсе не был так беден, как воображают, и получал прекрасную плату за свои пиесы, и что даже этот Жильбер, эта мнимая жертва общественного равнодушия, превратившаяся в общее место, совсем умер не с голода, ключа никогда не глотал, получил наследство и оставил другому. Словом, бедность Шекспира и голодная смерть Жильбера признаны мифами в нашем веке. Мы этому не верим и даже не в силах верить, если бы и хотели.
Нет, задача века уже не та, или лучше, вы не так ее поняли и не тою стороною нам представили. Не голодом материальное общество уморило Поэта; нет, оно уморило его изобилием. Изобразите мне, как это общество чувственными прелестями выгод, честей, роскоши и неги увлекло Поэта из мiра чистой, бескорыстной мечты в мiр земной, на завистливую почву собственности, любостяжания; как это общество и в сирого, бездомного Поэта, рожденного без нужд, как будто не для этого мiра, поселило чувство вещественной жадности и голодом тела убило голод духа, насытило его заранее от своей трапезы... И он умолк от упоения и сытости; он продал себя обществу, как Фауст Мефистофелю, и заградил себе путь в тот мiр, для которого призван. Вот задача современная!

Изобразите мне, как Поэт в лице Байрона гордился не аристократиею гения, не породою небесною, которую свидетельствовала его Поэзия, а земною, для которой нужен был диплом гербовника; представьте, как этот Поэт, в лице Гёте, записывал тем же пером экземпляры своих сочинений, каким писал их, и держал у себя ключи от сахара; как в лице Валтер Скотта он обанкрутился и перечинил опытное перо Романиста в перо Историка непризванного, все для того, чтоб поправить свои капиталы; как этот Поэт с Манзони пошел в спекуляторы, с Ла-Мартином в Депутаты!
Да, общество материализовало Поэта и своим соблазном вовлекло его во все свои мелкие страсти, приковало его крылья ко всем своим неотвязным прихотям, - и этот зефирный гость из лучшего мiра, утучнелый на его вещественном пиршестве, достоин быть героем не высокой Трагедии, а скорее Комедии, бичующей смехом. Богатство Поэта, столь роскошно содержимого обществом, свидетельствует не равнодушие последнего к песням вдохновения, а напротив образованную готовность платить за них кучами золота; но пламень, едва тлеющий на священном алтаре Аполлона, и уже готовый угаснуть, печально доносит нам о том, что жрец не в храме и жертва забыта.

Драма Алфреда де Виньи в отношении к современному вопросу о состоянии Поэта в обществе есть явная ошибка. Чаттертон - это призрак фантазии самого Поэта, тень, которая не имеет тела во внешнем мiре. Среди сытости и счастия, каким-то странным капризом, мы бываем иногда наклонны к тому, чтобы вообразить себя несчастными, притвориться жертвою, жаловаться на все окружающее; мы создаем себе фальшивые страдания, за неимением настоящих, из какой-то привычки разнообразить жизнь, - и тогда-то мы бываем докучливы, наклонны к ропоту, плаксивы и брюзгливы: это свойство всех избалованных детей, которое неискоренимо остается и в зрелом возрасте. Скорее не отсюда ли можно объяснить происхождение Драмы: Чаттертон?
Ответ на вопрос века о деле Поэта в общем деле человечества гораздо глубже разрешен одним из наших отечественных Поэтов, в стихотворении: Последний Поэт, которое украсило первые страницы этого Журнала. Баратынский вообразил себе рождение последнего Поэта там, где родился первый, в Элладе, и представил его странствие по мiру, превращенному искусственною и промышленною рукою человека в один город, по мiру, чуждому уединения... Одно море, недоступное силе человека, осталось не изменившим лица своего. Поэт узнал его таким, каким оно было в первый день создания... И в нем похоронил:

Свои мечты, свой бесполезный дар!
Но мiр остался при своем занятии:

И по-прежнему блистает
Хладной роскошию свет,
Серебрит и позлащает
Свой безжизненный скелет...

Осмелюсь развить далее эту глубокую мысль. Середи этого всеобщего позлащения скелета человеческого, которым превосходно выражено промышленное стремление эпохи, и лучшая возвышенность на его черепе, где сияла обыкновенно звезда поэтического гения, покрылась самою твердою пластинкою благороднейшего металла... К нам возвратился золотой век уже в настоящем смысле, без метафоры, и Поэт, вместо рубища Омирова, облекся в золото.

