Чаша во спасение... 10. Песня жаворонка

Покос Марии Козубаевой в этот раз дали на поляне, круто спадающей закатной своей половиной в Чёрное ущелье. В то самое, которое погубило её любимого мужа Михаила-Мишаню. Смерть Верочки как-то затмила гибель Мишани. Теперь же, оказавшись на склоне мрачного ущелья, с его скрытым под зелёными кронами хрящеватым дном и холодно журчащим по нему чистым ручьём, Мария мгновенно ощутила тоскливую боль по мужу. Но, слава Богу, равнинная часть покосного пая упиралась в широкое, слегка волнующееся под ветерком пшеничное поле. Успокоительный шелест созревающих колосьев, басовитое гудение шмелей  и даже навязчивость липнущих к ней зелёных слепней постепенно вернули женщину в обычное рабочее состояние. А тут ещё и переливчатые песни перепелов:
- Пить-пиль-пик!.. Пить-пиль-пик! – радовали голоса из глубины что-то нашёптывающего ветерку поля.
Чисто женский восторг вызвала пасшаяся на самом его краю перепёлка. Эдакая трогательно изящная, полосато-бурая дикая курочка. Заметив женщину, она тут же опасливо кинулась в гущу колосьев. Вслед за нею, замелькав, покатилась череда пушисто-пёстрых, крохотных шариков.
- Мать ты моя, перепёлочка! Да как же  много у тебя этих самых малых деток! – тихонько смеясь, воскликнула Мария.

Перекрестившись и уперев конец держака-косья в сухую землю, она, едва уловимыми для глаз движениями бруска-оселка, поправила звенящее жало косы. Под крепким, раскидистым дубком выкосила место для своего временного мини-стойбища. Застелила его прорезиненным плащом, а корзину с провизией повесила на сук, в глубине тени. Наконец, приподняв косу, она взялась было за прогон первого ряда. Однако тут её всю захватила звонко-заливчатая песня птички-жаворонка. Закинув покрытую белой косынкой голову, Мария долго, с осветившей её лицо  по-детски счастливой, наивно радостной улыбкой, вглядывалась в издающую чудные трели и  высоко трепещущуюся в солнечных лучах живую, серебристую точку. С той же улыбкой, перекрестившись ещё раз, женщина уверенно взмахнула косой. Ещё не сбросившая с себя росу полоска тяжёлого, душистого разнотравья с хрустом легла на ровный, влажный срез стерни.

В два дня она скосила равнинную часть пая. Благо,  небо было благосклонно: в меру жаркое и ни единого облачка. Только по горизонту, над живо волнующимся пшеничным полем, дрожала сизая знойная марь. На второй день Мария успела переворошить граблями почти все высохшие ряды. Переворачивая крайний, щекочущий ноздри  своим запахом и сухой пылью  ряд, приблизилась к не скошенному спуску пая. Задерживаясь взглядом на выпирающих из травы угольно-чёрных, хрящевых выступах и меряя крутизну спуска, упрекнула себя: «Надо было отсюда начинать косьбу. Со свежими силами.  И жары такой тогда ещё не было». Так или иначе, но за неё никто косить тут не станет. К тому же: глаза боятся, руки делают. Тем более, что для её кормилицы-коровы Белки вон какая трава по спуску:  нежный барвинок, питательный птичий горошек, сочный клеверок… И, ловко пройдясь по лезвию косы оселком, Мария взялась вновь вжигать ею по самому корню этой самой кормовой коровьей травы. Упираясь носками черевик в стерню, сгибаясь при взмахах поблёскивающего на солнце лезвия, она дошла почти до самого ручья.  Зачерпнула сложенной ковшиком ладонью  прозрачно-чистой, прохладной воды. Пополоскала пересохший рот, горло, и, нагибаясь, почти на четвереньках, начала взбираться наверх. С тем, чтобы взяться за косьбу второго ряда.