*

Ошибка в способе, каким задал себе автор задачу, отразилась и в художественном исполнении Драмы. Житейский современный вопрос, прикосновенный к произведению, всегда имеет влияние и на вопрос эстетический, особенно же в Поэте Французском. Недостаток истины житейской в драме наводит на нее холод, дает приторность и натяжку страстям и чувствам, в ней играющим, - и в первом впечатлении, которое она произвела на меня, я невольно ощутил это действие. Та же ошибочная мысль представлена Алфредом де Виньи в его Стелло: та же несправедливая жалоба на несчастия Поэта в государствах разных форм! Жильбер - поэт Монархии, Чаттертон - поэт представительного правления, Андрей Шенье - поэт республики! Все трое погибают несчастно, жертвами равнодушия и жестокости общества. Но против Жильбера свидетельствуют веки Августа, Медичисов, Людовика XIV, Екатерины; против Чаттертона все современные Поэты Франции, живущие в полном довольстве и счастии; против Шенье - Софокл и Аристофан! К тому же трагическая кончина Жильбера, как сказал я прежде, подвергается сомнению; Андрей Шенье погиб не как поэт, а как честный человек, которому нельзя было не погибнуть во время терроризма; Чаттертон есть частное, исключительное явление: к тому же и талант его сомнителен; Поэт, который начал с подделки произведения, не обещает самобытного дарования. Подделаться под Английский язык XV века есть tour de force, - и всякая подделка искажает вдохновение. Слава Чаттертона создана Алфредом де Виньи. - Но исполнение мысли в Стелло удачнее чем в драме, потому что оно живее, потому что Французы мастера рассказывать. Повесть о Шенье занимательна особенно всем своим окружением: Робеспьер и сцена в рефектории тюрьмы возбуждают любопытство историческое. Алфред де Виньи напрасно изменил поприщу Романиста для Драматика. До сих пор он еще ничего не произвел лучше своего первого романа, Cinq-Mars, произведения, блестящего дарованием писателя и роскошью отделки во всех отношениях.