В час, когда она докосила последний на спуске  ряд, она уже не чувствовала от страшной усталости ни рук, ни ног, ни плеч, ни поясницы. Всё тело жгла, корёжила, ломала одна сплошная боль. В голове гудело. Сердце, правда, радовалось: всё же справилась с тем, что задумывала с утра. Усталость же и боль пройдут. Вот, немного погодя, она, прихватив полотенце, мочалку и мыло, спустится к той, не затенённой яме ручья, где вода совсем тёплая. Обмоется, освежится и сразу станет легче. Задумано – сделано. Оторвавшись от вороха сена, на котором отдыхала, Мария по извилистой, но зато не очень крутой тропинке спустилась к облюбованной ею купели. Стыдливо оглянувшись, разделась. Её загорелое, открытыми солнцу местами, крепкое, ладное тело нежно и заманчиво белело всеми остальными, скрываемыми обычно одеждой, тугими, будто точёнными формами.  Омывшись в тёплой яме, Мария решила освежиться в более прохладной воде. Всё так же, со смущением оглядываясь, быстро прошла с десяток шагов и бросилась в вымытую небольшим водопадом  яму, под корягой старого, наклонённого над ручьём клёна.  Ойкнув от  прохлады, пополоскалась, и побежала к одежде.

Сначала она почувствовала себя, действительно, лучше. Без особого труда поднялась к своему дубку. Расположилась на раскинутом по мягкому сену плаще. Съела оставшийся с обеда пирожок с капустой. Запила его глотком простокваши. И вдруг перед её глазами враз заплясала, замельтешила непонятная серая мошкара. Потом весь скошенный пай, вместе с рядами сена, встал стоймя, а верхушки деревьев закружились в тошнотворном хороводе. Закусив до крови нижнюю губу, хватаясь за шершавый ствол дубка, Мария кое-как встала на ноги.

*                *                *

В то утро, того же дня, нештатный хуторской печник, он же штатный колхозный механик Кирилл Коломойцев, поехал помочь на покосе своему свату Демьяну, у которого квартировал. Поехал на конной подводе, потому как закончившему с косьбой Демьяну надо было забрать домой своё стойбищное имущество. То, которым пользовался в течение пяти суток неотлучной покосной страды. По приезде Кирилла, они споро сгребли и закопнили сено. А на закате, погрузив в набитую сеном подводу таган, котелок, одеяло, старую бурку и прочую «шурум-бурум», покатили домой. Пофыркивая, кони бодро шли по высохшей до звона дороге. Неожиданно правивший лошадьми Кирилл, в стелющихся почти по земле солнечных лучах, увидел одиноко сидящую у придорожного куста женщину. Каково же было его удивление , когда в ней он узнал знакомую ему, красивую добрую и общительную вдову-хуторянку Марию. Только выглядела она сейчас иначе: в глазах нездоровый блеск, лицо красное, будто только из банной парилки.
- Занедюжилось мне, - слабо ответив на приветствие, пожаловалась женщина.
- Встать сами можете? – спрыгнув с брички, подбежал к ней Кирилл.
- Попробую! – жалостливо поморщилась женщина.
Опершись на землю руками, встала, попробовала шагнуть и тут же, пошатнувшись, едва не упала. Кирилл успел подхватить её под плечи.
- Голова кружится. Будто пьяная, - опять извинительно произнесла Мария.
Поддерживаемая своими спасителями, она с заднего торца забралась на бричку, прилегла на предусмотрительно раскинутую  Демьяном  бурку.
- О-ох, как хорошо! Спасибочки вам! – поблагодарила Мария, размещая рядом с собой поданную Демьяном корзину.

Кирилл между тем, уложив под сено косу и сев в передок, заторопил вожжами коней:
- Отвезём вас домой, - обернулся он к женщине, - а затем я к фельдшеру сбегаю.
- Ой, спасибо, добрые люди! Да, может, мне дома и полегчает.
- Эта у тебя, Марусенька, от  солнушка, - сочувственно поглядел на неё Демьян.- У моей Пелагеи тоже кадась такое было.

К её двору подъехали, когда сползшие с гор тёмные тени уже расточились по хутору серыми сумерками. Проводив Марию в хату и устроив её на кровати, Кирилл попросил свата Демьяна доставить подводу с лошадьми на колхозный хоздвор, а сам заторопился к фельдшеру Якову Форшману. Примерно, через полчаса он и, по обыкновению печально  глядящий на мир, но одетый в безупречно белый халат,  Яков Форшман, со своим фельдшерским баулом, были уже у постели заболевшей. Привычно обернув оголённое предплечье Марии широкой, чёрной лентой и попшикав тугой резиновой грушей тонометра, Яков замерил кровяное давление.  Оно было пугающим. И по мере того, как красный столбик на шкале прибора с шипением опускался, кустистые брови Форшмана ползли вверх. Застыли, сморщив лоб, чуть ли не под самой причёской.
- Гипперкриз! – заключил он.
Затем, сверкнув глазами на вопросительно вглядывающуюся в него обаятельную, даже в своём недуге, пациентку, недовольно раскодировал диагноз:
- Ну и что это я вам скажу, Мария?.. Что?.. А то, что вы были на свидании со своей смертью.
Подумав, добавил:
- Лечить вам свой зуб, конечно, же надо было. Но зачем, я вам скажу, блестящий зуб при очень больном вашем сердце?

Оставив на столе упаковку с таблетками  и записку, как их употреблять, фельдшер, обращаясь к Кириллу посоветовал:  было бы неплохо предложить больной горячий бульон или что-то в этом роде.  Кирилл кинулся было к стоящему на плите и начищенному до зеркального блеска медному чайнику, но хозяйка его остановила:
- Постойте, Кирилл Пантелеич! Я сама попробую. Всё равно мне и корову надо доить.
- Нет-нет, лежите, ради Бога! – успокоил её Коломойцев. – Всё будет сделано.

За два года хуторской, холостяцкой жизни он научился и коров доить, и пахать, и косить, и на кухне стряпать…  А поэтому вернувшаяся со стадом Мариина корова Белка была им подоена. Молоко процежено. Затем, по наводке хозяйки, он достал из погреба половину куриной туши и сварил на керогазе превосходный бульон. Приправил его душистым перцем, мелко порезанным укропом и, налив в керамическую пиалу, поднёс к губам Марии.
- Одна пить юшку не буду! – опираясь спиной на пухлые, кружевные подушки, крутнула та головой. – Тем более, што вы, Кирилл Пантелеич, тоже со степи.
Не споря, он налил и себе. Ели сочную курицу, Мариины пирожки с капустой и запивали приготовленным Кириллом бульоном. Юшкой, как  по-хуторски назвала напиток Мария. Она глядела на своего опекуна со всё более пристальным вниманием и благодарностью, на грани нежности.

*                *                *

Кирилл Коломойцев пришёл к ней и на другой день. Но поскольку хозяйка уверенно встала на ноги и начала сама  справляться с делами по дому и двору, он, отпросившись у своего начальника, отправился на Мариин покос. Закопнил там все скошенные и высушенные ряды сена. Выбрав день, перевёз копны во двор. И уже вдвоём с хозяйкой перекидали сено на просторный чердак сарая. А вечером, когда погрустневший от предстоящего расставания с нею Кирилл собрался было уходить на свою холостяцкую квартиру, она, припав к его широкой, выпирающей из под полотняной рубашки груди, тихо произнесла:
- Оставайся! Чего уж тут! Всё одно люди нас своими языками давно уже поженили-спаровали.
Вмиг весь осветившийся изнутри, Кирилл так крепко её обнял и прижал к себе, что Мария почувствовала, как от этого порыва у неё вмиг лопнула застёжка лифчика.

Поздно вечером, прежде чем лечь с ним в одну постель,  Мария долго молилась перед иконой Богородицы. Вспомнила и Михаила. «Прости, Мишаня,  - сказала она мысленно, - ты же сам, уходя ещё на войну, наказывал мне: «Если погибну, выходи замуж за хорошего человека». А Кирилл Пантелеич очень хороший человек».

Мария не ошиблась. Кирилл оказался не просто хорошим, но ещё  и душевным человеком, жарким и неутомимым на ласки мужем-мужиком. Всю ночь и после, днём, в груди Марии всё радостно танцевало, сладко пело и нежно трепетало. Будто у неё внутри, под её сменённым, новым лифчиком, поселился тот самый жаворонок, в которого она всматривалась на покосе, запрокинув голову, и в чьи завораживающие трели так жадно вслушивалась.

…Через год у них родилась дочка. Назвали её Машей. Ещё через год родился сын, наречённый по предложению Марии Кириллом.

На фото автора: вид на станицу Красногорскую