Чтобы сказать свое мнение, хотя об одном произведении Французской Словесности, объяснить его происхождение и критически назначить ему место, необходимо коснуться общего состояния Литературы Франции. В ней теперь столько разных стихий, столько разнонародных влияний, такая сложность, что нельзя объяснять частных явлений, не оглядываясь во все стороны, не озирая соседних Литератур. Французы иногда удивляются у себя новой драме, новому роману, не подозревая, что они восхищены плодом чужеземным, который только что перенесен к ним на почву их соотечественником. Франция, в прошлом столетии разнесшая свои классические знамена по всем странам Европы, всюду наложившая свое иго, теперь в свою очередь подвергается воздействию народов, своих прежних данников. Словом, в Литературном мiре Франции совершается теперь 1814 год; Париж Литературный также взят союзными войсками Литератур Европейских; Англия и Германия играют важнейшую ролю в этой капитуляции; за ними следуют Италия и Испания. Мы, взявшие Париж каменный, не можем еще принять участия во взятии Парижа Литературного. Когда придет наша очередь - неизвестно. Бальзак, Гюго, Алфред де Виньи, Дюма, Сю, Жорж Занд и все представители современной Французской Словесности - это разные кварталы литературной столицы, более или менее занятые Английскими или Германскими войсками.
Но при этом влиянии со всех сторон, при этой всеобщей осаде, Французы умеют хранить свой характер, и под гнетом чужого ига они верны своей национальной самобытности, хотя бы то было во вред искусству. Они умели воспользоваться своим лучшим национальным свойством, выдвинуть эту силу против иноземного напора; они тотчас нашлись. Они почувствовали, что они первые мастера рассказывать, что если пойдут на разговор, на рассказ, то переговорят всех народов Европы - и пустились в рассказы, и все их слушают. Шехеразада водворила свой престол середи Парижа и середи Европы: все, что своего посылают к ней Англия, Германия, Италия и Испания, все это обращает она в живой рассказ, в минутную повесть... Шехеразада царица Парижа, царица Европы... Ее Пале-рояль, ее говорливая гостиная, есть цитадель Французов, куда ушли они от литературного вторжения иноземцев и где хранят самобытность нации.
Рассказывать было исстари делом Француза - и он принялся опять за свое дело. Француз сблизил словесность с обществом; Француз сблизил словесность письменную с разговорною. Он этим унизит, уничтожит искусство, но переведет его в жизнь. Но еще есть свойство Француза, когда он решается перенимать у других: это все переувеличивать. Их exag;ration (слово, едва ли не исключительно Французское), происходит, как я думаю, от гордости национальной. Когда Француз заимствует у другого народа, он хочет перевысить меру, он хочет придать силу, сделать лучше; он скорее исковеркает нежели сделает точно так как другой. Он и в переимчивости хочет быть оригинален. Вот почему переувеличение [exag;ration], - прошу извинения в дурном переводе: это слово вне нашего словаря, - есть господствующая черта в современной Французской Словесности: пустившись перенимать у других, они, по свойству национальной гордости, непременно должны были и все преувеличить. Виктор Гюго есть главный представитель этого национального стремления Франции: его Поэзия есть вогнутое зеркало, где исказилась Поэзия Шекспира, Гёте и Байрона, где Романтизм Британно-Германский взбил хохол до потолка, вытянул лицо и встал на дыбы, и совершенно обезобразил свое естественное, выразительное лицо. Поэзия В. Гюго есть клевета не только на Романтизм, но и на природу человеческую. В свое время я постараюсь это доказать подробнее.
Тем более справедливости должно отдать замечательному стремлению Алфреда де Виньи, который не увлекается пороком своей нации и своих товарищей, который ведет себя художником скромным. Особенно это заметно в Чаттертоне. После приторных Драм Гюго, которые начинены всеми возможными ужасами, в которых все чувства человеческие терпят самую жестокую пытку, и сложность действия возводится до нелепости, после таких драм, приятно встретить произведение, в котором действие просто, где страсть воздержна до излишка, где на происшествия, на разговор, на слова драмы разливается нежность какого-то утонченного, образованного чувства. Такова безмолвная любовь двух главных действующих лиц Чаттертона и Китти Белль; все ее оттенки схвачены со всею разборчивостию приличия. Странно, что после приторных драм Гюго такая пиеса, чрезвычайно простая, могла иметь большой успех в Парижской публике. Но Французы - народ самый своенравный. Вдруг, после Дюканжа, захочется им Расина и Мольера, и они возвращаются на один вечер к своей прежней любви. Прихоть их вкуса похожа на прихоть развращенного желудка, который от приторного обеда возвращается на простой бульон.
На Чаттертоне я вижу влияние Немецкое, особенно влияние Гёте. Я сказал бы, что эта драма написана в стиле его драматического эскиза, у нас переведенного Веневитиновым: K;nstlers Erdenwallen (земное странствие художника) и K;nstlers Apotheose. Я говорю только о стиле драмы. В раздражительности Чаттертона есть что-то напоминающее Тасса Гёте. Влияние доброй школы отразилось и в стиле произведения.

Но нельзя не заметить, что чувство, на котором замышлена драма, хотя и разливает какое-то спокойствие, хотя привлекательно своею благородною утонченностью, но не дает пищи для произведения этого рода. Драма любит страсть говорливую. В безмолвной любви нет для нее простора. На такую тему писать драму не все ли то же, что написать оперу, где большая часть лиц были бы глухонемые? Немая Портичи есть ошибка в том же роде, что касается до героини. Когда любовь безмолвна, когда о любви не говорят действующие лица, где же тут разговор, без которого драма невозможна, а возможен только балет? - Все действие в одном каком-нибудь слове, в минутной живости взора, в смущении, в краске лица, в движениях: здесь поэт должен уступить место актеру, - и я уверен, что роль Китти Белль, только эскизованная Поэтом, была окончена игрою физиогномии Госпожи Дорваль.

Автор ошибся в применении своей драмы к современному вопросу о состоянии Поэта в обществе; автор ошибся в выборе темы, которая чужда драматической стихии; но в исполнении, на котором лежит печать какого-то созерцательного спокойствия и воздержности, он спас славу художника, и этим произведением прекрасно напомнил Французам о лучшем пути искусства и дал им заметить, что не в пытке человеческих чувств, не в судорогах страстей заключается идеал драматической Поэзии. Как противодействие драме Гюго, Чаттертон есть первое современное произведение в своем роде.

С. Шевырёв

(Московский Наблюдатель. 1835. Ч. 4. Октябрь. Кн. 2 (16). С. 608 – 623).